Когда Иван Петрович обронил, что намерен их поселить «в тереме с яминой», в воображении Феликса нарисовалась довольно унылая картинка: заболоченная канава, заросшая камышами и осокой, на окраине деревни, на склоне брошенная изба с покосившейся крышей и заколоченными слепыми окошками, с огромной зияющей ямой в полу. После бурных объяснений со старостой иного нельзя было ожидать. И он ничуть не удивился, когда Глафира привела гостей на самый конец селения, к лесной опушке. Однако, когда взобрались по довольно-таки крутому склону (что Серафиму Степановичу далось не так-то легко), глазам предстал уютный дом (даже, можно сказать, терем), в три яруса, с широким крыльцом, верандой, резными наличниками и лихим коньком на остроугольной крыше. Окружал теремок цветущий сад, где за низеньким ажурным заборчиком на ровных грядках распускались пышные герани и гортензии, а чуть дальше ковром стелилась клубника. Со стороны веранды тяжелыми от наливающихся ягод ветвями в окна стучались черешни и сливы.

— А там есть ямина? — спросил в недоумении Феликс.

— Да вон! — указала Глафира. — На крыльце стоит, нам рукой машет. Она гостям завсегда рада. — И помахала в ответ.

Полина Кондратьевна Ямина — так звали хозяйку чудесного терема. Оказалась она женщиной молодой, собою видной: и пышная коса, и формы, приятные мужскому глазу, и стать, и скромные манеры — все достоинства, обязательные для настоящей красавицы, имелись у нее в избытке. К тому же была она владелицей приличного капитала (не считая дома) и мельницы — единственной на всю округу. С доходов от этой мельницы, отданной в аренду старосте, Полина Кондратьевна и жила. Причем совсем не бедно. Хотя много ль ей нужно, одной-то? Муж ее, мельник, подаривший ей свою смешную фамилию, помер во цвете лет, раздавленный сорвавшимися с высоты мешками с мукой, оставил молодую вдову, горемычную, одну-одинешеньку на всем белом свете. Даже детишек завести не успели…

Все это радушная Полина Кондратьевна поведала гостям за роскошным ужином.

За завтраком же Серафим Степанович услышал от нее полную историю ее скромной жизни и жестокой судьбы.

Они сидели на широкой веранде, хоть и расположенной на солнечной стороне, утопающей в приятной тени буйно разросшегося по перилам и забравшегося на крышу вьюна.

С цветка на цветок порхали белые и лимонно-желтые бабочки, степенно перебирались полосатые шмели.

Накрытый вышитой скатертью стол был сплошь заставлен блюдами и вазочками — с крендельками, пирожками, пышками и ватрушками, с бубликами и пряниками, с медом, колотым сахаром, пастилой и мармеладом. А уж какого тут только варенья не было — и вишневое, и малиновое, черничное, клубничное, смородиновое, брусничное, ежевичное… Серафим Степанович всего и не попробовал, не осилил, а уж наелся и чаю напился. И над всем этим разнообразием обманчиво-ледяными боками поблескивал серебряный ведерный самовар.

Феликс на затянувшемся завтраке не присутствовал — с утра пораньше отправился изучать окрестности.

— Ничего, — утешил Серафим Степанович огорчившуюся хозяйку. — Он же не знал, какие расстегайчики его здесь ждут! — И отважно попросил налить еще чашечку чая.

Итак, под уютный шум закипающего самовара, под мелодичный звон фарфора, под мирное жужжание шмелей рассказала Полина Кондратьевна о своем житье-бытье:

— Вы, должно быть, увидев все это, — она обвела рукой вокруг, — решили, будто я одна из этих благородных городских барышень, что одержимы модой на патриотизм: бросила семью, уехала в глушь просвещать деревенских. Ах, не спорьте! Наверное, так и подумали… И в чем-то вы будете правы, я действительно по мере сил стараюсь помогать соседям, обучаю ребятишек грамоте — но и только. Никого и никогда я не пыталась учить жизни, как говорят, уму-разуму. Я ведь и сама из простых. А все, что у меня есть, честным трудом заработал мой покойный супруг. И дом построил своими собственными руками…

Серафим Степанович машинально кивал, размешивая ложечкой сахар в остывающем чае. Сквозь листву склоненных ветвей вишен посверкивало слепящими искрами солнце. Далеко, за деревенскими сараями зычно прокричал петух. Благодать портила лишь муха, назойливо носившаяся над столом.

