Именно во время своей связи с Белит Конан удостоился прозвища «Амра», что значит «Лев», которое прочно приклеилось к нему на всю оставшуюся жизнь. Белит стала первой его большой любовью, и после ее смерти он много лет избегал моря. Вместо этого он обратил свои взоры вглубь материка и присоединился к первому чернокожему племени, пообещавшему покровительство, – это оказались воинственные бамула. Всего за несколько месяцев он победами в сражениях и интригами добился назначения на пост военного вождя бамула, и сила и влияние племени под его началом быстро возросли.

Грохот барабанов и рев рогов из слоновьих бивней оглушал, но в ушах Ливии эта какофония звуков звучала лишь приглушенным бормотанием, нечленораздельным и отдаленным. Она лежала на топчане в просторной хижине, пребывая на тонкой грани между бредом и явью. Раздававшиеся снаружи звуки и движение почти не затрагивали ее органы чувств. Перед ее внутренним взором, затуманенным и хаотичным, стояло обнаженное, корчащееся от боли тело брата, по подрагивающим бедрам которого струилась кровь. На фоне сплетающихся фигур и теней, подходящих скорее какому-нибудь ночному кошмару, его белый силуэт прорисовывался с ослепительной и безжалостной четкостью. Воздух, кажется, еще дрожал от его пронзительных криков, которые заглушались взрывами дьявольского злобного хохота.

Она не ощущала себя отдельной личностью, оторванной от космоса. Ливия тонула в океане боли – сама стала сгустком боли, кристаллизовавшейся в бренном теле. Она лежала, не отягощенная сознательными мыслями или движением, а снаружи надрывались барабаны, ревели рога и дикари тянули жуткий речитатив варварскими голосами, отбивая такт босыми ногами по утрамбованной земле и неслышно хлопая в ладоши.

Но вот ее оцепеневший разум стал наконец осознавать себя. Сначала она отстраненно удивилась тому, что физически еще не пострадала. Это чудо она приняла без благодарственной молитвы. Оно казалось ей бессмысленным. Двигаясь словно независимо от своей воли, она села на топчане и равнодушно огляделась по сторонам. Ее руки и ноги начали совершать конвульсивные движения, словно реагируя на пробуждающиеся нервные центры. Босые ноги судорожно заскребли по земляному полу. Пальцы конвульсивно дернулись, теребя коротенькую нижнюю юбку, которая составляла единственный ее предмет одежды. С глубоким безразличием она вспомнила, как давно, очень давно – в ее представлении – грубые руки сорвали остальную одежду с ее тела и она заплакала от стыда и страха. Сейчас ей представлялось странным, что такой пустяк мог причинить ей душевное горе. В конце концов, масштабы насилия и унижения тоже относительны, как и все остальное.

Дверь хижины отворилась, и вошла женщина – гибкое, похожее на пантеру создание, чье роскошное тело сверкало, как отполированное черное дерево, украшенное всего лишь шелковым лоскутом, обернутым вокруг крутых бедер. Белки ее глаз отражали красноватый свет костров снаружи, когда она закатила их в насмешливом изумлении. В руках она держала бамбуковое блюдо с едой – жареным мясом, ямсом, маисом, грубой лепешкой местного хлеба – и золотой кубок с ярати, пивом. Она опустила блюдо и кубок на топчан, но Ливия не обратила на них внимания; она тупо смотрела на противоположную стену, занавешенную плетеными циновками из побегов тростника. Молоденькая туземка рассмеялась, сверкнув темными глазами и белыми зубами, потом, прошипев какую-то непристойность и издевательски приласкав пленницу, она развернулась и вышла из хижины, покачиванием бедер обозначая оскорбительное пренебрежение, которое цивилизованной женщине никогда не удастся выразить словами.

Но ни слова, ни действия девушки не коснулись сознания Ливии. Все ее чувства были по-прежнему направлены вовнутрь. Яркость образов, проплывавших перед ее внутренним взором, превращала реальный мир в панораму призраков и теней. Она машинально съела угощение и запила его пивом, не ощущая вкуса.

