Глава 28

Темнотища, хоть глаз выколи. Факелы на стенах мерцают и чадят, почти не прибавляя света.

Я иду по извилистому коридору, ведущему в самые недра Ватиканского холма. Впереди ступает молчаливая фигура в капюшоне – великий инквизитор Торквемада. Тишину нарушает лишь шлепанье босых ног и тихое лязганье в такт шагам.

По окончании рыцарского турнира, когда все поздравляли короля Гастона, выигравшего Папский Кубок и в очередной раз ставшего чемпионом, ко мне подошел кардинал дю Шевуа. А с ним наш смиренный брат Фома, более известный под именем Томмазо Торквемада. Кардинал вежливо попросил меня не задавать никаких вопросов и прямо сейчас отправиться с Торквемадой в ватиканские катакомбы.

В самое логово инквизиции.

Вопросов я задавать не стал. Но пояснение мне все же дали. Кардинал дю Шевуа отнюдь не позабыл о том случае с шатиром на площади Хаарога. По прибытии в Ватикан он доложил обо всем произошедшем в компетентные органы. Те отнеслись к этому с максимальным вниманием и немедленно начали расследование.

– Три дня назад в Ромецию вернулся один чернокнижник, – процедил Торквемада, шагая по осклизлым ступеням. – Он родом из королевства Юрада, но последние несколько лет жил в Ливонии. А вчера в Ромеции произошел случай, аналогичный тому, свидетелем которому был ты и его преосвященство дю Шевуа. Шатир. В городе появился шатир. Он жестоким образом умертвил шестерых ни в чем не повинных граждан, после чего на место происшествия подоспела городская стража. Шатира расстреляли из арбалетов, а труп доставили в инквизицию.

– Думаете, дело рук того чернокнижника? Может, просто совпадение?

– Может быть, и совпадение. Может быть, и совпадение. Но есть и еще один факт. Еще ранее этот чернокнижник жил на острове Сицилия – аккурат в то время, когда там полыхал Шатиров Мор. Три совпадения подряд – это слишком много, чтобы не прислушаться к ним.

– Ну жил он там, ну и что? Кардинал дю Шевуа тоже присутствовал при всех трех случаях – во время эпидемии в Сицилии, в Хаароге и вчера в Ромеции.

– Верно. Но фра Роже никогда не был замечен в злокозненном чернокнижии. Напротив, он неоднократно показывал себя ярым борцом за веру и умелым экзорцистом. А на Сицилии он едва не погиб сам, среди прочих несчастных заразившись шатиризмом. В то же время означенный чернокнижник, прозванный Червецом, давно уже прославил себя с самой худой стороны. Он дважды избегал аутодафе лишь чудом и заступничеством со стороны кое-кого из власть имущих. У него есть связи в определенных кругах. Однако теперь он наконец попал в мои лапы – и я его больше не выпущу. Он отправится на костер так или иначе – прегрешений за ним накопилось столько, что уже не отмыться.

– Тогда какая разница, причастен ли он к появлению шатиров? Раз уж он все равно уже приговорен.

– Есть разница, тварь. Если это его рук дело – дело будет закрыто после того, как догорит костер. Если же в данном случае он невиновен, я разведу рядом второй костер – для другого чернокнижника, покамест неизвестного.

– И зачем вам я?

– Фра Роже рассказал мне о том, что у тебя есть некое демонское зрение, с помощью которого ты сможешь ответить – был ли чернокнижник Червец в означенное время в Хаароге или же не был. Ты весьма поможешь нам этим.

Я задумался. Мое Направление и в самом деле может дать нужный ответ. На все сто процентов не уверен, но это вполне возможно.

Хотя немного странно. Насколько я знаю святую инквизицию, обычно она не прибегает к таким заковыристым методам. Ведь есть же куда более надежные и проверенные способы получения информации.

– К сожалению, я не могу допросить этого чернокнижника с пристрастием, – как будто прочел мои мысли Торквемада. – Мне очень важно узнать от него правду – не то, что обычно говорят, желая избавиться от телесных мучений, а доподлинную правду. И в этом мне поможешь ты, тварь.

– Принуждаешь сотрудничать с органами, начальник? – прохрипел я. – А сам при этом тварью обзываешься… Невежливо как-то – такими словами вот так легко кидаться.

– О чем ты, тварь? – холодно процедил Торквемада. – Разве неизвестно тебе значение этого слова? Тварь – это то, что сотворено.

