Часть I
ПОЕДИНОК

Началась эта история в день празднования памяти пророка Илии. Дьякон Арсений, как обычно заведено, отслужил отцу настоятелю на литургии. И хотя солнцу еще далече было ползти по раскаленному небушку до полуденной отметки, было ясно, что день выдастся жаркий, душный, истомный. Дьякону-то такая жара нипочем: он в свои двадцать пять лет ни единой лишней жириночки на костях не нарастил. А все потому, что имел дьякон рослую да костлявую фигуру, за которую его еще в семинарии прозвали «сухие кости», непрозрачно намекая на Книгу пророка Иезекииля, где сие видение костей оживающих и вполне действующих имело место. Также дьякон был склонен к физкультурным занятиям. И даже, по ходившим среди прихожанок храма слухам, молодой дьякон не гнушался пользоваться велотренажером, что, по их разумению, сугубо неприлично для особы священного сана.

Протоиерей же Емельян, настоятель храма Великомученика Димитрия Солунского, имел облик дородный и осанистый, приятный взору благочестивых прихожанок, не упускавших случая посудачить с прихожанками других храмов на тему сравнительных достоинств их пастырей. Отец Емельян ростом был высок, статен, телом исполнен, в движениях плавен, несуетлив и даже как-то по-аристократически изящен. Говорят, из прочих городских храмов всякие суелюбопытные эстеты специально приходили глядеть, как отец настоятель служит, как во время каждения плывет по храму, точно барк с расшитыми золотом шелковыми парусами, и мерно взмахивает кадилом, распространяя окрест волны ладанного благоухания. Ликом отец Емельян несколько походил на благоверного князя Вячеслава Чешского, о чем ему (батюшке, а не князю) как-то заявила некая чересчур ревностная в благочестии старушка. Отец Емельян, не любивший суесловия, за сие дерзкое сравнение даже наложил на старушку епитимию — протереть от пыли аналои на клиросе (каковое наказание старушка выполнила с особым удовольствием). Но епитимия епитимией, а и впрямь было в лике батюшки Емельяна нечто иконно древнее. При общей полноте и даже грузности фигуры лицо его было узкое, немного вытянутое, византийского типа, обрамленное длинными седыми волосами и украшенное седой же пышной бородой. С бородой тоже была однажды у батюшки история. На собрании благочиния архиерей щедровский, преосвященный владыка Кирилл, человек норова самого сурового и отнюдь не по-монашьи горделивого, сощурился ехидно и сказал: «Что, отец Емельян, бороду лучше моей отрастить хочешь? Смотри, дотщеславишься!» На что отец Емельян ответил только: «Владыко, благословите побрить!» И архиерей смолк, потому как бритый священник — это уж полное неблагочестие. Глаза, у отца Емельяна были густо-серого цвета, с редкостным выражением одновременной ласки и печали. Никогда ни на кого не смотрели они грозно и осуждающе, а лишь выжидательно-сострадательно. Под таким взглядом даже Марфа Ивановна, регент правого клироса, женщина вспыльчивая, язвительная и резкая (ох, сколько раз от нее плакали втихомолку девочки-певицы!), проникалась духом смирения и добротолюбия.

Впрочем, самого отца Емельяна благолепие собственной внешности только сердило. И когда его благоверная супруга, Любовь Николаевна, говорила: «Ах, ты у меня первостатейный красавец, батюшка!», он ворчал недовольно: «Матушка, угомонись! Четыре десятка лет уж вместе живем, детей пятерых взрастили, внуков дождались, теперь только о душе думать надобно, а ты все туда же, будто я не священник у тебя, а гусар какой!» Правда; был у протоиерея Емельяна некий недостаток, весьма, впрочем, значительный для священника. Как сам батюшка говаривал, вместо громкого, сочного, звучного голоса имел он скрип тележный. А без голоса как? Тайные-то молитвы читаются, конечно, тихонько, но ведь надо во время службы и возгласы подавать, после коих клирос начинает петь, и проповедь говорить. Но когда в храм назначили служить дьякона Арсения, проблема наполовину решилась. У жердинообразного дьякона обнаружился бас мощности пароходного гудка. Как взревет дьякон: «Благослови, владыко!», так свечки на праздничном подсвечнике гаснут, а некоторые молельщицы даже чуть приседают восторженно. Так и ведут службу: дьякон на амвоне баржой гудит, протоиерей в алтаре лодочной уключинкой поскрипывает. А поскольку, говорят, противоположности притягиваются, то были осанистый и малоголосый священник да громогласный долговязый дьякон крепкими друзьями.

Третий представитель клира церкви Димитрия Солунского именовался отцом Власием Королевым, хотя некоторые ядовитые языки за глаза называли его отец Властий, а также — еще ироничнее, с каверзным намеком — отец Квасий. Этот иерей составлял зримую оппозицию и своему начальнику отцу Емельяну, и громогласному, но по характеру мягкому дьякону. Власий имел рост невеликий, убогий даже, телосложение самое корявое (вечно фелонь на нем кособочилась, за что получал иерей справедливые замечания: облачение церковное — не халат домашний, носить его надобно с благоговением и аккуратно). Лицо же у Власия было жесткое, борода вечно топорщилась, словно все ее волоски находились друг к другу в непримиримой вражде, а глаза прятались в густых преколючих бровях. Физиономист не ошибся бы, если б предположил, что отец Власий имеет характер непокладистый, к людям нелюбезен, суров и даже грубоват. Но, как ни странно, было в этом суровом типе православного иерейства нечто такое, что притягивало некоторые верующие сердца. Особенно у отца Власия любили почему-то исповедоваться местные бизнесмены средней руки и хозяйчики развлекательных точек. Мотивировали это тем, что отец Емельян, слушая их непристойные подчас исповеди, краснел, грустнел и терялся, а грозный отец Власий только хмурил брови, ставил грешника на поклоны и строго велел делать какое-нибудь доброе дело вроде вспомоществования детскому саду или инвалидной артели. За такую любовь к отцу Власию представителей почти преступного мира молодой дьякон Арсений подразнивал того Авторитетом. Не вслух, разумеется.

Был еще непорядок в натуре сурового иерея Королева — непомерен он иногда становился в питии того напитка, который и «монаси приемлют». Но настоятель на это смотрел со вздохом и сквозь пальцы — попивать стал отец Власий с той поры, как его жена, красавица, умница и редкостно добродетельная женщина, умерла, сгорев как свеча от жестокого воспаления легких. У иерея осталась дочка, но она выросла, уехала из города в далекую Москву, где поступила в какой-то непонятный институт, и вовсе забыла отца…

Но оставим описание портретов и судеб наших героев (возможность поговорить о них еще представится) и вернемся в праздничный Ильин день, в осиянный светом храм, где идет своим чередом Божественная литургия. Положенное зачало Евангелия дьякон Арсений прочитал, после чего взглянул мельком на настоятеля. Тот стоял с благоговением, но выглядел несколько утомленным, и дьякон понял — это донимает батюшку жестокая щедровская жара, так что давление артериальное у отца Емельяна за все отметки положенные шкалит. Дьякон вздохнул, поправил орарь и вышел на амвон— возглашать прошения сугубой ектеньи. Голос только чуть приунял, понимал нутром Арсений, что не к месту ему сейчас грозой громыхать, лишний раз отца настоятеля нервировать.

И вот стоит дьякон, возглашает; клирос «Господи, помилуй» выводит трогательно, прихожане крестятся, кланяются — все, как обычно на богослужении и бывает. Только отчего-то неспокойно Арсению, и мнится ему, что в душном, наполненном запахами свечей и ладана воздухе храма тянет ледяным, с кислым привкусом меди, ветром. «Что за притча? — думает Арсений. — Будто посреди церкви люк открыли в подвал! Только сроду у нас тут ни люков, ни подвалов не было!» Хочется ему обернуться, глянуть, отчего это произошло, ан не время, да и не положено дьякону во время молитвословия головою суеподобно вертеть. Завершил Арсений ектенью, дождался ответного возгласа иерейского, и в алтарь, как положено, через боковую дверцу прошел. Только перед тем, как в алтаре укрыться, глянул мельком на заполненный молящимися храм. И оторопел, а сердце будто в ледяные металлические зажимы взяли.

Тут надобно дать некоторое описание храма, в коем и совершалось нынешнее событие. Храм Димитрия Солунского был невелик, даже, можно сказать, тесноват, но праведному взору приятен и молящейся душе уютен. Как известно, православные храмы на Руси издавна строились таким образом, чтоб по внешнему и внутреннему виду своему отличаться от прочих светского характера зданий. Чтоб человек понимал, что это — дом Того, Кому хочется помолиться, в грехах своих покаяться, испросить совета, помощи и благословения. По большей части храмы устрояли в виде креста, что означало посвящение храма распятому за нас Христу Господу, а также и то, что крестом «смерть упразднися, ад постыдеся, диавол посрамися». Еще храмы строятся в виде круга, что напоминает о вечности Церкви Христовой, и в виде звезды восьмиконечной, означающей свет Христов, просвещающий всех. Храм же в честь великомученика Димитрия Солунского по архитектурному замыслу выстроен был в виде продолговатого корабля. Корабль — символ издревле христианский, напоминающий и о ветхозаветном Ноевом ковчеге, спасающем верных от вод Всемирного потопа, и о той малой ладье, в которой Спаситель переправлялся с апостолами через Галилейское озеро и укротил бурю. По слову вероучительному, церковь — тоже корабль, в котором человек мирно может плыть по морю житейскому к Пристани Небесной. Так и прихожане церкви Димитрия Солунского преодолевали «житейское море, воздвизаемое напастей бурею», спасаясь на корабле, осененном мачтой-крестом. Снаружи храм выглядел скромно и обыкновенно: беленые каменные стены, купол, выкрашенный темно-зеленой краской, и золоченая главка с блестящим крестом.

Над входом пристроена была башенка-звонница, подобная тонкой белого воска свече, с полной октавой колоколов. Внутри храм-корабль поражал взор не яркостью красок и редкостной красотой, а некой осиянностью убранства, благодатной и успокоительной для взора. Встречаются нередко подобные храмы на Руси. В них позолоченные оклады светятся приглушенно, росписи на куполе и парусах выполнены в манере старинной, аскетической, без присущей европейской живописи склонности к телесности (или, как еще говорят, плотяности).

Иконостас храмовый не пострадал во времена большевистских гонений на церковь, сохранился целиком и потому имел ныне не только духовную, но и историческую да живописную ценность. Второй ярус иконостаса составляли иконы двунадесятых праздников, и, согласно свидетельству специалистов, были они редкостным произведением искусства и бесценным достоянием истории, поскольку датировались приблизительно шестнадцатым столетием и относились по письму к школе Дионисия. Особенно выделялась из них икона Преображения Господня — изумительным письмом и дивным цветосочетанием. Словно и впрямь через эту икону, как через окно в мир духовный, сиял на молящихся свет Фаворский. За эту икону, говорят, давал безумные деньги некий приезжавший в город Щедрый иностранец, охочий до русских древностей, но, разумеется, никто на иностранцевы деньги не польстился — ни власть светская, ни тем паче церковная.

Также особо драгоценными почитались храмовая икона, изображающая великомученика Димитрия Солунского (венец, охватывающий главу мученика, выкован был из чистого золота и украшен двумя рубинами и одним сапфиром; сей венец пожертвовал на икону, как говорят, некий раскаявшийся разбойник), и образ Божией Матери, именуемый «Умягчение злых сердец», перед которым часто служили молебны и акафисты ради вразумления и умиротворения враждующих и о смягчении сердец, закосневших от злобы. И это помогало. Если вы когда-нибудь приедете в город Щедрый, зайдете в храм Димитрия Солунского и спросите о чуде, связанном с иконой «Умягчение злых сердец», вам расскажут, как один лютый душегуб, готовившийся на человекоубийственное дело, был вразумлен сном, в котором его покойная мать молилась за сына перед этой иконой, просила об умягчении и умилостивлении озлобленного сыновнего сердца… Да и помимо того, всякий человек, неправедно страждущий от произвола начальственного или злобы своих присных, едва лишь притекал с молитвенной просьбой к этой иконе, как его скорби чудесным образом разрешались и исчезали.

Более достопримечательностей и редкостей в храме не было. Подсвечники, впрочем, имелись серебряные, старинного литья, пожертвованные в храм приблизительно в конце восемнадцатого века купцом Осьмибатовым за избавление супруги от поношения бесчадства. Да еще отличались сугубой ценностью две праздничные хоругви, что были, говорят, вышиты некой особой царского происхождения, пожелавшей, впрочем, остаться в безвестности.

В общем же своем виде храм выглядел скромно, но радостно. Сквозь узкие, на высоте расположенные окна в храм проникал свет, золотящий оклады, ризы, иконостас. Но не было в этом золотом свете режущего глаза блеска мишурности и показушной красоты. Многие иконы по сохранившемуся в провинциальных городах обычаю украшались вышитыми шелковыми подзорами и полотенцами, на аналои тоже стелили скромный, из пожертвований, шелк, а то и саржу, но уж никак не роскошную парчу. Правда, имелось некое отличие, которое ввел настоятель отец Емельян, едва заступил на служение свое. По нелюбви ко всему фальшивому и придуманному он не разрешал украшать иконы (а также пасхальные куличи) искусственными цветами. «Живые цветы на то есть, Божье создание, — говаривал он. — И незачем пластмассой любоваться».

Храм Димитрия Солунского любили, несмотря на его неброскую внешность и удаленность от главных городских улиц. Посему в двунадесятые, а тем паче престольные праздники в нем не то что яблоку, свечке упасть было негде — до того народу приходило много. И ныне, второго августа по новому стилю, молящихся оказалось в преизбытке, измучила всех долгая летняя жара и бездождие, к пророку Илии пришли поклониться, умолить его, чтоб послал дождя благоприятного на посевы да нехитрые грядки.

Словом, тесно было в храме. Однако вовсе не это заставило дьякона Арсения вдруг вздрогнуть и ослабеть сердцем. При неимоверной тесноте все прихожане скучились в две толпы, разделенные мрачным пустым пространством у аналоя с праздничной иконой. И в этой пустоте стоял в горделивом одиночестве величественный и страшный старец. От него-то и веяло мертвым холодом, его-то и сторонились люди, предпочитая тесноту и неудобство, но не решаясь и на шаг к нему приблизиться.

Дьякон вошел в алтарь, стараясь не показывать отцу Емельяну своего внезапного и непонятного ужаса. Во-первых, потому что уже начиналась самая священная и торжественная часть литургии — евхаристический канон, и предстоящего у престола священника никак нельзя было отвлекать суесловием и пустыми страхами. А во-вторых, отцу Арсению было стыдно: чего испугался-то? Ну, стоит человек посередь храма в одиночестве, ну лицо у него какое-то, словно из жестяной банки вырезанное, ну, глаза оловянные, без живого блеска и заинтересованности окружающим… Всякие люди бывают, и не резон по первому впечатлению о них мнение составлять. Только отчего-то чувствовал себя дьякон снова десятилетним мальчишкой, посмотревшим на ночь фильм ужасов и трусливо вздрагивающим от каждого шороха в квартире…

— Отрицаюся тебя, сатана, и всех советов твоих, и сочетаюся Тебе, Христе Боже… — привычно прошептал Арсений коротенькую молитовку. И посветлело на душе, легче стало дышать, ушла из сердца жалкая трусость. Да и к тому же, когда Арсений вновь вышел из алтаря со своим «паки и паки миром Господу помолимся», никакого одинокого старца и пустоты в храме не было, прихожане стояли как обычно и приглушенно жаловались на тесноту и духоту.

После «Отче наш» отец Власий вышел из алтаря, двинулся в затемненный придел; за ним тут же струечкой потянулся народ на исповедь. Исповедников было немного — перед Успенским постом мало кто желал говеть, поэтому хор успел только исполнить небольшой причастный концерт «Блажен муж, бояйся Господа, в заповедях Его восхощет зело». Два мальчика-алтарника прислуживали при причащении, все шло чинно и благолепно… До того самого момента, когда отец Емельян, произнеся положенный отпуст литургии, вышел говорить праздничную проповедь.

Темой проповеди настоятель избрал пример пламенной веры пророка Илии, которая стала тем факелом, что светил во мгле язычества и безбожия. Он вспомнил о том, как Илия вышел победителем из поединка с языческими жрецами, как не усомнился в вере и всегда уповал на Господа… И в этот момент негромкую речь священника прервал холодный голос, от которого, казалось, задрожали стены церкви:

— А ты, отец настоятель, способен ли доказать пламенность и чудодейственность своей веры?

…Во время проповеди иерей Власий и дьякон Арсений в алтаре сидели — позволили малое телеси послабление. Но едва услышали этот голос (а попробуй его не услышь — кажется, будто он тебе перепонки барабанные высверливает!), выскочили на амвон, забыв подобающую сану солидность. И увидели, что испуганный, оцепеневший народ снова толпится по обе стороны от праздничного аналоя, а прямо напротив отца Емельяна стоит давешний человек с жестяным лицом. Теперь-то дьякон Арсений имел возможность рассмотреть дерзкого незнакомца как следует.

