Глава XII
ПРОКЛЯТЫЙ КЛАД

Алексей плотно закрыл дверь гостиничного номера и запер ее на два поворота ключа. Бурьин смахнул со стола газеты и поставил на него шкатулку. Затем взял две булавки, сунул их в проржавевший замочек и с напряжением провернул. В шкатулке что-то щелкнуло.

— Ну и чего здесь? — пробормотал он и, подняв крышку, разочарованно присвистнул: — Прямо-таки скажем: негусто.

Заглянув другу через плечо, Корсаков увидел тетрадь в синем бархатном переплете с монограммой Н.Р. в нижнем правом углу.

Алексей осторожно раскрыл тетрадь на первой странице. Бумага была ветхая, пожелтевшая, со стертыми округлившимися углами. Все записи были сделаны прыгающим почерком, без заглавия, со старой орфографией, почти без исправлений.

«Мой отец Петр Кузьмич Ручников, содержащий ломбард и два торговых ряда на Охотном, умер в апреле 1916 года от рака горла. Всю жизнь он собирал старинные книги и рукописи, считаясь большим знатоком, хотя на деле это было не так. Плохо умея распознавать подделки, он как-то купил за большие деньги Евангелие XIII века, которое потом, будучи показано с большой гордостью знатоку древностей проф. Миниху, было признано тем за довольно неискусную копию. В качестве доказательства Миних указал на одну из страниц Евангелия, где на пергаменте проступал плохо затертый след клейма с датой 1672, а также на цветные химические чернила, которыми были выполнены некоторые рисунки и которые явно не могли быть известны в XIII веке. В гневе отец швырнул подделку в огонь и рассорился с Минихом на довольно продолжительное время.

Однако многие ученые признавали, что далеко не все рукописи из коллекции отца были подделками. Среди них встречалось немало истинных жемчужин, представлявших несомненную ценность для русской культуры, таких, например, как ярлык на великое княжение, полученный Иваном Калитой от ордынского хана Узбека или первый рукописный свод древнерусского права «Русская Правда». Среди подлинников более позднего времени можно указать второе и третье послание князя Курбского Ивану Грозному, а также целую подборку доносов на Василия Шуйского. За многими из предметов его обширной коллекции отцу приходилось долго охотиться, прослеживая путь от одного владельца к другому, договариваясь с наследниками либо участвуя в аукционах. Когда я был ребенком, то представлял себе коллекционеров пауками, которые, находясь в центре паутины, терпеливо наблюдают за множеством мух, нетеряя ни одну из поля зрения. А когда приходит время: цап! — и давно облюбованный предмет у них в руках.

В середине 1860-х годов торговые дела отца, подорванные неудачным вложением капитала в строительство доходного дома на Покровке, пошатнулись, но были вскоре поправлены браком с единственной дочерью купца первой гильдии Лопушкова, моего деда, содержавшего извоз, а также занимавшегося мучными подрядами.

Кроме рукописей и старинных книг отец собирал иконы и предметы старинной церковной утвари, которые за год до смерти были переданы им Благовещенскому собору и Грановитой палате. Прижимистый в мелочах, часто отказывавший матери и детям в приобретении необходимых вещей, он не скупился на пополнение своей коллекции.

С двадцати лет мне пришлось много ездить по его торговым делам, устраивать распродажи невыкупленных в ломбарде вещей. В последние годы жизни, особенно после гибели в 1914 году на германском фронте старшего сына Семена, отец приблизил меня к себе и, чего он никогда не делал раньше, бывало, целыми вечерами показывал мне свою коллекцию и делился дальнейшими планами.

До своей болезни, весьма скоротечной, отец отличался завидным здоровьем и, хотя ему было о ту пору уже много более шестидесяти лет, часто выезжал из Москвы в отдаленные города России на распродажи и аукционы. Меньше чем за год до смерти в Сысоевом монастыре под Псковом отец приобрел рукопись конца XIV века, с которой у меня связано столько страшных воспоминаний. Впрочем, этом я расскажу чуть позже.

