ВОСПОМИНАНИЕ СЕМНАДЦАТОЕ

Если вы когда-либо сталкивались с подвыпившими и буянившими астронавтами, то наверняка удивлялись, почему они, размахивая заводными рукоятками от ракет, нет-нет да и упомянут туманность Ориона – причем в контексте отсылания туда друг друга далеко и надолго.

Такой своеобразный юмор возник оттого, что о Большой туманности Ориона издавна ходят нехорошие слухи. Дескать, она пожирает залетевшие ракеты, сводит их экипажи с ума, осложняет навигацию, искажает оптику и устраивает другие мерзости, из ряда вон выходящие даже для газовых туманностей, издавна зарекомендовавших себя хулиганским поведением. Разумеется, большинство слухов, как всегда в таких случаях, преувеличены, однако и дыма без огня не бывает.

Я пишу о туманности Ориона не понаслышке, в отличие, кстати сказать, от многих так называемых «отважных исследователей», предпочитающих изучать горячие точки Вселенной в дальние телескопы из какого-нибудь вполне безопасного места, а потом усиливающих целые страницы своими лживыми мемуарами (sic!), в которых описываются события, никогда в действительности не происходившие. Мне же на десятый год звездоплавания довелось лично из конца в конец пролететь всю туманность Ориона и на своей шкуре испытать ее мерзопакостный характер.

Угодил я в те края случайно, стараясь по своей обычной привычке срезать, где возможно, путь. Я летел от красного гиганта Бетельгейзе (светимость в 15 тысяч раз выше солнечной) к Ригелю – другому гиганту (ярче нашего скромного Солнце в 80 тысяч раз).

Несмотря на то что рядом висели эти огнедышащие драконы, мне приходилось пробираться сквозь гигантские, очень холодные газовые облака, занимающие почти все межзвездное пространство Ориона. Газовая туманность, заполнявшая иллюминаторы, светилась алыми, размытыми тонами, которые то багровели, когда пронизывающий ее поток электронов чуть ослабевал, то принимали мягкие бледно-розовые оттенки, то вдруг становились такого пульсирующего кровавого цвета, что казалось, будто я путешествую по преддвериям Ада. Одновременно с этим физические свойства газа были таковы, что термометр снаружи показывал минус 250 градусов и на рулях моей ракеты сосульками висел замерзший водород. Само собой разумеется, летел я очень медленно и осторожно, но, несмотря на это, Мозг продолжал пилить меня, не переставая.

– Дилетант! Идиот! – ругался он. – Зачем ты сюда потащился? Не мог полететь через Сириус? Разве тебе неизвестно, что от Бетельгейзе к Ригелю нет прямой дороги? А если рули замерзнут, как будешь сбивать сосульки? Да ты даже носа не сможешь из ракеты высунуть!

Я несколько раз вежливо советовал Мозгу не каркать, но он продолжал в том же духе, зная, что отключить звук я не решусь, потому что нуждаюсь в его советах. Честно говоря, я уже жалел, что проявил упрямство и добровольно забрался внутрь этой гигантской газовой камеры, но поворачивать назад было уже поздно и приходилось идти до конца. А конец, возможно, был уже близок и назывался «Тит запеченно-охлажденный в собственной ракете».

Теперь, чтобы выскочить к Ригелю, предстояло пролететь всего в десятке тысяч километров от раскаленного центра туманности, который представлял собой кипящее газовое облако размером эдак в полпарсека, через неравные промежутки времени выбрасывавшее раскаленные струи электронов. Попасть в такую струю означало мгновенно пополнить собой ряды кулинарных деликатесов.

Уворачиваясь от этих потоков, я так взмок, что скафандр прилип к спине. Мозг же, вместо того чтобы оказывать мне посильную помощь, впал в прострацию и забормотал мусульманские суры, изредка, впрочем, прерывая их, чтобы обозвать меня кретином. В конце концов он мне надоел, и я исхитрился, не отходя от штурвала, так бросить стянутый с ноги ботинок, что он повис на рубильнике Мозга, заставив его заглохнуть.