Судьба в общем, как считала хозяйка терема, не сложилась. В раннем возрасте оставшуюся круглой сиротой дочку дворовой девушки из милости взяли на воспитание в помещичий дом. Росла она названой сестренкой ровесницы-барышни, ни в чем отказа не знала. Но когда пришла пора и стала она невестой на выданье, названый батюшка внезапно скончался, не отказав пригретой сироте никакого приданого. Без гроша за душой, безродная, кому она нужна? В обществе не примут, приличные женихи не посмотрят даже в ее сторону. А красота, хорошие манеры, привычка к изящным занятиям совсем не подходят крестьянской жене. Да и не смогла б она вернуться к такой жизни, давно ставшей ей совершенно чуждой. Идти в приживалки, гувернантки гордость не позволила. Оставалось либо в монастырь, либо в омут. Но тут фортуна вновь повернула свое колесо, и бесприданница встретила своего суженого, человека простого, но с душой и с достатком. А главное, полюбил он ее безмерно, весь мир был готов кинуть к ее ногам.

— Ведь встретились-то случайно! — предавалась воспоминаниям Полина Кондратьевна. — Как сейчас помню — пошли мы на ярмарку, на медведя ученого смотреть. Сестра едва уговорила меня из дома выйти, жарко было очень, почти как нынче…

Серафим Степанович изо всех сил боролся с подступившей зевотой. После плотной трапезы не грех бы и соснуть где-нибудь на холодке. А тут, как назло, эта муха привязалась… Вон, на изумрудном от листвы столбе бабочка крылышки сложила, забилась в цветок вьюнка, розовый раструб закачался на тоненьком стебельке — да вылезать обратно не спешит, видать, тоже отдохнуть решила. И то верно, под полуденным солнцем только сумасшедшие…

Серафим Степанович усмехнулся в седую бороду — взгляд его скользнул от цветов дальше, к стелющемуся вольным ковром зеленому лугу, покрывающему пологие горбы холмов и неглубокие ложбинки. Чуждым черным пятном маячила на нем появившаяся из леса долговязая фигурка. Серафим Степанович проводил своего помощника глазами, пока тот не пропал из виду, спустившись в невидимую отсюда ложбинку. Более поэтическая натура, чем старый черноризец, подумала б, будто высокие травы расступились и он сошел под землю. Хотя отчасти оно так и было. Неожиданно, спустя короткое время, помощник старца объявился совсем с другой стороны, неподалеку от самой веранды.

— Феликс Тимофеевич! — завидев его, воскликнула хозяйка. — Ну где ж вы все пропадаете? Самовар вот уж скоро простынет! Подите к себе, освежитесь и пожалуйте к столу.

Молодой человек молча поклонился и вновь скрылся с глаз.

— Наверно, из меня получилась бы строгая мать, — чуть смущенно сказала она, посчитав необходимым объяснить свой строгий тон. — Я не сторонница модного либерального воспитания. Молодежь всегда готова найти себе развлечение, а о деле забыть. Вот Игорь Сидорович считает, что главная задача родителей привить детям уважение к порядку…

— Вы знакомы с господином Антиповым? — перебил Серафим Степанович, улыбнувшись подобным рассуждениям — мадам Ямина была ненамного старше Феликса и сгодилась бы тому разве что в сестры, но никак не в воспитатели.

— Да, — кивнула хозяйка, и отчего-то щеки ее порозовели. — Он часто заходит по-соседски на чай. Поместье, где он служит управляющим, недалеко отсюда. Коли не по дороге, а напрямик по берегу озера, всего с четверть часа ходьбы будет. Я гостям рада, Игорь Сидорович — человек образованный, с ним любому поговорить приятно.

Серафим Степанович неопределенно покачал головой. Ему что-то соседский управляющий не показался особенно приятной в общении персоной. Впрочем, то дело вкуса.