Вопрошавший о чудодейственности веры и впрямь выглядел глубоким стариком. Его бледное лицо было покрыто сетью жестких мрачных морщин. Совершенно лысая голова, обтянутая белой, аж до синевы кожей, неприятно светилась; кисти рук, сложенных по-наполеоновски на груди, смотрелись костлявыми и безжизненными. Но стоял незнакомец горделиво и прямо, словно ни во что не ставил преклонный свой возраст. Одет он тоже был престранно. Поверх строгого костюма из тонкого темно-зеленого сукна на плечи незнакомца была наброшена длинная накидка вроде мантии. Цвет накидки был кроваво-алый, а изнутри — сизо-лиловый, и это сочетание чем-то напоминало об ассортименте мясного павильона на рынке… Голову старца стягивал тонкий блестящий обруч, изгибающийся на лбу причудливой завитушкой. В завитушке яростно сверкал крупный камень, по всему —бриллиант… Словом, человек выглядел почти царственно. И столь же царственно он задал вопрос протоиерею Емельяну.

Отец Емельян проповедь, конечно, прервал, но (как отметил отец Арсений) посмотрел на странного человека без испуга и недовольства. И сказал, голоса отнюдь не повышая:

— Уважаемый… Позвольте мне сначала проповедь мою закончить, а уж потом я стану на ваши вопросы отвечать. Коли таковые вопросы у вас имеются.

— Нет, отче! — грохнул «уважаемый» своим металлическим голосом. — Время проповедей прошло! Пришло время чудес!

— Неужели? — удивился отец Емельян, а дьякон мысленно выдержке своего патрона поаплодировал. — Это вы, что ли, милостивый государь, чудеса творить собираетесь?

— Именно, отче! — кивнул человек и преязвительно усмехнулся. — А ежели ты сам жить хочешь, да и своим прихожанам, молельщикам этим лицемерным, жизнь сохранить желаешь, то и тебе чудеса творить придется!

— Чепуха какая, — жалостливо вздохнул отец Емельян. — Вы это серьезно?

— Вполне! Слушай, священник! И вы все тоже слушайте! Я — великий колдун-чернокнижник, именуемый Танадель, превзошедший в чародействе всех магов прошлого и настоящего! Мне повинуются стихии, демоны преисподней, жители небес и земли! Я всемогущ и всеведущ! Ныне явился я в ваш городишко, дабы показать всем вам, кто тут станет истинным хозяином положения!

— А-а… — протянул настоятель и погладил свой старенький наперсный крест. — Так вы хотите покаяться? Нынче отец Власий исповедует, у него хорошо это получается. Рекомендую.

— Что-о-о?! — взревел превзошедший всех чародеев в оккультном искусстве Танадель. — Я ,не нуждаюсь в покаянии и отпущении грехов! Все это ничтожная выдумка для жалких и наивных пресмыкающихся вроде вас!

— Нет так нет, —пожал плечами отец Емельян. — А зачем же мы вам, великий чернокнижник, понадобились?

Тут Танадель рассмеялся ужасающим смехом. Правда, в смехе этом было нечто картинное и фальшивое, как заметил Арсений.

— Я, колдун Танадель, вызываю тебя, служителя Галилеянина, на поединок! Докажи, что твоя вера сильна и твой Бог могущественнее моего повелителя!

— А зачем я буду это доказывать? — тихо спросил Емельян. — Я это и так знаю.

— Тебе придется это доказать, жалкий старикашка! — опять заревел Танадель. — Иначе я уничтожу всех этих людишек! Молнией выжгу здешние окрестности! Превращу день в ночь! Заставлю землю кипеть, а воду превратиться в свинец!

— Какие химические сложности… —пробормотал отец Емельян, а потом сказал погромче: — Ну, если ты так силен, колдун, зачем тебе я, жалкий священник-старикашка? У меня земля вовсе не закипит…

— Не заговаривай мне зубы! Я хочу раз и навсегда доказать, что сила — в магии! Что твой Бог — слаб! Что ему наплевать на всех вас, и только маги на самом деле способны помочь людям! Сразись со мной, священник! Сразись, или погибнешь ты и твои, как это вы говорите, «ближние»!

— Вот, значит, как стоит вопрос, — протянул отец Емельян. — Что ж, поединок так поединок. Оружие-то какое предполагаете, Адельтан?

— Меня зовут Танадель! — злобно рявкнул чернокнижник, но Арсений мог поклясться (хотя и грешно клясться христианину по всяким пустякам), что в лице новоявленного волхвователя промелькнула растерянность. Видно, не ожидал он, что священник, этакий простец, возьмет и сразу согласится. Наверное, ждал слезных упрашиваний, трусливого дрожания голоса. Не дождался и оттого наглость слегка приутратил. — Касательно же оружия… Что ж, отче, ваше оружие — ваша молитва. Мое оружие — магия. Не на шпагах же нам драться. Вы и шпага — это несовместимо!

— Да, действительно, — рассеянно кивнул отец Емельян, который в своей юности, еще до поступления в семинарию, занимался в секции фехтования и даже брал призы за мастерство битвы на эспадронах. — А на какой день поединок назначим?

— Хоть сейчас! — разрезвился колдун. А бриллиант в его диадеме засверкал совсем уж инфернально.

— Нет, это никак невозможно, — решительно заявил отец Емельян. — Сами посудите, это будет не серьезный поединок, а фанаберия какая-то. Вы уж мне дайте подготовиться. С людьми побеседовать, с матушкой попрощаться на всякий случай. Тем паче должно мне о поединке и преосвященного известить, заручиться его благословением…

— Вот! — торжествующе захохотал колдун. — Все вы, поповское отродье, такие! Сразу за начальство прячетесь, с вышестоящими инстанциями каждую свою отрыжку согласовываете, на каждый чих благословения просите!

— Да, мы такие, — развел руками священник. — Придется вам с этим смириться.

— Ладно, отче, говори сам, какой день тебе подходящий! Не смиренничай тут у меня! Я не ваш Христос — смиренных не терплю.

— Оно и видно. Пусть будет послезавтра. Хоть и праздник у нас — в честь равноапостольной Марии Магдалины… Что ж, отслужу службу, а потом тогда и встретимся, господин колдун.

— Так, значит, четвертое августа? Ладно. Встречаемся в полдень на Желтом мысу! Приводи своих друзей— зрелище им будет обеспечено преинтересное!

— Хорошо. — Голос священника слегка посуровел, но заметил это, пожалуй, только Арсений, хорошо различавший, когда отец Емельян мирен,

а когда в душу его проникает праведный гнев. — Только, может, не в полдень, лучше к закату, а то жара стоит такая…

— Я тебе обеспечу подходящий климат, отче! — опять захохотал Танадель. — Будет холодно, как в Арктике! Так до четвертого августа, не забудь!

— Не забуду, — кивнул отец Емельян. — Полдень. Желтый мыс.

И тут колдун Танадель учудил штуку — взял и испарился на глазах у всех, оставив после себя тяжелый, густой запах серы.

— Отец диакон, — тихо сказал настоятель. — Вынеси сосуд с водой крещенской из алтаря, окропить надо место, где этот… маг стоял.

…Город Щедрый, в котором и находился приход храма Великомученика Димитрия Солунского и в котором имели место происходить все описываемые события, являлся типичнейшим образчиком захолустных, невеликих провинциальных городков. В таких городках самыми громкими и памятными событиями случается покража капусты с грядок либо приезд какой-либо стареющей, непопулярной и обедневшей звезды эстрады. Все в таком городке друг друга знают, новости, сплетни и досужие слухи распространяют методом изустным, не дожидаясь выхода очередного номера вечно запаздывающей газеты «Щедрые вести». И немудрено. Городок Щедрый далеко отстоял от магистральных путей цивилизации, окруженный непроходимыми, неуютными сосновыми борами, древними идольскими капищами да порожистой, Разгульной речкой Выпью, по весне часто устраивающей в городе неприятные локальные катастрофы. Посему щедровцы жили сплоченно, почти по-родственному, делили вместе радости, горести и новости тож.

И уже к вечеру Ильина дня весь Щедрый от мала до велика знал, что настоятеля церкви Димитрия Солунского, отца Емельяна Тишина, вызвал на смертный и суровый поединок могущественный и воинственный новоявившиися колдун Танадель. Новость эту обсуждали с истинно провинциальным жаром, показывающим, как мало у щедровцев бывает в жизни развлечений и бесплатных зрелищ. Обсуждали и не выказывали при— том какого-либо удивления. Удивления же не было потому, что город Щедрый, как писал о том обозреватель местной газеты, являлся «оккультным центром России». Корреспондент, конечно, прихвастнул насчет России, но то, что оккультный потенциал населения городка превышал всякие о том представления, воистину так. Недавняя перепись населения установила, что основной профессией каждого второго живого щедровца является колдовство. Каждый четвертый щедровец заявил, что не является человеком с точки зрения биологического вида. А каждый десятый проставил в опросном листе дату своей смерти и написал заявление об освобождении от уплаты налогов по факту физиологической кончины.

Так что служение клира Щедровской епархии проходило в условиях, близких к боевым. Преосвященный Кирилл поначалу (примерно первые двадцать лет своего епископства) пытался сурово искоренять щедровское оккультное злочестие, но, не видя плодов своей борьбы, внутренне пал духом. Кроме того, ударом для владыки стало известие о том, что старший брат его, долгое время проживавший в Санкт-Петербурге и занимавший солидный чиновничий пост, внезапно по какому-то наитию приехал в Щедрый, где прошел инициацию у местных вампиров и явился на встречу с братом-епископом, сверкая новехонькими длинными клыками. Говорят, после сего владыка Кирилл и поседел как лунь, и суров стал по всякому ничтожному поводу. А когда двенадцать лет назад мэром города стал колдун Торчков, владыка, как судачили некоторые, совсем устранился от борьбы, с презрительным равнодушием взирая на то, как в Щедром все больше и больше процветает магическое всевластие.

Конечно, жили в Щедром и обычные люди, без оккультной выморочности. Были среди них и стойкие сознательные атеисты, и столь же стойкие верующие разных конфессий, и просто философски настроенные обыватели. Но основную идейную партию в городе все-таки составляли те, кого обобщенно и несколько затравленно именовали «ведьмаки». Мэр города во время предвыборной кампании как заявил, что он белый колдун, готовый протянуть руку помощи всем, чтущим заветы Каббалы, так и набрал сразу нужное количество голосов. В чиновничьем аппарате ведьмы сидели просто через одну. Школьные учительницы сплошь были хиромантки, гадалки и магистры астрологии… А о том, сколько оборотней насчитывает муниципальная служба жилищно-коммунального хозяйства, вообще предпочитали не распространяться. Какая, в конце концов, разница, кто чинит тебе сливной бачок — человек или ликантроп? Главное, чтоб починил…

К вящей справедливости надобно сказать, что не всех щедровцев такое положение дел устраивало. Например, прихожане храма Великомученика Димитрия Солунского много раз просили настоятеля объявить нечто вроде охоты на ведьм. Но тот смурнел ликом и благословение на то дать отказывался.

— Почему так, отче? — горячо вопрошал в таких случаях дьякон Арсений своего патрона. — Неужели худо сделаем, коли землю от этакой нечисти отскоблим?!

Дьякон, соответственно возрасту своему, был горяч умом, сердцем и поступками. Жгло его то, что по городу непотребства творятся всякими вампирами да колдунами. И не понимал Арсений, почему же отец Емельян, мудрейшей и чистейшей души человек, противится открытой борьбе с этими отродьями?

— Не горячись, отец дьякон, — печально говаривал в таких случаях отец Емельян. — Разве они нечисть? Они души, в своих грехах, ошибках да домыслах заблудившиеся. Бесы их на эту дорожку скользкую толкнули, глумятся над ними, дают иллюзию всевластия и могущества, а потом за это магическое всемогущество потребуют ужасной расплаты… А некоторые от слабости да от горя, душой непереносимого, во тьму подались. Искушения отчаянием не перенесли… Помнишь Нину Рыбкину?

— Эту ведьму-то, что на Третьей Овражной живет?! Она сейчас себя какой-то Франсуазой именует, что ли… заявляет, что могущественней ее и нет на свете.

— Вот-вот. Она самая. А какая девушка была, добрая, славная. Вышла замуж по большой искренней любви, год прожила, а муж возьми да и уйди от нее к ее же лучшей подруге. А Нина так его любила. Вот и рухнули от такого горя все ее понятия о добре, разуверилась она в мире да справедливости и шатнулась в темную сторону. Накупила в магазине «Дверь в запредельное» книжек по магии да по приворотам-отворотам, начиталась их вдосталь и объявила, что ведьма. Мужа своего пыталась приворожить — обратно вернуть, соперницу прокляла, землю кладбищенскую под порог ей сыпала… А мать ее, Зоя, прихожанка наша ревностная, каждый день о спасении души своей несчастной дочери молебны заказывает, у иконы Николая Чудотворца на коленях часами простаивает, плачет так горько, что даже у меня, пня старого, сердце кровью обливается. Что ж, нам на Нину с колом осиновым идти? Лучше уж помолиться. Ты, кстати, запиши-ка ее в синодик, буду рабу Божию заблудшую Нину о здравии поминать, глядишь, просветит Господь ее сердце измученное…

— Хорошо, — вздыхал дьякон, но все ж не сдавался: — А вот вампиры, батюшка! Против них-то с осиновым колом можно?! Ведь нежить! Бродят, людей соблазняют вести непотребный образ жизни! То есть смерти.

— Вампиры… — вздыхал и отец Емельян. — Против вампиров, конечно, выйти надобно, да только как тут выйдешь, когда самый главный их магистр — единокровный брат нашего преосвященного? Тут тоже особая житейская премудрость надобна…

— Вы, батюшка, конформист! — рубил с плеча безрассудный дьякон. — Соглашатель! Терпите то постыдное дело, что по улицам города нежить адская шатается, глаза на это закрываете! Вот только не говорите мне, что Христос терпел и нам велел! Христос, между прочим, взял бич и из храма изгнал этим бичом торговцев, дабы не делали они его вертепом разбойничьим!

— Стяжи дух мирен, и тысячи окрест тебя спасутся, — в ответ сказал отец Емельян. — Помнишь сии слова преподобного Серафима Саровского?

— Великий сей святой жил не середь ведьмаков да оборотней! К нему нормальные люди приходили, и нормальные медведи, а вовсе не оборотни! — Дьякон не унимался, глаза его горели, а борода сама собой грозно воскудрявилась. — Нам же как приходится существовать, подумайте! Надобно посему не мирен дух обретать, а здравую воинственность! Рыцари мы веры или не рыцари?

— Ох и неистов ты, дьякон! Оборотни ему помешали, скажите пожалуйста… — грустно, без суровости покачал головой отец Емельян. — Молод ты еще…

— Вот так всегда! При чем тут возраст? — фыркнул дьякон, потом вздохнул, сложил ладони ковшиком. — Простите, отче, за дерзость и благословите.

— Бог простит! — пряча в бороду улыбку, сказал отец Емельян. Благословил своего неистового дьякона, позволил поцеловать свою руку, а сам поцеловал Арсения в маковку — как непослушного, но любимого сына. — Разве я не понимаю, что бездействие наше против нас и свидетельствует? Вера наша без дел мертва. Но и устраивать побоище — не наше дело. То в книжках фантастических, которые твоя супружница благоверная читает бессчетно, светлые да темные личности мечи похватают — и давай крошить друг друга до полного умопомрачения. Волкодавы всякие, Арагорны… Отец дьякон непочтительно хихикнул:

— Вы-то откуда знаете, батюшка? Или Ольга моя уже и вас снабдила своей библиотекой начинающего фантаста?!

— Представь себе… Как-никак, моя духовная дочь. Пришла как-то на воскресную беседу и выложила передо мною целую кучу этого добра. Должны же вы, говорит, быть ознакомлены, отче, с тем, что ваше духовное чадо читает. Будьте, мол, в курсе, всех новых веяний!

— А вы что?

— Почитал. Отчего же не прочитать? Мудрость человеческая везде проявиться может, даже и в фантастике. Главное, видеть ее уметь. Правда, Олюшку я тоже напряг неким малым послушанием. Читает ли она сейчас «Исповедь» Августина Блаженного?

— Ох, так это вы ее на путь истинный направили! А я-то думаю, что это она за Августина схватилась, сроду за ней этого не замечал — склонности к патристике…

— Ничего, пусть почитает. А за Волкодава я ее паче прежнего Афанасием Великим отягощу.

Отец дьякон поглядел на патрона своего с глубочайшим уважением:

— Как вам это удается, отче? Я у своей супруги совсем авторитета духовного не имею.

