4
Мы вышли на улицу и, ловко и не очень огибая лужи, направились прямиком к трамвайной остановке. На этот раз я надел шерстяные носки из собачьей шерсти (слышал, они здорово помогают при болезни костей) и сапоги, а посему откровенно наслаждался прогулкой.
— Надо будет Мусору позвонить, — буркнул Сева, снова натянувший шапочку на самый нос. Уши свои он не прикрыл, и они весело торчали, ярко контрастируя своей младенческой розова-тостью с трехцветной шапкой. — З-знаю я его. Ему не позвонить, сам ни за что не откликнется!
— И про голову спросить надо, — напомнил я, — может, она ему еще понадобится.
— Зачем? — Мы вошли в полупустой трамвай и сели на задние сиденья. Моя задница тут же запротестовала против такого холода, но я не обратил на ее протесты абсолютно никакого внимания, а стал объяснять:
— Вот, к примеру, есть такой праздник Хэл-лоуин. У них там в Америке принято на Хэл-лоуин вырезать голову, ставить внутрь свечку и…
— Стоп, стоп! Из чего вырезать? Как? — Сева заинтересованно посмотрел мне в глаза. После короткого описания непростой процедуры я продолжил:
— Ставишь, значит, внутрь свечку, зажигаешь и голову тыквенную выставляешь на улицу. Желательно ночью. И все, кто проходит мимо, жутко пугаются!
— И в чем смысл? — Для чересчур маленькой Севиной головы было очень сложно сообразить сразу. Пришлось популярно объяснять вновь.
— А еще вот какая штука на Западе есть, — встрял сидевший сбоку сухонькой старичок без бороды. — Конгресс называется! Это такой парламент, а сидят в нем конгрессмены!
— Засунь себе своих конгрессменов… — подключилась к разговору бабуля, сидевшая неподалеку, — фашист недобитый! Тут самим есть нечего, а он все про Запад!
— Сама коммунистка! — буркнул старичок, обращая к старушке пламенный патриотический взор. — Запоганила Россию своими семечками, а еще бесплатно, наверное, в государственном трамвае ездит!
— Ну, во-первых, это коммерческий трамвай, — вставил молодой контролер, — здесь платят все!
— Граждане! — воскликнула бабуля, ногой засовывая корзину с семечками под сиденье. — Посмотрите на эту толстую морду! Ишь как отъел, на коммерческих-то трамваях разъезжать!
Ни у кого из присутствующих (даже, как это ни странно, у контролера) морда толстой не была, и я отнес эти слова на счет плотненького мужичка, стоявшего на ступеньках около дверей. Старичок же, видимо, решил, что оскорбляют именно его, привстал на цыпочки и попытался тюкнуть бабусю костылем, но, к сожалению, не дотянулся. Тут еще трамвай вдруг резко затормозил, и костыль, описав в воздухе широкую дугу, вонзился в живот молодому контролеру. Тот выругался, ничуть не смущаясь тем, что вокруг могут находиться дети, и, пошатываясь, на полусогнутых ногах поспешил удалиться в другой конец трамвая.
Тут и бабуська, обозвав дедушку обидным «кабыздох», выскочила на остановке и, тараня граждан необъятным торсом и корзиной с семечками, скрылась в неизвестном направлении. Трамвай набился до отказа, потому что остановкой был вещевой рынок.
Меня вплотную прижало к старичку, а Сева не менее плотно прижался ко мне и часто задышал в затылок.
— Вот так мы и живем! — выглядывая откуда-то из-за моего плеча, проскрипел старичок. — Меня вчера вот так же жена обругала. Она у меня за Выбримордина, а я нет. Я за этого… мм… Владиленович который.
— А мы сегодня хорошему человеку голову отрубили, — ни с того ни с сего сказал Сева. Я вздрогнул. Старичок улыбнулся:
— Да ну? Правда хорошему?