— Он ведь не женат? — поинтересовался старец.

— Холост… Ах, вон Глаша идет! — обрадовалась Ямина возможности сменить тему.

Действительно, стукнула садовая калитка, и на аллейке среди цветочных грядок появилась Глафира, звонкая, как весенняя птичка. Издали завидев хозяйку терема, направилась по дорожке к веранде, да от нетерпения то и дело срывалась с шага на бег.

— Такой казус, Полиночка Кондратьевна! — объявила она, хохоча еще от калитки. — Вы себе не представляете!

А подбежав к веранде, с разбега вскарабкалась по бревнам и повисла на перилах, обхватив в обнимку столб, подпирающий козырек крыши.

— Ах, Полиночка, такой курьез!.. — воскликнула она. Серафим Степанович залюбовался на пышущее румянцем личико, на вьющуюся своенравной змеей косу с распустившейся алой лентой. — Ой, вы тоже здесь? — выглянув из-за вьюнка, заметила Глаша монаха. — Добрый день!

— Глаша, как можно? — ужаснулась ее поведению Полина Кондратьевна. — Ты ведешь себя словно мальчишка! Немедленно слезай и будь добра войти в дверь, как положено.

— Ага, — кивнула Глафира. — Серафим Степанович, я вот чего спросить хотела… Даже не знаю, как сказать. Всю ночь думала-думала…

Подтянувшись, сунула ступню в сквозную резьбу балясин, как по лесенке, взобралась верхом на перила и, свесив ноги, уселась. Причем длинный подол сарафана ничуть не помешал этим упражнениям и ни за что не зацепился.

— Нет, это совершенно немыслимо! — всплеснула руками Полина Кондратьевна и отправилась за дополнительными чашками.

— А что Фелйкс Тимофеевич? — полюбопытствовала Глаша. — Он уже ушел куда-то?

— Скоро будет, — ответил Серафим Степанович.

— А-а, — сказала девушка, машинально разглаживая ладонями складки юбки на коленях. — А я как раз спросить у вас хотела…

— О чем? — благожелательно осведомился старичок.

— Ну про него. Он ведь не как вы, не монах?

— Нет, — кивнул Серафим Степанович. — Но он собирается избрать сию стезю. Феликс ведь вырос в нашей обители, там для него вся жизнь. Его младенцем подкинули к воротам монастыря, аккурат у порога домика садовника, ночью, в страшную грозу. Какая тогда разразилась буря!

— Бедняжка, — покачала головой уж вернувшаяся с чашками хозяйка. — Тоже сирота, значит.

— Вообще-то в подобных случаях мы отправляем находку в приют при женском монастыре, у сестер лучше получается ладить с детьми. Но в тот раз в происшедшем брат садовник увидел знамение и решил оставить мальчика у себя. Отец игумен разрешил и даже стал крестным Феликсу.

— А почему его так назвали? — спросила Глаша, шмыгнув носом.

Ее эта история ужас так растрогала, аж слезы на глазах заблестели.

— Редкое имя-то какое! — подхватила и Полина Кондратьевна, которая сидела, облокотясь о стол, подперев ладонью щеку.

— А это оттого, — с готовностью принялся объяснять монах, — что на пеленках, в коих младенец завернут был, вензель вышитый имелся, буквы — «Фе», «Те» и «Ве». Вот братья и решили игумена в крестные отцы звать, он один у нас на «Те» начинается. А уж имя игумен сам придумал. Сказал — Феликс на латинском значит «счастливый». Раз малец в бурю, на холоде и ветру выжил, знать, счастливым ему в жизни быть суждено. Ну и фамилию придумал тоже он — Вратов, в том смысле, что у врат монастырских был найден.