Двигаясь все так же по инерции, она поднялась и неверными шагами прошлась по хижине, заглядывая в щели между бамбуковыми циновками. Резкое изменение тембра грохота барабанов и рогов проникло в отдаленную часть ее сознания и заставило искать причину, пусть даже помимо воли.

Поначалу она не могла разобрать, что происходит снаружи: там беспорядочно метались тени, причудливо изгибались и сплетались фигуры и силуэты, и черные массивные контуры отчетливо выделялись на кроваво-красном фоне. Но потом движения и предметы обрели присущие им пропорции, и она поняла, что это мужчины и женщины пляшут у костров. Красноватые отблески пламени тускло сверкали на украшениях из серебра и слоновой кости; султаны из белых перьев величественно кивали в такт движениям; обнаженные фигуры, вырезанные из темноты и подсвеченные малиновым, кривлялись у костров.

На стульчике из слоновой кости, по обеим сторонам которого высились гиганты в головных уборах, украшенных плюмажем, и набедренных повязках из шкуры леопарда, сидела приземистая бесформенная туша, отвратительная и похожая на жабу, омерзительно воняющую гнилью ночных болот. Коротенькие и пухлые ручки существа покоились на лоснящемся брюхе, загривок его заплыл жиром, отчего круглая голова выдавалась вперед, а глаза походили на угли, мерцающие на черном мертвом обрубке. Яростно сверкавшая в них жизненная сила опровергала представление о кажущейся инертности огромного тела.

Когда взгляд девушки остановился на этой фигуре, тело ее замерло и напряглось, как будто внезапно пробудилось к жизни. Из бездумного механизма она превратилась в существо, наделенное чувствами и разумом, облеченное дрожащей плотью, душа которого горела и страдала. Боль утонула в ненависти, столь ослепительной, что и она, в свою очередь, стала болью; она ощущала себя твердой и хрупкой, словно само ее тело превратилось в сталь. Она чувствовала, как ее взгляд буквально излучает ненависть, и не понимала, почему под воздействием такой силы объект ее ненависти не падает замертво со своего импровизированного трона из слоновой кости.

Но если Баджух, король племени бакала, и ощутил какой-либо физический дискомфорт из-за сосредоточенного на нем взгляда своей пленницы, то ничем не показал этого. Он продолжал набивать брюхо, зачерпывая пригоршнями маис из плошки, которую держала коленопреклоненная женщина, и отправлял его в свой жабий рот, одновременно не спуская глаз с широкого коридора, образованного его подданными, выстроившимися прямо перед ним.

Наверное, равнодушно решила Ливия, по этому коридору сейчас пройдет какая-нибудь важная чернокожая персона, судя по тому, как взорвались резким рокотом и воем барабаны и дудки. И пока она смотрела, персона эта действительно появилась.

Колонна воинов, марширующих по трое в ряд, приблизилась к трону из слоновой кости, и их колышущиеся головные уборы из перьев и сверкающие наконечники копий резко контрастировали с беснующейся толпой вокруг, одетой кто во что горазд. Во главе лоснящихся черных копьеносцев вышагивала фигура, при виде которой Ливия вздрогнула. Сердце замерло у нее в груди, а потом заколотилось о ребра, подкатывая к горлу и не давая дышать. На сумеречном темном фоне силуэт этого мужчины выделялся с поразительной четкостью. Как и на его приближенных, на нем была лишь набедренная повязка из шкуры леопарда и головной убор с плюмажем из перьев, но при этом он был белым.

Он подошел к трону из слоновой кости. В его манере не было ничего от подданного или просителя, и когда он остановился перед приземистой расплывшейся фигурой, толпа притихла. Ливия кожей ощутила напряжение, хотя и не догадывалась, что оно предвещает. Еще мгновение Баджух сидел неподвижно, вытянув вперед короткую шею, еще сильнее напоминая большую жабу; потом, словно немигающий взгляд пришельца согнал его с трона, он встал, нелепо покачивая наголо бритой головой.

