Глава 25,
в которой Легивар вновь практикует некромантию, гулящие девки играют в карты, а Йорген живет на крыше
«Занес же вражий дух меня
На распроклятую квартеру!»
А. С. Пушкин
Переправа прошла спокойно. Лодочник – угрюмый молодой кнехт, одетый стражником и призванный, как видно, эту роль исполнять (кого попало в город не пущать, через реку не перевозить), на деле ни о чем их не спросил. Греб молча, изредка поплевывая в воду, всем своим видом демонстрируя полнейшее безразличие к окружающему миру в целом и к нанимателям своим в частности. Кальпурций нарочно, из любопытства, сунул ему денег чуть не вдвое больше запрошенного. Тот даже не взглянул, молча сгреб в карман, буркнул что-то, должно быть означавшее благодарность, отвернулся спиной. Он свою работу сделал – больше его ничто не интересовало. «Странный тип, – подумал Йорген. – Вот и я, должно быть, таким сделаюсь с возрастом, к тому все идет».
Изнутри Зиппль выглядел ничуть не лучше, чем снаружи. Не было и большой разницы с Лупцем. Только размерами и отличался – меньше был раза в три. А в остальном… Те же пыльные улицы с домами в два этажа, сложенными вкривь и вкось из кусков серого, плохо обработанного песчаника. Те же высоченные глухие заборы – непонятно, что горожане за ними прячут, какие безобразия? То же грязное гостиное заведение с дурной кухней и плохой обслугой комнат. Хозяин сразу предупредил, честно: «Комнаты свободные имеются, только у нас, господа, клопы».
Ну клопы и клопы, подумаешь! Неприятно, но стерпеть можно, не на улице же ночевать? Оказалось, нет, не могут светлые альвы выносить клопов. Все могут, а они – никак. Ладно. Пошли искать другое жилье. Подсказали люди: в двух кварталах стоит дом покойного торговца Ружи, его вдова пускает постояльцев недорого, и чисто у нее.
Да, неплохой был домок, опрятнее соседних. И стены не трескались, и рамы оконные были покрашены, белели занавесочки с прорезной вышивкой, цвел розовый бальзамин. Вдова оказалась женщиной молодой, приятной с виду и приветливой. «Ах!» – ностальгически вздохнул Легивар, вспомнив свою Лизхен – прямо перед глазами стала. Но тут откуда-то из глубины дома донесся детский смех, и очарование рассеялось: до реоннской красотки-белошвейки вдове торговца Ружи было далеко, дети ее очень портили.
Зато комнаты были действительно хороши: полы мыты, паутина обметена, не соломой набиты тюфячки, а овечьей шерстью – притом ни единого клопа, просто чудо! Дома, в Эдельмарке, Легивару и в голову бы не пришло этому удивляться, но от Фриссы он такого благоустройства не ждал. Да, так уж сложилось, что северяне привыкли относиться к южному соседу с большим пренебрежением, считая фриссцев народом нечистоплотным, ленивым и туповатым. Что ж, некоторые основания у них для этого имелись. Однако Берта Ружа, надо отдать ей должное, реоннским, слюстским или мабургским хозяйкам не уступала ни в чем. Вдобавок готовила знатно, спутники сто раз пожалели, что успели наесться какой-то безвкусной дряни в трактире, – на пустой желудок больше бы вошло пышных хозяйкиных пирогов.
Еще одним несомненным достоинством вдовы была ее словоохотливость. Трещала без умолку обо всем не свете, подавая к столу и застилая постели крахмальным бельем. Пожалуй, в другое время ее болтовня скоро стала бы раздражать. Но теперь им нужны были сведения, и женщина сыпала ими как заведенная. Обо всем на свете знала! Даже спрашивать не надо было, лишь слегка направлять разговор.