Честно признаться, Глаша расстроилась. Все оказалось совсем не так, как она себе представляла, все гораздо проще и прозаичней. А она-то уже решила, будто он от несчастной любви в монастырь подался. Что полюбил он девицу-красавицу и та отдала ему свое сердце — да и как такому не отдать? Но родители ее воспротивились, заточили дочку под замок в высокой башне да сосватали за другого, постылого — нелюбимого, но богатого. А девица решила лучше удавиться да бросилась из окошка и разбилась об острые скалы. А Феликс дал клятву вечно ее помнить, не забывать и ушел в монастырь горевать… А по правде совсем неромантично получается. Хотя, если подумать хорошенько…

Тут Глафира встрепенулась — из глубины дома послышались быстрые шаги.

— Ой, Полина Кондратьевна! — заговорила она на всякий случай излишне громко. — Я ведь чего пришла рассказать-то. Вы только представьте, какой нынешней ночью казус случился! Благодарствую, — кивнула она, принимая из рук хозяйки дымящуюся парком, источающую аромат смородинового листа чашку чая и присаживаясь к столу, как воспитанная барышня, — На кладбище вчера ужас-то какой случился! Бр-р! Как представлю — аж мурашки бегают по мне по всей.

И она подробно пересказала подслушанную на берегу речки историю.

— Во как! — заключила она, украдкой покосившись на появившегося в дверях Феликса, остановившегося в нерешительности, — Все ведь думают, будто мертвецы лежат себе спокойненько, померши, а они по ночам гуляют. — И шумно отхлебнула из блюдца, закусив сладкой ватрушкой.

— Слыхал ли, брат Феликс? — усмехаясь, спросил помощника старик. — Чего только людям не привидится!

— Слышал, — кивнул молодой человек, садясь к столу.

Уплетая пирожки, Глаша неприметно окинула его цепким взглядом, от которого не укрылись ни покрасневшие от бессонной ночи глаза, ни большая, чем обычно, бледность, ни слегка растерянный вид.

— Чего-то вы, Феликс Тимофеевич, нездорово выглядите, — заметила она. — Спали, видать, плохо? Ночью-то душно было.

— С набитым ртом разговаривать неприлично, — пожурила ее хозяйка. — Я вот из твоей речи ни слова не разобрала.

Феликс, похоже, все понял, ожег девушку быстрым взглядом. Но Глаша не смутилась, чуть поперхнулась и в ответ поглядела гордо, с вызовом.

Побарабанив пальцами по столу, Серафим Степанович сказал:

— Вот вы, Глаша, смеетесь, а ведь многие верят в живых мертвецов.

— Это как? — удивилась девушка, вовремя спохватившись и проглотив кусок пряника. — Если ж уже нокойник, то никак живым не может быть!

— Так-то оно так, — согласился Серафим Степанович, — да только о мертвецах, выходящих из могил по ночам, рассказывают люди в разных землях, и истории эти во многом сходятся. Будто бы оживают некоторые покойники в ясные лунные ночи, встают из гроба и отправляются бродить…

— Страхи-то какие, господи! — суеверно перекрестилась Ямина, — Хоть бы ночью не приснилось.

— …И коли им человек живой встретится на пути, — продолжал старец, понизив голос, — будто бы нападут и кровь всю до капельки высосут. А могут и специально какого человека разыскать, коли отомстить за что-то хотят или просто приглянулся. Тогда они его выслеживают, точно охотник зверя, пробираются в дом и подкрадываются к нему тихо-тихо. Говорят, еще морок сонный наводят на свою жертву. И лежит человек, будто сам мертвый, пошевелиться не может. А наутро думает, что ему все привиделось. Только на шее у него, вот здесь, — он постучал пальцем пониже уха, — отметина остается от клыков упыриных. И начинает человек хворать, сохнуть, свет белый ему не мил больше, от людей прячется, от солнышка. И невдомек никому, отчего беда с ним такая, никто не ведает, что упырь к бедняге повадился, каждую ночь кровушку пить является. Да чем сильнее человек этот был, тем дольше ему мучиться, больше ночей придется упырю из могилы вставать. А тому и любо лишнюю ночку погулять. Когда ж помрет жертва, тоже в упыря превратится и тоже станет к живым людям хаживать, чтоб жажду свою сатанинскую утолить.

Глаша бросила вторую надкушенную ватрушку и во все глаза уставилась на монаха. И хоть солнце ярко светило и птицы громко пели, по спине пробежал холодок… И как только Феликс может продолжать так невозмутимо пить чай?