В то же мгновение напряжение рассеялось. Сгрудившиеся вокруг деревенские жители разразились приветственными воплями, и по команде своего предводителя его воины воздели копья в воздух и проревели здравицу в честь короля Баджуха. Кем бы ни был этот белый мужчина, поняла Ливия, он действительно пользовался властью и уважением в этих диких краях, раз сам Баджух Бакала поднялся на ноги, чтобы поприветствовать его. А власть означала военный престиж – насилие было единственным, что признавали эти свирепые первобытные народы.

Ливия не отрывалась от щели в стене хижины, наблюдая за незнакомцем. Его воины смешались с бакала, танцуя, празднуя и поглощая пиво. Сам же он вместе с несколькими своими вождями сидел с Баджухом и его приближенными на циновках, скрестив ноги, жадно поглощая угощение и обильно запивая его пивом. Она видела, как он наравне с остальными запускал руки в горшки с едой, видела, как он припал к сосуду, из которого пил и сам Баджух. Но при этом она заметила и то, что с ним обращались с поистине королевскими почестями. Поскольку трона у него не было, Баджух отказался от своего и опустился на циновку рядом с гостем. Когда принесли новый бочонок с пивом, король бакала едва пригубил его, прежде чем передать белому мужчине. Власть! Вся эта церемониальная вежливость свидетельствовала об одном – силе, власти и престиже, которыми тот обладал. Ливия задрожала от возбуждения, когда в голове ее забрезжила безумная идея.

Поэтому она с болезненным интересом наблюдала за белым мужчиной, подмечая каждую мелочь в его внешности. Он был высок, ни ростом, ни силой явно не уступая окружавшим его чернокожим воинам. В его движениях сквозила легкость пантеры. Когда свет костра отражался в его синих глазах, они вспыхивали ярким небесным огнем. Ноги его были обуты в сандалии с высокой шнуровкой, а на поясе висел меч в кожаных ножнах. Внешность его была странной и непривычной; Ливия никогда не встречала ему подобных, но она и не пыталась определить его место среди наций и народностей человечества. Ей было довольно того, что он белый.

Шли часы, и постепенно шум пиршества стихал; мужчины и женщины погружались в пьяный сон. Наконец Баджух поднялся с циновки, покачнулся и воздел руки над головой, не столько подавая знак к окончанию торжеств, сколько признавая свое поражение в схватке с едой и питьем. Он споткнулся, едва не упал, и воины свиты подхватили его на руки и понесли в хижину. Белый мужчина тоже встал на ноги, причем невероятное количество поглощенного им пива не оказало на него видимого действия. Он проследовал в хижину для гостей в сопровождении тех старейшин племени бакала, кто еще мог стоять на ногах. Он скрылся в хижине, и Ливия обратила внимание на то, что дюжина его собственных воинов расположилась вокруг временного пристанища своего вождя, держа копья наготове. Очевидно, незнакомец не слишком доверял дружбе Баджуха и не желал рисковать понапрасну.

Ливия окинула внимательным взглядом деревню, на беспорядочно перекрещивающихся улочках которой вповалку валялись мертвецки пьяные тела, напоминая сцену Судного дня. Она знала, что наружный частокол охраняют воины, полностью владеющие собой, но единственными бодрствующими мужчинами в самой деревне оставались копейщики, несущие караул вокруг хижины своего предводителя, причем некоторые из них уже начали клевать носом, опираясь на копья.

Слыша, как колотится сердце в груди, Ливия неслышно подошла к задней двери и выскользнула наружу, благополучно миновав храпящего стражника, приставленного к ней Баджухом. Матовой тенью она пересекла пространство, отделявшее ее хижину от той, что занимал незнакомец. Опустившись на четвереньки, она подползла к задней двери. Здесь, привалившись к стене спиной, сидел чернокожий гигант, но его голова в плюмаже из перьев бессильно свесилась на грудь. Она подобралась вплотную к тростниковой стене хибарки. Поначалу, сразу же после того, как она попала в плен, ее саму держали в этой хижине, и узкий проем в стене, завешенный изнутри циновкой, олицетворял ее единственную и жалкую надежду на спасение. Она нащупала проем и стала протискиваться в него, отодвинув в сторону загораживающую его циновку.