— Возраст, наверное, — пожал плечами отец Емельян. — Стар я, чтоб со мной спорить и противоречить. А Ольга, при всей своей горячности, пиетет все ж таки блюдет.

— Ну вот, а я не блюду, выходит. Все с вами спорю.

— У нас с тобой, Арсюша, не споры. Одного мы хотим — торжества православия. Только не знаем, как лучше сие торжество свершить. И невмешательство в нашем случае грешно, и насильственное насаждение культа. Золотая нужна середина. Чтоб быть и мудрыми, как змии, и кроткими, как голуби. Если б жили мы, как жили первые христиане, может, все было бы проще. Язычники, глядя на тех христиан, говорили: вот люди удивительные, и нам бы такому воспоследовать житью. И сознательно отвергали языческое злочестие. И волхвы всякие да чародеи бросали свою магию, вдруг понимая, что шли путем окольным, тогда как есть путь прямой и честный… Потому что влюблялись в христианство. И понимали, что Господь — не понятие отвлеченное и не идол каменный, а — любовь, свобода и истина.

— Лучше влюбиться не в христианство, а в Христа, — тихо сказал Арсений.

— Верно. Только звучит двусмысленно, особенно в наше время, когда за каждым словом самый непотребный смысл усваивают. И святое слово «любовь» до того испаскудили…

— Дело разве в словах…

— И это верно. Ничего, Арсюша, будем совершать спасение наше, ходя между отчаянием и надеждой. Как преподобный Силуан Афонский говорил? «Держи свой ум во аде и не отчаивайся». Вот тебе для существования оптимальный вариант.

И дьякон на то соглашался, что да, коли так, им ничего иного не остается.

…Итак, к вечеру Ильина дня уже почти весь город (исключая вампиров, которые еще спали) судачил про грядущий поединок протоиерея Емельяна и колдуна Танаделя. Причем версии события выстраивались самые разнообразные.

— Слыхали? Мэр отказал новоприбывшему чернокнижнику в регистрации. К каким-то документам придрался, что ли… Ну, чародей и психанул.

— А при чем тут поп?

— Говорят, Танаделю кто-то шепнул тайком, что мэр в своем колдовстве придерживается старых религиозных заговоров и даже церковь посещает. И активно общается с Емельяном. Вот Танадель и сложил два и два…

— Когда это наш мэр церковь посещал?! Когда это он с попами якшался?! Брешут! Он нормальный колдун, без этих новомодных заморочек! Это только столичные оборотни на Пасху по храмам торчат, а у нас в провинции народ с Богом не заигрывает! Нет, тут другое. Мнится мне, этот поп когда-то дорогу магу перешел. Может, в молодости. А маг его искал по всем городам и весям, к нам приехал и нашел. Вот и решил отомстить за былое. Да не просто так, а показательно.

— Ну, это какой-то слишком уж детективный вариант.

— Что наша жизнь, как не детектив? — философически замечал кто-то из спорщиков…

Тут же начинались новые вопросы:

— А кто-нибудь знает, что за тип этот Танадель? Какого уровня чернокнижник? Где обучался-стажировался? Чем особо знаменит?

— Да кто ж тебе правду скажет! Но сразу видно — не простой колдунишка…

Следует отметить, что вопросом «что за тип колдун Танадель?» озаботился и мэр города Щедрого Изяслав Радомирович Торчков. Озаботился, разумеется, негласно для широкой общественности. Едва до Изяслава Радомировича по засекреченному ментальному каналу дошел первый неприятный слух о том, что некий чернокнижник Танадель послал вызов одному из самых мирных местных православных священников, как мэр тихо, но непреклонно поставил на уши весь свой осведомительский штат.

— Так-так, — сказал мэр почтительно левитировавшему в его кабинете штату. — Где ваша оперативность? Почему сразу не доложили, что в городе появился новый колдун?! Проклятия моего захотели?! Или, может, вам у меня работать не нравится?! Зарплата слишком большая?! Так вы скажите, держать не буду, мигом переведу в бюджетную сферу, на оклады библиотекарей и воспитателей!

— Изяслав Радомирович, не губите! — взмолилась помощник мэра по связям с общественностью, ведьма-целительница в седьмом поколении. — У нас все штатные провидцы из аналитического отдела были переброшены на предсказание оптимального климата — уборочная же в разгаре! Вот и проморгали этого Танаделя!

— Кто же знал, что к нам этот колдун явится, — пробубнил досадливо экстрасенс-пирокинетик Бобриков. — Я ауру над городом третьего дня подновлял — все в норме было…

— Третьего дня?! В норме?! — психанул мэр, да так, что из факса брызнули во все стороны зеленые служебные бесенята. —Я вас под краевую финансовую проверку подведу! Под тотальную зачистку кармы! Вот вам и будет норма! Бездари паранормальные!

Бездари мрачно насупились. Проверки и зачистки не хотелось никому.

— Изяслав Радомирович, а может, это… — робко начал второй советник по оккультуре. — Может, этот Танадель и есть… проверка?

— Ага. — На второго советника, который и стаканы-то взглядом двинуть не умел, все чиновники смотрели пренебрежительно. — Вспомнили комедию Гоголя?

Однако мэру мысль пришлась по вкусу. Он надолго нахмурился.

— Идея не лишена логики, — сказал он наконец. — Ревизор, значит… Но при чем тут поп?!

Подчиненные переглянулись и пожали плечами. Действительно, поп с идеей ревизии как-то не увязывался.

Мэр сдернул покрывало со своего магического кристалла последнего поколения и, проделав над сферой несколько замысловатых пассов, приказал:

— Яви!

Кристалл явил берега реки Выпи, где по случаю жары все продолжали купаться и загорать местные красавицы; недостроенное здание кинотеатра, какую-то задымленную шашлычную; улицу имени Академика Водопьянова, где прорвало канализацию и бригада вервольфов улаживала проблему… Все что угодно показывал кристалл, являл мэру трудовые будни славного города, но не было нигде даже малого следа колдуна Танаделя.

— Т-техника, — в сердцах сказал мэр и, грозно зыркнув на подчиненных, повелел: — Все вон! Звонка ко мне! Срочно! И… и Вассу тоже!

Подчиненные не заставили себя просить дважды и испарились из кабинета сурового начальника, даже не утруждаясь открыванием двери.

Оставшись в одиночестве, мэр горестно вздохнул, поманил к себе рукой стоявший в открытом баре графинчик с ликером и рюмку и безо всякого удовольствия пригубил изысканный напиток. Уставился в окно. Мэр переживал. Он, Изяслав Торчков, без сомнения, был патриотом города Щедрого. Недаром кресло мэра занимал вот уже третий срок. Колдуном Торчков был средненьким, можно сказать, с сельскохозяйственным уклоном: до избрания на пост мэра руководил экспериментальным зерноводческим комплексом в ближней деревеньке Кривая Мольда. И ведь хорошо руководил! Благодаря его заклятиям и умело применяемой охранной магии вышла Кривая Мольда в районные передовики по рапсу, кормовой свекле и ячменю,.тогда как в других хозяйствах, где на магию не делали должной ставки, был вечный недород. Но даже и не в магии было дело. Изяслав Торчков считал себя более не магом, а здравомыслящим политиком и хорошим хозяйственником, умеющим толково окормлять подведомственный корабль. Потому, когда предложили ему баллотироваться на пост мэра, не отказался, счел это светлым знаком судьбы. И ведь судьба не подвела! Изяслава Торчкова считали (и заслуженно) хорошим мэром. Он умело, тактично решил квартирный и продовольственный вопросы для многих уважаемых вампирьих семейств города, обеспечил трудовыми местами оборотней, создал отряды народных дружинников из умертвий-добровольцев, после чего криминальная ситуация уже не представляла сильной угрозы, и даже начали сдвигаться с мертвой точки проблемы предотвращения распространения наркотиков среди людей-подростков… Это не говоря уже об успехах экологического движения! Ведь не кто иной, как Изяслав Радомирович, лично создал из местных травниц-чародеек городской эквивалент «Гринписа», и чародейки не посрамили возложенных на них чаяний: ворожили над созданием эргономичных водоочистных сооружений, решали проблему оккультной фитотерапии, проводили с детьми «зеленые» уроки под девизом «Полюби природу, мать твою!».

Изяслав Радомирович спонсировал городские проекты «Оккультная культура», выбил у ЮНЕСКО грант на восстановление древнего капища бога Кудрилы, сумев доказать, что этот объект является мировой культурной ценностью. Словом, работал не покладая рук, даже не находил времени на заслуженный отпуск; не успевал проводить личных очистительных обрядов (а любой начинающий даже колдунишка знает, сколь важна роль этих обрядов)… И вдруг такое! Появление в городе незарегистрированного волхвователя с неизвестным потенциалом!

«Враги везде, — параноидально подумал мэр. — Конечно, у человека, занимающего руководящую должность, их не может не быть. Взять хоть митинг врачей больницы имени Семашко, что прокатился по городу в прошлом месяце. Как они возмущались по поводу того, что их оклады меньше, чем гонорары знахарок-травниц! Так лечить надо лучше! А то технику им новую поставил, томографы, компьютерную диагностику, аппарат искусственной почки из Финляндии для них выписал, пять образцовых палат оснастили, а как болели пациенты, так и болеют! А когда в прошлом году вернулась со стажировки на Тибете наша потомственная целительница Дуняша Шанкара-Тхеравада и открыла курсы по самоисцелению, вылечились пятьдесят больных гриппом, двадцать три — гастритом, и еще десяток алкоголиков навсегда бросили пить. Вот это я понимаю — медицина! Не надо никаких томографов и спирта для стерилизации инструментов! Эх… А потом проблема была с этими льготами… Пенсионеры чуть не приступом мэрию брали: почему, мол, нам за проезд в общественном транспорте теперь приходится платить, а умертвия ездят бесплатно! И ведь не объяснишь, что такая поправка к закону о льготах вышла — с мертвых ничего не брать… Ведь сами, когда умрут, тоже будут жить бесплатно, на всем готовеньком! Ох, люди, люди… А может, этот колдун новоявленный недаром тут оказался? Вдруг под меня копает? Как начнет устраивать народные волнения, порочить мое Истинное Имя…» — Фохат с вами, Изяслав Радомирович. Мэр нервно обернулся.

Посреди кабинета из серого тумана постепенно уявились две ослепительного света фигуры в строгих деловых костюмах.

— Вызывали? — поинтересовались фигуры.

— Да, — отрывисто сказал мэр. — Фохат с вами, Звонок. Фохат с вами, Васса. Присаживайтесь. Есть проблемы.

Фигуры кивнули и деловито устроились в креслах. Заинтересованно блеснули серебряными нечеловеческими глазами.

С существами, которых и мэр, и все население в городе знали как Звонка и Вассу, Изяслав Радомирович мог быть совершенно откровенным. Какой смысл притворяться, политично лгать и прикрывать истинную сущность дел жалкими эвфемизмами! Ведь разговор идет не с собственными трусливо-продажными чиновниками или с привыкшими к подобострастию окружающих высокомерными налоговиками. Разговор идет с невещественными духами, с почтенными дхиан-коганами местного астрала, обладающими статусом чрезвычайной осведомленности во всех земных (и небесных тож) делах многогрешного мэра. Звонок при мэре занимал штатную должность когана-осведомителя, а Вассе принадлежала честь поиска выхода из неприятных ситуаций, в которые Изяслав Радомирович хоть изредка, да попадал.

— Есть проблемы, — повторил мэр и выжидательно глянул на Звонка: тому бы первому полагалось продемонстрировать начальству чудеса осведомленности. Доказать то есть, что не зря прану потребляет казенную. И Звонок доказал.

— В ноль часов ноль минут второго августа сего года на территории города Щедрый зафиксировано появление неопознанного колдуна типа «чернокнижник», — невыразительным голосом зачастил Звонок. — Первичная материализация субъекта состоялась на территории рынка «Поселянин». Свидетелей не было.

— Так уж и не было… — скептически поднял бровь мэр. Но внутренне он был доволен — Звонок и на сей раз Изяслава Радомировича не разочаровал. Информированный, подлец! На самом высшем уровне!

— Свидетелей-людей, — немедленно поправился Звонок. — Умертвия из сводной добровольной народной дружины «Грядущая раса» чародея засекли, но просканировать его не успели, только и смогли, что подать сигнал об обнаружении.

— Что с ними?

— Он их безвозвратно упокоил, — тяжело вздохнул дхиан-коган по кличке Звонок. — Было применено Заклятие Умраз.

— Что-о?! — рванул галстук мэр — внезапно дышать ему стало тяжко. — Ты не ошибаешься?! Да на всей земле не осталось ни одного мага, способного произнести Лишающее Слово и остаться в живых!

— Увы… И все-таки это было Заклятие Умраз. Вы же знаете, какая после него бывает остаточная магия… Тип «туман».

— И я об этом узнал только сейчас! — схватился мэр за голову.

— Не волнуйтесь, — подала голос Васса. — Рынок и прилегающие к нему районы уже объявлены зоной работ повышенной опасности: ремонт тротуара! Все оцеплено, блокировано, заговорено, ни один человек носа не сунет. Дня за три приведем фон в норму. Ну, конечно, пришлось и ребят из отдела нейтрализующих заклятий поднять по тревоге. Они там сейчас все чистят.

— Спасибо, Васса, порадовала, — с чувством сказал мэр.

— Служу астралу! — привычно ответила та.

— Что там дальше про этого мага? — обратился к Звонку мэр.

— После свершения Заклятия Умраз он ничем особенным себя не проявлял. Возможно, просто копил силы. Прогулялся на Желтый мыс, затем в круглосуточном магазине мадам Джотт «Ваше счастье» купил амулет…

— Какой? — быстро спросил мэр.

— «Око защиты». Используется в качестве нейтрализатора порчи, сглаза, оговора среднего уровня наведения. Розничная цена — триста тринадцать рублей девяносто девять копеек. Амулет почти тут же выбросил. Мы проверили — он его не заряжал и не разряжал. И следов своих на нем не оставил.

— Странные действия. Похоже, что ему деньги девать некуда…

— Возможно, он таким образом постарался выяснить, насколько мощны наши зарядные заклятия Для амулетов, — предположила Васса. — Так сказать, рассмотреть уровень…

— Тогда он дурак, — ровно сказал мэр. — Кто ж из наших нормальных магов будет тратиться на зарядку амулетов? Давно известно, что этим занимаются сами покупатели, из людей. Тратят на это последнюю позитивную энергию… А амулеты индивидуального пользования — товар штучный, по каталогам заказывается через Общую Ведьмовскую Сеть, в магазинах их не увидишь. Чепуха какая-то…

— Ага, — медленно кивнул головой Звонок. — Только сразу после этого, в половине восьмого утра, этот колдун объявился в церкви Димитрия Солунского. И прямо во время службы сделал вызов настоятелю церкви, протоиерею Емельяну Тишину.

— Вот здесь подробнее, — попросил мэр. — Что говорят и показывают очевидцы?

Звонок развел в стороны свои узкие невесомые крылья и, сделав из них некое подобие голографического экрана, воспроизвел с почти кинематографической точностью то событие в церкви, которое уже было описано выше.

— Вызов, значит. — Просмотрев представленную картинку, мэр забарабанил пальцами по крышке стола. — Поединок. Интер-ресно… А как эффектно выглядит этот самый чернокнижник! Мантия явно ручного производства… Звонок, ты что-нибудь нашел на этого Танаделя, кроме того, что он владеет Заклятием Умраз? Кстати, ведь Танадель — это не Истинное Имя?

— Это скорее творческий псевдоним. Вот, кое-что мне удалось выяснить…

— Излагай. — Мэр поудобней устроился в кресле, приготовившись слушать.

— Танадель, он же Ганц Гедригнер, он же Джеральд Круази, он же Илона Вандблатская, он же Демьян Исаич Ухтомский-Лихоборов. Родился третьего июня тысяча восемьсот девяносто третьего года в Петербурге.

— Когда?! Нет, нет, продолжай… Но какова живучесть!.. Как сохранился! Вот что значит рациональный подход к магии!

— Семья была аристократическая. Отец — генерал-аншеф Исай Ухтомский-Лихоборов, храбрейшей души человек, герой русско-турецкой войны, мать — урожденная княжна Репнина, особа прекрасная как душой, так и телом. Брак долго был бесплодным, отчаявшаяся генеральша однажды совершила паломничество в дальний монастырь, после чего, говорят, было ей видение. Явился генеральше Ухтомской-Лихоборовой в видении старец, облаченный в схиму, и изрек сурово: «Зачем ты просишь себе чадо? Ведомо ли тебе, что ежели у тебя чадо родится, то станет оно на погибель миру и позор твоему роду?!»

— Что, серьезно, видение было? — скептически покачал головой мэр.

— Так записано в летописи рода Ухтомских-Лихоборовых, — пояснил дхиан-коган совершенно лишенным эмоций голосом.