Война, явившаяся огромным бедствием для России приведшая к событиям, безусловно, куда более страшным однако, очень помогла отцу в пополнении его собрания Именно тогда у разорившихся или попавших в стесненны обстоятельства коллекционеров им были скуплены, часто за бесценок, редчайшие рукописи, о которых он раньше не мог даже мечтать: такие, например, как Варфоломеевская летопись (начало XIII века), сборник апокрифов Пселла или Киевские четьи-минеи в одном из первых списков.

Рядом с такими сокровищами Сысоевская летопись выглядела очень скромно, да и куплена была, что называется «до кучи», так что прошло немало времени, прежде чем отец, возвратившись из очередной поездки, вдруг обрати на нее внимание.

С того вечера, когда он, закрывшись, по своему обыкновению, в кабинете в нашем доме на Тверской, впервые взял Сысоевский список в руки, в наших отношениях что-то переменилось. Отец стал странным, мнительным и каким-то беспокойным. До его смерти оставалось около десяти месяцев, которые стали для меня самым гнетущим, но в то же время и самым запомнившимся периодом в жизни. Даже сейчас, когда я пишу об этом, испытываю острейшее чувство тревоги.

Несколько недель отец молчал, пока однажды вечером после ужина не позвал меня в кабинет. Это место с детства было для нас под строгим запретом. Слова «папа в кабинете» сказанные матерью или прислугой, всегда означали, что отец занят и его нельзя тревожить ни под каким предлогом. Шутка ли сказать: до шестнадцати лет я не был в кабинете отца ни разу!!!

Да и в тот вечер, переступив порог, я ощутил эхо глубоко засевшего в меня с детства чувства неуверенности. Кабинет находился на третьем, получердачном, этаже дома. Окно было забрано решеткой от воров, а вдоль стен стояли несгораемые шкафы, в которых хранилась коллекция.

— Садись, я хочу кое-что показать, — сказал отец очень значительно.

Он вытащил связку ключей, всегда хранившихся у него, открыл крайний из шкафов и извлек старинную книгу в темном массивном футляре.

— Сысоевский список, — сказал он, протягивая мне книгу. — Посмотри, что ты об этом скажешь?

Я быстро пролистал пергаментные страницы. Отец с детства учил нас читать по-древнерусски, а также и скоропись семнадцатого века с многочисленными титлами.

Насколько я мог понять, это был обыкновенный хозяйственный дневник монастыря с записями вроде: «ПЪЛОУЧИША ТЬРИ МЬРЫ ОВЪСА ОТЪ ОНУФРiАА МАИА ВТЪРЪ ДЬНЬ» или «КОУЗНЬЦЪ АНФИМЪ СИВАГО МЬРИНА ЗАКЪВАША».

Честно говоря, сразу я даже не понял, что именно в Сысоевской летописи могло так заинтересовать отца и почему на лице у него было такое торжественное выражение. В его коллекции, подумалось мне, есть и намного более интересные рукописи.

Не желая обижать отца, я сказал, что, безусловно, эти очень интересный и редкий памятник, и очень хорошо, что он появился в его коллекции.

— Ты ничего не понял, осел! — раздраженно сказал отец, вырывая у меня книгу. — Думаешь, для меня так важно, сколько мешков пшена украл Гаврила четыреста лет назад или отчего сдох сивый мерин?

Я удивленно посмотрел на него и что-то пробормотал.

— Это все твоя дурацкая привычка торопиться! — продолжал отец. — Просмотрел первые несколько страниц и думаешь, что уже знаешь рукопись? Да знаешь ли ты, что одна книга могла несколько раз переплетаться с урезанием полей, а на одном пергаменте могли писать до десяти раз, выскабливая старый текст?

Разумеется, я это знал, и если и пролистал рукопись поспешно, то только потому, что у меня не было времени изучить ее более внимательно. Наконец отец прекратил меня отчитывать. Он сел за стол и, открыв Сысоевскую летопись на одной из границ, поманил меня к себе:

— Может, со временем и ты чему-то научишься. А теперь посмотри сюда. Признаться, я и сам обнаружил лишь случайно.

Оказалось, примерно в середину Сысоевского списка при повторном переплете попал другой лист пергамента, отличавшийся от остальных более качественной выделкой и иной, искусной, манерой письма. Мы так и не сумели выяснить, оказался ли этот лист в хозяйственных записях случайно или в этом был умысел монаха-переплетчика. Во всяком случае, из предыдущего содержания списка этот текст никак не вытекал.