– На заставе за Лупцем остановили? О! У нас теперь на всех дорогах заставы, чисто для порядка, потому как колдунов давно пожгли всех, хвала Девам Небесным. А если кто и уцелел, убег – тех по лесам ловят. Ведь праведный человек таиться не станет, а прячется кто – значит, дурное на уме… Конечно, нужно рясу поменять! Такой лик у вас благостный, господин хейлиг, а ряса старая – куда годится? Девам Небесным от такой рясы радости нет, и люди не станут уважать… Нет, не надо за ней во храм идти, а надо за угол, в портняжную Гипфеля, он, Гипфель, вам что нужно подберет, потому как на господ хейлигов шьет, да… Вы пироги-то кушайте, кушайте, отощали с дороги… До Мольца? Далеко, едва не до самой гизельгерской границы. Я верно знаю – сама была, на богомолье ходила, еще по Тьме, с мужем покойным. Дитя нам боги не давали – ходили просить. Выпросили, так вскорости муж помер от горячки, что ли? Теперь дите есть – мужа нету, вот незадача… Там да, там красота неземная, чисто дивный Регендал! А кто недавно хаживал, говорят, еще лучше стало: храм белый-белый, лестница в самые небеса упирается, и свет чудный разлит, аж дух захватывает – так люди рассказывают. Нет, вовнутрь никого не допускают, только господ хейлигов, да не всех, а самых верховных. Потому как столько благости там разлито, что не выдержать простому смертному, сразу душа его вознесется прежде срока, что богами назначен… Конечно, надо охранять святое место, мало ли еще зла на грешной земле? Там заслоны не чета нашим, мимо них ни одна темная тварь не проскочит… А вы кушайте, кушайте…
Кушали, кушали, потом спали на мягком, разнежившись, – чудесно ночь прошла. Беда грянула наутро.
Разбудил их звук. Безумный, погибельный, совершенно дикий не то визг, не то вой доносился со двора в открытое окно. Друзья вскочили в панике, не понимая, что может служить источником такого странного и страшного шума. Ответ знал только Йорген: так кричит живое существо, заживо раздираемое на части. «Вервольфы!» – была первая мысль…
Но за окном уже вовсю сияло не по-утреннему яркое солнце, а жуткий крик не прекращался, вдобавок к нему присоединились отчаянные женские вопли: «Спасите! Кто-нибудь! Люди добрые-е-а-а!»
Не сговариваясь, едва успев что-то на себя натянуть на бегу, чуть не посшибав друг друга в коридоре, они выскочили во двор.
Жуткая картина открылась им.
Возле поленницы, рядом с высокой колодой, в луже крови лежала девчонка лет пяти. Тяжелый колун валялся рядом. И отдельно от тела нога в деревянном башмачке. Ребенок дергался и визжал, а мать, оцепенев от ужаса, стояла над ним и кричала, вместо того чтобы сделать хоть что-то полезное.
Нет, они не успели подумать в тот миг, чем это может закончиться. А если бы и успели – разве смогли бы поступить иначе? Йорген выдернул ребенка из лужи, швырнул на широкую крышку колодца, рубашкой, которую так и не успел надеть, ловко перетянул рану: приходилось ему делать такое, ох приходилось, и не раз! Кальпурций подхватил обрубок, сунул Легивару в руки:
– ПРИРАЩИВАЙ! СКОРЕЕ!
Девчонка перестала кричать, лишь подергивалась странно. Жить ей оставалось считаные минуты, но все-таки она еще жила. И Легивар по прозванию Черный вновь совершил черное колдовство, как тогда, на реоннской дороге: соединил мертвое с живым. Черные выросты-щупальца стянули, прошили окровавленную плоть, ни следа не оставив от ужасной раны. Некромантия – это могучая сила!
– Ой! – сказала девчока, дрыгнув ногой в деревянном башмачке. – Мамочка, мне прямо сейчас такой сон привиделся! Будто она отвалилась целиком! Правда, страшно?
– Вы только не уходите никуда, добрые господа, спасители наши, благодетели! – лепетала-суетилась вдова Ружа. – Я сейчас, я мигом обернусь! Вот только до лавки за углом и назад, в дорожку вас соберу, и рясу принесу, и одежу новую, свежую, старая-то ваша вся кровичкой замаралась! Только не уходите, дождитесь меня, Девами Небесными молю!