— Ну-ну…

— Супруга генерала была дамой нервического склада и со склонностью к суевериям. Судя по летописи, после того как ей было видение, она стала настоятельно просить своего мужа отказаться от исполнения супружеского долга и удалиться обоим в разные монастыри на покаяние. Генерал, как человек прямолинейный и к женской истеричности неблагосклонный, мольбам супруги не внял. В результате чего несчастная забеременела и сошла с ума.

— Ой, какой кошмар…

— Несмотря на столь печальные обстоятельства, генерал не позволил вытравить плод у сумасшедшей, поместил ее в лечебницу, под постоянный контроль, где она сумела каким-то образом доходить положенный срок и родить ребенка. Мальчика. Однако у нее началась родильная горячка, и спасти жертву генеральского честолюбия не удалось. Ребенку нашли кормилицу, но вот что интересно: буквально через день после того, как она стала кормить младенца, женщину настигла смерть от полного истощения и малокровия. Так погибло еще около десяти кормилиц, пока среди слуг не пошли толки о том, что дело нечисто и выходит по всему, младенец и впрямь чудовищный.

— Малокровие… — побарабанил мэр пальцами по подлокотнику кресла. — Это вообще-то признак того, что человеком кормится вампир и дитя вампиров. Но ведь генерал вампиром не был?

— Исключено. Исай Ухтомский-Лихоборов был стопроцентным человеком без грана оккультного. По родственным линиям тоже никого инфернального не наблюдалось.

— Угу. Так что же с тем младенцем?

— Его стали кормить искусственно, потому что женщины не соглашались давать ему грудь ни за какие деньги. Впрочем, мальчику это нисколько не повредило. Он рос здоровым, не болел ни одной .из детских хворей, быстро научился ходить и говорить. Помимо этого малютка буквально с пеленок мог левитировать, передвигать взглядом предметы разной величины и веса, усилием воли воспламенял вещи вокруг и легко понимал язык зверей и птиц.

— Ну, это сказки! — пренебрежительно воспринял данное сообщение Изяслав Радомирович. — Такие способности врожденными не бывают, их развить нужно. Почитай любого оккультного педагога, возьми хоть того же Хуана Жаберра либо Урсулу Геданишвили! Четко говорится о том, что ребенок — чистая доска, и сделать из этой доски не то что чародея, а хоть самого плохонького экстрасенса — семь потов согнать надо. И еще вопрос, что получится. Нет, если б каждый мог родиться магом — это какая б наступила светлая оккультная эра!

Дхиан-коган Звонок дипломатично и индифферентно качнул крылами. Ему и без наступления эры было хорошо. Как говорится, у каждого ома — своя плерома, у каждого архата — свой заряд Фохата.

— Ладно, я отвлекся, — повинился мэр-колдун. — Продолжай.

— Так или иначе, но способности ребенка и его странности проявлялись все ярче и пугали окружающих. Строгая бонна, обучавшая маленького Демьяна хорошим манерам и французскому языку, однажды погибла самым жутким образом. На церковный праздник Крещения она решила для закалки организма искупаться в проруби. Во время этой процедуры ее тело вспыхнуло, как будто облитое спиртом или бензином. Врачи только и могли, что предположить факт самовозгорания кожных покровов.

— Ох, какой ужас… — Мэр сделал правой рукой знак, отгоняющий дурные наваждения. А то потом еще помстится ночью гувернантка, дотла сгоревшая после купания в ледяной воде.

— Далее, — бесстрастным голосом плел историю дхиан-коган. — Отец был недоволен своим единственным наследником и, кроме того, решил жениться вторично. Поэтому мальчика увезли в Вену и отдали в частный закрытый мужской пансион монсеньора Нуво. Скоро шестилетний Демьян стал ужасом не только пансиона, но и всей Вены. О нем ходили легенды как о ребенке самого Люцифера. Кстати, некоторые из этих легенд позднее легли в основу фильмов «Ребенок Розмари» и «Омен».

— Не надо подробностей, — поморщился мэр.

— Однако юному колдуну удалось блестяще завершить свое обучение. Он покинул пансион и отправился в Англию, но вовсе не для того, чтобы продолжить образование в каком-нибудь престижном учебном заведении. В 1910 году в Англии Демьян Ухтомский-Лихоборов встретился со знаменитой предсказательницей будущего, ясновидящей, спириткой, гадалкой и колдуньей Энни Бессант. Стареющая оккультистка (а ей было около тридцати девяти лет) воспылала к загадочному русскому юноше испепеляющей страстью. Она предсказала ему великое будущее, заявила, что он обладает способностями высшего демона, воплощенного в человеческом теле, и в то же время имеет возможность стать новым просветленным учителем человечества — майтрейей.

— Неслабо, — поджал губы мэр. — Сколько комплиментов может наговорить любовнику женщина, если он молод, а она — почти в климаксе…

— В строгом смысле слова любовниками они не были, — сухо поправил мэра бесплотный осведомитель. — Но под воздействием просьб мисс Энни юноша заключил с ней ментальный брак для усиления своих способностей за счет подпитывания женской энергией. Способности его усилились, но гадалке это не принесло счастья, она помешалась, а затем скончалась от истощения нервных сил. До 1913 года Демьян пробыл в Англии, в графстве Сомерсет, занимаясь каббалистикой, черной магией, некромантией и духовидением. Благодаря его оккультной поддержке многие английские аристократы заняли солидные посты или получили наследство. По договоренности за эти услуги они платили «русскому магу» весьма солидные суммы. Демьян разбогател, купил поместье, назвал его «Belly of darkness»…

— Как переводится? — поинтересовался мэр.

— «Чрево тьмы».

— Гадость.

— Как угодно. В этом поместье Демьян собрал тринадцать своих ближайших сторонников и учеников…

Мэр удивился:

— Как, у него уже появились сторонники и ученики, в таком-то молодом возрасте?

— Да. И с их поддержкой он основал Тайную Ложу Магистриан-магов, то есть тех, кто ведает высшие тайны магии и сопредельных учений.

— Вот что я заметил, — сказал мэр в пространство. — Это прямо какая-то закономерность. Всякий подлец, понимаешь, стремится обязательно какое-нибудь общество организовать. Или ложу. Или партию. Их бы пахать заставить! Или кукурузу опылять! Без самолета. Кхм. Ладно, продолжай, что там про Ложу…

— Задачей Ложи было воцарение магии во всем мире, торжество расы существ, в отличие от человека обладающих оккультными способностями. Девиз Ложи звучал таким образом: «За Веру, Царя и Отечество».

— Что?! — ошалело воскликнул Изяслав Радомирович. — Они национал-славянофилы?!

— Никоим образом. Наоборот, этот девиз у них панславистское движение потом позаимствовало, не догадываясь, впрочем, о его истинном значении. Дело в том, что Демьян Ухтомский-Лихоборов и его клевреты под словами «вера», «царь», «отечество» подразумевали совсем иной смысл.

— Поясни.

— Под «верой» Демьян Ухтомский-Лихоборов подразумевал безграничную веру во всесилие магии и ее торжество над всеми остальными учениями и идеологиями. «Царем» каждый из членов Ложи почитал самого себя как высшее воплощение оккультных сил. «Отечество» же, по мысли Магистриан-магов, должно быть то место на земле, где окончательно и бесповоротно восторжествует магия, и только она.

После этого толкования Изяслав Радомирович долго молчал. Наконец он пробормотал в задумчивости:

— Весьма привлекательно… Весьма. Однако не оригинально и с точки зрения общей этики невыдержанно… Да, так что же наш колдун далее?

— В декабре тысяча девятьсот тринадцатого года статус-квотер Ложи, то есть верховный хранитель Танадель, прибыл из Англии в Россию. Вернулся, так сказать, на историческую родину.

— Мотив приезда?

— Якобы из-за кончины отца, действительно в тот период имевшей место. Однако выглядело сие неубедительно — Танадель давно не поддерживал связей с родителем и его новой семьей. На самом деле целью своего приезда в Россию Танадель ставил создание целого ряда оккультных общин теоретически чернокнижного толка. Благодаря его негласной деятельности в двух российских столицах стали процветать спиритизм, теософия, некромантия, высшая астрология и прочие отрасли разрешенной в то время прикладной магии. Реально же Танадель все вел к тому, чтобы в России совершилась истинно оккультная революция и победила высшая магия. Но, к сожалению, некоторые из не самых способных его учеников извратили учение статус-квотера и забыли об истинных целях Ложи. Они провели эксперимент по сращиванию основных постулатов магии с модными в то время нигилистическими идеями и учениями о пролетарской диктатуре. И им повезло. Вульгарность учения, его несомненная агрессивная революционность плюс размытость основополагающих магических утверждений сделались модными не только в среде воинственно настроенной интеллигенции, но и у возжелавшего мирового господства пролетариата. В российском отделении Ложи произошел своего рода переворот, в результате которого Танадель был смещен с руководящего поста, а власть взяли в свои руки некие «товарищи» Илья Симбирский и Константин Надеждин.

— Никогда о таких не слышал, — задумчиво протянул мэр. — А ведь когда-то знал назубок «Полный курс истории ВКП(б)».

— Илья Симбирский и Константин Надеждин, разумеется, партийные клички, — разъяснил дхи-ан-коган.

— А, тогда понятно…

— Эти революционеры-чернокнижники негласно утвердили директивой партии смычку между колдовством и революционным террором. Пролетариев обучали использовать в революционной борьбе такие простейшие магические знаки, как прямой и возвратный пентакли, молот Молоха и серп Исиды. Были разработаны особые рунические тексты, программирующие сознание слушающих на бесстрашное уничтожение идейных противников. Эти тексты для непосвященных звучали как обычные революционные песни, но на самом деле…

— Ну полно, полно… — отчего-то поморщился мэр Торчков. — Ты давай мне про Танаделя, не отвлекайся.

— До февраля тысяча девятьсот семнадцатого Танадель оставался в Петербурге, где продолжал гнуть свою линию приобщения народа к высшей магии. Но у него в России оставалось все меньше сторонников. Его объявляли то «приверженцем царизма», то «анахронизмом эпохи», то «оккультным утопистом». Танадель понял, что магия — та, которую он знает, — в России приобрела совершенно иную окраску, значимость и возможности. Танадель мечтал о создании государства, где все будет подчинено высотам непревзойденного магического искусства, а вместо этого чародействующие революционеры и цареубийцы поставили магию на колени, обрезали ей крылья и заставили служить нуждам диктатуры пролетариата.

— В России ничего не бывает без перегибов, — печально кивнул мэр.

— После Февральской революции Танадель понял, что бессмысленно расточать свои силы на тех, кто мечтал при помощи магии раздуть мировой революционный пожар. Он решил сделать ставку на создание нового типа людей-магов, для чего предпринял поездку за Урал. Но у него ничего не вышло. Мало того, когда он спустя некоторое время вернулся из своего вояжа в Петербург, выяснилось, что произошла еще одна революция и у власти оказались все те, кого статус-квотер Танадель презрительно именовал «могильщиками оккультизма». Однако как раз теперь им и его способностями «могилыцики» крайне заинтересовались. У Танаделя имелась отличная возможность предложить свои силы и услуги новой власти, но он этого не сделал. Опять-таки из гордости и презрения. Но раз не захотел сотрудничать, значит, сделался опасен. Колдуна тринадцать раз приходили арестовывать, дважды пытались отравить, взрывали его в квартире, но он все время уходил из-под носа у своих охотников. Так продолжалось до тысяча девятьсот тридцать седьмого года. В апреле тридцать седьмого Танадель был арестован и расстрелян как враг народа.

— Как это?! — вытаращил глаза Изяслав Радомирович.

— Разумеется, вместо Танаделя расстреляли подставленного им двойника, — успокаивающе произнес дхиан-коган. — Дело в том, что Ложа Магистриан-магов, чье представительство, как вы помните, находилось в Лондоне, сочла необходимым вытащить своего статус-квотера из «советской бучи, молодой и кипучей». Танадель наложил на Советский Союз сорокалетнее заклятие и уехал в Лондон.

— Какое заклятие? — спросил мэр быстро. Дхиан-коган позволил себе несколько ироничную интонацию:

— Над узором заклятия Танаделя работали лучшие чародеи Советов, старались его распутать, прочесть и нейтрализовать. Однако не вышло. Поэтому Советскому Союзу не удалось избежать нападения гитлеровской Германии (на рейх тоже работали лучшие европейские маги, вы помните) и дальнейшего ослабления экономической и политической ситуации. Прикладная советская магия неизбежно слабела, во время репрессий многие из талантливых колдунов были уничтожены, а новые партийные чародеи способны были разве что вводить народ в транс своими речами…

— Ты не очень-то, — посуровел мэр. — Мы все когда-то начинали с райкомов и обкомов партии. Не надо порочить. Делали, что могли.

— С тысяча девятьсот тридцать восьмого по тысяча девятьсот семьдесят седьмой год Танадель проживал в Лондоне, Варшаве и Берлине под именами Джеральда Круази, Илоны Вандблатской и Ганца Гедригнера. В тысяча девятьсот семьдесят седьмом году Танадель неожиданно вернулся в Советский Союз, правда, пришлось ему возвращаться в качестве немецкого специалиста по творчеству Гете, магистра Ганца Гедригнера. Он жил на полулегальном положении в Саратове, работал над монографией, посвященной некоторым аспектам энвольтования, и ничем себя не проявлял до тех пор, пока не грянула перестройка. В тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году Танадель сумел сменить паспорт, снова стал Демьяном Ухтомским-Лихоборовым и организовал в Саратове кооператив «Энтелехия», обещающий клиентам всемерную магическую помощь и полнейшее осуществление их желаний, намерений и грез за чисто символические суммы.

— Великому колдуну так нужны были советские деревянные рубли? — скептически ухмыльнулся мэр.

— По официальным данным только недвижимое состояние Танаделя на сегодняшний день оценивается в семьдесят три миллиона евро, — невозмутимо ответствовал дхиан-коган Звонок. — А его счета в нескольких банках Европы засекречены. Так что вряд ли он делал это из-за денег. Скорее всего таким способом колдун проверял реакцию властей на его деятельность. Какой-либо значимой Реакции не последовало, и за следующие десять лет Танадель развил и укрепил в России целую сеть оккультных заведений и обществ самого разного разряда, соподчиненных главной лондонской Ложе Магистриан-магов. В середине девяностых он основал в Москве некий Институт Специального Науковедения, который является на сегодняшний день крупнейшим учебным заведением, практически легально дающим знания по основным направлениям учения о магии и сопредельных дисциплинах.

— Сильно, — прокомментировал данные сведения мэр. — А чем сейчас этот Танадель занимается, не уточнял?

— В секретариате института мне ответили, что мэтр Танадель с ноября прошлого года находится в этнографической экспедиции с целью изучения оккультных традиций малых народностей России и определить с точностью маршрут его путешествия не представляется возможным.

— Ну-ну, — мрачно сказал мэр. — Этнографическая экспедиция, значит. «Не представляется возможным»… Как сказать! Вот он, мэтр Танадель, обретается теперь в городе Щедром! Принесла его сюда этнографическая нелегкая! Так. У тебя все на него?

— Пока да, — ответил дхиан-коган.

— Информация ситуации не проясняет. — В сильнейших интеллектуальных потугах мэр поднялся вместе со своим креслом в воздух и принялся медленно парить по кабинету. — Вот появилась в городе столичная штучка, и все спокойствие, вся стабильность — псу под хвост! Да еще какая штучка-то! Что делать будем, а?!

Тут слово взяла Васса.

— Прежде всего не паниковать, — строго сказала она. — Мы обязаны, сохраняя стабильную ситуацию в городе и не привлекая излишнего внимания, выяснить истинную цель, с которой Танадель явился к нам.

— Цель ясна — сразиться с православным священником.

— Это внешняя цель, — строго сказала Васса. — Скорее всего, попытка таким образом привлечь к себе внимание широких кругов городской общественности.

— Да? На кой астрал этому великому чернокнижнику наша «городская общественность»? Нет, это даже интересно. А почему же он тогда не пошел в синагогу к ребе Лазаревичу или в мечеть к мулле Ибрагиму? Кроме того, у нас есть кирха с пастором Локком, молитвенный дом евангелистов преподобного Глена Иствуда, община истинных сестер-христианок с их девой-епископом Софией Мозельс! Почему колдун не пошел к ним выяснять твердость их веры? Тут что-то нечисто!

— Полагаю, все просто, — сказала Васса. — Танадель явился туда, где наблюдалось на момент его явления наибольшее скопление народа. Это и была православная церковь, в которой шла праздничная служба. Вспомните, ведь сначала он материализовался в районе рынка, видимо полагая, что на рынке скопление людей ему обеспечено. Но так как у нас по понедельникам на рынке выходной, колдун и пошел в церковь.