– В смысле?

– Даже малым детям известно, что вся природа делится на четыре вида. Первый вид – природа творящая и нетварная. Это Бог. Второй вид – природа творящая и тварная. Это души живых существ, порождающие нематериальные чувства, идеи и мысли. Третий вид – природа не творящая и тварная. Это тела людей, животных, мертвые вещи. Все, что сотворено Богом. Все, что мы видим глазами и щупаем руками. Все то материальное, что нас окружает. Солнце – тварь, земля – тварь, океан – тварь, растение – тварь, животное – тварь, человек – тварь. И ты тоже тварь. Нечистая, но все же тварь. Гордись этим.

– А, так вы в этом смысле… – малость смутился я. – Ну тогда пардоньте муа, недопонял. Там, откуда я родом, «тварь» – как бы оскорбление…

– Почему?

– Э… ну… почему… даже не знаю. Исторически так сложилось, наверное. Почему вот, скажем, слово «петух» стало оскорблением?

– А что может быть оскорбительного в петухе? Этой птице Богом было доверено первой встречать рассвет. Она – герольд, глашатай, возвещающий появление солнца. Многие рыцари почитают за честь носить на щите изображение петуха – он символизирует доблесть и бойцовский дух.

– Ну да, верно все… просто… ну в общем у нас… долго объяснять, в общем. Я и сам не знаю, почему у нас так вышло. У нас в последнее время уже и цвет неба считается неприличным…

– Что неприличного в голубом цвете? Это очень красивый цвет.

– Да так просто. Снятся людям иногда голубые города, соберутся пидорасы и уедут навсегда… – немелодично пропел я.

– Ты очень странный зверь. Тебе об этом говорили?

– Ни разу. Вы первый.

– Ты лжешь. Не лги мне, тварь! Я чувствую ложь каждым своим фибром!

– Простите, Лаврентий Палыч, больше не буду. Кстати, вы сказали, что природа делится на четыре вида. А назвали только три. Какой четвертый?

– Четвертый вид – природа не творящая и нетварная. Конец и итог всего. Это опять-таки Бог. К Нему все возвращается и Им все завершается.

Спускаемся все глубже. Полостям под Ватиканом бесчисленные века – в них скрывались от гонителей еще первые христиане.

Сейчас эти катакомбы используют для прямо противоположных целей.

Каменные ступени привели нас в просторный зал, выложенный мозаичной плиткой и скудно освещенный факелами. По стенам бегают тени, издалека слышны агонизирующие крики. Вдоль стен бесшумно перемещаются фигуры монахов-доминиканцев.

– Это здесь, – произнес Торквемада, уверенно ступая по ледяному полу. – Брат Франц, что изменилось за время моего отсутствия?

К великому инквизитору подступил невысокий монах с поблескивающей в тусклом свете тонзурой. Молитвенно сложив руки перед грудью, он вполголоса произнес:

– Никаких изменений, брат Фома. Мы еще дважды допрашивали его с беспристрастием, но все наши усилия остались тщетными. Более того – грешник взывал к демонам, моля о вызволении.

– Были ли пресечены его потуги вовремя?

– Были. Мы заковали его в железа, воскурили ладан и окружили грешника кольцом из освященной вербы. Сейчас он бьется в неистовом крике, не слыша голоса своего хозяина и не зная возможности применить чары.

– Достойно похвалы, брат Франц.

– Таков наш долг, брат Фома.

Доминиканцы коротко кивнули друг другу. Добротно у них тут все организовано, ничего не скажешь. Прямо-таки средневековое КГБ.

– А что этот? – бросил Торквемада, шагая к зловещему приспособлению в виде деревянного колеса с шипами. На нем висит человек.

Брат Франц лишь молча указал рукой, предлагая взглянуть самому. Торквемада поднял голову, пристально рассматривая пытаемого.

– Это и есть тот чернокнижник? – тихо спросил я.

– Нет еще, – безучастно ответил великий инквизитор. – Это другой. У нас здесь довольно много грешников.

– А, другой колдун…

– Нет, он не колдун. Не уличен, во всяком случае.

– Еретик, значит…

– Нет, и не еретик. Точнее, в этом он тоже не уличен. Пока что.

– Тогда кто?

– Убийца. Обвиняется в смертоубийстве семерых христиан и нанесении ножевых ранений еще шестнадцатерым. Причем совершил это он посреди бела дня, на оживленной ромецианской улице.