– Сваливаем! – грубо, по-казарменному бросил Йорген, едва хозяйка скрылась из виду. На душе стало совсем гадко, будто грыз ее кто-то мелкими зубками. Некромантия, что ли, так повлияла?
Разве можно? Это жестоко, сказали ему, лишить бедную женщину возможности выразить благодарность за спасение ребенка, ведь она так просила! Сейчас вернется с новой рясой, с ворохом новой мужской одежды – а они сбежали. Куда ей девать ненужное добро? Да и что за спешка? Отчего четверть часа не подождать?
Подождали. Вернулась бедная женщина. Но не с новой одежей и не со снедью «на дорожку», а с двумя десятками ифийцев и тощим, желчным хейлигом в белой рясе.
– Вот они, колдуны! Сама, своими глазами видела, как черные чары творили! Хватай их!
Сопротивляться было бессмысленно – все оружие осталось в доме. Схватили.
– Мама, мама! – подскочил ребенок, весь в слезах. – А у меня одежка грязная, в красном, я не нарочно!
– Берите и это отродье! – небрежно кивнул хейлиг. – На нем теперь черные чары, очищение требуется!
– А ты не лезь! – Толстая волосатая рука наемника отшвырнула в сторону бросившуюся наперерез мать. – Не то сама на костер пойдешь, что привечаешь под крышей своей колдунов.
– Ка-ак?! – выла женщина, каталась по земле, билась в непросохшей кровавой луже, волосы на себе драла. – За что-о-о?! Ведь я сама, сама-а донесла-а! Верни-и-и! – Голос ее стихал, отдаляясь.
Наемники-ифийцы уводили «спасителей-благодетелей», подгоняя копьями в спину. Один небрежно, схватив сзади за рубашонку, тащил девчонку, та не переставала трепыхаться и отчаянно скулить «мама!» и «пусти!». Ифиец на ее слезы не обращал ни малейшего внимания, будто не живого человека, а сумку с репой нес – шагал себе, насвистывал…
Ближе к центру города застройка становилась все плотнее, дома здесь не стояли вольно, в окружении дворов и огородов, обнесенных добротными заборами, а теснились, задевая друг друга боками, налезали друг на друга, нависали друг над другом. Заборы исчезли – не стало для них места. Улицы превратились в хитросплетение проулков, переулков и тупиков, из каждой подворотни воняло кислой капустой и свинарником.
Эта часть Зиппля возникла лет триста тому назад, тогда по всей Фавонии было принято строить так тесно. Но если узкие, как щели, улочки северных городов создавали ощущение домашнего уюта (до тех пор, правда, пока не пришлось ловить на них вервольфов или шторбов), унылые старые кварталы фрисского захолустья рождали в душе чувство безысходности и тоски. Должно быть, именно поэтому здешние хозяйки так любили стирать – старались хоть немного отмыться от грязи своего бытия. А все постиранное вывешивали прямо поперек улицы, на протянутых от дома к дому веревках – центр города был буквально опутан ими. Порой мокрое тряпье свисало так низко, что прохожим приходилось пробираться меж чужими портами и простынями, как между занавесями, раздвигая их руками. Понятно, что чище они от этого не становились.
– И какой смысл было стирать? Уже захватанное все! Дуры бабы, понавешали на самом ходу, – злился вслух Легивар, отлепляя от лица мокрую нижнюю юбку. – И куда смотрят городские власти!
– Ты бы о вечном думал, грешник, а не о чужом белье, – посоветовал ему хейлиг.
– Тебя не спросили! – огрызнулся бакалавр и заработал болезненный тычок в спину отточенным острием копья. На рубашке проступила кровь.
– Ой! – Шагавший позади Мельхиор скривился так болезненно, будто не Легивара поранили, а его самого. – Зачем вы так, добрые люди? Ведь это не по-божески!
Ну и его ткнули легонько:
– Кто ты таков, чтобы о богах рассуждать?
– Я ученый-богослов и в сан возведен, – возразил юный хейлиг с тайной гордостью. – Девам Небесным служу.
– Девам служишь, а с колдунами черными компанию водишь! На костер!