Однако, отключив Мозг, я мало что выиграл, потому что теперь приходилось самому и управлять рулями, и смотреть в перископ. Часа через два, когда колени у меня начали уже дрожать от усталости, наиболее опасный участок туманности остался позади. Я хотел уже включить автопилот, но тут, взглянув в перископ в последний раз, увидел прямо по курсу длинную пассажирскую ракету одной из новейших серий. Передняя половина ракеты отсутствовала, словно отсеченная острым скальпелем.

Поняв, что судьба столкнула меня с одной из многих жертв коварной туманности Ориона, я уныло склонил голову. Первой мыслью было пролететь мимо, чтобы не разделить с этим звездолетом его незавидной участи, но, устыдившись своего малодушия, я решил все же остановиться и убедиться, нельзя ли еще чем-нибудь помочь его экипажу, а если окажется, что все мертвы, то выполнить последний долг, как это предписывается христианскими обычаями и законами астронавтики.

Надев поверх легкого скафандра еще один, потолще, обмотавшись шерстяным шарфом, я обвязался прочным тросом и выскочил из шлюзового люка. Температура за бортом была такой низкой, что стекло внешнего скафандра, на котором оставались какие-то частицы влаги, мгновенно обледенело, и я не видел даже собственных рук. Однако это меня не остановило. Проковыряв во льду небольшое отверстие, сквозь которое можно было хоть что-то разглядеть, я добрался до неподвижно зависшего в пространстве звездолета и стал отжимать его люк предусмотрительно захваченным ломом. Попыхтев минут десять, я сумел попасть внутрь шлюзовой камеры, а оттуда еще через один люк – в каюту ракеты. По отсутствию невесомости и возросшему давлению я с удивлением обнаружил, что разгерметизации не произошло, и очень обрадовался этому.

На диване у стены лежал молодой мужчина с пышной рыжей шевелюрой. Лицо у него было нормального цвета – того цвета, какой бывает у очень рыжих людей, – да и ногти не отливали синевой, как у мертвецов, из чего я заключил, что этот человек жив. Я громко крикнул, чтобы он не валял дурака и просыпался, но рыжеволосый остался неподвижным. Тогда я решился потрясти его и выполнил это довольно энергично, но мужчина никак не реагировал на тряску и щипки, а тело его было словно деревянное. Испытывая нехорошее предчувствие, я снял шлем и приложил ухо к его груди: сердце не прослушивалось, но все равно сложно было поверить, что этот человек мертв. Скорее рыжий мужчина был в состоянии шока, летаргического сна или чего-нибудь в этом роде, возникшего в результате реакции на стресс.

В таких сомнительных случаях правила запрещали производить погребение, да я и сам не рискнул бы пойти на это из опасения убить живого человека. С величайшим трудом я надел на лежащего мужчину скафандр: его ноги и руки почти не сгибались, и пришлось изрядно попотеть, прежде чем это удалось. Я приготовился уже взвалить его на плечо и перетащить к себе в ракету, но тут мне пришло в голову, что пострадавший мог быть не один, тем более что на полке для чистой посуды стояли две тарелки, два стакана, а у кровати, на которой я нашел рыжего, был еще верхний ярус.

Взяв со стола корабельный журнал, я пролистал его и увидел, что звездолет назывался «Пиранья» и на его борту находились двое: некие Акиро Магинава и Патрик Кариган – японец и ирландец. Как я понял, они были коммерсанты, занимавшиеся тем, что скупали по дешевке небольшие астероиды и средних размеров планетки, а потом перепродавали их рудодобывающим корпорациям.

Из последней записи следовало, что они торопились на Ригель и решили срезать путь через туманность Ориона, а после этого уже не было ни строчки.