У меня аж глаза полезли на лоб. Мужик – конкретный беспредельщик. В нашем мире вынесли бы однозначный вердикт – переиграл в компьютерные игры. А тут, интересно, на что положено такое списывать?

– Нет, нет, это неправда, я не виновен!.. – истошно закричал человек на пыточном колесе. – Говорю вам, я не виновен, это все клевета, это все ложь!.. Ложь!!!

– Твоему поступку есть свидетели, тварь, – заговорил Торквемада. – Твой нож едва только не проржавел от крови безвинно убиенных. Многие добрые христиане, в чьих словах мне не приходится сомневаться, без ошибки указали на тебя. Ты смеешь утверждать, что все они клевещут?

– Они просто всё не так поняли! – бешено завращал белками глаз убийца. – Вы все всё не так поняли! Я никого не убивал, это просто трагическая случайность! Я просто шел… шел по улице… с ножом!.. почему мне нельзя ходить с ножом по улице?! Многие носят ножи! А многие – даже мечи! У меня есть… у меня был нож! Я шел с ним! А эти люди… они ни с того ни с сего начали на него прыгать!.. прыгать на мой нож! Я им ничего не сделал! Я не знаю, зачем они это делали!.. не знаю! Они просто начали вдруг кричать и прыгать… прыгать прямо на мой нож! Я не хотел… не хотел, они сами! Сами! Я говорил им, чтобы они не убивали себя об мой нож… просил этого не делать!.. просил! Умолял прекратить это издевательство! Но они не слушали! Они все прыгали и прыгали на мой нож! А я пытался от них убежать, но они все равно бежали следом и продолжали прыгать на мой нож, тыкаться в него животами и шеями! Это они во всем и виноваты! Виноваты в грехе массового самоубийства! А я просто держал нож! Я ни в чем не виновен!

Впервые я увидел Торквемаду ошарашенным. Даже великий инквизитор не находит комментариев на такую бредовую отмазку. Похоже, от перенесенных пыток у мужика просто-напросто поехала крыша.

Хотя может статься, что он и до того был сумасшедшим. Иначе с чего бы ему устраивать массовую резню среди бела дня?

– Что скажешь, брат Фома? – внимательно посмотрел на Торквемаду брат Франц. – Есть мнение, что сей грешник скорбен разумом, а потому заслуживает некоторого снисхождения.

– Совершенно с тобой согласен.

– Предлагаю наказать насколько возможно милосердно, без пролития крови.

– Это хорошая мысль. Распорядись совершить приготовления, брат Франц.

Я удивленно посмотрел на инквизиторов. Не ожидал от них такой мягкости. Тут, понимаешь, самый натуральный Чикатило, а они ему милосердное наказание без пролития крови.

Это как, кстати? В тюрьму посадят, что ли?

– Вообще-то сожгут, – любезно пояснил Рабан. – «Милосердное наказание без пролития крови» на профессиональном инквизиторском жаргоне – казнь через сожжение. Или одним словом – аутодафе.

– Этот несчастный несомненно скорбен разумом, – подытожил Торквемада, отворачиваясь от маньяка. – Ибо я не услышал лжи в его словах. Он сам верит в ту околесицу, что несет здесь. Прекратив его бренное существование, мы окажем благодеяние прежде всего ему самому.

Не думаю, что бедный псих с этим согласится, но великий инквизитор, разумеется, прав. Этот мир еще не дорос до гуманного обращения с умалишенными – здесь им не делают поблажек, как у нас. Безобидных называют юродивыми и порой используют в качестве шутов. Буйных называют бесноватыми и лечат экзорцизмом. Если не помогает чтение молитв, переходят к жестким методам – погружению в ледяную воду и битью палками. Если же не помогает и это – без долгих разговоров сжигают на костре. Все просто и логично.

Оставив в покое убийцу, Торквемада в сопровождении брата Франца проследовал дальше по длинному помещению. Вдоль бесконечной вереницы пыточных устройств. Вдоль ряда дверей с зарешеченными оконцами. Равнодушно ступая босыми ногами по заляпанному кровью полу. Не реагируя на истошные крики, то и дело раздающиеся совсем рядом.

У деревянной, жутковатого вида хреновины великий инквизитор остановился. Оглядел пренебрежительным взглядом висящую на ней женщину – немолодую, обрюзгшую, с потухшими глазами – и спросил монаха, стоящего рядом:

– Ну что? Вы доискались правды?

