ВОСПОМИНАНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ
Почти каждый астронавт преклонных лет, принимаясь за мемуары (ибо чего только не стерпит бумага), хотя бы где-нибудь, хотя бы вскользь, но обязательно упомянет межгалактический омут. То он намекнет, что пролетел от него на расстоянии вытянутой руки и чудом избежал гибели, то расскажет, что в омуте сгинул его лучший друг, а то, не удержавшись, проврется, что, мол, и сам бывал в омуте и лишь по невероятной случайности остался цел.
Крайне редко в мемуарах попадаются и довольно верные описания, хотя, конечно, подавляющее большинство – полная ахинея, ибо никто другой во Вселенной, кроме меня, Тита Лукича Невезухина, не знает и не может знать, что на самом деле представляет собой межгалактический омут.
Я – единственный в истории человек, угодивший в него и выбравшийся назад почти живым и почти нормальным, как шутили потом многие, не верившие ни единому моему слову. Чем больше я горячился и клялся, тем больше мне не верили, и в конце концов я перестал доказывать правдивость своей истории. Если угодно, можете воспринять все, описанное ниже, как космическую байку, не забывая при этом общеизвестного: истинные границы нашей интеллигентности определяются способностью верить на слово. Короче говоря, имеющий уши да услышит, а не имеющему ушей не поможет и слуховой аппарат...
Природе межгалактических омутов посвящены сотни научных исследований. Одни ученые мужи считают их скрещивающимися потоками микрочастиц; другие – вихревыми образованиями разумных атомов, имеющих общую целевую структуру; третьи называют омуты заградительными барьерами, якобы поставленными человечеству, чтобы оно не совало свой любопытный нос куда не следует. Но, ломая копья по всем пунктам, в одном исследователи охотно соглашаются друг с другом: природа межгалактических омутов настолько труднопостижима, что в сравнении с ней блекнут даже спиральные галактики и нейтронные звезды.
Межгалактические омуты непредсказуемы, их перемещения по Вселенной лишены логики и выглядят хаотическими. Время существования омутов скоротечно, они исчезают, прежде чем картографические службы успевают отметить их в атласах, а ученые толком настроить свои телескопы. Иногда они по восемь-десять раз подряд возникают в одной галактике и даже в одной звездной системе, но чаще редкими пятнами рассеиваются по медвежьим углам Вселенной.
В тот раз, пролетая неподалеку от Солнечной системы, я решил заглянуть на Землю, на которой давно не бывал. Мною овладело сентиментальное желание пройтись по местам своего детства, расцеловать родных, да и вообще напомнить им, что я еще жив. За несколько лет, безвылазно проведенных в космосе, гороховый суп с манной кашей, которыми попеременно пичкал меня молекуляризатор, успели осточертеть, и ночами мне снились отличные салаты, сибирские пельмени, щи из кислой капусты и пироги с грибами, которые так хорошо умели готовить у нас дома.
Я задал Мозгу координаты Земли, повторив для верности раз пять, чтобы этот склеротик получше их запомнил, а сам, развалясь на диване и закинув руки за голову, стал мечтать о том, как, покрытый пылью дальних миров, постучу завтра в дверь родного дома. Известно, ничто не убаюкивает так хорошо, как несбыточные мечты. Вскоре я уже храпел на весь звездолет и занимался этим приятным делом до тех пор, пока в третьем часу ночи мощный толчок не сбросил меня на пол.
Не понимая, что произошло, я поднялся на четвереньки и затряс головой. Вокруг происходило нечто невообразимое. От бортов «Блина» и от всех вещей в каюте исходило странное зеленоватое свечение, размывавшее их очертания и делавшее предметы прозрачными. Я взглянул в зеркало и убедился, что с моим телом происходит то же самое. Несколько мгновений я созерцал даже собственный скелет, и нельзя сказать, чтобы он мне понравился.
В первую минуту я решил, что взорвался атомный двигатель. Затем, наградив Мозг почти всеми нехорошими эпитетами русского языка, которые зафиксировал словарь Фортунатова, но которые не вошли в словарь Ожегова, я метнулся к иллюминатору и увидел, что «Блин» зацепил край межгалактического омута. Омут смахивал на большой, сотканный из тумана овал размером примерно с ночной кошмар. В центре овала находилось ослепительное, расширяющееся пятно, похожее на воронку. Именно к ней и подтягивало мой звездолет. Вокруг ракеты мерцали и стремительно носились маленькие разноцветные искры, смахивающие на золотой дождь Данаи.
– Ты что – не видишь, куда летишь? Включай ускорители! – заорал я на Мозг.
Он забормотал какие-то параграфы инструкций, предостерегающие от ужасных последствий включения ускорителя без предварительного разгона, но я уже дернул рычаг на себя, едва не отодрав его от панели. Далее все происходило в следующей последовательности: атомный стержень выдвинулся, двигатель взревел, ракета рванулась, мимо просвистело кресло; одновременно я и сам полетел головой в иллюминатор, при этом успев заметить, что ускорение лишь навредило и мой звездолет несется прямиком в ослепительный центр омута. Далее я врезался в иллюминатор и выключился.
Придя в себя, я обнаружил, что лежу у борта носом вниз, а на макушке у меня вздувается шишка размером эдак с мое невезение. Перевернутый молекуляризатор валялся на полу ножками кверху, что-то внутри него замкнуло, и взбесившийся прибор выбрасывал в воздух эфирные пары. Поскорее, пока не закружилась голова, я выдернул вилку из розетки и набросил сверху матрас.
– Эй, хозяин, ты не умер? – с явной надеждой убедиться в обратном спросил Мозг.