— А кровь-то сосать зачем? — шепотом спросила Глафира.

— Так у них положено, — пояснил Феликс. — Иначе не могут.

— Каждый народ беспокойным покойникам свое название придумал, — продолжал Серафим Степанович. — В Румынии живых мертвецов зовут носферату, на Балканах вукодлаками, в Европе вампирами. Русалок тоже, кстати, многие принимают за духов утопленниц. У татар есть убыр, у белорусов вупор, у украинцев навы, а по-нашему упыри это. Считается, что при жизни люди эти были колдунами либо их прокляли. Еще говорят, будто могут они превращаться в разных зверей, птиц, в летучих мышей. Могут даже обернуться туманом или надеть личину другого человека.

— Батюшки! Да с таким чудищем, поди, ничем не совладать! — испугалась Полина Кондратьевна.

— Ну почему же не совладать, — пожал плачами Феликс. — Есть средства и против упырей. Например, они как огня боятся чеснока и святой воды. Огня, кстати, тоже не любят. И солнечного света не выносят, сгорают от него дотла. Еще петушиного крика пугаются. А чтоб окончательно избавиться от упыря, можно днем, когда он совершенно не опасен и ничем не отличается от других покойников, пойти на кладбище, разыскать могилу, открыть гроб и вбить упырю в сердце осиновый кол. Бывают, конечно, особенности в каждом конкретном случае, но выбор оружия широк, как видите, что-то да подойдет.

Тут сию увлекательную лекцию пришлось прервать, так как хозяйке сделалось дурно. Со стула она не упала, но глаза закатила. Пришлось Глафире, до того внимательно слушавшей, тихонько охая и ойкая, бежать за холодной водой, а Серафим Степанович принялся обмахивать впечатлительную даму салфеткой.

— Что-то мы с тобой, брат Феликс, увлеклись шибко, — покачал головой старец. — Нехорошо так женщину путать. Она к нам со всей душой, пирогов напекла, а мы на нее страху нагнали.

— Ничего-ничего, все обойдется, — бодро откликнулась Глаша, внеся полный кувшин ледяной колодезной водицы, — Я вот на нее сейчас плесну холодненькой…

Серафим Степанович упредил ее порыв, тихонько побрызгал в лицо Полине Кондратьевне, отчего та вскинулась, хватая ртом воздух, замахав руками, будто и вправду ведром воды ее окатили.

— Ох, что это со мной? — пролепетала она, нервными пальцами принявшись поправлять прическу, воротничок платья.

— Прошу прощения, — повинился Феликс. — Я заставил вас переволноваться, рассказав о…

— Нет-нет! Достаточно! — замотала головой Ямина. — Ни слова больше, с меня на сегодня достаточно. Потом, может быть, как-нибудь через недельку я еще с удовольствием послушаю о всяких ужасах. А пока не надо… — вздохнула она. Вдруг замерла, повела носом: — Ах, батюшки! У меня ж гусь в печи подгорает!..

— Значит, голубушка, ты говоришь, будто кроме русалок у вас тут и домовые, и ведьмы, и привидения пошаливают? — подвел Серафим Степанович итог довольно сумбурному рассказу Глафиры.

— Ага, бывает, — кивнула девушка, обмахиваясь передником и смешно надувая щеки, чтоб остыть после прогулки по солнечному зною.

После завтрака Серафим Степанович выразил желание пройтись, а для компании позвал с собой Феликса и Глафиру. По пути неторопливо расспросил девушку, известны ли ей какие-либо подозрительные происшествия, случавшиеся в деревне и не имеющие рационального, разумного объяснения. Глафира припомнила подобных случаев предостаточно. Правда, изложить все достоверные сведения и слухи связно оказалось делом нелегким. Особенно в такую жару, когда, казалось, с неба лился не свет, не золотые лучи, а ручьи расплавленного золота — солнце недвижно повисло в лазури небесного купола на середине своего пути…

— Ну хорошо, — сказал Серафим Степанович, в задумчивости поглаживая седую бороду и, прищурившись наблюдая за прыгающими в траве кузнечиками.