– Кстати о кострах, – вдруг как бы между прочим завел разговор Йорген фон Раух. – Мельхиор, напомни, пожалуйста, какой у нас ближайший праздник?
– Я тебе напомню, нечестивец, – ухмыльнулся чужой хейлиг. – Осеннее Восхваление аккурат через три недели. Вот тогда и очистятся ваши душеньки…
– Через три недели, ага, – пробормотал Йорген, что-то прикидывая в уме. – А пораньше никак нельзя?
От такого его вопросика пленники аж споткнулись. Чужой хейлиг – и тот удивленно хмыкнул:
– А ты что, торопишься, чадо? – (Вот еще словечко выдумали! Будто он дитя малое, а не начальник Королевской Ночной стражи!) – Впервые такого нетерпеливого грешника встречаю! Но не надейся. Ты не свиной окорок, чтоб тебя можно было когда ни попадя коптить. На все свой распорядок есть, и не тебе его менять.
Пленник меланхолически кивнул:
– Не мне, ага. Понятно. Ну что ж… тогда…
– СТОЙ!!!
Поздно было кричать, поздно. Так быстро случилось – никто не успел понять как. Был Йорген – и не стало. Исчез. Только упали с перерезанными глотками двое ифийцев, сраженные собственным оружием, взметнулись парусом серые, застиранные и залатанные простыни, шумно лопнула веревка, где-то наверху баба завопила: «Караул! Ай, разбойник!» – и все. Его даже не пытались преследовать.
– Это ж темная тварь, хоть и днем ходит, – сказали ифийцы своему нанимателю. – Энтот колдун, что ногу приклепал, страшно сильный и злой, он тварь заколдовал, вот она и ходит днем. Видали – ладони у нее черные? Мы таких не ловим, нет. Мы по другой части, и нам за то не плочено, чтобы чудищ разных ловить.
– Ну раз так, пусть себе бегает, – на удивление легко согласился хейлиг, однако позицию свою счел нужным пояснить: – Порождениям мрачного Хольгарда очищение не требуется, для небесного огня они не годятся. Ничего, скоро сами все передохнут.
Вот так и стал Йорген фон Раух, ланцтрегер Эрцхольм, начальник Ночной стражи Эренмаркского королевства, тварью ночной. Право, чего только не случается в жизни!
Кальпурций полагал, что до сожжения их станут держать при храме, в подземелье. Он ошибался – пленников привели в обычную городскую темницу. Выстроена она была на скудные муниципальные средства, поэтому выглядела совсем уж убого и больше всего походила на курятник-переросток. Это снаружи. Изнутри же оказалась тесной до невозможности. Зиппль был городком тихим, сонным и законопослушным, больше пяти преступников разом (включая неплательщиков по долгам) здесь отродясь не водилось, на это количество и была рассчитана тюрьма. Она имела всего две камеры – одиночную, уже занятую кем-то особо опасным, и общую, четырехместную, которая тоже не пустовала. Когда в нее втолкнули пятерых пленников, там уже обретались три гулящие женщины и один молодой конокрад-зегойн, обвиненный заодно и в колдовстве, потому что зегойны все не без этого греха. Конокрада ждал костер, поэтому он сидел мрачнее тучи. Женщины вели себя беспечно – к утру их должны были отпустить, до распутных девок очередь на очищение души еще не дошла.
К горькой участи молодых, симпатичных сокамерников они тут же прониклись слезливым сочувствием и, не стесняясь присутствия малолетнего ребенка, предложили обслужить каждого «забесплатно» – порадовать напоследок. Силониец церемонно и вежливо, чтобы не обидеть добрых женщин, отказался за всех. Зегойн предложение принял. Легивар Черный, пожалуй, тоже не стал бы возражать: он все-таки не динст в розовой реверенде и природного естества своего во славу Дев Небесных не лишен. Неловко было при посторонних. И ладно бы сидели в камере только Йорген с Тииллом – парни бы его поняли, не стали осуждать. Но ученый-хейлиг и светлый альв! И еще дитя малое! Вот послали Девы Небесные компанию, будто нарочно подбирали! В общем, мысль о плотских утехах пришлось оставить, хотя сделать это было не так просто: зегойн с двумя девками резвились вовсю, им невольные зрители не мешали, тем более что те нарочно уселись спиной к происходящему. Зато третья, оставшаяся не при деле женщина занялась девчонкой, та наконец перестала скулить и вскоре заснула на соломе, укрытая пестрой шалью, – все-таки крови из нее вытекло немало, было от чего ослабеть.