– И не мечтай, – откликнулся я.
– Ну вот! Опять опроверг физику. Учитывая ускорение свободного падения и угол удара, ты должен был свернуть себе шею, – укоризненно сказал Мозг.
– Сколько раз повторять: не смей мне «тыкать»! – огрызнулся я. – Разве нас не затянуло в воронку омута?
– Судя по тому, что звездолет уцелел, нет, – ответил Мозг.
– Ясно. А сколько я провалялся без сознания?
– Не знаю. У меня обнулились все таймеры, – неохотно признался Мозг.
Держась рукой за свою шишку, я добрел до иллюминатора и остолбенел. Прямо перед моими глазами, занимая весь обзор, висела большая голубая планета, загроможденная тесно надвинувшимися друг на друга материками. Три материка походили на Евразию, по два – на Австралию и Антарктиду, а чуть выше, словно большой кусок жира в супе, в единственном экземпляре плавала в океане Северная Америка. Все материки выглядели совсем новыми – настолько новыми, что я бы не удивился, если бы на них была оберточная бумага. Я поочередно закрыл ладонью вначале правый, а потом левый глаз. Однако это ни к чему не привело: лишние континенты не исчезли.
Я спросил у Мозга, что это за мир, и выяснил, что он знает только то, что у этой планеты координаты Земли.
– Ты хочешь сказать, что это не Земля? – уточнил я.
– Ничего не хочу сказать, кроме того, что уже сказал, – проворчал Мозг.
Я был озадачен, однако пары эфира, размыв грани реальности, ограничили мою способность к удивлению. Я подошел к лазеропередатчику и покрутил колесико настройки. Прибор загадочно молчал, хотя прежде – в Солнечной системе – тарахтел не переставая, ловя все что угодно – от рекламы массажных стелек и телефонов доступных девиц до баптистских проповедей и указаний таможенной службы.
«Блин» дважды облетел планету, но так и не поймал наводящего сигнала ни одного космопорта. Тогда, как велит инструкция, я включил сирену, информируя, что иду на посадку вслепую, и стал снижаться. Уже в атмосферных слоях облака расступились, и я сумел, сманеврировав, посадить ракету.
То, что я счел поначалу лугом, оказалось болотом, затянутым зеленой ряской. Ракета опустилась в него и стала неспешно погружаться. Я едва успел выскочить из люка и на животе, вдоволь нахлебавшись вонючей жижи, выбрался из трясины. Когда я наконец оказался на твердой почве, место, где приболотился звездолет, отмечали только пузыри. Немного утешало лишь то, что Мозг сейчас торчит в трясине и сможет ругать меня сколько угодно, а я все равно его не услышу.
Даже если допустить, что болото неглубокое, о том, чтобы достать ракету одному, не могло быть и речи. Я огляделся. Планета, на которой я стоял, действительно очень напоминала Землю. Неожиданно ветер поднес к моим ногам растрепанный лист бумаги. Я поднял страницу, мелко исписанную формулами, и пошел в ту сторону, откуда ее принесло.
Вскоре впереди на равнине я увидел крошечное пятнышко. Когда подошел ближе, пятнышко приняло очертания человека. Посреди луга за большим столом, заваленным бумагами, сидел седобородый старец в сияющем белом одеянии и что-то писал гусиным пером, обмакивая его в чернильницу. В величественной и вместе с тем непринужденной осанке его, в неторопливых, продуманных движениях было нечто такое, что с самого начала вызывало благоговейное уважение.
Когда я подошел, старец мельком взглянул на меня и, не выражая удивления, продолжил писать. Я нерешительно положил найденную страницу на край стола, пробормотав, что ее унес ветер.
– Благодарю. Подожди немного, я сейчас закончу и займусь тобой, – сказал старец, не поднимая головы от бумаг.
С прежней сосредоточенностью он исписал еще половину страницы, а затем, воткнув перо в чернильницу, поднял голову и задумчиво посмотрел на меня.
– Ну здравствуй, Тит Невезухин. Вот ты, значит, какой – тот самый дезорганизующий элемент, из-за которого весь тщательно отлаженный механизм земной истории, долженствующий служить ко всеобщему благу, пошел наперекосяк, и я уже почти тысячу лет только тем и занимаюсь, что залатываю за тобой прорехи, – сказал он.
Я изумленно уставился на старца, не понимая, о чем он говорит и почему винит меня в том, что я пустил под откос цивилизацию.
– Знаю, что ты хочешь сказать, – продолжал седобородый. – То, что ты не хотел этого делать. Но хотел или не хотел – согласись, общего положения дел это не меняет. Катастрофа остается катастрофой. Из-за тебя история всей планеты превратилась в нелепый фарс, продолжающийся и по сей день. Ну признайся, тебе хотя бы стыдно?
Старец встал и крупными шагами заходил по лугу, глядя себе под ноги. Я терпеливо ждал, пока он остынет, что вскоре и произошло. Прекратив ходить, седобородый вновь повернулся ко мне:
– Молчишь, не защищаешься? И правильно делаешь! Единственное оправдание, которое ты мог бы привести, – раз это произошло, значит, так и должно было случиться. Проектируя Вселенную, я устраивал ее с тем расчетом, чтобы в ней не было места случайностям. А раз так, то и твоя разрушительная роль вполне закономерна.
Внезапно у меня закружилась голова, и луг поплыл куда-то из-под ног. Я бы упал, если бы не ухватился за стол. Дело в том, что я внезапно понял, кто этот старец, философствующий о моей вселенской роли.
– А кто вы? Неужели... – сбивчиво начал я.