— Сволочью был, если отрубили, — многозначительно произнес мужчина, стоявший чуть позади старичка. На лице его, в морщинах и мутном взоре читалась многодневная и беспробудная пьянка.
— Нет, хороший он был. Я з-знаю! — ответил Сева, которого, видимо, кто-то розовый с рогами и хвостом тянул сейчас за язык. И усердно так тянул! — Он инопланетянином был.
— Все инопланетяне сволочи! Ни разу не встречал порядочного пришельца! — Мужчина вновь очень многозначительно икнул. Похоже, сейчас он пребывал в том самом состоянии алкогольного опьянения, при котором хоть и соображается, но с очень большим трудом.
— Пришелец, говорите? — Старичок улыбнулся, он, конечно, не верил ни единому Се-виному слову, — И какой же он? Восемь лап? Или три головы?
Я толкнул Севу локтем под ребра. Он не почувствовал.
— Одна голова, — пробормотал он задумчиво. — Он человеком б-был, я же говорю. 06-бычным таким. С белыми волосами.
— О-о! — с сарказмом сказал я и попытался использовать торможение трамвая в свою пользу: толкнуть Севу плечом, чтоб прекратил глагольствовать.
— А еще мы думали, ч-что из него что-нибудь вылезет, ан нет!
— Мгм… — Старичок потер морщинистый лоб, — Знаете, молодой человек, со мной тоже иногда странные вещи происходят. Просыпаюсь, бывало, постель мокрая…
— Дык разве ж нет, при твоих-то годках! — Пьяный мужик часто-часто заикал. Видимо, смеялся.
— Вот в этом-то вся и странность, — бурно отреагировал старичок. — Постель мокрая, а трусы сухие! И пижама сухая!
— А жена ваша как?
— Тоже сухая! Она вообще в другой комнате спит! И у нее тоже все там странное! То духи по комнате летают, то помадой на зеркале кто-то писать начнет. Вчера вот Маяковского написал: «Послушайте! Ведь если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?» А потом еще снизу приписано: «Колбаса воронежская: 0,5 кг — 18 руб., пучок редиски: 3 руб. банка майонеза: 18 руб., огурцы: 1 кг — 3 руб. Целую. Твоя Оля!» Вот оно как!
— Скоты они все, однозначно! — выдавил пьяный мужик и вытек вместе со всеми на остановке.
Мы с Севой и старичком поехали дальше, на конечную остановку, после которой трамвай уходил на круг.
— И как отрубили? Ровно? — после некоторого молчания поинтересовался дедушка. Я снова вздрогнул. Видимо, теперь это моя судьба — вздрагивать.
— Я не видел, — честно признался Сева.
— А что это ваш друг все время молчит?
— У него шок! Он же сам как раз и рубил!
— Не рубил, — не выдержал я, — только пытался! Это Мусорщик все сделал!
Тут, похоже, до старичка дошло, что дело нечисто. Пробормотав какие-то несущественные извинения, он прошел на переднюю площадку, да там и застыл перед дверцами, не решаясь повернуть голову в нашу сторону. Я набросился на Севу:
— Ты в своем уме? А если он сейчас в милицию сообщит? Видел, мол, двоих в трамвае.
Все об отрубленных головах рассказывали! Нас же вмиг!..
Сева сжался в неприметный комочек, втянул голову в плечи и прошептал:
— Я и сам не знаю, что произошло. Наверное, это от чрезмерной эм-моциональности!
— У меня тоже, между прочим, чрезмерная эмоциональность! Аж через край хлещет! Но я же не болтаю на каждом углу, что у меня в ванне голова лежит! Вот врезать бы тебе, чтоб до конца жизни только шепотом и разговаривал!
— Меня нельзя бить! У меня почки больные.
Это было для меня сюрпризом.
— Что, кровью писаешь?