– Она не ведьма, – басовито ответил монах, поднимая женщине голову, чтобы та взглянула на Торквемаду. – Мы выяснили это доподлинно.

– Не ведьма?.. – с сомнением взглянул на несчастную великий инквизитор. – Уверен ли ты, брат Карл? Мне говорили иное.

– Она не ведьма, – повторил монах. – Точнее, ее нельзя называть ведьмой в полном смысле этого слова. Она не обладает никакими сверхъестественными силами. Но…

– Но?..

– Но тем не менее она совершала ровно те же самые поступки, что обычно совершают настоящие ведьмы. Участвовала в чернокнижных шабашах. Пыталась насылать порчу на своих недоброжелателей. Читала задом наперед «Отче наш» и прочие молитвы. Распяла на кресте жабу и молилась ей, как языческому идолу. Мазала тело человеческим жиром. И даже принесла в жертву Ррогалдрону пятилетнего ребенка. Она либо надеялась таким образом обрести колдовскую силу, либо искренно верила, что таковая сила у нее уже имеется.

– В моей практике бытовало множество подобных случаев, – понимающе процедил Торквемада. – Было ли получено чистосердечное признание?

– Да. Она призналась в своих сношениях с нечистой силой, и сделала это с радостью. В колдовстве она тоже призналась, причем безо всякого давления с нашей стороны. То и другое – несомненная неправда, но так же несомненно то, что сама она в это верит.

– Раскаивается ли она в содеянном?

– На словах – да. В душе – нет.

– В таком случае снисхождения оказано не будет. Сжечь.

Не задерживаясь больше ни на секунду, Торквемада двинулся дальше. Я нагнал его и негромко спросил:

– А если бы она раскаялась, ее бы что, не сожгли?

– Сожгли бы, разумеется. Но перед этим удавили бы. Это милосердная смерть – быстрая и почти безболезненная.

– И тоже без пролития крови, как я погляжу…

– Таков порядок, – пожал плечами Торквемада.

– Угу. Кстати, а зачем она мазала тело человеческим жиром?

– Настоящие ведьмы делают это, чтобы летать. Хотя человеческий жир не обязателен – можно использовать свиной или гусиный.

– А вы в этом разбираетесь, падре… Врага надо знать в лицо?..

Великий инквизитор ничего не ответил. Нет, все-таки я ему по-прежнему не нравлюсь. Профессиональная неприязнь, наверное.

– Кто там у нас дальше по списку? – подчеркнуто бодро поинтересовался я. – Джордано Бруно у вас тут нигде в застенках не сидит?

– Не о том ли ты Бруно, что до крещения звался Филиппо? – с сомнением спросил Торквемада.

– Может быть. А что с ним было?

– Если об этом, то его сожгли почти сто лет назад. Я хорошо помню этот случай. Один из сквернейших еретиков, коих я видывал в этих застенках. Он был монахом, но нарушил обет и стал проповедовать богохульные идеи. Утверждал, что все чудеса Христа – обманные, что возмездия за грехи не существует, а вся наша вера преисполнена кощунствами против величия Божия. Он семь лет провел в тюрьме, в течение которых мы увещевали его отречься от греховных заявлений и покаяться. Но в гордыне и тщеславии своем он так и не обратился к Богу – более того, пытался избегнуть кары, взывая к помощи демонов. В конце концов терпение наше истощилось и мы свершили аутодафе на площади Цветов. Почему тебя интересует столь давняя история, тварь?

– Фиг знает, – задумчиво ответил я. Мне вспомнилось, что Рабан вроде бы уже что-то про это рассказывал. – А разве Бруно сожгли не за то, что он утверждал, будто Земля вертится вокруг Солнца?

– Да, это тоже было включено в общий список прегрешений, – пожал плечами Торквемада. – Но это малая провинность, несущественная. Лично мне нет дела до того, верна ли геоцентрическая модель мироздания или же гелиоцентрическая, прав ли Птолемей либо Коперник. Господь наш в Величии Своем мог обустроить Божественный космос любым желаемым Ему способом – пусть об этом диспутируют богословы и философы. Солнце ли вращается вокруг Земли, Земля ли вокруг Солнца – какое значение это имеет для живущих в этом мире, кроме удовлетворения праздного любопытства? Всего лишь за приверженность гелиоцентрической модели аутодафе не устраивается. Кара должна соответствовать проступку, тварь.