Мой собеседник кивнул:
– Вот именно, я – Господь Бог. А ты, Тит Невезухин, – мое самое неудачное творение, заноза, с которой я ничего не могу поделать вот уже тысячи лет.
От этих сказанных с горечью слов я покраснел, ссутулился, как пойманный на первом же преступлении мелкий воришка, и забормотал, во что бы то ни стало желая оправдаться:
– А что я? Конечно, грешил, болтал, распускал руки, засорял космос пустыми консервными банками, но, с другой стороны...
Старец отмахнулся от меня, как от назойливой мухи:
– Молчи, несчастный! В том-то и беда, что пока ты еще не натворил ничего ужасного – так себе, заурядный набор грешков, не более того. Но вскоре... у меня волосы дыбом встают при мысли, что ты совершишь в самое ближайшее время!
Под пристальным взглядом старца я съежился еще больше.
– А ничего нельзя изменить, раз все мои грехи только предстоят? – спросил я.
Всевышний отрицательно мотнул головой:
– Нет. Это только для вас, моих творений, время линейно, на самом же деле оно создано как универсальное. Нет ни прошлого, ни будущего, есть единая временная ткань. Именно поэтому, хотя предопределения нет, по факту выходит, что оно существует. Разумеется, в твоем частном случае можно как-нибудь вывернуться и немного подкорректировать вечный принцип, но, увы, я не должен этого делать, так как создам моему оппоненту выгодный прецедент. Он только и ждет случая, чтобы окончательно развязать себе руки.
Всевышний вздохнул и смолк, грустно глядя на меня. Наконец, когда молчание стало уже совсем тягостным, он произнес:
– Прости, Тит, я был несправедлив. Обрушившись на тебя за то, чего ты еще не совершил, я нарушил этическую зависимость между грехом и наказанием за него. К тому же данный случай особый. На самом деле не ты, а я виноват во всем. Ты – мой просчет, единственный серьезный брак из всех трехсот тридцати миллиардов разумных существ, которых я сотворил.
Услышав такое, я поперхнулся и долго не мог откашляться.
– Ладно, хватит об этом. Пора вспомнить и о гостеприимстве! Ты проголодался? Садись и ешь! – услышал я голос Всевышнего.
Тотчас рядом со мной появился низкий стол из грубооструганных досок, накрытый с библейской простотой. На столе были глиняный кувшин с козьим молоком, большой кусок пахучего сыра и плоский пресный хлеб, похожий на лаваш. Все это показалось мне не особенно аппетитным, однако крутить носом я не стал. В конце концов у Всевышнего слишком много важных дел, чтобы он мог следить за быстро изменяющимися гастрономическими вкусами.
– Тебе нравится? Я сторонник простых, зарекомендовавших себя блюд, – не без гордости сказал Всевышний.
Я закивал, давясь козьим сыром, который пах так, будто был приготовлен самим Иаковом и в его же эпоху. Впрочем, Господь, кажется, ничего не заметил. Его мысли не задерживались на плотских мелочах, устремляясь в недоступные дали. «Не потому ли у нас так неудачно устроена система пищеварения?» – подумал я.
Всевышний проницательно посмотрел на меня:
– Ты выглядишь невеселым, Тит. Тебя что-то заботит?
– Где мы сейчас находимся? Это ведь не Земля? И не рай? – поспешно спросил я, желая отвлечь его внимание от трапезы.
– Ни то и ни другое. Тут – промежуточный мир. Нечто вроде моей резиденции в этой части Вселенной. В основном я использую ее как склад: храню здесь запасные реки, горы, моря, континенты, ну и другие мелочи. Кстати, ты не прочь кое на что взглянуть?
Внезапно пейзаж вокруг нас изменился. Теперь мы стояли на крутом обрыве, с которого открывался вид на глубокий каньон. Я обрадовался, что хотя бы тут не будет козьего сыра и молока, но, увы, стол с библейским угощением последовал за нами.
– Ешь, не обращай внимания, – сказал Всевышний, положив мне руку на плечо. – Я просто хотел проверить, не забыл ли сделать водопад. Как отсюда видок?
– Замечательный, – похвалил я.
Господь ничего не сказал, но я почувствовал, что он доволен похвалой.
– Когда этот вид будет закончен, я переброшу его в тот мир, который сейчас достраиваю. Надеюсь сделать его таким прекрасным, что разумным существам, которыми я его населю, неловко будет совершать мерзостные поступки перед лицом столь совершенной красоты.
– Не проще ли сразу сотворить эти существа такими, чтобы они не могли творить мерзости? – легкомысленно спросил я.
Нахмурившись, Всевышний убрал руку с моего плеча; и я прикусил язык.
– Ты не понимаешь, Тит, что вы не марионетки! В этом вся соль. Каждый из вас обладает свободой выбора между добром и злом. Это непременное условие. Лиши я вас, свои творения, права самим определять свою судьбу, мой оппонент, этот изворотливый лицемер, станет утверждать, что вы не живые существа, а всего лишь куклы, которых я создаю из страха перед ним. А раз так, то высший замысел творения не более, чем фикция.
– А в чем высший замысел? – отважился спросить я.
Всевышний снисходительно улыбнулся:
– Ты задаешь вопрос, ответа на который не в состоянии постичь. В самых общих чертах мой замысел – благо и бессмертие для вас и самопознание для меня. Не будь вас, моих творений, собственная моя универсальность и одиночество давно привели бы к замкнутости и гордыне. Понимая это, я стал строить миры, не повторив дважды ни один из своих проектов, пока не создал Вселенную в ее теперешнем виде. Я готов признать, что, как сумма моих множественных усилий, продолжавшая развиваться и после моего творения, Вселенная сейчас совершеннее меня. Задумывая ее, я стремился к гармонии, надеялся, что дух преодолеет плоть, идеи – физику, а созидательная мысль – разрушительную злобу хаоса.