— Не в этом дело. Сплю когда, то ноги на стопку книг кладу или на спинку кровати, чтобы левая почка на место вставала. Она у меня в том месяце вылетела, а теперь вот надо, чтобы встала.
— Вот заливун! А пьешь тогда зачем, как боров?
— Это делу не мешает! — с ноткой гордости в голосе сказал Сева.
— Мешает, мешает. Проживешь еще лет тридцать, узнаешь, как мешает! — Я похлопал Севу по плечу. — Ладно, потопали.
Трамвай остановился, и мы снова сошли в слякоть тающего снега.
Дом, в котором жил Сева, находился совсем недалеко от остановки, за детским садом, и мы не торопясь пошли по тротуару, обсуждая, чего бы мне взять у Севы почитать. Сева с присущим ему маньячным энтузиазмом расхваливал какого-то неизвестного мне автора. Я же новых, а уж тем более современных писателей-фантастов особо не жаловал и просил перечислить книги из классики. Севе, кроме «Старика и моря» Хемингуэя, ничего в голову не приходило, и он снова возвращался к обсуждению очередного творения неких Скаландисов, Лазарчуков, Бобровых, Свистоплясовых и прочих и прочих… Тут я вспомнил, что забыл Севиного «Малыша» у Мусора в туалете. Сева погоревал немного, но после моего клятвенного обещания купить ему новую книгу из той же серии посветлел.
Мы подошли к подъезду, зашли и стали подниматься наверх.
Этаже на пятом Сева остановил меня и заговорщицки прошептал:
— Жди здесь. Я все вынесу! Зная о том, что Марфа терпеть не может ни меня, ни тем более Его Высочество Карла Мусорщика, я кивнул и, прислонившись плечом к счетчику, прикурил. Сева потопал к себе на седьмой.
Дверь около меня отворилась (совсем чуть-чуть), и из мрака квартиры кто-то, явно женщина, строго спросил:
— Чего делаешь?
— Стою, — ответил я, затягиваясь.
— Счетчик небось скручивать решил? Ты у меня смотри, я сейчас милицию позову, они тебе покажут, как счетчики скручивать.
— Милиция не умеет их скручивать. Тут опыт нужен, — ответил я, потому что женщина мне совсем не понравилась.
— Вот и иди на улицу, шпана малолетняя. А то позвоню ведь!
Я хотел было ее поправить — мне как-никак было уже тридцать семь, — но дверь захлопнулась. Правда, ощущение, что за тобой наблюдают через глазок, осталось, и я все-таки преодолел еще один лестничный пролет.
Дверь этажом выше отворилась через несколько секунд. И тотчас донесся шумный голос Севиной жены Марьи:
— … ведь знала, что опять налакаешься как свинья!
— Но, Марья, я же… совсем же… чуть-чуть… ну? — вяло лепетал Сева. Он никогда не умел спорить с женщинами, и Марья это знала.
— Заплетается язык-то! Слова нормального сказать не можешь, а еще с больной почкой!
— Это не имеет значения, — Севин голос таял на глазах, — Да и не пил я сегодня… много.
— Не пил, значит? А запах от тебя идет, думаешь, мятный? Поверь мне, Сева, пахнет от тебя далеко не свежестью мятных листьев!
— А… м…я же ш… што? — Сева скис совсем.
— Вот тебе мой совет, — наставительно сказала Марья, почувствовавшая, что победа уже не за горами. — Как протрезвеешь — приходи. А если вздумаешь еще нажираться, ночуй где-нибудь в другом месте.
— Где? — сумел выдавить Сева, хотя мне казалось, что он уже на это неспособен.
— Я бы сказала где, да неприлично звучать будет, — подавила оставшиеся очаги сопротивления Марья. — Иди вон к своему Мусорщику в туалет, там и спи!
Думаю, не стоит говорить, что Сева, услышав последнюю фразу, побелел как мел.
— В туалет нельзя! — донеслось до меня. Неужели опять проговорится? — Там… там Витек ночует!