— Что ж хорошего? — переспросила Глаша, тоже внимательно поглядев на подрагивающие от зеленых акробатов травинки.

Монах присел отдохнуть на пенек, что весьма кстати обнаружился на опушке. Тенистый сосновый лес ровной линией подступал к лугу, засеянному клевером — ярко-рубиновыми искрами шарики цветков горели среди темных трилистников.

— Думаю, каждую загадку придется разгадывать особливо, — молвил старец. — А там, глядишь, и мозаика сложится. Перспективное у вас селение, однако! — неожиданно весело добавил он, подмигнув девушке. — Пожалуй, загостимся!

— Серафим Степанович, к вам посетитель пожаловал, — сообщил Феликс.

Глаша поглядела на него с завистью — жара, казалось, на него вовсе не действовала. Ничуть не боясь полуденного зноя, он не прятался, как они, в тенечке, а без устали бродил по самому солнцепеку. Точно волк следы какие выискивал…

— Вот глазастый, — усмехнулся старец. — Ну говори, брат, кто там?

Феликс вернулся с пригорка — из потревоженной травы из-под ног брызгами в разные стороны разлетались кузнечики.

— К калитке Ямины… — начал было он, но Глафира не удержалась, прыснула, прикрыв рот ладошкой.

— К калитке госпожи Яминой, — нахмурившись, продолжил он, — подошла старушка небольшого роста, согбенная, с клюкой. Она что-то спросила, Полина Кондратьевна с крыльца ей что-то ответила и указала рукой в нашу сторону. Старушка направляется сюда.

Глаша тоже сбегала на пригорок и оттуда сообщила:

— Это баба Нюра! Здрасьте, баба Нюра!

Помахав старушке, девушка бегом вернулась под сень растопыренных сосновых лап:

— Вот вам жертва нечистой силы. Русалки ей всю жизнь испортили.

— Это из-за них ее так скрючило? — уточнил Феликс.

— Не, — отмахнулась она, — скрючило-то ее уж давно, от старости. Ей лет сто, наверно, не меньше. А русалки ее в прошлом году сиротой оставили. Одна-одинешенька теперь из-за них, вредных, бабулька.

— Как же сиротой, раз ей сто лет? — не понял Феликс. — Сколько же ее родителям…

— Да нет, — стала втолковывать непонятливому Глаша. — В прошлом мае единственная правнучка, которую она одна воспитывала, в лес убежала. Ее русалки туда увели, заманили, а потом в омуте утопили. В озере.

— Тело нашли? — уточнил Феликс.

— Найдешь ли, коли они ей камень на шею, а там травой оплели и…

— Кто-то это видел?

— Это же ночью было. Кто ж по лесу по ночам шастает!

— А сама бабулька что говорит? — спросил Серафим Степанович.

— Ничего, — пожала плечами Глаша. — Молчит, охает да плачет.

Меж тем старушка, бойко семеня в траве по пояс, добралась до пригорка и, завидев их, обрадованно завсхлипывала. Вскочив с места, Глаша довела бабку под руку до своего пенька и усадила напротив Серафима Степановича.

Поохав с минуту, а после высморкавшись, старушка сразу перешла к делу, ради которого проделала такой путь. Удивительно, но речь пошла совсем не о русалках.

— Бесы меня измучили, — понизив голос, доверительно сообщила бабка Нюра старцу.

— Хм, — сказал тот, — и давно?

— А с осени, уж год без малого.

— В чем это проявляется? — спросил Феликс.

Старушка покосилась на него с опаской, снизу вверх.

— Ну как это… — затруднилась она с ответом, не уразумев вопроса. — Воют, собаки, спать не дают.

— Собаки? — Феликс покосился на Серафима Степановича.

— Бесы, — поправил тот помощника.

Старушка закивала:

— Так выводят, поганые, на все лады! Вот ежели днем — их не слыхать. А как спать лягу, так тут как тут!

— Больше ничем не досаждают?

— Ну разве что вещи часто теряться стали… Но после находятся.