Свет от костров, горевших снаружи, слабо освещал внутренность хижины. Не успела она до конца отодвинуть циновку, как услышала приглушенное ругательство и почувствовала, как чья-то железная рука цепко схватила ее за волосы и, приподняв, поставила на ноги.

Столь неожиданный прием заставил ее потерять равновесие. Она постаралась собраться с мыслями и откинула назад упавшие на лоб пряди волос, обнаружив, что над нею возвышается тот самый белый мужчина, и на его загорелом, испещренном шрамами лице написано невероятное изумление. В руке он держал обнаженный меч, в глазах полыхал яростный огонь, но чем он был вызван – гневом, подозрением или удивлением – судить она не бралась. Он обратился к ней на языке, которого она не понимала, – в нем не было характерного для негров гортанного акцента, но и на диалект цивилизованных стран он тоже не походил.

– Прошу вас! – взмолилась она. – Не так громко. Они могут услышать…

– Кто ты такая? – требовательно спросил он. Оказывается, он свободно говорил по-офирейски, пусть и с чудовищным варварским акцентом. – Клянусь Кромом, я никак не ожидал встретить белую девушку в этой проклятой стране!

– Меня зовут Ливия, – ответила она. – Я пленница Баджуха. Прошу вас, выслушайте меня, пожалуйста! Я не могу долго здесь оставаться. Я должна вернуться в свою хижину раньше, чем они обнаружат мое отсутствие. Мой брат… – Рыдание перехватило ей горло. Но она справилась с собой и продолжала: – Моего брата звали Тетелес, мы принадлежим к дому Челкус, ученой знати Офира. По особому разрешению короля Стигии моему брату было дозволено отправиться в Кешатту, город магов и волшебников, для изучения их искусства, и я вызвалась сопровождать его. Он был совсем еще мальчишка, моложе меня… – Голос девушки дрогнул и сорвался.

Незнакомец молчал, глядя на нее горящими глазами, и по его нахмуренному лицу ничего нельзя было прочесть. В нем чувствовалась какая-то дикая и неукротимая сила, которая пугала ее и заставляла нервничать.

– Черные кушиты совершили набег на Кешатту, – поспешно продолжала она. – Мы как раз подходили к городу вместе с караваном верблюдов. Наша стража разбежалась, и налетчики увели нас с собой. Они не причинили нам вреда и дали понять, что намерены договориться о выкупе, который должны будут заплатить стигийцы за наше возвращение. Но один из их вождей пожелал оставить весь выкуп себе и однажды ночью вместе со своими воинами выкрал нас из лагеря и отправился на юг, к самой границе с Рашем. Там на них напали и истребили подчистую мародеры племени бакала. А меня с Тетелесом приволокли сюда, в это логово диких зверей… – Она содрогнулась от рыданий. – Сегодня утром моего брата замучили и убили у меня на глазах… – Ливия прижала руку ко рту; воспоминания на мгновение заставили ее забыть обо всем. – Они скормили его тело шакалам. Я не знаю, сколько времени провела без чувств…

Будучи не в силах вымолвить более ни слова, она взглянула на нахмуренное лицо незнакомца. Вдруг ее захлестнула дикая ярость, и Ливия в отчаянии заколотила кулачками по его могучей груди, на что он обратил не больше внимания, чем на надоедливую муху.

– Как вы можете стоять вот так, словно тупое животное? – гневным шепотом выкрикнула она. – Или вы такой же зверь, как и все остальные? Клянусь Митрой, когда-то я думала, что у мужчин есть честь. Теперь я знаю, что у каждого есть своя цена. А вы, что вы знаете о чести, или милосердии, или достоинстве? Вы – варвар, такой же, как и все прочие, только кожа у вас белая. Но душа ваша столь же черна, как и у них. Вас не волнует, что человек вашей расы был подвергнут мучительной смерти этими собаками – или что я попала к ним в рабство! Очень хорошо.

Она отпрянула от него.