— У этого алкаша вроде квартира была!
— Ремонт там у него. Соседняя квартира загорелась, пламя и на него перекинулось. Коридор выгорел начисто, еще полкухни, и чуть было до комнаты не дошло. Благо пожарные вовремя п-подоспели.
— У нас еще и пожарные есть? — фыркнула Марья. — Вечно они не вовремя приезжают! Сгорело бы у него все на фиг, пользы бы больше было, да и мне головных болей меньше! Ладно, Сева, дорогой мой, сегодня ночуй где хочешь, чтоб в следующий раз знал, в каком состоянии домой возвращаться. А завтра обратно! И чтоб к шести дома был, трезвый как стеклышко, я котлеты пожарю.
Дверь захлопнулась, и по ступенькам гулко затопал спускающийся Сева.
— Видал? — кивнул он, надевая шапочку, на этот раз завернув под нее свои начинающие уже оттаивать уши. — Придется сегодня ночевать в парке, на скамейке… ил-ли еще куда подамся…
И он так на меня посмотрел, что сразу стало понятно, что он, Сева, ни в каком парке спать не хочет (холодно там, и все такое), а слабо надеется, что его лучший во всех отношениях друг Витя пригласит его, Севу, к себе домой. Всего-то на одну ночку. Там они выпьют чайку, посмотрят видак, и, так уж и быть, Сева ляжет в ванне. Можно даже без подушки, к чему такие удобства?
— Ночуй, гад, — добродушно сказал я. Ведь знаю же, что не отвяжется. Сева расцвел, порозовел и даже перестал сутулиться, что с ним случалось крайне редко. — Книгу взял?
— А то як же ш? — малопонятно ответил он и похлопал себя по пузу, где из-под куртки действительно что-то выпирало острым углом, — Ну, мы идем?
На пятом этаже та самая дверь с говорящей темнотой вновь была приоткрыта, и из мрака на нас явно смотрели.
До трамвая шли молча, каждый думал о своем, о наболевшем. Сева, скорее всего, размышлял о том, как бы больше с Марфой своей не ругаться, да еще, наверное, о вреде алкоголя, поскольку зимой спать в парке опасно для здоровья в целом и для почек в частности. А я думал о голове, лежащей у меня дома в ванной, и о том, что сегодня ночью придется выскакивать на мороз и топать через три дома до уличных мусорных баков. Надо будет взять с собой и Севу, чтоб не так страшно и скучно было идти.
В трамвае Сева принялся рассказывать забавную историю из жизни, когда он вышел на балкон-лоджию, да нечаянно там заперся (вот ведь фокусник!). Сидел до вечера, пока жена не пришла. Она и открыла. Оказалось еще, что у него в то время суп на плите стоял, выкипел он полностью, кастрюля почернела вся, включая крышку. Как квартира не сгорела к чертям собачьим — непонятно.
Народу в трамвае ехало мало. Время уже перевалило за три часа дня, обеды закончились, и люд честно отрабатывал свои деньги. К тому же на улице заметно похолодало. Но и между теми, кто ехал с нами, завязался разговор о вреде и пользе балконов и нужно ли вообще ставить на них замки. На рынке трамвай вновь потяжелел, на этот раз людьми, уезжающими с него…
Подойдя к дому, я вспомнил, что весь хлеб у меня съеден. Пришлось возвращаться к придорожным ларькам. Заодно на сложенные вместе Севины и мои деньги была приобретена бутылка пива, а на закуску — две пачки дешевеньких чипсов.
(«Может, три?» — спросил Сева, известный своей огромной любовью к чипсам и шоколадке «Виспа». Оказалось, что на третью пачку не хватает целого рубля, и мой тощий друг смирился.)
Стрельнув напоследок три сигаретки у прохожих, я и Сева направились к подъезду.