Медленно, медленно потянулось время. Ребенок спал, посвистывая сопливым носом, утомленный зегойн дремал, всхлипывая в полусне. Девки резались в карты, в «три короны», на интерес. Легивар со скуки присоединился к ним и Кальпурция научил, но оба раз за разом проигрывали – мухлевали партнерши безбожно. Хейлиг Мельхиор попытался втолковать всем пятерым, что это большой грех. «Да мы ж самую малость подтасовываем, для веселья», – принялись оправдываться девки, но оказалось, что не жульничать грешно (хотя это, конечно, тоже есть), но играть в принципе. Ведь карты фатума даны нам для того, чтобы приотворять завесу будущего, испрашивать совета у высших сил, заглядывать в такие сферы, куда смертным иного хода нет. Так можно ли превращать дар богов в пустую, бессмысленную забаву? Нельзя, согласились девки. А если на деньги играть? Тогда не пустой будет забава, а очень даже полезной, по крайней мере, для того, кто останется в выигрыше. Нет, ответил хейлиг, на деньги – еще хуже. Его обозвали занудой и больше не слушали, но скоро игра сама собой сошла на нет – настроение пропало. Стало совсем скучно.
А хуже всего то, что при посторонних опасно было заводить разговор об Йоргене, оставшемся на воле, о возможностях и способах побега (если уж во Фриссе нынче матери доносят на дочерей – чего ждать от случайных сокамерников!). Лишь наутро, почти сутки спустя, наши друзья получили наконец возможность обсудить печальное свое положение. Девиц, как и было обещано, отпустили, а зегойн обнаружился мертвым: порезал себе запястья остро отточенным краем латунной пуговицы (видно, кроме конокрадства еще и по карманам промышлял) и за ночь тихо истек кровью. Что ж, это лучше, чем заживо гореть на праздничном костре.
– Пожалуй, для нас это тоже выход, – мрачно заметил Легивар, когда тюремщики крюком, чтобы не мараться в крови, уволокли тело и забросали красную лужу опилками из большого мешка (наготове стоял, что ли, специально для таких случаев?). – Не хочу служить пищей для окаянных яиц.
– Нам это не потребуется, – уютно, по-домашнему потягиваясь на соломе, промурлыкал силониец, ему не привыкать было ночевать в застенках. – Йорген нас освободит.
– Интересно как? – невесело усмехнулся бакалавр. Если бы такая задача выпала ему, он бы понятия не имел, с какого конца за нее браться.
– Не знаю. Но Йорген найдет способ, не сомневайся. – Кальпурций был совершенно спокоен, ни тени тревоги. – У него почти три недели в запасе, что-нибудь придумает. Лично я на его месте дождался бы, когда нас поведут на костер, и пустил в ход жезл. Однако у Йоргена могут возникнуть свои планы, в таких делах он опытнее меня. Так или иначе он за нами придет.
Семиаренс Элленгааль сокрушенно покачал головой:
– Ах, лучше бы он этого не делал! То ли удастся побег, то ли нет. Сейчас хоть один из нас на свободе, а там – кто знает… Судьба мира важнее наших жизней. Надеюсь, ланцтрегер догадается оставить нас и продолжит путь в Мольц.
– Даже не надейся! – рассмеялся Кальпурций Тиилл. В друге своем он был уверен больше, чем в себе самом: Йорген не оставит их в беде, придет и спасет. Непременно.
У самого Йоргена такой уверенности не было. Сбежать-то он сбежал, но как быть дальше, пока не представлял.