– Я заплачу вашу цену, – безумствовала она, срывая тунику и обнажая высокую грудь цвета слоновой кости. – Разве я не белая? Разве я не более желанна, чем туземные девушки? Разве я – не достойная награда за кровопролитие? Разве не заслуживает светлокожая девственница того, чтобы за обладание ею убивали? Убейте этого черного пса Баджуха! Дайте мне увидеть, как его проклятая голова скатится в кровавую пыль! Убейте его! Убейте его! – Она судорожно прижала к груди стиснутые кулачки. – А потом возьмите меня и делайте со мной все, что хотите. Я стану вашей рабыней.

Он опять не проронил ни слова, лишь стоял, возвышаясь над нею, живое олицетворение убийственной и разрушительной мощи, задумчиво теребя пальцами свой пояс.

– Ты говоришь так, словно вольна предлагать свое тело по собственному усмотрению, – сказал он, – словно самим актом дарения своего тела можешь сокрушать королевства. Почему я должен убить Баджуха, чтобы овладеть тобой? Женщины в этой стране дешевы, как бананы, и их желание или нежелание не играет никакой роли. Ты слишком высоко себя ценишь. Если бы я захотел взять тебя, мне не понадобилось бы для этого драться с Баджухом. Он скорее предпочел бы отдать тебя мне, чем сразиться со мной.

У Ливии перехватило дыхание. Вся ее горячность куда-то улетучилась, и хижина закружилась у нее перед глазами. Она покачнулась и неловко опустилась на топчан. Ее охватила неизбывная горечь, когда ей с такой жестокостью указали ее истинное место. Человеческий разум подсознательно цепляется за привычные ценности и идеи, пусть даже в среде, враждебной и чуждой тому окружению, в котором эти ценности и идеи существуют. Несмотря на все, что довелось пережить Ливии, в глубине души она все еще наивно полагала, что согласие женщины есть главное и неотъемлемое условие той игры, сыграть в которую она только что предложила. И открытие, что от нее ничего не зависит, ошеломило ее. Она не могла передвигать мужчин, как пешки по доске: она сама превратилась в беспомощную пешку.

– Теперь я вижу всю абсурдность своего предположения о том, что любой мужчина в этом краю должен вести себя так, как подобает мужчине в другой части света, – едва слышно прошептала она, почти не отдавая себе отчета в том, что говорит.

А слова и впрямь были лишь звуковым оформлением мысли, которая завладела всем ее существом. Ошеломленная новым поворотом судьбы, она лежала без движения, пока железные пальцы варвара не сомкнулись на ее плече и не подняли ее на ноги.

– Ты назвала меня варваром, – хрипло сказал он, – и это правда, благодарение Крому. Если бы тебя охраняли мужчины из диких земель, а не мягкосердечные цивилизованные слабаки, сегодня ночью ты не оказалась бы рабыней этой свиньи. Я – Конан по прозванию Киммериец, и я полагаюсь только на силу своего меча. Но при этом я не настолько бесчувственный, чтобы бросить женщину, попавшую в лапы к дикарю; и, хотя ты и тебе подобные называют меня разбойником, я никогда не брал женщину силой. Обычаи в разных странах разные, но если мужчина достаточно силен, он может жить по законам своей родной страны где угодно. И еще ни один мужчина на свете не смел назвать меня трусом! Даже будь ты стара и уродлива, как стервятник, я бы все равно отнял тебя у Баджуха только потому, что ты принадлежишь к моей расе. Но ты молода и красива, а от вида местных шлюх меня уже тошнит. Я сыграю в твою игру просто потому, что некоторые из твоих представлений совпадают с моими. Возвращайся к себе в хижину. Баджух слишком пьян, чтобы прийти к тебе сегодня ночью, а я прослежу, чтобы завтра ему было не до этого. А уже завтрашней ночью ты будешь согревать ложе Конана, а не Баджуха.

– И как вы это сделаете? – Она вся дрожала от наплыва смешанных чувств, которые охватили ее. – Это и все ваши воины?