— Вспомните, постарайтесь, пожалуйста, — попросил Феликс, — что происходило до того, как демоны поселились в вашем доме? Может быть, вы с кем-то поссорились? Или кто-то на вас обиделся?

— Бог с тобой, сынок, — отмахнулась старушка. — Я никому худа не делала. Не ругаюсь, живу тихо и помру — никто не заметит. — Бабка в доказательство готова была уж слезу пустить.

— Что ж, матушка, — остановил ее вовремя Серафим Степанович, — зовите в гости. Поглядим на ваших бесов.

— Дык я за тем и пришла! — обрадовалась старушка. — Милости прошу! Только вот бесы-то по ночам просыпаются, а щас-то тихо.

— Ничего, — обнадежил ее монах, — вот мы их спросонья и застанем, днем-то всяко виднее.

Избушка бабы Нюры была небольшая, в два окошка, стояла почти у самой реки, слегка покосившись на сторону. На крылечке их встретили три толстые кошки. (Своего Василия Глафира приметила еще раньше — явно желая остаться незамеченным, он поспешно трусил прочь по стежке в сторону огородов.)

Сказав, что нужно-де помолиться, авось ангелы и надоумят, как навести порядок, Серафим Степанович вошел в избу один, попросив остальных обождать снаружи. Баба Нюра перечить не стала, затянув платок на дряхлом подбородке, уселась на завалинку и приготовилась ждать, сколько понадобится. Глафира поглядела на нее с жалостью — немудрено после всех потрясений с ума спятить.

Из-за притворенных оконных ставен послышались скрипы, стуки, звяканье котелков с горшками.

— Ответственно молится, — прислушавшись, шепнула Глаша Феликсу.

Тот кивнул, даже краешком губ не улыбнувшись.

Через минуту раздался грохот.

— Ой, батюшки! Вот бесы проклятые! — подскочила старушка. Вжав голову в плечи, принялась мелко креститься.

В сенях послышались шаги, отворилась дверь, на пороге появился старец — ряса на животе и груди испачкана чем-то белым, похожим на мел, правый рукав по плечо в золе.

— Брат Феликс, поди-ка сюда, — тяжко вздохнув, позвал Серафим Степанович, оглядывая замаранную, покрытую пятнами одежду. — Подсоби маленько. Стар я стал с бесами в одиночку сражаться.

Против ожидания грохота вдвое не прибавилось. Наоборот, в избе стало тихо. Глаша встала под окошком, хотела чуток подслушать — но ничего. Оба обходились без лишних слов, лишь короткие «туда?», «давай так!» и «понял». А она вот не понимала!

Решила тогда подсмотреть. Опять незадача! Все окошки с нижних половинок занавешены, а поверху заглянуть ей роста недоставало. Даже если подпрыгнуть. Вытягивая шею и через шаг приподнимаясь на цыпочки, она отошла подальше… Некстати на пути возник плетень, и Глаша стукнулась затылком о повешенную на жердь кверху донцем сушиться крынку.

— Ну и чего они там делают? — раздался голосок над ухом.

— Бесов ловят, — ответила Глаша, коротко оглянувшись — на продольных прутьях, держась за верхний, стояла маленькая Ариша, раскачиваясь на одной ножке, другой пиная высокий крапивный стебель.

— Взаплавду? — вытаращила глаза крошка. — Настоясих, о котолых ты мне сказку читала?

— Наверное, — сказала Глаша. — Тебе оттуда ничего не видно?

— Нет… Да они уз кончили! А почему с пустыми луками идут? Где з бесы? — огорчилась девочка.

Глаша поспешила к крыльцу, а ее подружка юркнула обратно за забор, пуще крапивы боясь оказаться на виду.

— Изгнали мы твоих бесов, матушка, — важно возвестил Серафим Степанович, — Будешь отныне почивать в тиши, никто тебя более не потревожит. А бесов наслал на тебя печник.

— Ах, и впрямь он! Вот ведь запамятовала! — обрадовалась бабка.

— Чем прогневила мастера? — поинтересовался старец.