К сожалению, Сысоевская летопись утрачена навсегда. Отец сжег ее незадолго до смерти, как сам после говорил, в помрачении рассудка. Теперь я берусь воспроизвести обнаруженный в летописи текст лишь по памяти, приблизительно и без соблюдения первоначального стиля. Только в одном могу поручиться: место я указал точно. Я нашел его подробное описание в записной книжке отца, которое он сделал за день до смерти.

«Боярин Тихон благодетеле наша Кот-Мышелов Ондрейко прикащик Лупко Кротов кречатий помытчик Дружина Барсук псарь и ямской охотник да Дылда Иванов холоп твой пришли ко мене и челом тебе бьють великие беды происходят в вотчине твоея лихорадка и злоба бесовская всех обуяша кольями каменьями друг друга бьют стрелами стреляють прикащик Ондрейка жалится главу ему разбили едва ясив ушел а тебе верен холоп твой Дорофейка разбойник кузнецов сын зарезати грозиша хлеба неубраны скот мычаша а народышка совсем обезумел схорон ищут с каменьями драгоценными и златом а какой схорон наваждение одно а все Данилко Кривой подпасок он указка хотели схватить яго дабы народ не мутил да мужики не дали главу прикащику Ондрейке разбили а Дылде Иванову рубаху новую разорваша Стрет повар твой сказывал Данилка свечение в небе видеша всех прелестей бесовских прелестней и разбойники неведоми богатым оружьем обвешани и на конях страшних пламень и дым изрыгавших сундук драгоценный червона злата сокровищами полон у ручья схоронили а он Данилка лгун старый в лесу притаишася и подсмотре выглянути не смеша боялся убьють а собака разбойничья приметила его и лаяти зачала те за ним погналися да он убег ибо все тропы в лесу ему ведомы лгуну старому чтоб язык у него отсох мужикам в деревне про клад раскозаша те колья похватали и в лес бегом где сундук схоронен да видать заговорен схорон ищут а найти мочи нет не даеца Думали старый хрыч лжу им сказал бить его зачали а тут в траве у Чернаго камня Кузька кольцо нашел неведомо драгоценно холопи все с ума посходили и зачали схорони скати по сей день и ищут чаяли по конским следам найти да дождь пошел неведомий да все следы и смыша кольцесие тебе посылаемо прииди боярине Тихоне холопов усмири а нас верных слуг твоих награди а Дружина Барсук сказывает псы твои вовмя воють почему неведомо ибо кормлены и в здравии токмо Догоняю прошлого месяца Дерзай до смерти горло передраша грамотку сию иисаша монах смиренный Анифим за то пометки кожани ему обещании а посылаема письмо с Баженом Есиным слугой твоим и Дружиной Барсуком еще и Дылда Иванов с ними идох сельцо Вороний Градец что под Псковом».

Чуть ниже этой отосланной грамотки, которую монах смиренный Анфим, книжную премудрость ведающий, на всякий случай скопировал и для себя, была приписка, сделанная, судя по всему, несколькими месяцами позже:

«Боярине Тихоне с сыновьми приходиша схорон искати да по ту пору и помре смертию страшной псы его загрызоша а почему неведомо ибо знаша его велми хорошо сказывали токмо в карманах у мртва боярина поутру золото нашли и жемчуг несметный а на пальце кольцо неведомо не то что прежде ему посылаша а ино схорон же искаша и не нашедша место же сие языческо и проклято».

— Что ты об этом думаешь? — спросил отец, когда я закончил чтение.

— Очередная легенда о проклятом кладе. Ты же их знаешь, они все построены по одной схеме: место всегда известно, но когда клад пытаются откопать, он или уходит в землю, или превращается в черепки, или забывают взять папоротник, или не знают нужного заклинания, или клад открывается только раз в году. Кажется, Миних даже пытался обобщить легенды о кладах, да потом бросил.