Рыжий, которого я нашел на кровати, точно был ирландцем, значит, мне предстояло найти японца. Я стал заглядывать повсюду, но Акиро Магинаву не обнаружил. Более того, его скафандр на вешалке отсутствовал, из чего я сделал неутешительный вывод, что японец в момент аварии находился в срезанной части звездолета и погиб.

Сняв шлем, я склонил голову, поминая погибшего астронавта. В другое время, воспользовавшись этим печальным поводом, я бы обязательно предался философским размышлениям о непредсказуемой воле рока и о том, что никто из нас не ведает своего последнего часа, но теперь, посмотрев случайно в иллюминатор, обнаружил, что трос, соединяющий пострадавший звездолет с моим, представляет собой ледяной стержень, готовый вот-вот оборваться. Надев шлем, я взвалил ирландца на плечо и, едва не нажив себе грыжу, так как он оказался весьма тяжелым, перетащил беднягу в свою ракету.

Уложив его на диван, я задраил люк и взял курс на Ригель. Хотя раскаленный докрасна центр туманности я уже миновал, холодные газовые облака по-прежнему не позволяли разогнаться, и, как ни подгоняло меня нетерпение, приходилось тащиться еле-еле.

Разделив в столбик расстояние до Ригеля на мою теперешнюю скорость, я получил неутешительный результат, исходя из которого попасть в нужное место можно было не раньше чем через десять дней.

Укрыв летаргического спутника пледом с головой, чтобы своим окостенелым видом он не наводил на меня тоску, я поставил ракету на автопилот, лег на раскладушку и мгновенно уснул.

Наутро я обнаружил, что моя зубная щетка торчит в стакане щетиной вниз. Это мне не понравилось. Я хорошо знаю, что всегда оставляю щетку щетиной вверх. Возможно, для кого-то это и пустяк, но я – человек довольно аккуратный и вдобавок имеющий свои пунктики, сформировавшиеся за годы холостяцкой жизни. Это только постороннему покажется, что у меня в ракете бардак: на самом деле каждая вещь имеет свое строго фиксированное место. В том числе и щетка. Подумав, я объяснил все тем, что смертельно устал вчера, так устал, что сунул щетку не глядя.

Едва я открыл жалюзи иллюминатора, как тотчас каюту залили светло-розовые и багряные сполохи туманности Ориона. Нейтронные и протоновые вихри разогревали газ, окрашивая его в самые невероятные тона, так что казалось, будто вокруг буйствует северное сияние.

Некоторое время понаблюдав полыхание красок, я закрыл жалюзи и отошел от иллюминатора. Не знаю, как у кого, но у меня созерцание бушующих космических стихий – будь то взрыв сверхновой или столкновение белого карлика с красным гигантом – всегда вызывает одно желание – подкрепиться. Доктор, которому я рассказал об этой своей особенности, заявил, что таким образом мой организм борется с психическими нагрузками.

– Еда – это ваш щит выживания! – сказал мне он и рухнул лицом в салат. Доктор тоже боролся с нагрузками. Другим проверенным способом.

Включив молекуляризатор, я даже не стал тянуться к клавиатуре, чтобы набрать название блюда, – мне отлично было известно, что в конечном счете получу или манную кашу, или гороховый суп.

Для того чтобы поднять себе аппетит – ибо ни то, ни другое давно уже не вызывало у меня ничего, кроме глубокого рвотного рефлекса, – я полез в холодильник. Там, на верхней полке, рядом с химическими реактивами и бачками с ракетной смазкой, хранился большой кусок ветчины и оплетенная бутыль домашнего виноградного вина. Эти деликатесы, которые переслала на Бетельгейзе одна моя родственница, составляли НЗ – неприкосновенный запас, который я, тренируя волю, запретил себе трогать до Нового года.

Обычно, завтракая, я выставлял ветчину на стол и, плотоядно глядя на нее, пожирал манную кашу. Так я обманывал если не желудок, то хотя бы зрение.