– Их более чем достаточно, – проворчал он. – Бамула все до единого – воины от рождения. Я прибыл сюда по приглашению Баджуха. Он хочет, чтобы я присоединился к нему в набеге на джихиджи. Сегодня ночью мы веселились. Завтра будем держать совет. Когда я с ним покончу, он будет советоваться с дьяволом в аду.

– Вы нарушите договор?

– Договоры в этом краю заключаются для того, чтобы их нарушали, – мрачно отозвался он. – Он же собирается нарушить свой договор с джихиджи. А потом, после того, как мы вместе разграбим город, он воспользуется первой же возможностью, чтобы уничтожить и меня. То, что в другой стране сочли бы подлым предательством, здесь почитается мудростью. Я бы не смог в одиночку завоевать положение военного вождя бамула, если бы не усвоил все уроки, которые преподала мне эта земля черных. А теперь ступай в свою хижину и ложись спать, зная, что свою красоту ты хранишь не для Баджуха, а для Конана!

Дрожа от возбуждения, Ливия наблюдала за происходящим в щелочку в стене хижины. Весь день помятые и усталые после вчерашнего пиршества жители деревни готовились к празднеству, которое должно было состояться нынче вечером. Весь день Конан Киммериец провел в хижине Баджуха, и Ливия могла только гадать о том, что между ними происходило. Она попыталась скрыть свое возбуждение от единственного человека, вошедшего к ней в хижину, – злопамятной местной девчонки, которая принесла ей еду и питье. Но эта грубая и развязная девка слишком плохо себя чувствовала после вчерашних непотребств, чтобы обратить внимание на перемены в поведении пленницы.

Вновь наступила ночь, пламя костров осветило деревню, и вожди опять вышли из хижины короля и уселись на открытом пространстве между домами, чтобы провести заключительный церемониальный совет. На сей раз они потребляли пиво весьма умеренно. Ливия подметила, что бамула осторожно подбираются к тесному кружку вождей. Она увидела Баджуха, а напротив него, перед горшками с едой, – Конана, весело хохочущего и о чем-то переговаривающегося с Аджей, военным вождем Баджуха.

Киммериец грыз огромную кость буйвола, и, наблюдая за ним, она увидела, как он настороженно оглянулся. Словно получив сигнал, которого они ждали, бамула обратили взоры на своего вождя. Конан поднялся, все еще с улыбкой на губах, словно для того, чтобы дотянуться до ближайшего горшка с едой; а затем, быстрый как молния, он нанес Адже сокрушительный удар костью по голове. Военный вождь бакала бессильно обмяк, череп у него треснул. В тот же миг воздух потряс дикий вопль, от которого кровь застыла в жилах, и бамула бросились в атаку, словно обезумевшие от крови пантеры. Горшки с угощением переворачивались, обжигая сидящих на корточках женщин, бамбуковые стены разлетались в щепы под напором летящих тел, крики боли разрывали ночь, и надо всем этим звучал торжествующий вопль бамула: «Йе! Йе! Йе!» – а наконечники их копий в мрачном свете костров отливали красным.

Деревня бакала превратилась в сумасшедший дом, который буйные обитатели разнесли по кусочкам. Действия нападающих парализовали несчастных жителей своей внезапностью. Им и в голову не могло прийти, что гости нападут на них. Большая часть копий благополучно лежала в хижинах, а почти все воины были наполовину пьяны. Смерть Аджи стала сигналом для бамула, которые погружали свои сверкающие клинки в тела сотен беспечных обитателей деревни; вскоре атака превратилась в бойню.

Ливия замерла у своего смотрового отверстия. Побелев, как мраморная статуя, она откинула золотистые кудри назад и судорожно прижала ладони к вискам. Глаза у нее расширились, тело застыло в нечеловеческом напряжении. Крики боли и ярости рвали ее натянутые нервы; извивающиеся, размахивающие оружием тени расплывались перед глазами, чтобы спустя мгновение вновь прорисоваться с ужасающей четкостью. Она видела, как копья вонзаются в извивающиеся черные тела, разбрызгивая красное. Она видела, как взлетают дубины, безжалостно круша черепа. Из костров выхватывали пылающие ветки, стреляющие искрами; тростниковые хижины занялись и полыхнули ярким пламенем. К крикам боли и страха добавились новые, когда еще живых жертв стали бросать в огонь. В воздухе повис тяжелый запах горелой плоти, смешиваясь с вонью пота и свежей крови.