— Да трубу стал перебирать — покосилась вся, собака, — и оплату вдвое потребовал, против прежде уговоренной. Я ему — побойся Бога, мол, где ж мне деньги такие взять? Он зубами поскрипел, но работу доделал. А потом бесы выть и начали. Кто ж знал, что он колдун? Я-то его искала, да он уж в город подался.

Старушка не знала, как и благодарить спасителей.

— Правда выгнали? — недоверчиво спросила Глафира у Феликса, на одежде которого теперь тоже красовалась пара белесых пятен.

— Разумеется, — сказал он, отряхивая манжеты от золы.

А поправив воротник и пригладив волосы, которые, впрочем, немедленно вновь приняли своевольное положение, покосился на девушку и загадочно усмехнулся. Она не сводила с него умоляющих глаз.

Сжалившись, он отвел ее подальше от старушки и тихо признался:

— Не было там бесов. Это печник со злости в дымоход специальные свистульки вставил — они и завывали по ночам. Я сам всех тонкостей не знаю, но у Серафима Степановича большой опыт в экзорцизме, в том числе и таком. Он и призраков с чердаков частенько шугает, и чертей из подвалов. Однажды даже из самовара демона изгонять пришлось.

— А как он понял, что тут печка виновата? — допытывалась девушка.

— Ну сама посуди: бабка явно туга на ухо. Посмотри, как она одета — даже в такую жару ходит в душегрейке. Можно предположить, что и спать ей нравится поближе к печке. К тому же она сама сказала, что слышит бесов исключительно по ночам — то есть когда ее уши находятся в непосредственной близости к печи. Что и подтвердилось, когда осмотрели дом.

— Феноменально, — сказала Глаша.

И поймала на себе его взгляд — уже не столь холодно-равнодушный, как вчера. Только теперь она заметила, какого необычайного цвета его глаза — вроде бы светло-серебристые, но изменчивые, как вода. В них отразилось глубокое синее небо, золотые искры солнца… и она сама.

— Ой, что-то я заболталась с вами, Феликс Тимофеевич, — проговорила Глаша. — Домой пойду, надо еще корову подоить…

И она убежала. Лишь на мгновение ослепил алый взвившийся колокольчик сарафана и молнией рассекшая огонь голубая ленточка.

— Ух, здолово вы это!

Феликс обернулся: поверх изгороди, возле которой они разговаривали, показалась голова с двумя косичками — до Глафириных им еще расти и расти.

— Это з получается, что у тети Маши тозе не домовой виноват? — вопросила голова, украшенная кроме косичек еще конопатым носом и смышлеными глазками. Подтянулась повыше и, упершись локтями о жердь, подперла щеки ладошками.

— Вполне вероятно, — предположил Феликс. — Расскажешь мне об этом?

— Мозет быть, — сказала крошка и хитро на него посмотрела, смерив взглядом с головы до пят.

— Как тебя зовут? Меня…

— Знаю! Финист — как в сказке про ясна Сокола. А я — Алина.

— Приятно познакомиться, Алина. Но меня…

— Да не Алина, а Алина!

— Ладно, Алина, — согласился Феликс, сбитый с толку.

— Ну нет зе! — закричала крошка и топнула ногой по перекладине ограды, отчего та затряслась, будто пружина. — Не так! Алина, Алина я!

— Хорошо-хорошо, будь по-твоему!

— Да ничего ты не понимаешь, — вздохнула девочка. — Эх, пусть будет Алина…

— Так ты мне скажешь, что произошло у тети Маши?

— Вот плистал! — с досадой попрыгала на жердях Ариша. — Сказу! Только ты сначала достань мою лосадь с делева! Я не доплыгну, а ты, дылда, подходящей длины.

Лошадь оказалась плетеной из пучков золотистой соломы. Мальчишки из вредности повесили ее на ветку яблони — ровно на такой высоте, чтоб девочка чуть-чуть не дотягивалась. В благодарность за возвращение любимой игрушки Ариша поведала и о домовом тети Маши, и о привидении на крыше у дяди Вени, и про банника-деда, что хозяйничал во дворе бабы Любы. Так что грядущая ночь, которую Феликс решил посвятить всецело этой веселой компании, обещала быть нескучной.