— Вот как? Думаешь, я этого не знаю? — нетерпеливо прервал меня отец. — Я весь месяц изучал старые сказания о кладах, и ни одно из них не имеет с нашим ничего общего. Там все размыто, неопределенно, явно надумано, и с опорой на слухи: «один старик», «какой-то купец». Описание клада тоже непонятное: то ли горшок с серебром, то ли сто возов золота. И всякие пустые указания, с какой стороны к кладу подойти и что прошептать, чтобы он не превратился в труху. С Сысоевской рукописью все иначе: здесь сведения даны со ссылкой на конкретных людей и конкретные события. К тому же вписывал монах, а монаху можно верить: в летопись вносились только достоверные факты. Конечно, до Анфима рассказ о кладе дошел уже искаженным, обросшим нелепыми подробностями, но все равно сердцевина прослеживается. Клад действительно существовал: вспомни хотя бы кольцо, найденное на берегу ручья, золото и жемчужины в карманах у мертвого боярина. Уверен, руки и сапоги у Тихона были в грязи. Ночью он нашел клад, замаскировал его и пошел за подмогой.

— Странная смерть, — удивился я. — Раз псы его знали, то почему загрызли?

— Ты забываешь, какие тогда были собаки. Не нынешние сторожухи, а меделянские псы и волкодавы. С собаками постоянно возился псарь, боярин же редко бывал в своей вотчине, так что не думаю, чтобы псы хорошо его знали. Возможно, он был не совсем трезв, раз один пошел ночью в лес, или от него пахло не так, какая теперь разница? Факт, что собаки не узнали его и разорвали, — недовольно сказал отец.

Кажется, он все для себя продумал, и переубедить его в чем-то было почти невозможно.

— Прошло уже пятьсот лет. Клад наверняка нашли позднее или вернулись, чтобы забрать, те, кто его зарыл, — возразил я, примерно догадываясь, что могло прийти отцу в голову.

Отцу мое предположение не понравилось, и между бровями у него залегла упрямая складка.

— Возможно, да, а возможно, нет. Времена тогда были тревожные, и тот, кто зарыл клад, мог и не вернуться. Так что, вполне вероятно, клад хранится в земле до сих пор Почвы под Псковом торфяные, не пропускают воздух, в них ничего не портится…

Отец говорил очень увлеченно, словно заранее отвергая с моей стороны всякие возражения. Я почувствовал, что он все уже для себя решил и позвал меня в кабинет просто для того, чтобы сообщить о своем решении. Сколько я ни пытался отговорить его от поисков клада, все было впустую. — Николай, что ты за тюфяк! Откуда эта осторожность? — сказал он мне гневно. — Я почти на сорок лет старше и то не веду себя как старик! Если ты не поедешь со мной, я поеду один!

Очевидно, отец был в чем-то прав, к тому же отпускать его одного в глухомань было опасно. Мы передали дела старшему приказчику и, взяв с собой сторожа Якова, отличавшегося огромной силой, выехали в Псков.

Стояла середина октября 1915 года. Месяц был дождливый, дороги развезло. От Пскова до Сысоева монастыря нам пришлось добираться на лошадях около двух дней. Якова, как человека верного, мы посвятили в тайну клада, обещав в случае успеха хорошо наградить. Для всех же остальных, а народ в глуши любопытен, мы ехали по торговым делам.

В Сысоевом монастыре, в котором после реформирования остались только отец-настоятель и несколько стариков монахов, мы выяснили, что ни о каком Вороньем Градце, упомянутом в рукописи, они и слыхом не слыхивали. Правда, неподалеку от монастыря есть небольшая деревня Грачьево, а еще через пятнадцать верст по тракту, который огибает Горбатую топь, можно выйти к деревеньке Вырубково.

Остановившись в Грачьеве на постоялом дворе, который содержал тощий, пьющий и постоянно вздыхающий мещанин со странным именем Еврипид, которого все в деревне со свойственной русскому народу любовью к упрощению, а также по многим его душевным качествам называли просто П….й, мы узнали, что в двух верстах от деревеньки в лесу есть заболотившийся ручей, на берегу которого с незапамятных времен лежит огромный валун.

Мы отправились туда на следующий же день поутру вместе с Яковом, незаметно прихватив с собой лопаты и решив спрятать их потом в лесу. Пройдя через выгон, мы оказались в глухом буреломном лесу, поросшем кривыми подгнившими елями. Даже днем тут стоял влажный туман.