Обычную процедуру я хотел проделать и сейчас, но, едва вытащив ветчину из холодильника, чуть не завопил от ярости, досады и обиды в соотношении этих чувств примерно 10:7:5. На одном из краев ветчины, самом, на мой взгляд, аппетитном, ибо там прожилки мяса образовывали своего рода гастрономическую Крейцерову сонату, явственно просматривались следы зубов. Кощунство того, кто грыз ветчину, зашло так далеко, что, надкусив, он заботливо прикрыл это место полиэтиленовой пленкой, заботясь о том, чтобы ветчина не заветривалась.

Перестав молотить кулаками по холодильнику, я задумался: не отгрыз ли ветчину сам – например, ночью, ведомый голодным подсознанием. Взвесив все, я счел это предположение абсурдным. Даже во время лунатических припадков, случающихся со мной иногда после ранения крошечным метеоритом и трех или четырех сотрясений мозга, я никогда не трогал ветчину, ибо она для меня – символ недоступной мечты, некий эстетический идеал, на который я не посягнул бы раньше времени ни при каких обстоятельствах. Вдобавок во сне, в бреду, в жару, в любом другом бессознательном или полубессознательном состоянии я не стал бы грызть ветчину, а наверняка отрезал бы ножом.

Внезапно страшное подозрение охватило меня. Я подскочил к дивану, на котором оставил ирландца, и сдернул с его лица плед. Патрик Кариган лежал в том же положении, что и вчера: глаза закрыты, руки вытянуты вдоль туловища, а румяное лицо имело вполне довольное выражение. Некоторое время я гипнотизировал его взглядом, но ирландец оставался невозмутимым, и я усомнился: неужто нервный похититель ветчины, вцепившийся в нее с такой жадностью, что не воспользовался даже ножом, мог иметь такую выдержку? На всякий случай я приложил ухо к груди рыжего: сердце по-прежнему не прослушивалось; на зеркальце же, приложенном к губам, минуту спустя появилось крошечное пятнышко тумана – значит, ирландец все-таки дышал, однако так слабо, что мои подозрения, будто это он взял ветчину, развеялись. Действуя строго по медицинскому справочнику, я сделал ему укол глюкозы и, вновь накрыв пледом, занялся своими делами, выкинув странное происшествие из головы.

Во второй половине дня, в целях самообразования пытаясь прояснить для себя основную доктрину философии Гегеля, я почувствовал головную боль, встал, чтобы немного пройтись по каюте. Мимоходом бросив взгляд на раковину, увидел в ней грязную тарелку со следами манной каши. Это открытие меня поразило – я хорошо помнил, что с утра ее вымыл.

Вновь метнулся к ирландцу и опять не смог его ни в чем уличить. Повторно вымыв тарелку, я с возмущенным грохотом поставил ее на сушку и задумался, как это Патрик Кариган ухитрился позавтракать так, что я не заметил? В конце концов пришел к выводу, что он сделал это, когда я плескался в ванне.

Решив поймать ирландца с поличным, я караулил его до самого вечера, но он так ни разу и не пошевелился. Еще бы, думал я, натрескался, отчего бы теперь не поваляться? Часов до трех ночи я держался, а потом моя подозрительность начала казаться мне самому идиотской, и я уснул.

Утро показало все издержки моей доверчивости. На ветчине появились новые следы зубов, бутыль с вином обмелела на целый палец, а в раковине выросла гора немытой посуды. Ах да, и щетка, разумеется, стояла щетиной вниз!

Нет, мне не было жаль щетки, вина или ветчины! Я – человек великодушный, и попроси Патрик Кариган по-хорошему – отдал бы ему хоть все, поделился бы и последней крошкой, но здесь было дело принципа. Меня охватило бешенство при мысли, что этот рыжий хитрец в те моменты, когда я за ним не наблюдаю, незаметно встает и мелко пакостит, а потом снова укладывается на диван и целый день притворяется парализованным.