К нам с Торквемадой подошел сухопарый монах. Подозрительно поглядывая на меня, он негромко произнес:

– Брат Фома, прошу простить за беспокойство, но встречи с тобой требует бургграф Тони Зайлер. Мы бы не стали тревожить тебя, но он очень настаивает. Утверждает, что имеет сообщить нечто важное.

– Бургграф Тони Зайлер… – на миг задумался великий инквизитор. – А, это тот, который…

– Да, тот самый. Он наконец-то заговорил. Но не желает раскрывать душу никому, кроме тебя.

– Что ж, если он того хочет – пусть будет по его. Я выслушаю всякого грешника, ибо таков мой священный долг. Отведи нас, брат Виктур.

Идти пришлось недалеко. Монах повернул ключ в замке, впуская Торквемаду в одиночную камеру. Тот подозрительно обернулся ко мне и поманил пальцем. Не хочет оставлять без присмотра, да еще в таком месте.

Бургграф Зайлер оказался невысоким пожилым мужчиной с редеющими седыми волосами. В глазах еще заметно дворянское достоинство, но лохмотья, грязь и следы пыток на теле придают сходство скорее с привокзальным бомжом. Убранство камеры – куча прогнившей соломы, треснутый деревянный табурет и наполовину полная помойная лохань – не прибавляет узнику респектабельности.

– Не думал, что таки удостоюсь общения с самим Томасом де Торквемадой, великим инквизитором этого несчастного мира, – горько произнес Зайлер.

– Вот я здесь, стою перед тобой, – равнодушно произнес Торквемада. – Что ты имеешь сообщить мне, тварь? Не желаешь ли наконец покаяться в грехах своих?

– Мне не в чем каяться, Торквемада. Я не считаю грехом то, что сделал. Если же Церковь считает, что я грешник… что ж, в таком случае я не желаю принадлежать такой Церкви.

– Понимаешь ли ты, что сейчас сказал?

– Понимаю. Одного этого уже достаточно, чтобы мне отправиться на костер. Но это искренние мои слова, и я от них не отрекусь.

– Жаль, если так. Однако я обязан задать тебе вопрос – осознаешь ли ты хотя бы, за что претерпеваешь муки в этом узилище?

– Осознаю. За то, что пресвятая Церковь считает любовь грехом.

– Церковь не считает любовь грехом, тварь. Любовь – чистейшее и светлейшее из чувств, дарованных человеку Богом. Любовь – основа нашей святой веры. Сам Бог есть любовь. Но то, что совершил ты, не любовь. Это грязь и мерзость.

– Вот как? – кисло усмехнулся разбитыми в кровь губами узник. – Неужели только из-за того, что я осмелился влюбиться в существо одного со мной пола, чистейшее чувство обращается грязнейшим?

– Именно так. Господь сотворил для Адама Еву, а не другого Адама. Твои чувства – не любовь, но низкая похоть и вожделение. Содомский грех – один из самых позорных грехов на этом свете.

– Мне нет дела до того, что об этом думают другие. Я утверждаю, что в этом отношении я родился отличным от других мужчин. Для меня подобное естественно, как для волка естественно есть ягненка. А что естественно, то не позорно.

– Вот как? Обратись к ученым натуралистам. Они скажут тебе, что для диких зверей совершенно естественны инцест, копрофагия и даже каннибализм. Неразумные твари поедают собственные испражнения, спариваются с родными братьями и сестрами, пожирают своих же новорожденных детей. Так будь же последователен в своих утверждениях. Если содомский грех – не грех, то все вышеперечисленное – также не грех. Осмелишься ли ты утверждать такое, тварь?

– Верно говорят в народе – легче передвинуть гору, чем переспорить инквизитора, – устало отвернулся бургграф. – Я не стану отвечать на твои крючкотворские доводы, Торквемада. В глубине души я лелеял крохотную надежду, что смогу достучаться до твоего сердца, но ты, видимо, давно заменил его на прогорклый уголек. Что ж, мне достаточно и того, что я прав. Мне не требуется твое одобрение.

– Я последний раз призываю тебя одуматься и раскаяться. Признай свой грех, повинись в нем – и Церковь протянет тебе руку спасения.

– Церковь? Что мне до твоей Церкви, Торквемада? Церковь с ее нагромождениями обрядов, ритуалов, правил… к чему все это, скажи мне? Зачем столько сложностей и препятствий? Я живу только по одному из евангельских правил – во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними. Одно-единственное, это правило прекрасно заменяет всю твою Церковь.