— Ишь чащобина какая. Убьешь, так сразу и схоронишь, — сказал Яков с каким-то особым выражением, которое мне вовсе не понравилось.

Наконец мы вышли к ручью и довольно скоро, идя Вдоль его топкого берега, набрели на Черный камень — огромный неровный валун, до половины ушедший в землю. Недалеко от него было несколько связанных проволокой и кое-как сколоченных бревен, перекинутых через ручей.

Не стану описывать, как на протяжении почти двух недель мы искали клад, вскопав всю землю вокруг Черного камня. Почва была мягкой, болотистой и легко поддавалась лопате. Как я и предполагал, мы ничего не нашли, кроме дюжины камней разной величины и древесных останков. Яков, который в основном и копал, проявлял недовольство, да и Еврипид посматривал на нас с подозрением. Как-то раз он даже послал мальчишку проследить за нами, но мы вовремя заметили слежку и целый день болтались по лесу без всякого дела.

Примечательно, что никаких вопросов Еврипид нам не задавал. Мы исправно платили за комнату да и вообще были единственными, кто жил на грязном постоялом дворе, если не считать множества крыс.

Наконец к концу третьей недели мне с Яковом удалось убедить отца прекратить поиски.

Старик неохотно согласился, отъезд наметили на завтра, уже договорились в деревне о лошадях, но в самую ночь отъезда отец вдруг пропал. Я крепко спал, когда вдруг под утро Яков растолкал меня, чтобы сообщить об этом.

Конечно, мы оба сразу сообразили, куда он мог пойти, и, тревожась за него, бросились на поиски. Уже рассветало. Мы нашли отца на тропинке на полпути к Черному камню. Он лежал лицом вниз. Мы бросились к нему, подозревая самое худшее.

Мы перевернули отца, он был жив и в сознании, но словно оцепенел, повторяя только: «Я понял, понял где… Но никому, никогда… Будь все проклято!» Руки у него бы ли в земле, в чудовищных волдырях, — видно, он долго копал. Нам удалось отвести его на постоялый двор.

Отец слушал как механическая кукла, на вопросы не отвечал и, только когда мы послали за лошадьми, словно бы очнулся на время и стал твердить, что нашел клад и чтобы мы поскорее отрыли его, пока его кто-нибудь не украл. Мы с Яковом прихватили мешок и мой револьвер «бульдог» и отправились к Черному камню. Никаких следов схватки или хотя бы присутствия кого-то постороннего мы не обнаружили и понять, что так напугало отца, не смогли. Лишь у самого камня валялась сломанная лопата. Странно, как отец ухитрился поломать ее в мягком грунте, очевидно, именно это его так и поразило.

В Пскове здравый ум как будто вернулся к нему, но о событиях той ночи он никогда не рассказывал.

Незадолго да смерти, последовавшей, как я уже писал, вскоре после описанного случая, отец большинство предметов коллекции завещал в Архивный отдел Грановитой палаты Московского Кремля с компенсацией ее стоимости наследникам, то есть мне и сестре Марье. Но в связи с военным временем выплата компенсации была отложена — как оказалось — навсегда!

От всей коллекции осталась только статуя Плакальщика, подаренная отцу лет десять назад скульптором-копиистом Оксановым. Закончив эти свои воспоминания, я спрячу тетрадь в тайник, о котором знали только я, мой покойный отец и Оксанов, тоже ныне покойный. Завтра я передам статую в хранилище Музея изящных искусств.

К написанию же этих заметок меня подтолкнуло вот что: недавно я разбил шкаф, и оттуда выпала куртка отца, в ней он был, когда мы с Яковом нашли его в лесу под Грачьевом. В одном из карманов я случайно нащупал дыру, а под подкладкой обнаружил золотую монету древней чеканки со сточенными краями — монету, не относившуюся по описи к нашей коллекции… Не думаю, что отец сам нашел сундук, но и та монета вполне могла выпасть где-то поблизости, когда сундук волокли в яму.

В любом случае я никогда больше не вернусь туда!

Москва, июнь 1919 г.»

Алексей захлопнул тетрадь.

— Ну и почерк, глаза можно сломать. Ну, Никита, что ты об этом думаешь?

Бурьин встал и с хрустом потянулся. Потом взял старую тетрадь и быстро пролистал ее.