В гневе я кинулся к ирландцу и схватил его за горло, испытывая сильное желание придушить эту неблагодарную свинью и пинком катапультировать ее в космическое пространство. Однако Патрик Кариган даже не попытался освободиться: он лежал, неподвижный и одеревенелый. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Мои руки сами собой разжались, а гнев улетучился. Как бы там ни было, этот человек обладал железной выдержкой, и победить его можно было, лишь играя по его правилам: требовалось поймать негодяя на месте преступления...

Далее я обращаюсь к чудом сохранившимся страницам звездного журнала за 249... год.

2 сентября.Несмотря на все предосторожности (вчера я не спал почти до рассвета), уровень вина снова уменьшился на палец, а на счетчике молекуляризатора значится «7039» вместо вчерашних «7028» – это означает, что за ночь съедено одиннадцать порций манной каши! Кстати, такое же количество грязных тарелок стоит в раковине.

Написал на трех языках записку со словом: «Яд!» и повесил ее на холодильник. Сегодня буду целый день вести за ирландцем неусыпное наблюдение. Мечтаю застукать его с поличным – ну и выдержка, надо сказать, у этого паразита! Одно мне непонятно: что заставляет его вести себя подобным образом? Возможно, пережитый стресс и гибель товарища привели к помешательству и теперь он получает наслаждение, дразня меня? Всерьез задумываюсь, не спрятать ли мне на всякий случай под подушку бластер?

Все узлы «Блина» действуют, тьфу-тьфу, нормально, только двигатель перегревается, работая в неблагоприятном для него диапазоне нагрузок. Придется, видно, приспособить для дополнительного обдува комнатный вентилятор.

3 сентября.Снова не спал всю ночь, хотя громко храпел для маскировки и даже повернулся лицом к стене, незаметно наблюдая за ирландцем в маленькое зеркальце. Готов поклясться, что он ни разу не шевельнулся, и все равно утром бутылка опять обмелела, а ветчина нагло обкусана во всех сторон. Моя записка «Яд» исчезла с дверцы холодильника и переместилась в морозильную камеру. Она скомкана, на ней видны жирные пятна – кажется, об нее вытирали руки. Какая наглость! Кроме того, этот тип каким-то образом ухитрился принять душ, потому что на полу возле ванны отчетливо видны мокрые следы. Предполагаю, что под утро я все же уснул – в противном случае услышал бы шум воды. Жалею, что у меня нет корабельной сирены, которую можно было бы поставить под холодильник, незаметно соединив ее провод с дверцей.

(После обеда.) Вспомнил, что у меня есть металлический сейф. Его нельзя открыть, не зная пятнадцатизначного кода. Не записываю его в журнал, так как вполне возможно, что Патрик Кариган и сюда сует свое любопытное рыло. Собираюсь выложить из сейфа все бумаги и вместо них спрятать ветчину и бутылку. Разумеется, это мелочно, зато я наконец смогу спокойно выспаться...

Идея приспособить вентилятор очень удачна: двигатель больше не перегревается. Зато иллюминаторы снаружи так обледенели, что сквозь них едва пробивается зарево туманности. Из-за этого ориентироваться приходится по приборам и координатной сетке, хотя я, честно говоря, куда больше доверяю собственным глазам.

4 сентября.Сегодня утром, набрав код, открыл сейф и обнаружил, что от ветчины осталось не более одной трети, а вина – лишь на самом дне бутыли. Разумеется, сразу кинулся к ирландцу – к этому ловкому и беспринципному взломщику. Рыжий находился все в том же положении, но с чертами лица его что-то происходило: между бровями пролегла складка, а рот заметно приоткрылся: судя по всему, я застал его в минуту, когда он разминал мышцы, и, чтобы не быть разоблаченным, ему пришлось замереть. Зная, как этому жулику сложно будет сохранять эту неестественную мимику, я придвинул стул и уселся рядом с кроватью. Громко чавкая, чтобы Патрику Каригану было лучше слышно, я съел всю ветчину и выпил оставшееся вино. К сожалению, я так стремился досадить этому мазурику, что не получил никакого удовольствия от вина, а от ветчины у меня разболелся живот...