И Господь, горячась и, видимо, забыв на время, что я – самое неудачное его создание, стал рассказывать, как методом проб и ошибок он строил когда-то свой первый мир в Волосах Вероники. Насколько я уяснил (ибо многое, конечно, оказалось вне моего разумения), в основном Господа занимала сфера морали и этики, что же касается физики и биологии, то он обращал на них мало внимания, почти не заботясь о детальной проработке моделей. Этим, к примеру, объяснялось сходство скелетов всех организмов – от лягушки до человека. Что же касается атавизма – вроде копчика, аппендикса или следов мигательной перепонки, – то были откровенные ляпсусы, и Всевышний это признавал, говоря, что за обилием дел у него просто не хватало времени устранить недоделки.
– Взять хотя бы ваш мир, – оправдывался он. – Вы часто вините меня, жалуетесь, что я о вас забыл. Но будем откровенны: я бы сделал для вас куда больше, если бы не ваше неверие. От него у меня просто руки опускаются. Ведь, кажется, мое существование было неопровержимо доказано еще Аристотелем – и что же? Чем дальше устремляется ваша наука, тем меньше вы связываете мироздание со мной, хотя это я создал Вселенную и подчинил логике изначальный хаос!
– Может, человечеству не хватает чудес, чтобы обрести веру? – спросил я.
Чело Всевышнего омрачилось, и он неопределенно погрозил кулаком куда-то в пространство.
– Это все он, мой оппонент, его аргументы! Он отлично знает, что, требуя чудес, вы на самом деле жаждете дешевых трюков. Кстати, это он, небезызвестный всем интриган, дает вам видимость всесилия и победы над собой, поощряет в вас самодовольство и гордыню. Он же внушает, что через науку вы победите природу и станете богами. Он издевается над вами, пользуясь вашим непониманием того, что бессмертие неуклюжих белковых оболочек – не бессмертие. Марширующие, скалящиеся и шевелящие руками трупы с высохшими душами – вот чем он хочет подменить настоящую вечность!
Внезапно прервавшись, Всевышний махнул рукой, и мы вновь очутились у болота. Моя ракета, вся в тине, уже стояла на берегу, и из приоткрытого для просушки люка доносилось ворчание Мозга.
– Иди, Тит, и совершай всю роковую череду ошибок, которые превратят земную историю в фарс, – твердо сказал Всевышний.
– Может, не надо? – спросил я. – Скажите, чего мне следует избегать, и я не повторю... вернее, никогда не совершу этих ошибок!
С бесконечной грустью Всевышний покачал головой:
– Не могу...
– Послушайте... но как же? А если оставить меня здесь? – сказал я с дрожью в голосе, основательно напуганный разрушительностью своей миссии.
– И этого я не могу. Оставить тебя – все равно что, нарушив правила, украсть фигуру с шахматной доски. Подай я такой пример, мой оппонент будет просто счастлив. А теперь не отвлекай меня, надо подумать, как перенести тебя в твой мир. Это весьма непросто – даже для меня.
– А мне что делать?
– Почитай пока что-нибудь... Вот хоть это. – Господь занялся вычислениями, а мне сунул не глядя толстый глянцевый каталог, появившийся в мгновение ока на его столе.
Пролистав талмуд, я с удивлением обнаружил, что это каталог гениев, которые были классифицированы в порядке возрастания их дарования. Рядом с именем каждого помещалась объемная голографическая фотография, имелись и краткие пометки, которые делал для себя Господь.
Там я обнаружил и Пушкина, и Толстого, и Менделеева, и Ньютона с Эйнштейном, и Галилея, и Шекспира, и Чайковского, однако все они были рассеяны где-то на последних страницах. Верхние же позиции в классификации занимали некие Воротянский, Ким Ли, Брунсвель и другие, неизвестные мне.
– А кто такие Воротянский, Брунсвель, Ким Ли и Шубин-Лаптев? – спросил я.
Продолжая вычисления, Господь сказал с неохотой:
– Это гении, лучшие из лучших. К сожалению, они не реализовались. Один презрел свое дарование и стал преуспевающим чиновником, другой безнадежно влюбился, все забросил и целую жизнь пробегал за ускользающей юбкой; третий, по-моему, так и остался неграмотным, хотя я прочил его в величайшие писатели. Четвертый же... не помню уже, что с ним... Кажется, я приберегаю его до лучших времен.
Я собрался уже закрыть каталог, но внезапно с одной из страниц на меня глянуло мое собственное фото. Голова моя закружилась. Я на мгновение закрыл каталог, перевел дыхание, а потом прочитал дрожащими губами:
ТИТ ЛУКИЧ НЕВЕЗУХИН(2455—2532). Код интеллекта – 23423P-34534S. Вид рассудка: поверхностный, неуглубленный, с внезапными прозрениями. Неуправляемо деятелен. Способен формировать абсурдные обстоятельства. Усиливает отрицательную вероятность путем принятия последовательно неверных решений.
Смысл создания (дальше строка много раз перечеркнута и разобрать невозможно).
Бытийное назначение: гений нелепости.
В графах «наследственность» и «внешность» вообще стояли прочерки, и это было красноречивее любых характеристик. Ощутив в горле необыкновенную сухость, я сглотнул и, не задав ни единого вопроса, положил каталог на стол. Теперь я был убежден, что Всевышний дал мне эту книгу не случайно, тем более он сам упомянул, что случайностям в мироздании нет места. Господь на мгновение с проницательной иронией взглянул на меня и сказал:
– Я слишком долго держу фигуру в руке, не делая хода. Еще немного, и мой оппонент поднимет шум.