— И вызвал священника на поединок! — сердито бросил мэр. — Интересный расклад. А если б У нас рынок работал, он бы вызвал на дуэль директора рынка? Нет, глупо, что-то опять не сходится, вовсе не в скоплении людских толп тут дело. Кстати, у вас есть какая-нибудь информация об этом священнике, настоятеле церкви?

— Только официальная. — Невесомая рука дхиан-когана положила перед мэром на стол вполне материальный лист бумаги. — Взяли в епархиальном управлении. Ничего особенного.

— Так. — Изяслав Радомирович углубился в чтение бумаги. — Тишин Емельян Васильевич. Родился такого-то числа, такого-то месяца, такого-то года в семье священника. Окончил школу с золотой медалью, хм… Поступил в семинарию, окончил, тоже успешно… Рукоположен в иереи, назначен вторым священником в собор Всех Святых города Щедрого. Награжден за усердную службу набедренником, так, это мне непонятно, уж эти их регалии… Ага, вот. Произведен в сан протоиерея и назначен настоятелем церкви Великомученика Димитрия Солунского. За продолжительное служение награжден камилавкой. Ах, что вы мне подсовываете отрывок из каких-то житий святых! Весь праведный, весь в наградах! Тогда почему его, этакого праведника, приезжий мощный чернокнижник на поединок вызвал?! Нет, биография ничего не решает…

— Понятно, — кратко ответила Васса. — Мы отследим родственные и ментальные связи этого священника. Может, здесь имеет место сугубо родовая месть. Или сердечные мотивы. Например, попадья раньше была объектом платонической любви этого колдуна, и он жаждет расквитаться с типом, укравшим его счастье…

— Слишком романтично, — ухмыльнулся мэр. — Но все равно, надо проверить и эту версию.

— Кроме того, следует выяснить, не пересекались ли пути священника Тишина и колдуна Танаделя ранее. Допустим, на идеологической почве, — прибавил Звонок.

— Дуэль назначена на послезавтра, так что у нас есть время. Задействуем всех оперативников. И еще, Изяслав Радомирович…

— Да, Васса?

— Вы не нервничайте. Все равно этот чернокнижник у нас уже на крючке. Мы его хоть сейчас можем взять по обвинению за нарушение законов местного паспортного режима. А также за злостное развоплощение трех сотрудников народной дружины.

— Что наши законы этакому высокомощному чародею? — горько вздохнул мэр. — Раз уж он Заклятие Умраз не побоялся применить…

— Ему придется с нами считаться. Если мы этого захотим, — блеснула глазами Васса. — Вы же помните… Наш основной козырь…

— Да, — посветлел лицом мэр. — Пожалуй, ты права. Спасибо, ребята, утешили старика. А теперь за работу! И чтоб у меня на столе лежала вся оперативная информация!

Дхиан-коганы откланялись и покинули кабинет главы города. Мэр отдышался, опустился в кресле на пол и налил себе еще ликеру.

— Статус-квотер, Магистриан-маги, — пробормотал он. — Надо же такое выдумать… Мозги у них набекрень в этой Москве… Да, а что ж все-таки с этим протоиереем-то делать?..

Появление колдуна-чернокнижника Танаделя в городе вызвало такую нервозную реакцию не только в кабинете мэра. Едва протоиерей Емельян отслужил праздничный молебен и вернулся домой, как за ним явился заморенного вида отрок в подряснике и скуфейке. Отрока звали Роман, и весь город знал его в должностном качестве келейника преосвященного Кирилла.

— Владыко вас сей же час к себе требуют, — не размениваясь на приветствия, отчеканил келейник.

Отец Емельян кротко вздохнул. А его супруга побелела как полотно и всплеснула руками: — Батюшка, что ты натворил?! Отец Емельян улыбнулся:

— Полно тебе, мати, скорбети да рыдати, я уж давно у тебя не хулиганю, стар стал…

— Так что ж случилось?! — Любовь Николаевна схватилась за сердце.

— Потом расскажу. Ну-ну, пусти, милая. Позволь, подрясник переодену. А то опять преосвященный станет говорить, что я выгляжу чересчур задрипанно.

— Емелюшка, родненький, ты ведь и не завтракал даже! Чайку хоть попей.

— Ни к чему, матушка. Вернусь, тогда и почаевничаем, — откликнулся из глубины комнат отец Емельян. — Сама, поди, знаешь, преосвященный ждать не любит.

Переодевшись в «парадно-выходной» лиловый подрясник, протоиерей вышел в гостиную, перекрестился перед большим образом Божией Матери «Милующая», поцеловал супругу и отбыл вместе с келейником в архиерейские покои.

А Любовь Николаевна осталась одна в растерянности и печали. Оглядела стены, прошла на маленькую уютную кухоньку, где ждал-остывал немудреный завтрак… Но разве стала бы верная супруга равнодушно услаждаться чаем с конфетами, в то время как ее возлюбленного протоиерея повлекли пред начальственные очи! Да никоим образом! Любовь Николаевна укрыла тарелки и чашки кружевной вязаной салфеткой, читая по памяти псалом «Помяни, Господи, Давида и всю кротость его». На словах «Священники его облеку во спасение, и преподобнии его радостию возрадуются» в окошко кухни постучали. Любовь Николаевна отогнула занавеску.

— Олюшка, ты? — удивилась она.

Перед окошком маленького протоиерейского домика с самым загадочным видом стояла жена дьякона Арсения и очень выразительно глядела на попадью. И так же выразительно поздоровалась.

— И тебя с праздником, Олюшка, — машинально ответила добросердая попадья, а потом вдруг расплакалась: — Не знаешь ты, что за оказия? Почему это моего отченьку к архиерею повлекли?

Ольга посмотрела еще таинственнее.

— Знаю, — шепотом сказала она, оглядываясь.

— Заходи, — потребовала Любовь Николаевна. Весь дом протоиерея Тишина состоял, по сути, из двух солидных по размеру комнат. В гостиной стоял диван, днем предназначавшийся для визитеров, а ночью превращавшийся в ложе для отца Емельяна; вдоль стен пристраивались шкафы с книгами, небольшая этажерка с разными редкостями вроде хрустальных пасхальных яичек и камешков со Святой земли (это батюшке надарили благочестивые прихожане), письменный стол с кипой «Епархиальных ведомостей» и подшивкой «Православной беседы» (здесь протоиерей готовил свои проповеди) и красивая ширма с вышитыми блестящим шелком павлинами и пионами, привезенная старшей дочкой из Китая — отцу в подарок. На полу лежал старенький ковер с вытершимся от долгого употребления ворсом, с потолка свисала люстра «под хрусталь». В красном углу перед иконами горели всегда три лампадки пунцового, темно-синего и лилового стекла. Ни телевизора, ни даже радио не было, но вовсе не из-за ханжества или узости взглядов протоиерея. Просто отец Емельян очень любил мирную, почти деревенскую тишину, нарушаемую только квохтаньем кур, печальным скрипом колодезного ворота и шумом березовых рощиц… А для оперативной информации у отца Емельяна был дьякон, в отличие от своего патрона имевший не только все прелести техники, но и выход в Интернет.

Спальня была отдана Любови Николаевне, и матушка, с тех пор как выросло и вылетело из родительского гнезда последнее чадо, устроила в своей спаленке нечто вроде музея (отец Емельян иронично называл его «Родительская кунсткамера»). Здесь на стенах красовались дипломы, медали, грамоты и похвальные листы, в разные годы полученные детьми супругов Тишиных за успехи в постижении различных наук. Тут же было и огромное количество фотографий: со свадьбы каждой из трех дочек, с рукоположения старшего сына Константина (он служил в далеком приходе под Ярославлем, но исправно слал родителям пространные и ласковые письма), с кандидатской защиты младшенького — Юрия, который в Москве остался в докторантуре и прославился как прекрасный, хотя и молодой специалист по русской духовной поэзии… Конечно же с фотографий улыбались и внуки — младенчески-беззубо. И отдельная стена отведена была под «вернисаж», где детские рисунки дочек и сыновей соседствовали с первыми художественными опытами внуков и внучек…

— Если в чем и горда, — говаривала матушка Любовь Николаевна, — так это в том, каких детей мне Господь дал.

Кухня и остальные службы помещались в небольшой деревянной пристройке к дому, выстроенной в незапамятные времена самим отцом Емельяном при помощи сыновей. Далеко не евродизайн, конечно, зато всякому, кто когда-либо переступал порог протоиерейского жилища, на душе становилось покойно, уютно и радостно. Словно вся житейская скорбь, суета и злоба оставались где-то далеко, а здесь даже самое время текло по-своему и не властно было над хозяевами.

Вот и Ольга Горюшкина, едва оказалась в попадьиной кухне, заметно посветлела лицом и на немой вопросительный взгляд Любови Николаевны улыбнулась ободряюще.

— Не плачьте, матушка, — сказала она. — Пока ничего страшного нет…

— Рассказывай, Олюшка, — усадила гостью за стол Любовь Николаевна, налила той чаю и придвинула тарелку со свежими оладьями.

— Спасибо, а вы что же?..

— Милая, мне и кусок в горло не лезет… Не томи! Сама ведь, поди, знаешь, что к начальству просто так не вызовут. В чем мой Емельян провинился перед власть предержащими?

— Любовь Николаевна, — начала Ольга, — дело тут не в провинности. Мне Арсений такое рассказал… Нынче на службе у них было.

К удивлению Ольги, повествование о вызове, брошенном колдуном Танаделем протоиерею Емельяну, Любовь Николаевна выслушала спокойно. Когда юная супружница дьякона закончила, Любовь Николаевна истово перекрестилась:

— Слава Богу! А я-то уж что худшее подумала! Ольга захлопала глазами:

— Я поражаюсь вашему спокойствию, Любовь Николаевна! Ведь это не шутки! Арсений сказал — колдун этот просто кошмарен. Воистину исчадие зла какое-то, а не человек! Это будет не поединок, а издевательство над батюшкой Емельяном! Он это специально!

— Кто специально?!

— Да колдун же! — разгорячилась Ольга. — Он стремится таким образом дискредитировать православие! Показать всем, что верующие и их священство ни на что не годны!

— Ну, будет, будет, не части, — спокойно сказала Любовь Николаевна. Сейчас ее словно подменили — из испуганной и печальной домоседки она превратилась в женщину, исполненную строгого и красивого достоинства. — Много славы какому-то чародеишке Христову веру порочить. Уж сколько до сего мага находилось желающих православие высмеять, извратить, запретить, свести на нет, ан не удается. Смешно это и наивно, Оленька. Потому поступок сей выдает в чернокнижнике человека чересчур гордого и оттого недальновидного…

— А мне кажется, что недальновидно поступил отец Емельян, когда этот вызов от мага принял! — запальчиво воскликнула Ольга. — Ведь проиграет— и тем самым многие души отвратит от веры и церкви.

— Милая. — Любовь Николаевна погладила Олю по плечу. — Знаешь ли, когда-нибудь настанет день, когда все христиане на земле проиграют. И будет властвовать Антихрист. И будет считать себя победителем. Но ты же знаешь, что после всех победителей победит Христос.

— Это где написано? — нахмурилась Ольга. — Это случайно не Анри де Любак?

— Не знаю, милая. Мне так муж мой говорит… Может, он и вычитал у Любака либо у Анри, а я не особая книжница, ты знаешь. А касательно того, что появятся те, кто разочаруется в вере и отойдет от церкви из-за проигрыша отца Емельяна… Что ж, может, это и хорошо. Пусть это событие каждому поможет испытать свою веру на прочность. Вера— не тепличный огурец, ее закалять надо. Огнем и холодом искушений. И разочарований. И поражений. Впрочем, погоди… Почему ты думаешь, что отец Емельян этому колдуну проиграет?

— Но постойте… Разве батюшка может творить чудеса?

Любовь Николаевна усмехнулась:

— Чудеса бывают разные, Оленька. И некоторые не по плечу даже самым великим магам. Так что погоди отходную петь. Поглядим, как дело обернется. И конечно, будем молиться. Это нам вполне по силам, как думаешь?

— Да-да, — рассеянно кивнула Ольга. — Знаете, эта ситуация напоминает мне один фантастический роман…

— Опять ты за свое, деточка, — улыбнулась Любовь Николаевна. — Что нам романы? У нас и без них жизнь такая, что ни в одной книжке не написать подобного. Ты чай-то пей, остынет.

— Спасибо, только я пойду. Меня Арсений ждет, волнуется — с какими новостями от вас явлюсь.

— Пей, пей, вон твой взволнованный нетерпеливец собственной персоной к нам в калитку идет.

И впрямь во двор протоиерейского дома входил неуемный дьякон.

— Любовь Николаевна! Здравствуйте! — крикнул он в распахнутое по случаю жары окошко. — Моя красавица у вас?

— Тут! Заходи, Арсюша.

Надобно сказать, что Любовь Николаевна почтение к сану соблюдала и в церкви либо на людях именовала Арсения не иначе как «отец дьякон». Но в обыденной среде «отец дьякон» немедля превращался в Арсюшу, поскольку годился Любови Николаевне в сыновья, а материнский инстинкт этой женщины был воистину неослабевающим.

— Что слышно нового? — поинтересовался Арсений. — Где наш протоиерей боевой?

— К преосвященному потребовали, — сказала Любовь Николаевна. — Неужто, Арсений, это из-за давешнего колдуна?

— Возможно, — кивнул дьякон. — Хотя характер у владыки непредсказуемый.

…Однако в данном случае ошибки не произошло. Преосвященный Кирилл затребовал пред свои строгие очи протоиерея Емельяна именно потому, что тот, как было архиерею донесено, «влип в историю».

— Излагай, — коротко бросил архиерей пришедшему священнику и принялся мерить шагами свои покои. Толстый ковер пружинил под тяжелой владычней поступью, и даже стены, казалось, застыли в подобострастном трепете. Только отец Емельян стоял спокойно и деловито излагал суть происшедшего события.

— Так-так, — протянул Кирилл, едва отец Емельян замолк. — И ты принял вызов?

— Да, владыко.

— Гм, а я до сего момента тебя умным считал, отец настоятель.

— И если мир называет это безумием, то буду , безумным о Христе Иисусе, — сказал протоиерей.

— Ты мне тут не умствуй, я и сам богослов! — рявкнул архиерей так, что стекла в книжном шкафу задрожали и что-то гулко ухнуло в здоровенной напольной вазе, созданной местной гончарной артелью к Тысячелетию Крещения Руси. — Ишь, праведник выискался! Храбрец-удалец! А ты понимаешь, чем нам это грозит?!

— Нам? — напряженно переспросил протоиерей.

— Именно! Не только твоему приходу, но и всей епархии! Может дойти до патриарха, чем попы в Щедром занимаются! А занимаются они, оказывается, тем, что сражаются на дуэлях с колдунами!

— Что же мне было, отказаться? — спросил отец Емельян. — Или, может, в ноги ему пасть, вопиять, чтоб пощадил чернокнижник меня, православного священника?! Чтоб не марал руки об мои священнические ризы?!

— Молчи! Молчи, непокорный! — Владыка аж топнул ногой, а потом без сил повалился на диван. — Открой вон шкапчик, дай мне валокордину. Сорок капель.

Отец Емельян взял пузырек и принялся считать. Руки у него дрожали, а в глазах, впервые за много лет беспечального пастырства, стояли слезы.

— Спасибо, — принял рюмку преосвященный. Выпил, поморщился и посмотрел на своего подчиненного уже не грозно, а скорбно: — Как нам быть-то, Емельян?

Протоиерей понял, что час официального владычнего гнева миновал и можно говорить откровенно и по душам.

— А чего мы боимся? — в свою очередь спросил он. — Неужели только огласки этого события? Так что нам людские пересуды! К тому же такое положение отчасти в нашу пользу свидетельствует: не мертва еще Церковь Христова, коль с Ее священниками стремятся дратьря. Не мертва и, видно, кое-кому жить здорово мешает…

— Рассудил, — хмыкнул архиерей. — Так-то оно хорошо говорить, только…

— Простите, владыко, но мне кажется, вы от меня что-то скрываете. Недоговариваете.

— Прав, — уронил Кирилл тяжелое слово. — Не хотел я тебя этим знанием расстраивать. Ты ведь, отче, дорог мне. Одни вы с Власием да дьяконом Арсюшкой остались у меня в епархии попы не трусливые да не продажные. И думал я не трогать тебя, не вводить в искушение тем грехом великим, что сам совершил да и многих других за собой увлек. Но, видно, придется. Золото огнем испытывается. Слушай, в чем общая беда наша.

Отец Емельян внимательно поглядел на владыку…

— Погоди, — шепнул тот. — Тихонько протопай-ка к двери, глянь: не маячит ли поблизости мой келейник. Призови его, скажи: владыка требует, руки отекли, помассировать надобно.

Емельян кивнул, шагнул к двери. И впрямь, едва дверь распахнулась, оказалось, что за ней стоит келейник с лицом человека, находившегося тут совершенно случайно.

— Владыко велит вам руки ему помассировать, отекли, — сказал келейнику отец Емельян.