Лететь осталось еще пять дней. С величайшим удовольствием сдам моего гостя в психиатрическую больницу – пускай он там носится ночами по палате, днем притворяясь летаргиком.

Связал ирландца веревкой по рукам и ногам, при этом узлы затянул потуже. Уж это-то поможет вывести его на чистую воду: проголодается – волей-неволей выдаст себя!

5 сентября.Утром снова обнаружил возле ванны большую лужу, а на столе – груду немытых тарелок. Кроме того, кто-то нагло рылся в моем шкафу и украл оттуда чистые носки. Я сразу кинулся к ирландцу и глазам своим не поверил: он по-прежнему крепко связан. При этом брючины у него высоко закатаны и на ногах красуются мои носки!

С лицом Патрика Каригана новые изменения: рот открылся еще шире вчерашнего, брови поднялись, а нос сморщился. Все вместе придает физиономии выражение какого-то скрытого ехидства. Сделал ему укол глюкозы, причем иголку специально подобрал потолще, но он даже не вздрогнул.

На счетчике молекуляризатора с утра было 7052, а сейчас, когда я пишу эти строки, – уже 7054. Решил отслеживать все изменения в каюте – мне не нравится, когда меня держат за идиота. Веревки на ирландце развязал: какой в них смысл, если они все равно ничему не препятствуют?

6 сентября.Лицо ирландца меняется: рот открывается все шире, нос морщится, все мышцы в ужасном напряжении. В результате выходит такая отвратительная гримаса, что даже смотреть противно. Сердцебиение у него тоже появилось – примерно один удар в пятьдесят секунд. Кроме этого, кажется, правая рука Патрика Каригана начинает постепенно подниматься по направлению к лицу.

За ночь в каюте произошли следующие изменения:

а) стул сдвинут на 9 см;

б) на стакане, который я вчера мыл, следы жирных пальцев; сам стакан переместился на край ванны; у синей тарелки отколота эмаль;

в) на стене появились эротические картинки, вырванные из журнала;

г) тюбик с зубной пастой стал легче вчерашнего на 12 граммов, а зубная щетка, что уже привычно, вновь стоит в стакане щетиной вниз.

Весь день занимался тем, что писал фломастером объявления и развешивал их по всей каюте. Так, например, на молекуляризатор я повесил – «Убедительная просьба убирать за собой посуду!», на холодильник – «Не влезать, все украдено!», на унитаз – «Просьба соблюдать чистоту и пользоваться ершиком!», на книжную полку – «Дуракам воспрещается!» и так далее. Общее число записок было около двадцати, и каждая – на трех языках.

7 сентября.Лицо ирландца сморщено, напряжено, а рот открыт так широко, что можно при желании разглядеть гланды. В тот момент, когда я подходил к нему, ирландец вдруг чихнул – и что это был за чих! Скрежещущий, громкий – он длился примерно четыре с половиной минуты! За следующие двадцать две минуты – я засекал по секундомеру – черты лица Каригана совершенно разгладились и стали прежними. Так вот чем объясняется вымученное выражение на его лице, сохранявшееся последние трое суток, – ирландец попросту готовился чихнуть!

8 сентября.Ирландец открыл глаза и приподнял голову. Он движется, но удивительно медленно. Примерно полтора часа потребовалось ему на то, чтобы спустить ноги на пол, и еще пятьдесят минут – чтобы сделать шаг. Если так пойдет, то до раковины, которая от него в четырех метрах, Патрик Кариган дойдет только к вечеру. Меня он, кажется, вообще не замечает. Во всяком случае, глаза, направленные в мою сторону, смотрят как будто сквозь меня.