– Пора... возвращаться?
Всевышний кивнул:
– Именно. К сожалению, как следует из расчетов, я не могу сразу вернуть тебя в твою эпоху, не нарушив нормальной последовательности линейного времени, поэтому придется вначале отправить тебя в прошлое. Кстати, это и должно было произойти сразу после того, как ты попал в омут. Я лишь ненадолго задержал необратимый процесс.
Мне стало жутко, и я спросил, не застряну ли в прошлом.
– Исключено. Ты сделаешь несколько остановок, а в конце пути вновь окажешься на борту своей ракеты за несколько минут до того, как она угодит в омут. Только на этот раз омут захлопнется раньше.
– А омут...
– Нечто вроде служебного входа, который я открываю для себя. Одновременно это и клапан скороварки, через который уходит пар. В омут улетучиваются лишние кванты, и происходит равномерное распределение вещества между моими мирами... Впрочем, все равно ты не поймешь... Готов?
Я кивнул, ощущая себя по меньшей мере на краю эшафота с петлей на шее. Всевышний наклонился и сострадательно посмотрел на меня:
– Ни о чем не хочешь меня попросить? Теперь мы долго не увидимся, – сказал он ласково.
Я пробормотал, что постараюсь не делать глупостей, во всяком случае, ничего такого, что нарушило бы общий замысел мироздания. Выслушав меня, Господь грустно улыбнулся в седую бороду.
– Твое стремление весьма похвально, но невыполнимо, – сказал он, и в следующую секунду что-то ослепительное вспыхнуло перед моими глазами.
Мне почудилось, что на мгновение, невероятно расширившись, я занял собою всю Вселенную, вобрав в себя планетарные орбиты, затемненные звезды, шаровые скопления галактик, созвездия, квазары и туманности. Не успел я испугаться, что рассеюсь на атомы, как оказался на совсем молодой Земле – такой юной, что она не разделилась еще на континенты и имела единый праматерик.
Праматерик покрывали чахлая трава и голосеменные растения – от них так и веяло незавершенностью и унынием. К счастью, я провел там всего несколько минут и не успел заразиться окружающей тоской. Затем энергия межгалактического омута сорвала меня с места и переместила на орбиту, сомкнувшись вокруг моего тела плотным коконом. Планета завертелась со скоростью нескольких тысячелетий в секунду. Я видел, как трескается и расползается в разные стороны праматерик, а посреди океана, образуя острова, поднимается из трещин в коре лава. Очевидно, где-то внизу происходило многократно описанное в учебниках зарождение жизни – моллюски, морские звезды, двоякодышащие, амфибии, динозавры, – но, увы, с орбиты мне всего этого было не разглядеть.
В какой-то момент, пытаясь завязать шнурок, я уронил с ноги скафандровый ботинок и с опаской подумал: уж не этим ли нарушу земную историю, к примеру, внеся какой-нибудь затаившийся в носке вирус (промокший в болоте носок слетел вместе с ботинком)? Но потом решил, что вряд ли, говоря о моей разрушительной роли, Всевышний имел в виду несчастный случай. Ботинок, падение которого заняло едва ли не миллион земных лет, скорее всего, сгинул где-то на океанском дне.
Пока я размышлял об исторической роли моего носка, движение континентов замедлилось, и стало понятно, что сейчас произойдет очередная остановка...
* * *
В храме морского бога Посейдониуса царила полутьма. Горел лишь тяжелый, подвешенный на цепях светильник. За большим каменным столом, служившим и для жертвоприношений, сидел очень старый жрец в пурпурной мантии. Только он – глава совета и верховный командующий объединенными силами Атлантиды – имел право сидеть в храме: все прочие за совершение подобного святотатства угодили бы в кипящее масло. Порой чадящий светильник внезапно вспыхивал и выхватывал из темноты пористое, похожее на резиновую маску старое лицо с множеством морщин и большим искривленным носом.
Жрец был не один. Рядом с ним стоял молодой атлант в одеянии храмового прислужника. Однако двигался юноша куда решительнее и вел себя куда увереннее, чем пристало прислужнику, да и тога на нем сидела плохо – как если бы была с чужого плеча. Все наводило на мысль о несоответствии одежды и истинного положения этого атланта.
Жрец пытался разглядеть лицо юноши, чтобы составить о нем определенное впечатление, но вместо лица он видел лишь светлое пятно – мешала полутьма, губительная для его слабеющего зрения. Тогда старый жрец сказал:
– Галлий, слова ничего не стоят, если они не подкреплены делом. Покажи мне свое изобретение!
Ни слова не говоря, молодой человек подошел к столу и сдернул с него темное покрывало. Открылись несколько бронзовых и медных полушарий, последовательно скрепленных в единую конструкцию. Сверху располагался маятник.
Нефтяное масло в гаснущем светильнике вспыхнуло, и старый жрец на мгновение увидел то, что лежало на столе.
– Это оно, Галлий?
– Да, мудрейший.
– И ты хочешь сказать, что в этом маленьком механизме, похожем неизвестно на что, заключено достаточно магии, чтобы раз и навсегда покончить с нашими врагами критянами? – недоверчиво спросил жрец.
Его собеседник поклонился:
– Так и есть, мудрейший. Но только магия здесь ни при чем: я построил эту машину, наблюдая тайные силы природы. Мой колебатель, так я назвал его, способен пробудить силу земли. Сперва она покроется трещинами, затем на поверхность вырвется раскаленная лава и выжжет все вокруг, наконец, весь участок суши провалится в морскую пучину – и Крит исчезнет в гигантской воронке.