Для начала, убедившись, что ловить его никто почему-то не собирается, проследил, перебираясь с крыши на крышу, куда повели пленников. Оказалось, не в храм, а в тюрьму. О том, что это именно тюрьма, говорили решетки на окнах. С наступлением темных лет в Фавонии были зарешечены все окна жилых домов. Но даже самые бедные из хозяев старались поставить если не красивые, затейливо гнутые или выкованные в виде цветов и трав, то хотя бы простые, но не лишенные некоторого изящества, косые, диагональные решетки. Окна нижних этажей зданий казенных обычно были забраны вертикальными прутьями с наконечниками как у копья – это повсеместно вошло в традицию. Крошечные оконца зиппльской тюрьмы защищала грубая, частая железная клетка. А вообще-то строение больше всего походило на сарай, почти вплотную обнесенный высоченным каменным забором.
Немного поплутав по незнакомому городу, Йорген вернулся к дому вдовы. Женщина так и валялась, где ее оставили, выла. Он обозвал ее «дурой неблагодарной» и забрал, что мог унести: оба артефакта (спасибо, яйцо было надежно упаковано, не пришлось хватать голыми руками, а то, наверное, целиком бы перекрасился!), кое-что из оружия, деньги, самое необходимое из вещей. Большую часть пожитков пришлось бросить – жаль, ведь до Мольца еще долгий путь предстоял… Если предстоял… А бабу ругать, пожалуй, не стоило, вон как убивается. Единственного дитяти лишилась. Ага, по своей собственной вине. Или нет? Или это колдовство ее толкнуло на донос? Как там Семиаренс говорил? «Чары столь продолжительного действия вообще невозможно наложить на жертву, если она не имеет природной склонности к тому, что ей внушается посредством колдовства». Да. Эта баба от природы доносчица. И всему миру теперь из-за нее пропадать. Дура и есть, иначе не скажешь.
Поладив с собственной совестью, ланцтрегер тайком выбрался со двора Ружи и, никем не замеченный (благо окраинные улицы Зиппля в этот час были пустынны – по работам разошелся народ, только одна слепая старуха сидела у калитки и большая рыжая псина валялась в пыли), водворился в пустом сарае через пять домов. Он заметил его еще вечером, возмутился: стоит посреди города бесхозная развалина с провалившейся крышей – безобразие! Прекрасное убежище для твари ночной, в таких любили гнездиться гифты, и гайсты стороной не обходили, а бывало, и вервольф устраивал дневную лежку. Куда только здешние власти смотрят, отчего не приказали снести?
Хорошо, что не приказали, – пригодилось для начальника Ночной стражи Эренмаркского королевства, тоже лежку устроил. Только шторба, что обретался в полузасыпанном погребе, дожидаясь ночи, пришлось убить. Ничего, днем это совсем просто. Выжил шторба, сам пересидел до заката и по темноте пошел искать новое, постоянное убежище, чтобы поближе к тюрьме.
Место подобралось отличное. Два дома, оба в три этажа, но один элля на полтора выше другого, стояли бок о бок, так что скат крыши большего образовывал над меньшим низкий, но довольно широкий навес. Под него можно было заползти, распластавшись, можно было удобно лечь и даже сесть, прислонившись спиной к стене высокого дома. Пойдет дождь – внутрь ни капли не попадет, ветер почти не задувает. За день крыша прогревается солнцем так, что и ночью хранит тепло. А главное – сверху открывается прекрасный вид на темницу, зато снизу, с улицы, заметить наблюдателя никак невозможно, в этом Йорген убедился специально. Там, под крышей, он и обосновался: сложил остатки имущества, натащил тряпья, бессовестно уворованного с веревок, чтобы на мягком лежать.
И стал ждать. Следить. Думать. И еще убивать.
Да, он убивал в те дни, точнее, ночи. Много убивал. Это не грех, сказал он себе. Ну или не такой большой грех… Ведь наемникам платят за риск быть убитыми, они готовы погибнуть в любой момент – ну и пусть гибнут, раз сами выбрали такую стезю. Потому что Жезлу Вашшаравы нужна кровь. Зачем ему самому нужен жезл, он поначалу представлял смутно, но чувствовал, что пригодится, и стремился напитать его как можно сытнее. Он резал караульным-ифийцам глотки, подкравшись в темноте, как самый настоящий вервольф, а потом старался не думать о женах, которых оставлял вдовами, об осиротевших детях и матерях, оставшихся без сыновей. Но ненужные мысли все равно лезли в голову, ведь он не привык быть ночной тварью и воевать с людьми.