— Думаю, как это ухитрялись писать чернилами и клякс почти не ставили? И ведь гусиным пером!

— Ты историк или как? Каким гусиным пером? В девятнадцатом году? — поразился Алексей.

Никита почесал свою мощную шею, а потом заявил с неожиданным для него глубокомыслием:

— Меня всегда это занимало. Скажем, Державин писал на грифельной доске мелом, а потом исправлял. Это понятно. Пушкин, допустим, писал гусиным пером. Гоголь тоже. А Толстой чем писал? Быть не может, чтобы тоже пером!

— Думаю, уже железными перьями, которые окунал в чернильницу, — сказал Корсаков.

— Вот я и говорю, что не на грифельной доске, — зевнул Бурьин и плюхнулся прямо в одежде и ботинках на гостиничную кровать.

— Хватит о перьях. Что будем делать с кладом? — поинтересовался Корсаков. — Ты со мной?

— А то как же! — радостно согласился Бурьин. — Должен же я использовать свой отпуск? Только учти, делиться ни с кем не будем. Все, что найдем, — наше. Никаких жалких двадцати пяти процентов!

— Одно меня беспокоит, — задумчиво сказал Алексей. — Конечно, это все нелепо, а если клад и правда проклят? Боярин Тихон, потом купец Ручников, мрачная статуя плакальщика.

— Сказал тоже! Это когда было! — усмехнулся Никита.

— А странная смерть Феди? — напомнил Корсаков. — Вдруг здесь есть какая-то связь с кладом?

— Федька, ты уж меня прости, всегда был с придурью. Чего стоили одни его подземные походы? Какого, скажи мне, хрена, он хранил четыре газовых баллона в доме? Сарая у него не было? — недовольно сказал Бурьин.

Корсаков вспомнил, что лет десять назад, когда дилерство только зарождалось, Федя вдруг загорелся изучать подземную Москву, завел шахтерскую каску с фонарем, купил охотничьи сапоги и ночами бродил под землей, спускаясь в канализационный люк где-то в Замоскворечье. Он утверждал, что центр Москвы, точно капиллярами, пронизан подземными ходами и вполне возможно, например, спуститься в люк на Сретенке, а вынырнуть где-нибудь на Волхонке, у Москвы-реки.

Федя взахлеб рассказывал, что подземные дороги соединяются с метро и бомбоубежищами, с секретными линиями правительственной связи, но все это для него, историка, малоинтересно, главное, что в некоторых местах можно обнаружить многослойную кладку времен Ивана Грозного, которая ведет от бывшей Пыточной башни к Кремлю, ответвляясь к Москве-реке, очевидно, чтобы царь и его ближние бояре в случае заговора или стрелецкого бунта смогли быстро покинуть город.

Как-то раз Громов уговорил Алексея и одного тихого парня с юрфака по фамилии Бахрушин совершить с ним подземное путешествие.

Они спустились под землю недалеко от «Боровицкой» и, не особенно доверяя рассказам Федора, стали пробираться вдоль труб. Вначале идти приходилось по колено в грязи. Пахло крысами и дохлятиной, под ногами чавкала вода, и у Корсакова порой возникало ощущение, что где-то рядом есть выход канализационных стоков.

В одном из люков Бахрушин обнаружил мумифицировавшуюся облезлую кошку, прибитую кем-то к стене, и его вывернуло. Они стали уже злиться на Федьку, затащившего их в такую дыру, когда тот вдруг остановился и осветил фонарем расшатанную ржавую решетку, за которой начиналась дорога уже без труб, ведущая куда-то под Старый Арбат. На решетке болтался совершенно новый замок, но три прута были отогнуты таким образом, что вполне можно было пролезть.

— Это я распилил в прошлый раз, — сказал Громов.

Они проскользнули между прутьями и пошли под Арбатом. Ход, помнится, был низковат, и Корсакову, самому высокому из троих, приходилось основательно пригибаться.

— Смотрите, какая кладка! Начало кладки деревянное, из спиленных кругов — это пятнадцатый век, а потом идет каменная, это уже шестнадцатый, — увлеченно говорил Громов, вращая по сторонам своей каской с фонарем. — Наверху здесь когда-то были торговые ряды, наверняка где-нибудь припрятаны и горшки с монетами!