В квартире было заметно теплее, чем на улице, и я позволил себе облачиться в трико и футболку, не снимая, естественно, носков. Сева как был в джинсах, так и остался. Только стянул свой чудовищный свитер и теплую рубашку, оставшись в легкой рубашке с короткими для его гулливерских суставов рукавами.
Я поставил на плиту кастрюльку с супом. Сева сел на табуретку и стал не слишком аккуратно нарезать хлеб едва ли не прозрачными ломтиками. Лицо его при этом выражало такую сосредоточенность, что я не выдержал и громко рассмеялся.
— Смейся, смейся, лопух проклятый, — проворчал мой тощий друг. — Вот сгорит у тебя квартира, тогда я громко буду с-смеятся!!
— И с чего бы это она у меня сгореть должна? — удивился я.
— А просто т-так. Должно же у тебя хоть когда-нибудь что-нибудь сгореть?
— Тоже мне, нашел, что болтать. Ответь мне лучше, друг любезный, почему твоя жена меня алкашом назвала? Я вроде с ней всего-то пару раз виделся. Да и трезвый был как стеклышко.
— Понимаешь, Витя, т-тут дело так-кое… — замялся Сева, потупив острый нос в доску для резки хлеба. — Я же когда пьяный… ну… врать не м-могу совсем. Хочу, значит, н-но не могу. Это физическое что-то. Вот и получается, что прих-хожу я домой, Марья спрашивает: «С кем пил?» Ну а с кем я всегда пью? Или с тобой, или с Мусором. Вот и выходит, что вы с ним… того… алкоголики.
— Оторву я тебе когда-нибудь уши. — Я потряс половником.
Сева неопределенно хмыкнул и вновь склонился над хлебом.
— З-зараза!!
Я резко обернулся и обнаружил Севу, резво посасывающего большой палец левой руки.
— Порэзасся! — прошамкал он, — Не люблю резасся. Гадк-кое ощущение. У тебя пластырь есть? А то обмыть и продезинфицировать на-добн-но…
— Только не в раковине, — отрезал я, — Марш в ванную!
Сева покорно поплелся в ванную комнату. Я вернулся к супу и, обжигая пальцы, перенес кастрюлю на стол.
— Если полотенце мне замараешь — кадык вырву! — крикнул я. С Севы станется. Он еще и высморкаться может, если его заранее не предупредить.
В ответ раздался еще один вопль Севы, раза в два сильнее предыдущего, а за ним — звук падающего тела.
«Там же голова!» — мгновенно вспомнил я.
Забыл, балбес, что она там лежит, глядь в ванну и перепугался насмерть!!
Я пересек коридор и вошел в ванную. Сева лежал на полу, головой под раковиной, лицом вниз. Вроде дышал и что-то бормотал невнятно, пытаясь пошевелиться. Сознание он не потерял, но вот треснулся, судя по всему, нехило.
Горячая вода шумной струей лилась в ванну. К потолку поднимались густые облака пара. Я заглянул в ванну и почувствовал, как к горлу подступает горький комок… Вот тебе, бабушка, и Юрьев день…
Головы не было.
Крови тоже, потому что ее смыло водой…
— Ну-ка, господин хороший, повернись, чтобы я смог толком разглядеть лицо того, кто всадил мне в спину топор! — раздалось за моей спиной, с того места, где стояла стиральная машина.
Стоит ли говорить, что мой визг был немногим слабее Севиного? А еще у меня едва не подкосились ноги, и только вид раковины, об которую я непременно больно стукнулся бы, если б упал, удержал меня от этого шага.
Я медленно повернулся, на всякий случай поднимая руки вверх, чтобы меня ненароком не спалили лазерным лучом или еще чем, и увидел голову.
Да, это был он — Пал Палыч Чуваров. Лежал себе в куче грязного белья, и его кривая ухмылка не предвещала ничего хорошего.
— Орать вы горазды! — сказал он, — Жить хочешь?