Внимательно слушая, старый жрец чуть склонил голову набок:
– Хм... Значит, ты утверждаешь, что в этих бронзовых полушариях содержится нечто такое, что способно разгневать Посейдониуса, и он поглотит остров, где эти шары будут лежать? А критский флот – что станет с ним?
Изобретатель сделал презрительный жест:
– Ту часть флота, что находится в гавани, скорее всего затянет в воронку. Корабли в открытом море, вероятно, уцелеют. Но едва ли, оставшись без гавани, эти несколько десятков жалких триер смогут быть угрозой для могучей Атлантиды.
Старый жрец пожевал губами. Его слезящиеся, почти бесцветные глаза испытующе смотрели на бронзовые шары.
– Не иначе, Галлий, как тебе помогли сам Аидус и коварная Гера. Уже несколько столетий великий народ атлантов ничего не может поделать с мятежным Критом, успевшим позабыть, что он был когда-то нашей колонией. Год от года критяне становятся все могущественнее и наглее. Поговоривают, что они уже строят лабиринт, в котором будут приносить жертвы человекобыку. Уверен ли ты, что не ошибаешься и Крит действительно поглотит океанская пучина?
Изобретатель постарался, чтобы его голос звучал твердо:
– Клянусь вам своей головой, мудрейший. Ошибки быть не может. Крит перестанет существовать спустя четверть часа после того, как моя машина заработает.
Жрец поманил молодого человека к себе и ребром дряхлой руки провел по его шее, словно проверял, крепко ли его голова прикреплена к туловищу. Изобретатель инстинктивно вздрогнул, и жрец, почувствовав это, удовлетворенно кивнул – как если бы получил наконец нужное подтверждение.
– Теперь я тебе верю, Галлий. Ты не похож на человека, который не ценил бы собственной жизни, – следовательно, в известных пределах на тебя можно положиться. Но я хочу услышать твои условия. Что ты хочешь за свою машину? Золота, прекрасных рабынь, скакунов, пряностей?.. Все-таки золото? Что ж, мудро: у кого есть золото – есть и все остальное. Сколько именно этого металла тебе нужно? Триеру, две триеры, три? – спросил он.
Молодой человек нервно облизнул губы, очевидно, опасаясь, что дрогнувший голос выдаст его алчность. Но жреца было непросто провести, и его сухой смешок разнесся по храму:
– Разумеется, деньги ты получишь после того, как Крит исчезнет в морской пучине... Но знаешь, что произойдет, если ты не сумеешь разгневать Посейдониуса?.. Я, пожалуй, расскажу тебе одну историю. Несколько лет назад сюда уже приходил один ученый муж, поначалу внушивший мне доверие. Он клялся, что разработанный им новый тип парусной галеры отправит весь критский флот на дно. И что же? Тараны его кораблей не пробивали даже бортов неприятельских триер. Я примерно наказал этого лжеца, хотя он и кричал что-то про металлическую окантовку носов и треугольные паруса, которые смогут исправить положение. Но у меня правило: не верить тем, кто однажды меня подвел. Прежде чем умереть, этот человек увидел свое сердце...
Изобретатель чуть побледнел, но голос его прозвучал с прежней твердостью:
– Мудрейший, я отлично знаю, чем рискую. Верьте, мой колебатель не подведет. К тому же он уже готов и не требует никаких дополнительных затрат. Нужно, чтобы верные люди доставили его на остров, поставили где-нибудь рядом с трещиной или у кратера вулкана и запустили маятник. Разумеется, лазутчикам не следует говорить о том, зачем это нужно... Извержение начнется столь быстро, что сами ваши посланцы скорее всего погибнут.
Прищурившись, жрец потянулся к цилиндру высохшей рукой:
– Занятно... Какой маятник? Этот?
Молодой человек испуганно схватил его за запястье:
– Осторожно, мудрейший! Не трогайте маятник, или вы погубите Атлантиду!
– Что?! А ну отпусти, или я велю тебя казнить! – вспылил старик, пытаясь вырвать руку. – Не хочешь ли ты сказать, жалкий червь, что Посейдониус разгневается на нас, как и на критян? Народ Атлантиды живет в мире с Посейдониусом и приносит ему обильные жертвы!
– Прошу вас! Не трогайте маятник! – бормотал изобретатель, борясь со жрецом.
В этот момент я, Тит Невезухин, слепой волей случая перенесенный в храм и прятавшийся за колонной, громко чихнул – настолько неожиданно для себя, что не успел даже зажать рот ладонью. Великолепная акустика разнесла мой чих по всему храму Посейдониуса, раздробив его эхом.
Последствия были ужасны... Изобретатель, вздрогнув, выпустил руку жреца, и потерявший равновесие старик задел маятник. Тот, с сухим стуком поочередно зацепив все пять бронзовых пластин, гулко ударился в большую полукруглую чашу, и по храму разнесся высокий, ни на что не похожий звук. Прежде чем этот звук растаял, молодой человек в ужасе прыгнул животом на стол и схватился за маятник, остановив его.
На несколько секунд колоссальное здание погрузилось в такую тишину, что слышно было, как где-то капает вода. По лицу старца начало разливаться недоверие.
– Ты обманул меня, мерзавец. Ты же говорил, что... – начал он.
Но не успел жрец закончить фразу, как пол храма дрогнул, а в глубине острова зародилась мерная дрожь, похожая на движение пробуждающегося гиганта. Отпустив маятник, изобретатель испуганным зайцем метнулся к дверям храма и в панике стал бить в них плечом, стараясь любой ценой вырваться, но храм был заперт снаружи – так велел жрец.