Нет, Громов не был «со странностями», как считал Никита, просто всегда прокладывал свой путь.

— Что бы ты стал делать с деньгами? Не просто большими деньгами, а по-настоящему с большими деньгами? С огромными? — мечтательно спросил Бурьин. — Уехал бы транжирить куда-нибудь за границу? Как у Остапа Бен-дера, девочки, вино и белые штаны?

Деньги можно неплохо потратить и в России. Нет смысла тащиться далеко.

— Я знал, что ты патриот! Я тоже патриот! Все русское всегда лучшее, будь то литература, машины, девушки, водка или автоматы! — обрадовался Бурьин, совершенно упустив, что сам ездит на «БМВ».

Вскакивая с дивана, он нечаянно опрокинул со стола графин. Графин упал на ковер, но не разбился.

— Вот видишь: графин тоже русский! Иностранная дрянь точно бы лопнула! — восторжествовал Никита.

— Остались самые пустяки: найти клад, — отрезвляюще сказал Алексей. — Кстати, с какого вокзала идут поезда в Псков?

— Кажется, с Ленинградского. Только это неважно, мы поедем на машине. — Бурьин взял со стола оставшийся с ужина кусок ветчины.

— Ну уж нет! Я не сяду с тобой в машину. Проще сразу приделать колеса к гробу.

Никита перестал жевать ветчину и задумался.

— Ладно, на поезде так на поезде, — сказал он со вздохом. — Знаю я эти проселочные дороги, там и трактор забуксует, не то что моя бедненькая немецкая фрау.

Корсаков позвонил в справочную и выяснил, что ближайший поезд Москва — Псков отбывает завтра в одиннадцать двадцать утра с Ленинградского вокзала.

Позвонив в кассы вокзала, он выяснил, что билетов нет, но может остаться невостребованная бронь, которую можно выкупить завтра за час до отправления.

— А билеты точно будут? — спросил Алексей.

— А я откуда знаю? — сказала девушка из справочной, и в трубке запищало.

— Ну что, повесилась? — поинтересовался Бурьин.

— Повесилась, — подтвердил Корсаков, кладя трубку.

— Ну и дура, — вздохнул Бурьин. — Когда поезд?

— Завтра в одиннадцать двадцать. Если не купим билетов, договоримся с проводницей.

Они спустились в кафе и пообедали. Узнав Никиту, вчерашняя официантка подбоченилась.

— Опять, что ли, сосиски? — язвительно спросила она.

— А у вас есть теленок? — спросил Бурьин.

— Нет.

— Тогда давайте сосиски.

Пообедав, приятели вернулись в номер и завалились спать.

Проснувшись около девяти вечера, Корсаков кое-как доплелся до ванной, попутно подумав, что окончательно сбился с ритма. День стал ночью, а ночь днем. Большое пионерское спасибо Плакальщику. Приняв душ, он надел футболку и белые джинсы. Костюм надоел до омерзения.

Он выгреб на кровать все свои деньги и пересчитал их… М-да, неутешительно. Надо срочно выезжать из гостиницы, если он не хочет оказаться у Бурьина на полном иждивении. «До чего же неприятно быть умным и бедным. Или умных бедных не бывает?» — подумал Алексей и стал быстро собирать вещи.

За время многочисленных командировок он привык путешествовать налегке, захватив с собой только одну смену одежды, зубную щетку и бритву. Так что минут через пятнадцать Корсаков растолкал Никиту, который самодостаточно сопел на диване, уткнувшись носом в подушку.

— Эй! Поехали!

— Куда? Мне и тут хорошо! — буркнул Бурьин в подушку.

— А собираться ты думаешь? И машину отгонять? Поезд утром.

— Вот зануда! — вставая с дивана, раздраженно сказал Никита.

Они вышли из гостиницы. Колодку с колеса уже сняли, хотя квитанции о неправильной парковке остались на прежнем месте за «дворниками».

Было около половины десятого, когда они подъехали к бурьинской шестнадцатиэтажке и припарковались. Выходя из машины, Алексей случайно бросил взгляд вдоль дома, и сердце у него дрогнуло. Он узнал…