(Вторая половина дня.)Вид у ирландца озадаченный. Притворяется, что не понимает, где находится. Осматривает мою каюту и что-то бормочет под нос, но что именно – понять не могу, поскольку все звуки распадаются на отдельные составляющие.

9 сентября.То же самое. Ирландец продолжает двигаться, но все его движения подобны замедленной раскадровке киноленты. Только на то, чтобы повернуть голову, у него уходит полчаса, а моргает он один раз в двенадцать минут. Примерно три четверти часа он тратит на каждое движение руки, а чтобы высморкаться, ему утром потребовалось два с половиной часа – этим он испортил мне аппетит.

Возможно, видит Патрик Кариган так же замедленно, как и движется, потому что меня он определенно не замечает, даже когда смотрит в упор. Если у нас скорость зрения – примерно двадцать четыре кадра в секунду, то у него, должно быть, один кадр – в две-три минуты, а все, что происходит быстрее, не отпечатывается на его сетчатке. Предполагаю, что я для него попросту не существую, так как перемещаюсь слишком быстро. Видит он лишь каюту, мебель, иллюминаторы, книги на полке – все неподвижное. Проверяя свою гипотезу, я встал у него прямо перед глазами. Примерно через десять минут (скорость одного-двух кадров зрения плюс нервная проводимость) он вздрогнул, а еще через полчаса недоверчиво протер рукой глаза. К тому времени, утратив терпение, я давно уже отошел. Простояв озадаченно часа два-три, он, видно решив, что я ему померещился, продолжил свое бесконечное путешествие к раковине.

Не знаю, чем вызвано такое странное замедление всех его реакций – возможно, это следствие нейтронной бомбардировки, которой подверглась их ракета. В сознании не укладывается, как Патрик Кариган, так медленно передвигаясь, сумел три ночи подряд объедать мою ветчину и даже вскрыл сейф! Правду говорят, что Вселенная полна странностей.

10 сентября. 11.00.Поразительно! Только что, позавтракав, я налил себе кофе и собрался слегка посибаритствовать на диване – одно из немногих плотских удовольствий, которые я себе позволяю, – но не успел я поднести чашку ко рту, как она внезапно опустела. В уверенности, что кофе пролилось, я уставился на пол, но там не было ни капли.

При этом я абсолютно убежден, что Патрик Кариган не мог выдуть мой кофе, потому что он был совсем в другой части каюты, с невообразимой медлительностью делая один из своих черепашьих шагов. Не знаю, что и думать. Теперь я уже сомневаюсь в том, что это ирландец меня обкрадывал, с другой стороны, откуда на нем мои носки?..

(Вечером того же дня.)Движения ирландца постепенно ускоряются. Теперь на каждый шаг у него уходит не больше минуты, сердцебиение тоже основательно участилось. В обед он даже поел каши, на что у него ушло часа два с половиной, а после еды так же невыносимо медленно поднялся и, взяв тарелку, по-черпашьи потащился к раковине.

Проверяя, что будет, я смотрел на него, затаив дыхание, – и тут произошло невероятное! Патрик Кариган вымыл за собой тарелку (!!!) и положил ее в сушилку. Потом ирландец повернулся и медленно побрел к дивану, видно, собираясь немного соснуть.

До Ригеля осталось лететь около двух суток; газовая туманность становится все более разреженной. Завтра к вечеру я смогу уже дать лазерограмму в ригелианский космопорт: попрошу одну машину из психушки для ирландца и, возможно, еще одну... для себя самого.

11 сентября.Сегодня ночью я долго не мог уснуть – вначале Патрик Кариган торчал посреди каюты, точно статуя командора, действуя мне на нервы; затем зашумела вода в раковине, скрипнул стул, мигнула и сразу погасла лампа. Я даже не оглянулся, привыкнув уже к обитавшему у меня в каюте неуловимому и незримому духу.