Охотился он не один. На ночные улицы Зиппля выползало много разной недобитой дряни. Здесь, на юге, Тьма так и не смогла показать всю свою силу, у местных ночных стражей работы было во много раз меньше, чем у их северных коллег. Нужного опыта борьбы с тварями они так и не приобрели. Когда Тьма ушла и на место изничтоженных тварей перестали являться полчища новых, северяне быстро перебили всех чудовищ, угнездившихся в городской черте, и ночные улицы городов стали безопасны почти как до войны (хотя шататься по ним ночью без дела Йорген все-таки не посоветовал бы никому). Южане такими успехами похвастаться не могли. На чудовищ они охотились плохо, поэтому чудовища продолжали охотиться на них. И появление новой твари, охочей до разбойной ифийской крови, людей не удивило и не встревожило. Тем более что, выслеживая чужаков-наемников, не брезговала она и вервольфами со шторбами – на улицах по утрам стали находить и голые свежие трупы, и старые, истлевшие останки. А у порога начальной школы для девочек однажды обнаружилась целая гифта, хоть и считалось, что с уходом Тьмы они передохли все до одной. По всем статьям полезная тварь!
Под давлением храма, теряющего своих защитников, муниципалитет издал указ о ее скорейшей поимке, но стражники не слишком-то старались его исполнить – вот еще, нарываться! Тварь, по всему видать, страшенная, такую легко не возьмешь: за несколько дней переловила столько нежити, сколько они за месяц не изводили. Надо ифийцам – пусть сами с ней разбираются, им за то от хейлигов деньги идут. Не хотят разбираться – ну, пусть дохнут, туда им и дорога… Что поделаешь, в глазах мирных обывателей не было большой разницы между ночными хищниками и беззаконными разбойниками с Ифийских гор.
В общем, Ночная стража Йоргена не сильно беспокоила. Вот и славно. Меньше всего на свете ему хотелось бы убивать коллег по цеху. Такой жертвы Жезл Вашшаравы не заслуживал.
Постепенно жизнь его входила в определенную колею. С темнотой он спускался в город, на промысел. Охотился несколько часов, пока не заваливал ифийца. Делать это становилось все труднее – наемники были настороже, лишний раз помещения старались не покидать, поодиночке не ходить. Ну, не хотите по одному – будем сразу по два резать…
Первые дни ланцтрегер проявлял благородство – позволял врагу встретить угрозу в лицо, погибнуть в бою. Потом ему это надоело, стал убивать как попало. К слову, в честном-то поединке у наемников Зиппля против Йоргена тоже не было шансов. Это были здоровенные мужики, много сильнее его физически. Но уж такие неповоротливые – что твоя гифта, которую любой новобранец может взять, если не станет подходить с хвоста. После стремительных вервольфов и напористых шторбов люди казались легкой добычей. Да, были среди ифийских наемников и те, что выучкой не уступали любому стражу-северянину. Прежде они состояли при богатых торговых караванах, теперь подряжались охранять важные дороги и столичные храмы (интересно, кстати, от кого?). И цену они себе знали. Ох, велика была цена! Кто станет нанимать таких на службу в маленький, сонный Зиппль? Обошлись одной из разбойничьих шаек – числом поболее, ценою подешевле. Против несчастных «колдунов» и «ведьм» были горазды и эти. Серьезный противник был им не по зубам. Но сами они, привыкшие мнить себя великими воинами, этого поначалу не понимали: беспечность проявляли, лезли на рожон. За что и расплачивались кровью. Потом начали стеречься, но лихая, разудалая натура все-таки брала верх: авось пронесет! Нет, не проносило.