Тот кивнул, прошел в комнату, опустился на колени перед архиереем и взял его за набрякшие, в крупных переплетениях вен старческие руки.

— Ноют и ноют, — искренним голосом пожаловался келейнику Кирилл. — Ты уж постарайся, Роман.

Келейник Роман кивнул, молча принялся массировать архиерею пальцы. Отец Емельян в недоумении наблюдал за этой сценой. А архиерей вдруг тихо, но отчетливо проговорил:

— Агиос о Теос, агиос Исхирос, агиос Афанатос, элеисон имас!

Емельян ахнуть не успел, только смотрел в изумлении, как после произнесенной архиереем молитвы келейник Роман обратился в обтянутый желтой кожей скелет, вцепившийся в руки архиерея костлявыми пальцами. Кирилл аккуратно отодвинул не подающий признаков жизни скелет, достал платок, руки брезгливо вытер.

— По грехам моим наказуешь мя, Господи, — сказал Кирилл. — Какую погань при себе терпеть да привечать приходится…

— Как это вышло? — прошептал Емельян.

— Ты про скелет-то? То мертвяк поганый, зомби именуемый, — пояснил архиерей. — Тайно приставлен ко мне: следить и доносить, дабы не совершил чего против здешних властей. А кто у нас у власти, ты и сам знаешь, не ребенок…

— Тайно? А как же…

Архиерей хмыкнул:

— Не нашлась еще та сила, чтоб русского попа вкруг пальца обвела! Аккурат в прошлом году мэр ко мне приехал и привел этого… выродка. Племянничек, дескать, мой, очень верующий да богомольный, жаждет послушание иметь на службе у архиерея. Возьми, дескать, в келейники. А я в глаза-то верующему племянничку глянул — мертвые глаза! Да не просто мертвые, а неотпетого человека!

— Самоубийца?! — ахнул Емельян.

— Да. Я сразу это понял. Понял и для чего мертвяка этого мэр старается в моих покоях поселить. Чтоб за каждым моим шагом следил. Чтоб высматривал да выслушивал. И доносил. И на меня, и на подчиненных. Что ж, и начал я играть в игру.

При келейнике я — лютый зверь да верный приспешник мэра, а на деле…

— Владыко, а келейник, он… Не очнется?

— Очнется. Потом. Как поговорим, я нужное слово ему скажу. Ты только его сейчас по имени не зови.

— Хорошо.

— Я случайно узнал, как мертвяка выключить. Читал как-то правило молитвенное, он зашел, а я как раз «Трисвятое» на греческом произносил. Гляжу—а мертвяк упал и истинный свой облик омерзительный принял. Э, думаю, вот она какова, сила-то молитвенная! А потом читал псалом сто осьмнадцатый — он опять зашевелился, очнулся, заходил как ни в чем не бывало. И не помнил, что с ним за оказия была. Теперь я этим пользуюсь, когда секретно поговорить надо.

— Я весь внимание, владыко.

— Ты, Емельян, не думай, что я из-за поединка на тебя гневаюсь. То не гнев на самом деле, а страх. Ибо боюсь я за тебя. Да и за всех нас, за клир епархии нашей трепещу. И, прости уж за откровенность такую, — за бесстыжий свой лоб архиерейский.

— Владыко…

— Знаю, о чем говорю! Но, ежели рассудить, не согласись я на то бесстыдство — где бы и, главное, кем бы вы сейчас были… Впрочем, это потом. А почему боюсь — в том тебе покаюсь. Грех на мне, отче. Грех соглашательства с темными силами.

Емельян побледнел.

— Слушай. Было то двенадцать лет назад… Изяслав Торчков в первый раз тогда выборы выиграл, вожделенное кресло мэра занял. Как торжествовал! Весь городской бомонд собрал к себе на банкет. И архиерею приглашение прислал — как главе духовной оппозиции. Тот, разумеется, не пошел. За одним столом с некромантами да колдунами сидеть?! Только гордость эта боком вышла и архиерею, и всей епархии. Той же ночью к владыке Кириллу пришли. Брат единокровный пришел. С двумя подчиненными ему вампирами.

— Здравствуй, — говорит, — братец Кирюша.

— Тебе не могу сказать, чтобы ты здравствовал, — отвечал владыка Кирилл брату своему. — Ибо ты уже мертв духом, а телесная твоя бодрость— одна видимость. Зачем явился, отступник?

Брат-вампир усмехнулся. Для того у него специальная имелась усмешка — чтоб человека неподготовленного в ужас ввести. Еще бы — при таких-то клыках да очах, мерцающих фосфорически!

— Злобен ты, архиерей, без меры, а еще служитель Того, Кто есть Любовь, — неласковой репликой сопроводил свою усмешку вампир.

— Злоба моя вовсе не к тебе лично, — ответил архиерей, — а к тому непотребству, что ты собой сейчас представляешь и каковое творишь. Почто ты стал мерзостным вампиром, брат мой? Почто осквернил в себе образ Божий? Продал душу за ложное бессмертие?

— Хоть оно и ложное, да все ж бессмертие, — отвечал вампир. — А моя душа не твоя забота. Сам рассуди. Коли человек получает душу от Бога и при этом имеет свободу выбора, как вы же сами учите, человек сам решает, кем ему стать — святым

или исчадием ада. А если Бога нет и нет посмертного воздаяния, так кого мне стыдиться, кого бояться? Лучше жизнь, полную страстей, прожить, да еще и плавно в бессмертие всесильное перейти. Как я это и сделал. Ты думаешь, я от ненависти к своей человеческой сущности вампиром стал? Или от глупого любопытства? Отнюдь, дражайший брат! Человеческая жизнь у меня была полная да сладкая, о такой каждый мечтает, да не каждому дается. Но в какой-то момент я понял, что к человеческому бытию хочу присоединить и нечеловеческое — чтоб опыт был. Чтоб сравнить можно было: вот так я жил человеком, а так — иным существом.

— Экспериментатор…

— О да! Эта идея захватила меня. Видишь ли, дорогой брат-, все удовольствия человеческого бытия — похоть, власть, деньги, слава — теряют привлекательность, едва ты начинаешь думать, что перед тобой могут открыться иные грани существования. Иные горизонты. Иные ценности. И ты можешь стать не таким, как все. Другим. Одним из серой толпы. Кстати, дорогой мой, разве не к тому же стремились все твои святые монахи, когда уходили от мира в пустынные скиты?

— Ты не путай! Монахами становились ради забвения самости и любви к Богу и ближнему, а ты…

— О, драгоценный мой, тут бы я с тобой поспорил, но не за дебатами пришел.

— А зачем? Я ведь даже и христианского погребения тебе дать не могу, изувер!

— Мне оно и не нужно, — скалится брат. — Я еще Поживу…

— Поживешь ?!

— Да! Это тоже жизнь, дорогой мой архиерей! И куда более привлекательная, чем существование немощного человека! Нет болезней, нет страха смерти — ведь ты уже мертв. Нет зависимости от власти, человеческих законов и денег. А есть, наоборот, собственное могущество, уверенность в собственных силах и собственной же непогрешимости.

— Силен… Только что ж ты по ночам по улицам крадешься вором? Что ж не радуешься яркому солнцу, которое, по слову Евангелия, светит на праведного и неправедного? Может, потому, что ты не относишься уже ни к одной человеческой категории? Стоишь, так сказать, по ту сторону добра и зла?! Не одиноко ли тебе там?

— Я не знаю, что такое одиночество. Мне для полноты бытия достаточно самого себя. Я, как бы это сказать, самодостаточен. Я есть вещь в себе, или, как говорят англичане, I am existing.

— Я не силен в английском языке, но тебе бы следовало употребить фразу «I am thing in itself», это было бы правильнее. А то, что сказал ты, означает: «Я — сущий». К тебе это не относится. Это сказано о Другом.

— Как ты ревниво относишься ко всему, что касается твоего Бога!

— Да. Аз возревновах о Бозе живе, — сказал архиерей, но вампир отмахнулся:

— Давай будем без цитат! Итак, я существую. Просто мое существование протекает на другом уровне бытия. И все остальные либо существа, что подобны мне, либо, уж извини, жертвы.

— Циничный убийца!

— Ах, полно тебе! Какие эмоциональные выкрики! А ты, милый мой молитвенник, знаешь ли о том, что на свете прекрасно существуют насильники, убийцы, террористы? И знаешь ли также о том, что эти подонки все до одного — люди, среди них нет ни вампира, ни оборотня, ни даже самого слабого колдуна!

— Не верю.

— Напрасно. Видишь ли, особенность душевно-духовного состояния тех, кто перестал быть людьми в неком физиологическом смысле, заключается в том, что они не видят ни удовольствия, ни выгоды в мучительстве и убийстве тех, кто людьми остался. Поверь, дорогой мой, это так. Лишь одно подлое существо находит смысл своего бытия в изуверстве над себе подобными — это человек. Самый обычный человек. С тех пор как я стал вампиром, я понял, что нет на земле никого страшнее обычного человека. И все, что я вижу вокруг, меня постоянно в этом убеждает.

— Что ж, остается посочувствовать твоему зрению. Ты видишь не людей. Ты видишь их грехи. А грех и человек — не одно и то же.

— Цитируешь мне учебничек по нравственному богословию? Не стоит, милый брате, мои убеждения давно сформировались, и я не намерен их Менять. Отныне и навсегда я просто вампир. И согласно своей сущности я вовсе не совершаю преступлений, изуверств и издевательств, как это делаете вы, люди, над себе подобными. Я просто Изредка питаюсь. Согласно особенностям своего метаболизма. Разве ты осудишь волка за то, что он заполевал зайца? Так им предписано…

— Но ты был человеком!

— А что уж в этом такого хорошего? Ну-ну, не мрачней ликом. Я пришел к тебе не для проведения благочестивой воскресной беседы на тему «Как грешно быть вампиром». Я послан к тебе по серьезному делу.

— Послан? Кем?

— Нашим дорогим мэром. И этот разговор, разумеется, должен остаться строго между нами. Потому что он касается возможности спокойной жизни и для обычных людей, и для… сам понимаешь кого.

— Я слушаю тебя, — голос архиерея был безучастным.

— Изяслав Торчков только что получил власть. И, скажу тебе откровенно, не намерен с нею расставаться еще очень долгое время. И потому стремится обезопасить себя от недовольных.

— При чем тут я?

— Ой, дорогой братец, не фарисействуй и не делай такое аскетически невинное лицо! Будь правдив хотя бы в глубине твоей души — ты ведь страшно недоволен тем, что власть над городом получил колдун?

— Недоволен. И, кстати, отнюдь не скрываю этого. Люди должны управляться людьми, а не оккультными выродками вроде этого Торчкова. Разве не преступление то, что он, дабы победить на выборах, совершил в капище черного идола Мукузы кровавое жертвоприношение?! Как можно допускать такое существо к власти?!

— Ну, победа без жертв не бывает, это и люди знают и премило используют. Наш мэр принес в жертву всего-навсего черного быка и черного козла (и, кстати, хорошо за них заплатил хозяевам). А некоторые политики из числа людей приносят в жертву себе подобных, нанимая киллеров для устранения политических соперников. И кто, по-твоему, выглядит хуже? Не трудись отвечать, это был риторический вопрос.

— Что тебе нужно? — бросил архиерей.

— Торчков понимает, что положение его в городе все же не совершенно прочное. Да, его кандидатуру поддержали пятьдесят шесть процентов горожан. Но вот остальные сорок четыре процента, проголосовавшие «против», — это реальная угроза дальнейшему благополучному правлению колдуна. Пятьдесят шесть процентов — это те, кто питается вместе с Торчковым с одного оккультного стола. Колдуны, ведьмы, оборотни, умертвия, гадатели-провидцы…

— И вампиры…

— О да. А также те, кто к магии не способен, но постулатам ее сочувствует — вроде тех юнцов, что создали на Заварной улице клуб юных сатанистов. Правда, эти сатанисты даже хомяка толком в жертву принести не могут, но это детали… Вернемся к сорока четырем процентам тех, кто мэра не поддержал. Это вы, обычные люди. Нет, не обязательно верующие. Не обязательно благочестивые. Просто те, кому все оккультное не по душе. Те, кто не смиряется. Кто находится в вечной оппозиции и точит на таких, как мы, осиновый кол.

— И это, между прочим, вполне нормально!

— Милый архиерей, ты что, хочешь войны?! Ты хочешь, чтобы люди жгли костры на площадях и швыряли в них ведьм, а в ответ на это колдуны и ведьмы насылали на людей порчу, проклинали земли, чтобы не приносили плода, и превращали речные воды в кровь?! Ты хочешь убийств? Бесконечной бойни под флагами Света и Тьмы? А ты знаешь ли, каким законом руководствуются, к примеру, оборотни? Это при том, что в своей обычной жизни людей они не трогают, принципиально охотятся на диких животных, которых и разводят в огромном количестве для этих целей! Так вот, за каждого убитого человеком оборотня члены Стаи имеют право открыть Охоту Мести, во время которой убьют сто людей! Сто за одного! О да, ты скажешь, что высшая правда заключается в том, чтоб оборотней не стало на земле, ибо они — нежить. А утешит ли твоя высшая правда тех несчастных, чью глотку разорвут клыки вервольфа?! Тогда получается, что ты, архиерей, тоже готов на жертвы! На человеческие жертвы! И делаешь это не потому, что тебе это нужно для еды, как вампиру, а из торжества никому не нужной идеи! Возрази мне, что это не так!

— Возражу. Мы не трогаем ни колдунов, ни вампиров, ни оборотней, хотя среди нас есть и те, кто к этому призывает. Но поступаем так не из трусости, страха или заботы о собственной шкуре.

— Ну уж конечно не из любви и толерантности!

— Да. Просто мы знаем, что это — дело Того, Кто над нами. Мы не мстим и не воюем с вами, ибо воевать будет Он. И Его Воинство. А мы… Мы люди, мы слишком слабы. Однако нас стоит уважать хотя бы за то, что мы не боимся признаться в своей слабости.

— Ах, какие красивые словеса! Я, право, мог бы прослезиться, если б умел! Но сейчас не об этом речь. Мы хотим заключить соглашение.

— Что?!

— Объясняю. Мэр предлагает тебе, как верховному представителю духовенства города, заключить с ним сделку. Суть ее проста как таблица умножения: мы не трогаем вас, вы не трогаете нас, и каждый живет или не-живет так, как считает нужным.

— А разве не такое положение дел сохранялось в нашем городе все время?

— Почти. Но, видишь ли, в связи с избранием на пост мэра мощного колдуна возникает угроза стабильности…

— Так избрали бы человека!

— Все стало так, как решил электорат. А угроза следующая. С одной стороны, наименее сознательные и воспитанные представители оккультного большинства могут решить, что после избрания колдуна главой города им все позволено. И хотя мэр уже создал специальные службы для предупреждения различных несанкционированных оккультных воздействий, все предугадать невозможно. Представь какую-нибудь ретивую колдунью, возомнившую, что теперь можно без должного разрешения на всех порчу насылать.

— А что, вы им даете разрешение?

— А как иначе? Тут нельзя ничего на самотек пускать, порча — это тебе не молебен!

— Понимал бы ты что в молебнах!

— Понимал бы ты что в порче! Не будем ссориться. Итак, мэр берет под полный контроль всю инфернальную среду города. От тебя же, пастырь, требуется контролировать среду человеческую.

— Церковь православная не имеет права вмешиваться в дела светские. Не путай нас с католиками и протестантами.

— Это не светское дело. Это дело как раз особой духовной важности. Возьмем, к примеру, ту же нахальную ведьму. Допустим, она не взяла официального разрешения на использование заклятий уровня «Хаос» и владение искусством Уничтожающей Порчи. И тем не менее заклятие она применила, заодно и порчу навела. В результате ее действий умерла целая семья — скажем, погибла в автокатастрофе или ночью задохнулась в собственной квартире оттого, что из плиты неожиданно пошел газ… Расследование по факту убийства выявило именно магическое воздействие. Как известно, у нас в уголовном кодексе нет статьи, предусматривающей наказание за преступление с применением магии. Юридически колдунья невиновна. Но, представь, эта история получает огласку в среде людей. На колдунью объявляют охоту, устраивают самосуд и, убивая ее как человека, подпадают уже под уголовное преступление.

— К чему ты клонишь? Ты запутал меня этим своим софистическим примером.

— Так вот. — Вампир словно не замечал, как тяжело дается архиерею выслушивать эти речи. — Наше дело — предотвращать появление незаконных пользователей магии. А твое дело — воспитывать в обычных людях терпимость по отношению ко всем представителям оккультизма. Чтобы не было войн.

— Это невозможно. Это грех против Бога — согласиться с вами.