– И руководствуясь этим правилом, ты изнасиловал двенадцатилетнего мальчика, – сухо произнес великий инквизитор.

– Да, и не сожалею об этом. Я не совершил ничего такого, чего не желаю для себя. Я ведь просто хочу, чтобы меня любили. Если это желание преступно, тогда суди меня, Торквемада. Суди – и будь вечно проклят.

Почему-то великий инквизитор мелко затрясся. Мне показалось, что он взбесился, но потом я пораженно понял – Торквемада смеется. А я-то полагал, что чувство юмора у него давным-давно атрофировалось.

– Проклят, говоришь? – отсмеявшись, переспросил великий инквизитор. – Ты опоздал, тварь. Я давно уже проклят. И мое проклятие в тысячу раз тяжелее всего, что ты можешь вообразить.

Выйдя из камеры, он произнес:

– Брат Виктор, распорядись подготовить аутодафе для бургграфа Зайлера. Я приговариваю его к сожжению.

– Будет исполнено, брат Фома, – поклонился монах-доминиканец.

– Падре, а у вас есть другие наказания, кроме сожжения? – не выдержав, спросил я, когда мы пошли дальше.

– Нету. А зачем?

– И правда. Глупый вопрос.

В подземельях инквизиции я повидал еще довольно много интересного. Количество и разнообразие пыточных приспособлений превосходит все мыслимое разумением. Большинству зловещих агрегатов я даже затрудняюсь подобрать название.

В одном из залов мне довелось стать свидетелем необычного судебного процесса – суда над бешеной собакой, искусавшей человека. Бессловесную тварь на полном серьезе допрашивали, снимали показания, опрашивали свидетелей и потерпевшего. Прибегли даже к пыткам, исторгнув из пса лишь болезненный визг и скулеж. А в конце концов приговорили к смертной казни через удавление. Как я понял, к животным здесь сожжение не применяется.

– Вот он, этот чернокнижник, – наконец произнес Торквемада, указывая на висящего мужчину. – Тот самый, о котором я тебе говорил, тварь. Его имя Червец, и он подозревается в создании чудовищ, именуемых шатирами.

Я пристально всмотрелся в узника. Да, сразу видно, что это серьезный клиент, не чета предыдущей шантрапе. Настоящий колдун, подлинный.

Иначе он просто не смог бы болтаться в петле, оставаясь при этом живым.

Тощий. Высокий. Кожа очень смуглая, но черты лица скорее славянские. На голове волос нет, зато есть небольшие усы и борода. Все тело испещрено ритуальными шрамами, составляющими какую-то сложную систему. Возраст неопределенный – где-то между тридцатью и шестьюдесятью, точнее не скажу. Одежды нет – голый, как Адам до грехопадения. Руки и ноги закованы в проржавевшие насквозь кандалы, на шее – веревочная петля.

Несмотря на то, что мужика повесили, умереть он пока не умер. Горло посинело, взгляд отсутствующий, рот полуоткрыт, оттуда доносится сдавленный хрип. Но жизнь в этом теле все еще присутствует – и сознание тоже.

Других испытуемых в этом просторном зале нет. Зато есть четверо монахов-доминиканцев – стоят по углам, головы опустили, руки сложили перед лицом, тихо бормочут молитвы. На каждой стене по распятию. В воздухе клубится благовонный дым. С потолка свисают гроздья вербы. Похоже, все это служит для блокировки колдовских способностей.

– Он не унимался, – тихо произнес брат Франц, обращаясь к Торквемаде. – Нам пришлось пережать ему горло, чтобы он не мог произносить заклинаний.

– А попроще способа не нашлось? – не удержался я. – Кляпа, например…

– Червец может колдовать и без слов, – сухо ответил монах. – Петля служит двум целям. Она не дает произносить заклинания и в то же время принуждает чернокнижника тратить все силы на поддержание в теле жизни.

– А почему кандалы такие ржавые? Получше найти не могли?

– Эти цепи и кандалы только сегодня утром сошли с наковальни. Червец – чрезвычайно сильный чернокнижник. Мы меняли кандалы уже дважды – и очень скоро их придется менять в третий раз. Железо вредно колдовству – и колдовство стремится разрушить этот барьер.