Отохотившись на людей и тварей, ланцтрегер возвращался в свое логово, спал до утра. Потом просыпался под резкие, дребезжащие звуки колокола, будившего город к молитве. Подползал к краю крыши и начинал следить. Когда в тюрьме меняется караул? Кто и когда приносит еду? Сколько человек состоит в охране? Скоро он знал ответ на все эти вопросы, но сколь-нибудь вразумительный план спасения друзей у него все не складывался.
А время медленно, но шло. И на душе становилось все тоскливее и тяжелее. Нет, не оттого, что он чувствовал собственное бессилие и страх за друзей. Ничего подобного! Даже если умная идея в голову так и не придет и пленники будут вынуждены томиться в темнице до самого праздника, то уж когда их поведут на костер… Да. Он пустит в ход сытый, истекающий злой силой Жезл Вашшаравы – и гори тогда весь город Зиппль синим пламенем, катись прямиком в мрачный Хольгард! Расплачивайся за своих доносчиков – жалеть не будем!
Нет, другое угнетало Йоргена.
Впервые за все двадцать лет своей жизни он остался в полном одиночестве. Ни родных, ни друзей, ни подчиненных, ни начальников, ни даже их приказов, которые надо исполнить в срок, – никого и ничего. Один на один с собой, самому себе предоставленный – живи, как нравится, твори что хошь, без оглядки на тех, кто рядом.
Нравилось. Первые три дня, потому что внове было. Но быстро наскучило, потому что не привык. Не свободным себя почувствовал – неприкаянным.
Да еще погода стояла дрянная: пыльная и душная, как в покоренных Тьмой землях Со. Должно быть, это из-за нее в душе пробуждалось зло. Бодрствуя, он ему воли не давал и мысли подлые гнал, не давая им оформиться. Но во сне человек (ох, человек ли?) не властен над собой. Во сне он все чаще видел нехорошее: ведьму Гедвиг Нахтигаль. Будто бы не стал он, Йорген фон Раух, тратить драгоценное время на спасение друзей, а отправился прямиком в Мольц и спас мир. И дальше все у него было хорошо. Досталась ему и Гедвиг Нахтигаль, чужая жена, и ребенок чужой, только почему-то не наследник, которого ждал Тиилл, а девочка – неужели ошиблась-обсчиталась ведьма-повитуха? Ах, да какая по большому счету разница? Ведь наследников можно и своих родить. Да. И родили шестерых потомственных колдунов с темной кровью, и жили потом долго и счастливо, вспоминая о прошлом лишь четыре раза в год: зимой, в день рождения Кальпурция, весной, в день их первой встречи, летом, в день свадьбы силонийца и ведьмы, и осенью, в день трагической гибели дорогого друга на костре… Подлый, гадкий, но липкий и неотвязный сон.
«Это не я, – говорил он себе. – Это не мое желание». Это Тьма, которой он наполовину принадлежит (ох, наполовину ли?), это Жезл Вашшаравы, упившийся свежей кровью, это чары колдовских яиц, отравившие воздух Зиппля… Ага. Чары. Пробуждающие в людях дурные наклонности, таящиеся подспудно. Кто-то пьет по-черному, кто-то соседей сжигает на кострах, кто-то друзей предает… От таких мыслей не хотелось жить, а убивать – хотелось.
И еще хотелось мучительно, чтобы кто-то из близких оказался рядом. Ах, да пусть даже отец. Наорет, как всегда, наговорит гадостей, даст десяток распоряжений, друг другу противоречащих, разозлит до скрежета зубовного – ничего, хоть какое-то развлечение. Но лучше, конечно, мачеха-альва или брат Дитмар, они его любили, по ним он всегда скучал. А еще лучше – Гедвиг Нахтигаль. Как же им было весело и легко вместе! Как умели понять друг друга с полуслова и даже мыслями обменяться! Едва успели встретиться – а будто знали друг друга всю жизнь… Ну зачем вышло так, что в те дни он был чужой жених, а Гедвиг с Кальпурцием полюбили друг друга? Ах, если бы сложилось иначе… Стоп! Вот об этом думать нельзя! Вообще никогда нельзя, тем более теперь, в окружении злых чар.