— От тебя не требуется согласиться. От тебя требуется терпеть. И научить такому же терпению и других. Вас постараются не трогать. Мэр очень прогрессивный колдун, поверь, он много хорошего сделает для города. Он не стяжатель, в хорошем смысле честолюбив, даже гуманен. Прошел слух, что проблему питания вампиров он собирается решить, создав местную и высокорентабельную лабораторию искусственной крови и плазмы. Кстати, и для людей она пригодится… А для реализации охотничьих инстинктов вервольфов будут открыты питомники крупных хищников. Ведь это великолепно: вервольфы станут охотиться на медведей, рысей, кабанов, а шкуры потом сдавать. Продажа шкур — солидная прибавка к городскому бюджету.

— Погоди-ка… Но ведь медведи, рыси и кабаны — сородичи оборотням, как же они будут убивать своих… собратьев?

— А точно так же, как человек — своих!

— Господи, спаси нас и помилуй!

— На Бога надейся, а сам не плошай, дорогой мой! Так вот, мэр хорошенько поднимет бюджет города за счет его паранормального населения. Может, наконец починят систему фонтанов в городском парке… И подземный переход на проспекте имени Лобсанга, а то там уже крысы-мутанты развелись, с жабрами…

— Фонтаны… Переходы! А расплачиваться за эти удобства придется страданием человеческих душ!

— Да при чем здесь души?! Кого они волнуют?! Люди тысячи лет живут бок о бок с кошками, но кошек никогда не волновали людские дела. Точно так же, как и людей — кошачьи. Просто не мешайте нам. А мы постараемся не трогать вас.

— Постараетесь? Вампир опять усмехнулся:

— Те, кто связан с магией, никогда не используют глаголов совершенного вида. Боятся сглазить… Так что ж, ты согласен?

— А разве у меня есть выбор?

— Ну-ну, не лжесмиренничай, сам же знаешь, что выбор есть всегда. И даже ваш Бог мог отказаться от Голгофы…

— Не кощунствуй! Я не Бог. И потому в этой ситуации выбора у меня нет. Я принимаю ваши условия, но обещай мне…

— Полную тайну? Разумеется…

— Не только. Вы действительно не станете трогать людей. Вы не станете причинять им зла.

— Конечно. Но надеюсь, ты не будешь против, если мы будем причинять им добро? По их же просьбе?

— Хорошо. Пусть люди выберут — церковь или магия.

— Ох, какой ты зашоренный и ретроградный тип, мой милый братец! Есть ведь и третий путь: не выбирать ни того ни другого, а жить лишь собственным разумом. Но это не относится к теме нашего разговора. Будем считать, что положительного результата мы добились и соглашение на сотрудничество я от тебя получил.

Архиерей помолчал, потом— спросил мрачно:

— Полагаю, вампир, ты не потребуешь от меня кровавых подписей?

— О нет, нет! Ах, ужасно ты все-таки грубый, служитель Божий! Я к тебе обращаюсь по имени, зову братом, а ты меня так сухо и официально — вампир… А помнишь, какими мы с тобой друзьями были в детстве? Как строили запруду по весне возле нашего домика и пускали бумажные кораблики… Как смешно мы топали по раскисшей земле в безразмерных резиновых сапогах… Запускали змеев из старых газет. Их мочальные хвосты весело и храбро развевались в ярко-синем небе. А голубей помнишь? Я был лучшим голубятником на улице, за моим турманком охотились даже, взрослые мужики, все хотели отбить себе в стаю… Помнишь того турмана, белого, пышного, словно шапка мыльной пены на ладони? Как нежно он ворковал, когда я кормил его с рук… А в первом классе я влюбился в Нюсю Петрову, соседку по парте, плакал оттого, что она обзывает меня «дурак конопатый», а ты меня утешал…

— Помню. Только ты, мой брат-вампир, все это предал. И ярко-синее небо, и белых голубей, и весенние ручьи. Отчего ты не остался человеком!

— Быть только человеком — скучно. Кстати, ведь и ты не просто человек. Ты — монах. Инок. А слово «инок» происходит от слова «иной». И разве

|ваши отцы-пустынники не учат, что тот, кто становится монахом, умирает для этого мира? Значит, ты тоже мертв. Как и я. Просто мы умерли с разной

целью… Ну, ну, не куксись, братец, не хмурь свои седые бровки. Это ты на своих попов можешь так сердито смотреть, а я тебе уже не подначален. Договорим до конца.

— Что тебе еще от меня нужно? Я ведь согласился!

— Докажи свое согласие делом. Нет, нет, ничего криминального или противоестественного от тебя не требуется. Есть небольшая проблемка. Среди сторонников мэра прошел слух, что в ближайшие дни группа наиболее рьяных противников магии хочет упросить тебя, архиерей, организовать и возглавить городской крестный ход. И чтобы во время крестного хода по городу несли Ковчежец. Запрети им это. Откажи под любым предлогом, какой сам придумаешь. Ковчежец не должен покидать стен собора Всех Святых.

— Что, испугались?

— Да, — серьезно ответил вампир. — Мы не скрываем, что боимся содержимого этого Ковчежца. Если Ковчежец окажется вне церковных стен, он начнет убивать нас. Не только вампиров, но и ведьм, и оборотней, и самых бесталанных астрологов! А у нас у всех есть семьи, есть близкие… Они начнут мстить… Зачем устраивать в городе безумное побоище?

— Я понял. Мэр запрещает крестный ход.

— Мэр просит, чтобы крестный ход запретил ты. Мэр даже готов поспособствовать тебе в этом, устроив в ближайшие дни отвратительную погоду, и ретивые сторонники сего мероприятия сами предпочтут не высовывать носа на улицу. Поверь, так будет лучше. И для вас, и для нас.

— Что еще прикажет мне мэр?

— Более ничего. Пока ничего. Мэр вовсе не намерен приказывать. Он просто надеется на твое благоразумие и здравомыслие. Вот и все. Прощай, братец. Не молись за меня…

— Хотя бы этого ты не можешь мне запретить!

— Не могу. А знаешь что, — помедлил на мгновение вампир. — Небо теперь совсем не синее. Оно грязно-серое и истасканное, как асфальт. Для меня.

— И мой брат вампир ушел вместе со своими клевретами, оставив меня наедине с горькими мыслями о собственном бессилии.

Так закончил свою грустную повесть владыка Кирилл.

Отец Емельян смотрел на него горестно и жалостливо. Потом сказал:

— Да, я помню, как запретили тогда крестный ход. Дескать, в городе много ремонтных работ, может иметь место травматизм. И дожди вдруг полили как из ведра… С очень крупным градом. Значит, вот в чем на самом деле была причина…

— Да, — тяжело вздохнул архиерей. — Я не пустил свою паству молиться. Смирился с тем, что нами командуют и помыкают оккультисты и язычники…

— Владыко, — тихо сказал Емельян, — вы не виноваты. Это обстоятельства жизни. Вспомните, такое уже было в истории Русской Церкви. И не так давно… У тех, кто закрывал храмы, жег иконы и расстреливал священников как врагов народа, тоже была своя вера. И даже своя магия.

— Желтый черт ничуть не лучше синего черта, — хмыкнул архиерей. — Так они же и говорили…

— Да, но даже тогда Церковь сумела выжить. Запрещали колокольный звон, потому что это мешало советским служащим мирно спать в воскресное утро. Запрещали крестить детей, потому что советский человек не имел права верить в какого-то Неведомого Бога… Да чего нам только не запрещали! А за те двенадцать лет, что в нашем городе правит магия, нас в общем-то не трогают… Они действительно сами по себе, а мы — сами по себе. Ну крестный ход запретили. Ну верующих мало. Так ведь вера — это дело сугубо личное.

— Оправдываешь меня?

— А разве надо осуждать? Ценой вашего соглашения, владыко, вы предотвратили, возможно, очень серьезное кровопролитие… Только я не пойму…

— Чего?

— Какое отношение ко всему, вами сказанному, имеет наш предстоящий поединок с колдуном Танаделем?

— Самое прямое. Мы не должны идти на открытый конфликт с магией. Не должны устраивать показательных выступлений. А знаешь почему? Потому, что в глубине души (или того, что им заменяет бессмертную душу) они все знают: мы сильнее. Уж если они от одного упоминания о Ковчежце трясутся так, словно это атомная бомба…

— Для них, пожалуй, это и есть атомная бомба. Владыко, но я не понимаю почему…

— Емельян, помнишь, к нам в собор назначили служить иеромонаха Даниила? Юн был, горяч, только что из семинарии, и видно, что искренне на пастырское поприще вступил, а не из тщеславия или выгоды… Он, когда вник в ситуацию, за голову схватился, завозмущался: как это, магия в городе торжествует и безнаказанно действует? И что же удумал, оголец: стал по воскресеньям после службы проводить в каком-то клубе на окраине города диспуты о вере и магии. Сначала на его диспуты только верующие ходили. А потом как-то заявилась ведьма одна, Виктория Белоглинская, не слыхал про такую?

— Кто ж про нее не слыхал…

— У них с Данилой такие споры шли, в клубе дым столбом стоял! Прямо дуэль! И народ-то стал к Данилиным аргументам склоняться, думать: а так ли хороша магия и так ли плоха вера? А потом ты помнишь, что с Данилой стало…

— Помню, но правды не знаю.

— Мэр со мной имел личную беседу, в которой прямо заявил, что любые споры и дебаты между теми, кто придерживается оккультизма, и теми, кто ему противится, вредны для общего морального настроения города. И это надо прекратить, иначе они с Данилой разберутся по-своему. Что ж, я теперь подневольный. Данилу к себе вызвал и говорю: «Уезжай, отче. Слишком ты светел для нашего темного края. Даю тебе награду и перевожу своей архиерейской волей в Спасо-Преображенский скит». Там теперь Данила и служит, а меня с тех пор каждый нищий у соборных ворот презрением окатывает, потому что очень Данилу все любили. Да что нищие! Ко мне ведь та ведьма Белоглинская приходила самолично!

— Как это?

— Устроила архиерею скандальозу. Как вы смели, говорит, выслать этого человека из города, он один тут душой честный, с ним и поспорить приятно! Вы здесь, мол, все продажные и шкурники— что маги, что архиереи! И как начала заговоры шептать — в зимнем небе гром загрохотал и радуга повисла!

— А вы?

— Послал ее к мэру. Вежливо. Мэру, говорю, нашему свои способности показывайте, он до фокусов охочий… А уж куда ее послал мэр, то мне не ведомо. Только вот уж года три, почитай, как об этой Виктории нет ни слуху ни духу… Так вот к чему я тебе это рассказываю, отче Емельяне. Не должно быть твоего поединка. Запрещено это мэром. Ибо если случится что-либо подобное между нами и теми, быть в нашем городе всеобщему побоищу. Это как снежный ком — будет нарастать и нарастать. И кто знает, может ведь и за пределы города выйти.

— Неужели это так серьезно?

— Именно. Кажется — глупость, мелочь. Но верь мне, они только и ждут удобного повода, чтобы устроить нам всем… поединок. Мы же им бельмо на глазу.

— Ну, они для нас тоже не радость несказанная.

— И тем не менее. Знаешь, как они рассуждают? Мэр мне как-то статистику приводил. В России, оказывается, православных служителей и православных же верующих в четыре раза больше, чем всех вместе взятых представителей оккультного направления. Начиная от мертвяков и кончая продавцами ароматических палочек в теософских магазинах!

— Не может быть! — потрясенно воскликнул протоиерей Емельян. — А что же наши современные богословы говорят со скорбью, что в России за последние годы самой массовой религией стало язычество? И разве это не так на самом деле? Посмотрите хотя бы на прилавки книжных магазинов! Что там выставлено! Учебники по гаданию, энциклопедии колдовства и ясновидения, пособия по астрологии, шаманизму и «эзотерическим верованиям предков»! А псевдомистические трактаты вроде Кастанеды! А «Черная библия» Лавея! А неоязыческие учения Хаббарда!

— Однако, отче, ты осведомлен… Видно, часто по книжным магазинам ходишь.

— Не вижу в том ничего для сана своего предосудительного. Надо знать, чем, какой духовной пищей кормятся наши соплеменники… Но сейчас не о том. Ни в одном магазине книжном вы не найдете «Лествицу» преподобного Иоанна, книги Иоанна Златоуста, Феофана Затворника, Иоанна Кронштадтского…

— Знаешь, отче, я думаю, это правильно, — сказал архиерей.

— Как это?

— Если кому-то и нужен Иоанн Кронштадтский, то есть кто созрел до понимания, что ему нужно прочесть труды этого святого, тот зайдет и в церковную лавку, ног не оттопчет. А метать бисер перед свиньями… Не могу представить, чтоб Тихон Задонский соседствовал на одном прилавке с каким-нибудь оккультистом. Неправильно это.

— Владыко, вот вы сказали, что сочувствующих православию в России больше, чем оккультистов. Хм. Да, в храмы ходят. Но наблюдаю я, что гораздо быстрее, чем число наших прихожан, растет когорта неоязычников, оккультистов и сектантов.

— Сектанты — это вообще отдельный разговор.

— Да, конечно. Но я вот что хочу сказать по поводу сравнений. Вроде все согласны с тем, что православие — духовная сокровищница России, даже наш мэр с этим согласен, недаром разрешил на воротах нашего кремля икону Богоматери Одигитрии повесить, хоть и выходят эти ворота прямо на окна его кабинета… Но почему же в реальности так мало тех, кто хочет себе духовных богатств именно из этой сокровищницы? Подойдите к любому прохожему на улице, спросите: что вы узнали за последние годы о православии? Знаете, куда вас этот прохожий пошлет?

— Ну, меня-то не пошлет, я как-никак архиерей…

— А вот в этом я сомневаюсь.

— Да как ты смеешь? Старый греховодник… Смотри, оттаскаю за бороду-то, поучу посохом по спине… Ладно, прости, отче, говори дальше свою мысль, не отвлекайся.

— Да я, собственно, вот что хотел сказать. Вера ведь чем проверяется? Вот хочется тебе сотворить гадость, зло какое, и все условия для творения этой гадости есть, а не сделаешь ты этого не потому, что боишься суда людского, а потому, что тебе перед Богом стыдно. Но мало кого этот стыд перед Богом остановит. Мало кто, оказавшись в ситуации выбора, в ситуации, когда зло и месть едят душу, а надо сохранить в себе нечто человеческое, обратится за советом к Евангелию либо Корану, спросит иерея или муллу. Нет. Человек пойдет к ясновидящим, к гадателям, к колдунам. Так что мы давно живем в стране победившего оккультизма, владыко. И это так, даже если нас в четыре раза больше. Архиерей на эти слова подчиненного мрачно опустил голову. Помолчал. А потом тряхнул гривой седых волос, сверкнул властными очами, стукнул посохом:

— Нет, Емельян! Не все так мрачно, как ты рисуешь! Все равно оккультисты в меньшинстве. Иначе бы они не были такими трусливыми!

— Разве они трусливы?!

— Трусливы! Ибо им приходится бояться и Бога, о существовании которого они тоже осведомлены, и своих демонов, которые в любой момент могут распоясаться и перестать им, колдунам и гадателям, служить. Были б они не трусливы, давно бы смели нас с лица земли, устраивали бы одни магические войны! Поэтому из-за своей трусости любое действие по ущемлению своих эфемерных прав могут расценивать как гонения. Представь, какой крик подымется: попы вышли на тропу войны и гонят на костры всех инакомыслящих! Ты вспомни, какие были вопли, когда Рерихов от Церкви отлучили.

— Так их не зря отлучили.

— Ага, только ты объясни это среднестатистическому обывателю, который всего-то и знает, что Рерихи что-то говорили о культуре и были в Индии. А то, что их учение оккультно и пронизано идеями антихристианскими и даже люциферическими, — это обывателю неинтересно. Богословие да философия — не булка с маком, за раз не прожуешь, тут думать надо, изучать, сопоставлять, делать выводы. А интересно это обывателю? Обывателю интересно попов поругать: пьяницы, тупицы, мол, блудники, стяжатели, у Креста Христова разделяют ризы Его и об одежде Его мечут жребий. Да, еще мы, конечно по обывательскому мнению, жуткие противники культуры, науки и прогресса.

— Однако если бы оккультисты объявили открытую войну Церкви, это никого бы не смутило. С Церковью воевать модно. Попов осуждать модно. И кидаться словечками вроде того, что христианство полно отсталых и негуманных догм, тоже модно. Всегда легче осудить и отвергнуть, чем попытаться понять. Понять хотя бы, а в чем же состоит та или иная догма и почему она так важна для христианства. Не говоря уже о том, чтоб защитить. Вот хоть этот чернокнижник. Пришел в храм Божий как ни в чем не бывало, проповедь прервал, со мной говорил нагло, вызов кинул, и никто из прихожан даже не осмелился его взять под локоток и из храма вывести! Если уж верующие так трусят, что говорить тогда о неверующих. Хотя… нет, это, наверно, не от трусости. От внезапности. Потому что явился этот колдун словно тот самый гром середь зимы, все и оцепенели…

— Ладно, не будем разговора затягивать. Надеюсь, ты меня понял. Откажись от дуэли, отче. Отец Емельян вздохнул и склонил голову:

— Владыко, я ведь не камер-юнкер, если и откажусь от дуэли, чести своей тем не уроню. Сделаю по слову вашему. Тем паче что послушание важнее чести. Честь — понятие, светскими людьми придуманное. А после всего, что вы мне рассказали… Вам куда тяжелее крест нести приходится. Только что же сам-то мэр?