Незаметно настроив себя на философский лад, я стал размышлять, как относительно понятие времени и как по-разному течет оно для меня и для ирландца. Взяв это в качестве исходного постулата, возможно теоретически предположить во Вселенной существование миров ускоренных, где вся эволюция от динозавров до человека разумного проносится всего за несколько месяцев, и миров замедленных, в которых на то только, чтобы какой-нибудь абориген почесал пупок, уходит сто тысяч лет.

Я думал об этом и медленно погружался в сон, пока внезапное озарение не заставило меня подскочить на кровати. Я кинулся к видеокамере, установленной в углу каюты и служившей Мозгу внутренним «глазом». Вытащив из нее кассету, я вставил ее в магнитофон, прокрутил на несколько минут назад и стал отсматривать в замедленном режиме. Но, увы, я не увидел ничего нового – только себя, валявшегося на кровати, и застывшего столбом ирландца. Вначале я озадачился, а потом вернулся к видеокамере и настроил ее на режим ускоренной съемки – примерно двести кадров в секунду вместо прежних двадцати четырех.

Проснимав таким образом около четверти часа, я вновь вставил кассету в магнитофон и включил ее на замедленное воспроизведение. Включил и глазам своим не поверил: между мной и ирландцем был кто-то третий! Одетый в скафандр мужчина целеустремленно шагал в направлении иллюминатора. Его контуры были нечеткими: очевидно, он двигался слишком быстро даже для нового режима съемки.

Чтобы разглядеть его, пришлось нажать «стоп-кадр». Хотя изображение было смазанным, я заметил, что у призрака желтоватый цвет лица и узкий разрез глаз. Сразу вспомнилось, что в журнале вместе с Патриком Кариганом упоминался и другой член экипажа – Акиро Магинава, японец, которого я считал погибшим и который, как теперь мне было ясно, на самом деле благополучно процветал в моей ракете. Вот чем объяснялись многочисленные несообразности последних дней, которые я, не разобравшись, сваливал на бедного, ни в чем не повинного ирландца!

Я неважно знаю физику, но полагаю, что электронный поток частиц, выброшенный ядром туманности Ориона, ускорил деятельность клеток Акиро Магинавы. В результате ж не мог воспринимать его сетчаткой глаза, а лишь с помощью видеокамеры.

Его же ирландский компаньон в момент облучения не был защищен скафандром, как японец, и, получив впятеро большую дозу, замедлился настолько, что вполне мог устроиться работать статуей в музее. К тому же поток частиц застиг Патрика Каригана во сне, и, проснувшись на пятый день, он не понимал, где находится и куда подевался его собственный корабль. Ни меня, ни японца он из-за своей медлительности не замечал и потому считал, что в ракете один...

На следующий день к вечеру звездолет благополучно достиг Ригеля. Там я поручил ирландца врачам и вскоре, справившись о его здоровье, узнал, что оно совершенно пришло в норму. К сожалению, мне нужно было срочно улетать, так что больше мы с ним не увиделись.

Акиро же Магинава куда-то исчез, и его поиски на моем корабле не принесли результатов. Возможно, он выскочил из ракеты, как только я открыл люк, и убежал, никем не замеченный. Возможно и другое: его ускоренные клетки так и не смогли остановиться и разогнались настолько, что несколько недель растянулись для него в целую жизнь, полную радостей и тревог, – жизнь человека, переселившегося в микровремя. Во всяком случае, судя по тому, как бойко поедалась манная каша и плескалась вода в моей ванне, он находил в своем положении массу преимуществ и не унывал.

Да и разве может уныние – это свойство пресыщенных – быть знакомо человеку, который так по-свински поступал с чужой ветчиной, а чтобы свалить с себя вину, надел на ирландца мои носки?