– Посейдониус! – охнул старик. В следующую минуту посреди храма образовалась глубокая трещина, со дна которой поднималась темная лава, и колонны задрожали, едва удерживая вес массивной крыши. Прежде чем многотонное каменное украшение, составлявшее часть барельефа потолка, обрушилось вниз, я безо всякого перехода вновь оказался на орбите, а Земля вертелась внизу, как ужаленная: мгновения для меня – века для нее.
Я не видел, как развивались события дальше, но печальная судьба Атлантиды известна, по-моему, всем. В свое оправдание скажу только одно: я чихнул безо всякого на то коварного умысла, а лишь потому, что моя босая левая нога окоченела, стоя на каменном полу храма.
* * *
Следующая промежуточная остановка произошла в окрестностях Рима в 455 году после Рождества Христова. Если вы хоть немного знаете историю, дальше, в принципе можете не читать, а сразу переходите к проклятиям на мою голову. Для остальных же напомню, что в тот год Рим осадили вандалы под предводительством Гейзериха, который вошел в учебники как жестокосердный и кровожадный полководец, способный не моргнув глазом превратить процветающий город в груду развалин, а его жителей – в фарш. Римляне по своей привычке сперва попытались откупиться, дабы он снял осаду, но Гейзерих высказался в том роде, чтобы они не утруждали себя: он-де захватит Рим и все ему и так достанется, потому как покойникам золото ни к чему.
Тогда, видя, что снисхождения не будет, горожане от мала до велика поднялись на стены и с такой отчаянностью стали отбиваться от вандалов, что те, настроившиеся на легкую победу, порядком озадачились. Все приступы были отбиты, осада затянулась, и захватчики, не обладавшие большим терпением, начали подумывать о том, чтобы отступить от города.
Как всегда, когда требовалось свалить с себя ответственность за принятие какого бы то ни было решения, вандалы всей толпой собрались на равнине и терпеливо дожидались знамения, чтобы, по ситуации истолковав его, решить: откатиться ли им назад в степи, или пойти на отчаянный штурм?
Гейзерих – важный как истукан – сидел в седле и, сложив рупором ладони, препирался с небом, требуя явить чудо. Но, увы, ничего примечательного не происходило, а все трюки, которые Гейзерих, как предусмотрительный полководец, приготовил заранее, проваливались один за другим. Так, к примеру, белая цапля, которую на глазах у всего войска должен был убить в небе серый сокол, не пожелала вылетать из клетки, равно как не захотели сами собой вспыхнуть сложенные магической фигурой дрова, и разгневанный Гейзерих шепотом приказал слугам посадить греческого пиротехника на кол.
Так из-за всевозможных накладок сорвались все чудесные знамения, и войско удрученно переминалось с ноги на ногу, почесывая плоские лбы боевыми топорами и склоняясь к тому, чтобы отступить.
И тут, когда Гейзерих в очередной раз принялся выбивать у богов знамение, посреди его войска материализовался я в скафандре, разогревшемся от трения об атмосферу. Армия вандалов была довольно разношерстной. К ней в предвкушении добычи приблудилось много греческих наемников, фракийцев, германцев и вообще всякого праздношатающегося сброда, облаченного в самые диковинные доспехи, поэтому первоначально на меня никто не обратил внимания, кроме какого-то молодого воина, почти мальчишки, на повозку которого я обрушился.
Испуганный сопляк, решивший, очевидно, что я под шумок покушаюсь на его сено, стал вопить и замахиваться копьем. Я показал жестами, чтобы он успокоился, спрыгнул с повозки и случайно прикоснулся раскаленным плечом скафандра к боку обозной клячи, до того мирно щипавшей траву. Безмозглое непарнокопытное встало на дыбы и понесло. Колесный таран, в который она была впряжена, оторвался от упряжи и сам собой покатился с холма в сторону римских стен.
Шум от катящегося тарана привлек всеобщее внимание. Гейзерих, решив воспользоваться ситуацией, привстал на стременах.
– Видите, таран возвращается к стенам? Боги обещают нам богатую добычу! – завопил он и первым поскакал к Вечному городу.
За ним с яростными криками хлынуло многотысячное войско, не обращая внимания на стрелы, камни и смолу. Вскоре ворота, не выдержав напора, рухнули, и бой закипел внутри укреплений. А еще минут через десять огни пожарищ, вспыхнувших сразу в нескольких частях города, сообщили мне, что сражение идет уже на улицах.
Дальше я не смотрел: печальный конец Рима слишком хорошо известен. Я присел на край телеги – молодой вандал давно умчался грабить – и стал ждать, пока вновь окажусь на орбите. Было ясно, что, в какой бы эпохе я ни очутился, – всюду от меня будут одни лишь неприятности. Самой судьбой мне была уготована роль того самого стрелочника, который, оказываясь в нужный момент в ненужном месте, заворачивает поезд истории под откос. Я с горечью думал об этом, и с каждой минутой мне становилось все понятнее, отчего так печален был прощальный взгляд Всевышнего.
* * *
Материализовавшись в следующий раз, я был готов к самому неблагоприятному раскладу. Чтобы по возможности уменьшить исходящий от меня вред, поклялся не предпринимать совершенно ничего: не чихать, не кашлять, не пугать лошадей, а просто стоять на одном месте, осторожно дышать носом и даже моргать лишь по большой необходимости.