– Ведьмы и колдуны… – процедил Торквемада, качая головой. – От этой братии нельзя дождаться ничего доброго. Я всегда стоял на том, что их следует истребить поголовно. Прислушавшись к моим советам, предыдущий папа пытался искоренить всех чародеев… но даже у него так и не вышло довести дело до конца. Что же касается папы нынешнего, то он держится иной точки зрения, относясь к этой братии снисходительно…

– А вы этого не одобряете, падре? – спросил я.

– Умолкни, тварь. Папа – наместник Господа на земле. Он непогрешим. Всякое слово его и дело его – истинно и верно по определению. Человек не вправе одобрять или не одобрять решения и деяния папы, как не вправе одобрять или не одобрять решения и деяния Бога. Задача человека – внимать и благоговеть.

Я неопределенно дернул руками, ничего не отвечая. Спорная, конечно, точка зрения, но если я вздумаю возражать, великий инквизитор тут же взбесится. А здесь, в этой жуткой камере пыток, с ним лучше не ссориться. Вон как колдуна скрутили – а ведь это один из сильнейших!

– Говори, тварь, был ли сей грешник в городе Хаароге одновременно с вами или незадолго до вас? – произнес Торквемада, пряча ладони в рукавах. – Говори правду, не утаивай ничего.

Я обошел вокруг висящего в петле чернокнижника. У того чуть повернулись глаза в орбитах. Смотрит в упор на меня. И, кажется, прекрасно понимает, что я собой представляю. Зрачки – словно булавочные головки. Такое впечатление, что видят прямо сквозь рясу.

Уголки губ повешенного чуть приподнялись… но тут же снова опустились. Похоже, он в первый момент решил, что я тут для его спасения. Типа Ррогалдрон послал на выручку.

А может, я и ошибаюсь. Хрен его знает, что там творится в башке у колдуна.

– Я не создавал шатиров, – вдруг прохрипел Червец.

Получилось у него это с огромным трудом – очень сложно членораздельно выговаривать слова, будучи подвешенным за шею. Странно, что позвонки до сих пор не сломались.

– Ослабьте петлю, – скомандовал Торквемада, поднимая левую руку. Ту самую – черную, как головешка. – При мне он ничего не посмеет сделать.

В глазах чернокнижника промелькнула злоба пополам со страхом. На великого инквизитора он взирает с бессильной ненавистью. Похоже, эти двое неплохо друг друга знают.

Двое дюжих монахов спустили Червеца на пол. Тот упал на колени и захрипел, растирая посиневшее горло. Изо рта выплеснулась струйка мокроты.

– Почему ты заговорил, тварь? – навис над узником Торквемада. – С момента пленения ты не произнес ни слова. Почему теперь?..

– Потому что вы привели… его, – сипло произнес Червец, кое-как усаживаясь на холодный пол. – Можно глоток воды?

– Нет. Ты не получишь ни еды, ни воды, пока я не получу из твоих уст нужной мне информации.

– Жесток, как всегда… – покривились губы колдуна.

– Я не жесток и не милосерд. Я простой великий инквизитор и делаю лишь то, что должно быть сделано. Отвечай мне теперь, тварь, был ли ты этим летом в ливонском городе Хаарог?

– Да, был. Я жил там последние два года. Но я не имею отношения к появлению там шатира.

– Зачем ты прибыл в Ромецию?

Костлявая рука чернокнижника медленно приподнялась. Указательный палец вытянулся… и уперся прямо в меня.

– Из-за него, – прохрипел Червец. – Когда я почувствовал присутствие в городе… такого существа, то не смог оставаться в стороне. Я был на площади в день избрания бургомистра и своими глазами видел все, что там происходило. Произошедшее возбудило во мне огромное любопытство. Я разузнал, кто это был и куда они направляются, оставил свой дом в Хаароге, приобрел самого лучшего скакуна и во весь дух помчался в Ромецию. А там… дальше вы уже знаете. Я желал узнать все об этом демоне. И вот узнал… на свою голову.

– Есть ли у тебя доказательства того, что ты не причастен к появлению в Хаароге и Ромеции шатиров?

– А какой мне смысл лгать? Вы же все равно собираетесь отправить меня на костер – виновен ли я в этом или не виновен.

– Да, это так. На тебе слишком много тяжких грехов, тварь.

– Значит, мне нет причины отпираться в одном-единственном проступке. Пламя не станет от этого ни жарче, ни холоднее.

– В твоих словах есть резон, тварь. И я не вижу в твоих глазах лжи, – признал Торквемада. – Но теперь я задам тебе другой вопрос. Ты был на площади, когда там пробудился шатир. Почему же ты не остановил его? Почему позволил гибнуть невинным христианам? Я знаю, на что ты способен. Я видел тебя в деле. Один-единственный шатир – пустяк для тебя. Так почему же ты не вмешался?