— А что он?

— Почему он меня не вызовет и самолично поединок не запретит? Сомневаюсь, что он до сих пор не в курсе. К тому же, сдается мне, что Танадель — колдун приезжий. И как приезжему ему надо ознакомиться с городскими правилами. И ему также мэр должен запретить этот поединок.

— Думаю, Торчков выжидает, — произнес Кирилл. — Хочет знать, какой я шаг предприму. Подставлю своего священника под удар или нет. Так на, выкуси, служитель преисподней! Не будет этого! Не дам я протоиерея Тишина на растерзание какому-то Танаделю.

— Я понял вас, — кивнул отец Емельян. — Поединок не проводить. Послезавтра я явлюсь на Желтый мыс и скажу Танаделю, что отказываюсь с ним сражаться. Но если…

— Что?

— Если этот колдун меня вынудит? Если поставит такие условия, при которых я должен буду…

— Станем молиться, — сурово прервал владыка Кирилл, — чтобы таких условий не было. — Помолчал. Вздохнул тяжело: — Ну вот и поговорили. Держись, отче. Сейчас я мертвяка сего возставлю и на тебя при нем гневаться буду. Терпи.

Емельян склонил голову.

— Всякия кончины видех конец, широка заповедь Твоя зело, — размеренно проговорил архиерей стихи из псалма сто восемнадцатого, читаемого особливо на помин души. — Паче враг моих умудрил мя еси заповедию Твоею, яко в век моя есть… Стопы моя направи по словеси Твоему, и да не обладает мною всякое беззаконие…

Покуда звучал псалом, усохший скелет у ног владыки Кирилла обрел вполне живописную телесность и опять превратился в мрачноватого, но все ж симпатичного келейника. Симпатичный живой мертвец с некоторым подозрением глянул на архиерея. Тот кивнул ему ласково:

— Спасибо, Роман, хорошо ты мне руки размял, кровь разогнал, совсем другое дело. А ты, отче, — грозным голосом рыкнул архиерей на Емельяна, — смотри у меня! Еще раз на тебя пожалуются и обвинят в неблагочестии — отправлю за штат! А то и вовсе лишу сана! Будешь расстригой на вокзале сортиры мыть! Прочь ступай с глаз моих!

— Простите, владыко, — низко поклонился отец Емельян.

— Бог простит! Иди, служи верно! И помни о том, что я тебе сказал! Роман, проводи его!

…Архиерей с тоской поглядел вслед уходящим, а потом прошептал:

— Что будет, о Господи! Сердцем чую, не отделаемся мы легко от этого Танаделя!

А келейник Роман, выпроводив отца Емельяна, выудил из складок своего подрясничка маленький, похожий на серебряную рыбку сотовый телефон, набрал номер и проговорил в трубку неживым, противным голоском:

— Это вы, господин? Они поговорили. Главный убедил его отказаться от поединка.

Спрятал трубку и коварно блеснул своими свинцовыми глазами неотпетого мертвеца.

От архиерея отец Емельян выходил в смятенных чувствах. Доселе совершал он служение свое, не касаясь суровых материй городской политики. Ан вышло иначе — политика сама явилась на порог к мирному иерею и сурово стребовала с него занять подобающую убеждениям позицию.

«Искушений не надо бояться, — думал иерей. — Нельзя без них жизнь прожить. Надо только просить Бога о том, чтоб дал силу выстоять в этом искушении… И как я все же глуп и горд, старый я гриб! Не захотел лица перед прихожанами потерять, принял вызов колдуна, будто воинственный рыцарь! А теперь выходит один стыд — объявить о своем отказе. Что ж, пусть стыд, пусть чернокнижник позлорадствует. Мой стыд — это не стыд всей Церкви…»

С такими думами отец Емельян взошел на порог собственного жилища, где в нетерпении и тревоге ожидала его жена и неугомонная чета Горюшкиных.

— Что ж было, отче? — немедля задал вопрос дьякон.

— Погоди, Арсюша, — мягко укорила дьякона Любовь Николаевна. — Дай ты ему хоть дух перевести да позавтракать. Хотя какой уж завтрак, обедать пора… Милаша, я щец сварила постных, каша гречневая с грибками, будешь?

— Да, надо бы, — рассеянно ответствовал отец Емельян, и по тону его понятно было, как далек сейчас он и от щей и от каши.

Любовь Николаевна и Ольга засуетились, накрыли на стол, притом отец дьякон из солидарности согласился отведать щей. Протоиерей помолился, благословил трапезу и принялся хлебать щи в совершеннейшем молчании. Похлебал минут пять, отложил ложку, глянул смешливо на своих присных:

— Это что же? Так и будете сидеть с похоронным видом, каждую ложку мне в рот глазами провожать? Будто перед казнью меня кормите!

— Да что ты, отец, и как язык у тебя поворачивается такое говорить! — всплеснула руками Любовь Николаевна.

— А ну-ка, дьякон, налегай на кашу! — приказал отец Емельян. — И ты, Олюшка, не церемонься, чай, не к чужим пришла! Любаша, ты тоже не сиди истуканшей каменной, а то мне, на вас глядя, и щи не в щи!

— Да мы вроде сыты… — несмело сказала Ольга.

— Пока со мной не потрапезничаете — слова не вымолвлю, — твердо заявил батюшка.

— Ну разве что на таких условиях… — засмеялся дьякон и примирился с участью есть гречневую кашу.

— А вот еще грузди соленые, — потчевал отец Емельян. — Вкусны неимоверно, хоть и сопливы… Что, Олюшка, хихикаешь? Ну слава Богу, хоть лица у вас посветлели. Видать, с каши. Хорошая каша у моей попадьи уварилась…

После трапезы решили выйти в садик — имелся таковой на заднем дворе протоиерейского домика. Садик тоже был мал, но уютен. Среди, старых яблонь и приземистых вишен-шубинок стоял круглый деревянный столик с облупившимся лаком, два плетеных кресла и тройка стульев с гнутыми венскими спинками — все немодное, постаревшее, но тем не менее до сих пор прочное и уютное. Попадья принесла скатерку, Ольга — поднос с чашками и большим чайником, в котором плескался прохладный зеленый чай с жасмином— любимый батюшкин «десерт». Дьякон Арсений волок арбуз, купленный хозяйкой дома специально для гостей, а гости у протоиерея бывали часто.

— Батюшка, благословите арбуз, — сказала духовному отцу Ольга. Тот перекрестил зеленополосную ягоду, а дьякон, вооружившись ножом, принялся разделывать арбуз на куски. Вокруг стола разлилась сладкая, прохладная свежесть.

— Хо-рош, — одобрительно сказал отец Емельян арбузу. — Рассахарный. Под такой арбуз и разговор будет слаще.

Но заговорил отец Емельян не раньше, чем общими усилиями была съедена половина арбуза.

— Полно тебе, Милаша, не томи! — сказала супругу Любовь Николаевна. — О чем вы с архиереем договаривались? Гневен он был?

— Печален, — ответил отец Емельян и сам затуманился-запечалился. — Попали мы, братие-сестрие, в политику. Всех подробностей обсказывать не стану — на то нет владычнего дозволения. Скажу только одно: должно мне отказаться от поединка с колдуном Танаделем.

— И вы… — напрягся дьякон.

— Откажусь, — сказал отец Емельян.

— Правильно! — обрадовалась Ольга.

— Неправильно! — разгорячился дьякон. — Это же позор! Нас на каждом углу склонять будут, насмехаться-издеваться: поп испугался колдуна! Статью напишут в газету о трусости и малодушии священства! Ведь по вашему поступку, отче, и весь клир осудят!

— Пусть судят, ведь и Иоанна Златоуста судили, — ответил отец Емельян. — И отца Павла Флоренского… А в душе я чист. Потому что знаю причину, по которой мне на этот отказ идти приходится.

— Знаете, а нам не скажете? — жалобно попросила Ольга.

— Любопытна ты, дьяконица, — прицыкнул на супругу дьякон. — Сказано же, тут политика.

— Дело даже не в политике, а в том, что тут чужие тайны, — вздохнул отец Емельян. — И не думаю, чтоб так уж они были всему свету интересны. Главное то, что от поединка я откажусь. Пускай Танадель ищет себе других соперников.

— Все ли ты взвесил? — тихо спросила мужа Любовь Николаевна.

— Тут не я, тут меня взвешивают, — ответил протоиерей. — И, кажется, находят очень легким.

— Господи, — сказала вдруг Ольга страшным голосом и указала на небо. — Что это?!

Все посмотрели вверх. С запада стремительно наползала на небо ужасная туча странного желто-бурого цвета. Туча изредка слюдяно взблескивала под лучами солнца, которое вот-вот собиралась закрыть. И слышался в воздухе гул, неприятный, угрожающий.

— Это похоже на облако пестицидов, — пробормотала Любовь Николаевна, чье детство прошло в совхозе, любившем экспериментировать с химией в помощь сельскому хозяйству. — Но где самолет, который его распыляет?

— Распылять пестициды над городом?! — вскрикнула Ольга. — Смотрите, это же Привокзальный район! А рядом — парк, детские сады, там сейчас дети гуляют! Куда смотрит мэр?!

Туча приближалась, ширилась, расползалась по небу.

— Это не пестициды, — сказал отец Емельян, щурясь. — Это…

Гул стал громче и превратился в стрекот, как от миллионов крыльев…

— Саранча. В дом, скорее! Через минуту она будет здесь!

Все ринулись в дом, принялись захлопывать форточки, окна, подтыкать щели под дверями тряпками. Любовь Николаевна плакала: если муж прав и это саранча, от поповского садика (да и от всех садов местных, от всех газонов и деревьев) останется только воспоминание.

Они приникли к окнам. На улице потемнело, словно кто-то набросил поверх всего черную сетку… и гулко, часто забарабанило по крышам, зашуршало по стеклам!

— Господи! — взвизгнула Ольга, метнулась к мужу, прижалась, дрожа всем телом. — Какая же она мерзкая!

Минуты через две сад и улицу было не узнать— повсюду шевелящимся, буро-зеленым потоком текли полчища саранчи — крупной, наглой и прожорливой. Саранча облепила деревья и кусты, ковром стелилась по траве и сжирала ее без остатка…

— Эх, радио у вас нет, жаль, — сказал отец дьякон. — Послушали бы, что в городе творится. И домой сейчас идти…

— Ни в коем случае! —вскинулась Любовь Николаевна. — Пересидите у нас. Должно же это закончиться.

Ольга спрятала лицо на плече мужа и прошептала:

— Ну за что?!

…А в городе меж тем творился совершеннейший кошмар. Саранча налетела на ничего не подозревающий Щедрый стремительно и повсеместно. Люди с криками ужаса укрывались в домах или ближайших учреждениях, прятали детей; случилось несколько аварий — потрясенные нашествием саранчи водители не справились с управлением; забились канализационные люки; кое-где под тяжестью крылатых полчищ провисли и лопнули провода линий электропередач. Словом, наступила казнь египетская. Натуральным образом.

Мэр бегал по кабинету и грозил подчиненным кулаком:

— Как вы допустили?! Почему недоглядели?! Ответ пришлось держать руководителю группы провидцев:

— Этой тучи не прогнозировалось в ближайшем будущем! Изяслав Радомирович, мы понять не можем, как такое могло случиться! Мы же защиту ставили! На весь сезон от вредных насекомых! И потом, в нашем регионе саранча просто не водится, откуда ее нанесло, ума не приложу!

— Не водится, говоришь?! — переспросил мэр. Задумался. Помрачнел. — Просканируйте эту саранчу. Возьмите пробы. Не наведена ли?

— Тут и сомневаться нечего, — раздался в кабинете мэра новый голос, и дхиан-коган по прозвищу

Звонок обрел видимость. — Саранча имеет ярко выраженный наведенный характер. Ее уровень агрессии к окружающей среде равен… —дхиан-коган замер на секунду, словно проверяя какую-то внутреннюю информацию, — девяноста восьми и трем десятым процента. То есть вслед за деревьями и травой она может приняться и за людей. Это при том что саранча — принципиально растительноядное насекомое…

— Пневму твою за ногу, — растерянно ругнулся мэр. — Это что, конец света? Кто санкционировал? Почему со мной не согласовали?! Стоп. Стоп. Звонок, скажи, это он? Танадель?

— Прямых доказательств нет, — заявил дхиан-коган. — Сами понимаете, на саранче не написано, кто ее послал. Но. судя по уровню этого колдуна… Да, скорее всего, это он. Среди наших таких просто нет, Изяслав Радомирович. Да и кто решился бы на этакое злодейство во время уборочной. Это же преступление уголовное!

— Знаю, — отрывисто бросил мэр. — Но почему саранча? Ради чего это тотальное вторжение? Мы же вроде не трогали этого колдуна. Пока.

— Без понятия, — ответил Звонок. А провидец заскулил:

— Изяслав Радомирович, что делать-то? Ведь сожрала, паскуда крылатая, все зеленые насаждения! Город сейчас как помойная яма, выйти страшно! Могут начаться народные волнения! Станут придираться: это вы, маги, напортачили с экологией! А в декабре ведь выборы… Рейтинг упадет, электорат запсихует…

— Вот что, — решительно сказал мэр. — Давайте этого Танаделя сюда. Любыми силами и средствами — ко мне. И немедленно! Я ему покажу, кто в городе главный!

Однако показать не удалось. Через четверть часа бесплодных поисков, пока в авральном режиме отслеживали ауру новоявленного колдуна (но его так и не обнаружили, словно сквозь землю провалился), Изяслав Радомирович, кряхтя и поминутно ругаясь, приступил к вычерчиванию пентаграммы, после чего начал воскурять мерзкие травки, заклинать своего служебного духа. И все для чего? Для того, чтобы выйти на связь с чернокнижником, отравившим спокойное существование мэра и остальных обитателей города Щедрого!

И вовсе не ожидал Изяслав Радомирович, что, сотворив все положенные заклятия и пассы, он получит этакий унизительный щелчок по носу! А именно: колдун-чернокнижник Танадель на ментальную связь не вышел, вместо себя явил в астрал какого-то замурзанного, но крайне наглого атмана, и тот на вопрос Изяслава Радомировича, а где, собственно, сам чародей, прогнусавил противно-инфернально:

— Мой повелитель намерен дать вам аудиенцию сегодня в полночь в кофейне «Терафим». Не опаздывайте и до назначенного срока повелителя не беспокойте.

И исчез, стервец. Мэр просто взвыл от ярости. Так его унизить! Благо подчиненных при свершении заклинаний не было, а то хихикали бы потом за спиной. Они ведь все только и заняты тем, как бы унизить и осмеять того, кто ниже их в оккультном достоинстве. И всегда готовы позлорадствовать по поводу чьей-то магической неудачливости.

Мало того. До назначенного часа встречи с мерзавцем Танаделем мэру вовсе не давали успокоиться и сосредоточиться. И виной тому, конечно, было обрушившееся на город нежданное и ужасное бедствие.

— Машину мне! — протелепатировал мэр младшей секретарше и получил в ответ растерянное:

— Изяслав Радомирович, вам проехать не дадут, возле здания мэрии стихийный митинг! Требуют, чтобы вы вышли к толпе и объяснили ситуацию.

— Так, — поджал губы мэр. — Васса, чтоб тебе век плеромы не видать, быстро анализ ситуации и оптимальный выход из нее! Васса!

— Я уже тут! — испуганно уявилась дхиан-коган Васса.

— Что мне делать?! — рявкнул на Вассу мэр.

— Нужно выйти к народу, — немедленно ответствовала Васса. — Официально заявить, что вы делаете все возможное по ликвидации последствий незарегистрированного акта оккультного воздействия. Укажите виновного, но призовите толпу к конституционной терпимости и запретите самосуд. Задействуйте ауру номер три — «Отец-кормилец». Народ поймет, что вы живете его проблемами и готовы пойти на все, чтоб проблемы ликвидировать. Да, для пущей убедительности можете упомянуть про жидомасонский заговор и сантехников-вредителей.

— А это еще зачем?!

— Народу всегда нужны виноватые, на ком можно отвести душу. Теория жидомасонского заговора — это беспроигрышный вариант. И сантехники-вредители тоже актуально звучит.

— Ладно, — сдался мэр. — Надо идти. Я служу своему народу. К тому же скоро выборы. Маргуся, — обратился мэр к своей старшей секретарше — эта дама была единственной, кто умел толково работать на власть, — подкачай-ка мне харизмы. У тебя это всегда хорошо получается.