Меня бы не удивило, окажись я на поле брани или в лаборатории средневекового алхимика, который с перепугу изобретет порох, или даже в спальне стареющей нервной императрицы, которая, увидев меня, откинет концы раньше положенного ей срока, но нет... В этот раз как будто ничто не предвещало переломного момента истории. Я стоял на городской площади, запруженной гуляющими обывателями. Мужчины щеголяли в серых и черных шляпах, на худой конец, в кепках, их дамы носили одноцветные платья и при ходьбе томно опирались на длинные зонты, а у кого не было таковых – на руку спутника. Между извозчицкими пролетками попадались простейшие автомобили, и по этому признаку я определил, что переместился в конец XIX – начало XX века. Речь, звучавшая вокруг, была как будто славянской.
Первые две минуты я честно стоял на месте, позволяя себе лишь моргать, однако моя неподвижность вместе с непривычным для окружающих скафандром оказали воздействие, противоположное желаемому, – привлекали внимание. Гуляющие обыватели то и дело оглядывались, а некоторые останавливались и, уставившись на меня, с усилием размышляли, кто я – маскарадный или приказчик из мясной лавки, посланный стоять для привлечения покупателей? Заметив, что в мою сторону, с явным намерением задать какой-то вопрос, направляются двое франтов с удивленными физиономиями, а к ним вот-вот присоединится скучающий полицейский, торчащий у фонарного столба, я, напустив на себя сосредоточенный вид, поспешно нырнул в толпу. Теперь на меня обращали меньше внимания, и вскоре я совершенно успокоился, поверив, что в этот раз все обойдется.
С каждой минутой толпа становилась все гуще, волнами прибывая с боковых улиц. Прохожие толкались, пытаясь пробиться к центру площади. Догадавшись, что там сейчас произойдет какое-то знаменательное событие, и я стал проталкиваться через толпу. Для обывателя начала XX века протиснуться сквозь такое скопище – дело почти невозможное, однако надо учесть, что у меня за плечами имелся немалый опыт. Пять студенческих лет я ежедневно проводил по четыре часа в метро и при этом ни разу – повторяю: ни разу! – не проехал своей станции. Иначе говоря, в умении работать локтями я могу дать любому десять очков форы.
Толпящиеся зеваки лишь озадаченно похрюкивали и разлетались от меня, как кегли. Прежде чем очередной замешкавшийся франт, оправившись от внезапного толчка плечом, успевал огреть меня тростью, я уже был далеко, и ему оставалось только утешаться бессильной руганью.
Какой-то бледный юноша, по виду студент, вовремя оценивший профессионализм, с которым я прокладывал себе дорогу, не раздумывая, пристроился за моей спиной. Тогда я не обратил на это особого внимания, лишь, помню, подумал, что он не дурак.
За несколько минут мне удалось пробиться на середину площади и остановиться сразу за полицейским оцеплением. Успел я как раз к началу торжества: на площадь уже въезжала открытая пролетка, в которой сразу за кучером сидели усатый мужчина в военном мундире и полная миловидная женщина в шляпе с вуалеткой, державшая в руках букет роз. Оба приветливо улыбались и махали толпе.
Я был порядком разочарован: ожидал интересного зрелища, а это всего-навсего проезжали какие-то важные шишки. Пока я пытался сообразить, кто это такие, студент, благодаря мне пробившийся сквозь толпу, проскочил под рукой у полицейского и кинулся к пролетке. Вскочив на ее подножку, он вытянул вперед руку, что-то несколько раз негромко хлопнуло. Честно говоря, я не сразу сообразил, что произошло, потому как хлопки были заглушены шумом толпы. Только когда усатый мужчина обмяк в экипаже, а на молодого человека навалились со верх сторон и сбили его с ног, истина открылась мне во всей своей неприглядности.
Толпа встревоженно загудела и, прорвав оцепление, кинулась к пролетке. Полицейские размахивали шашками, слышался панический женский визг. Различив среди беспорядочных криков повторяющиеся слова «Австрия» и «Фердинанд», я внезапно вспомнил, что поводом к Первой мировой войне послужило убийство в Сараево наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца Фердинанда и его жены...
Все померкло перед глазами, и вновь я пришел в себя уже в своей ракете. Мерно гудел двигатель, Мозг вполголоса недовольно что-то бормотал. В каюте веяло тишиной и покоем. О межгалактическом омуте не было ни слуху ни духу – вероятно, он, как и обещал Господь, захлопнулся еще до нашего появления в этом секторе.
Случайно бросив взгляд на навигационной компас, я увидел на нем координаты Земли, от которой мы были совсем близко – всего в каких-нибудь двух часах полета. Испытав внезапный ужас, я кинулся к рулю и, переложив штурвал так резко, что с полок посыпалась посуда, поспешно развернул ракету носом в дальний космос. Мозг разворчался, что мне не мешает провериться у психиатра, но я не слышал его слов, чувствуя, что боюсь даже протянуть руку и отключить ему звук, потому что для этого нужно совершить действие, а кто знает, к чему оно приведет?
Я выхлестал два стакана самогона из подаренной Ю-ла-у бутыли, лег на кровать и уставился в потолок. Как смотреть в глаза людям, зная, что ты трижды становился той роковой соломинкой, которая ломала хребет земной истории? Алкоголь медленно растекался по моему телу, затуманивая сознание, пока не отключил его окончательно.
Как часто повторял мой мудрый дед Геннадий, спирт очищает клетки мозга от лишней информации. Сомневаюсь, что дед в старости страдал от избытка информации вообще и лишней информации в частности, но в жизни мне не раз предоставлялась возможность убедиться в верности его наблюдения.
Когда на другой день я протрезвел, чувствуя себя так скверно, словно в желудке побывала на постое целая дивизия, то не был уже уверен, произошло ли все описанное в этом воспоминании на самом деле, или так проявилось воздействие паров эфира, которым я надышался, когда испортился молекуляризатор...