Червец недоверчиво посмотрел на великого инквизитора. Уголки его губ медленно приподнялись.

– Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!!! – вдруг дико захохотал чернокнижник. – Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха… кха!.. кха!.. кхе!.. кхе-хе!.. А, проклятье, в горле першит…

– Что означает твой смех, тварь?

– С кем я разговариваю сейчас? – отдышавшись, спросил Червец. – С Томмазо Торквемадой, самым жесточайшим из псов Господних? Или же с блаженным дурачком, лишь внешне на него похожим? Ты всерьез спрашиваешь, почему я, Кра-Мари Девясил Крангор Червец, не шевельнул и пальцем, чтобы помочь двуногому скоту, годному лишь на то, чтобы жрать и спариваться? Мне нет дела до их жалких жизней! Живы ли они, мертвы ли они – что до этого мне, познавшему Истину?

– Мне жаль тебя, несчастный, – холодно произнес великий инквизитор. – То, что ты в слепоте своей принимаешь за Истину, есть лишь мираж, ложная фата-моргана, замутившая твой больной рассудок. Так животное на водопое видит отражение луны в озере и полагает, что это и есть настоящая луна. А дикий огр видит светящийся круг в небе, и думает, что луна именно такого размера, какой кажется. Всякий воспринимает вещи в меру своего развития.

– Ты что, опять читаешь мне проповедь, монах? – криво усмехнулся Червец. – Мне их читали бессчетные тысячи – я даже не слушал! Зря стараешься!

– Да, зря, – процедил Торквемада. – Сколько лет я пытался заставить тебя и тебе подобных услышать слова смирения. Я убеждал, я умолял, я плакал. Но, как говорят в моей родной Испании, где бессильно благословение, сработает палка. Твоя плачевная судьба – пример того, до чего может довести насилие, если кротость потерпела поражение.

– Хи-ха-ха-ха!.. кха!.. кха!.. – снова закашлялся Червец. – Дайте же мне кто-нибудь воды! Или инквизиция теперь морит своих жертв жаждой?!

– Воды ему не давать, – кратко распорядился Торквемада. – Прут мне.

Ему протянули заостренный железный кол. Великий инквизитор взял его поудобнее, помедлил какое-то мгновение… и с силой вонзил в грудь чернокнижнику!

Червец страшно захрипел, корчась от боли. Из раны заструился дымок – я только теперь заметил, что эта железяка раскалена докрасна. Однако Торквемада держит ее голыми руками, не выказывая ни малейшего волнения. Кажется, ему совсем не горячо.

– Что ты чувствуешь, тварь? – равнодушно спросил великий инквизитор, вгоняя кол все глубже.

– Пре… прекрати!.. – простонал колдун, выдыхая клубы дыма. – Пе… перестань!.. По… пощады!.. Я… я больше не могу… убей меня, убей!.. Сожги меня на костре и покончим с этим!..

– Ты и в самом деле удивляешь меня, тварь, – процедил Торквемада, сжимая ладони плотнее. – О тебе рассказывают, что однажды ты уже побывал на костре – и улетел за облака верхом на черном дыме. Я не слишком верю досужим слухам, но и пропускать их мимо ушей не склонен. Я позабочусь о том, чтобы твое дыхание больше не оскверняло этот воздух, тварь.

Железный кол на глазах белеет. На него уже трудно смотреть. Каким-то образом Торквемада раскаляет свое орудие пыток пуще прежнего.

Мучимый колдун корчится, как насаженный на булавку жук. Глаза налились кровью, на губах выступила пена, пальцы истошно сучат, силясь за что-нибудь ухватиться. Боль должна быть просто чудовищной.

Торквемада наконец оставил кол в покое. Червец прекратил биться и замер, помутневшими глазами следя за своим палачом. Великий инквизитор наклонился над ним, встав ко мне спиной, и тихо-тихо произнес:

– Почувствуй боль моей души, тварь.

Я не рассмотрел, что он там сделал. Но воздух закопченного подземелья прорезал душераздирающий крик чернокнижника. А когда Торквемада выпрямился, я понял, что этот крик был предсмертным.

– Аутодафе свершилось, – произнес великий инквизитор, отряхивая с рук пепел.

Пепел, еще минуту назад бывший живым человеком.