Нервы у Ливии не выдержали. Она закричала, обезумев от вида горящих хижин и кровавой бойни, и заколотила сжатыми кулачками по вискам. Разум отказывался служить ей, и дикий крик сменился приступом истерического смеха. Она тщетно пыталась внушить себе, что это ее враги гибнут столь ужасной смертью и случилось именно то, на что она так отчаянно надеялась, о чем мечтала, и отвратительное смертоубийство – лишь плата за горе, причиненное ей самой и ее близким. Панический ужас сжал ее в своих не поддающихся рассудочному объяснению объятиях.

Она сознавала, что не испытывает жалости к жертвам, десятками гибнущим под ударами копий. Единственным чувством, которое она испытывала, стал слепой всепоглощающий безрассудный страх. Она видела Конана, чья белая кожа выделялась на черном фоне. Она видела, как вспыхивает красным лезвие его меча и как безжизненными кулями валятся мужчины вокруг него. Вот вокруг одного из костров тела сцепились в клубок, в самой середине которого неуклюже ворочалась приземистая, несуразно толстая фигура. В эту кашу врубился Конан, и на мгновение его скрыли от ее глаз пляшущие черные тени. Из самой гущи раздался тонкий, полный животного ужаса вопль. Клубок распался, и она увидела, как, шатаясь, слепо бредет бесформенная жаба, разбрызгивая вокруг себя кровь. А потом толпа сомкнулась вновь, и в самой гуще ее засверкала сталь, словно молния, прорезающая грозовые тучи.

Вновь прозвучал дикий животный вопль. Из кровавой схватки выбрался Конан. Он шагал прямо к хижине, в которой притаилась девушка, и в опущенной руке нес страшный сувенир – красноватые отблески костров и пожаров осветили отрубленную голову короля Баджуха. Черные глаза, уже остекленевшие, а не полные злобы, закатились, так что были видны одни только белки; челюсть отвисла, словно скалясь в ухмылке идиота; на землю часто падали крупные капли крови.

Ливия со стоном отпрянула от стены. Конан заплатил назначенную ею цену и шел предъявить свои права на нее, сжимая в руке страшное свидетельство оплаты. Он сомнет ее окровавленными пальцами, раздавит ее губы своими, все еще задыхаясь и не придя в себя после кровавой бойни. Эта мысль принесла с собой помешательство.

Ливия с криком метнулась к противоположной стене хижины и всем телом ударилась в заднюю дверь. Та распахнулась, и девушка помчалась по открытому пространству, превратившись в летящий белый призрак в царстве черных теней и огненных сполохов.

Инстинкт привел ее в загон, где стояли лошади. Какой-то воин отпирал засовы, ограждающие загон от площадки для выгула, и изумленно вскрикнул, когда она проскользнула мимо него. Он выбросил руку и успел схватить ее за ворот туники; девушка отчаянно рванулась из последних сил, оставив его растерянно сжимать обрывки ее одежды. Лошади с диким ржанием пронеслись мимо, сбив с ног и втоптав воина в пыль, – стройные, поджарые кони кушитской породы, разгоряченные и возбужденные огнем и запахом крови. Она слепо вцепилась в развевающуюся гриву, ее подхватило движением на лету, она ударилась пятками о землю, высоко подпрыгнула и последним отчаянным усилием забросила себя на спину лошади. Обезумев от страха, табун ломился прямо сквозь огонь пожарищ, и топот маленьких копыт сливался в барабанную дробь. Перед пораженными чернокожими сверхъестественным видением мелькнула обнаженная девушка, вцепившаяся обеими руками в гриву лошади, которая мчалась как ветер, и волосы золотистой волной развевались у нее за спиной. Лошадь приблизилась к загородке, пронзительно заржала, взвилась в воздух длинным прыжком и исчезла в ночи.

Ливия при всем желании не могла бы направлять бег лошади, да она этого и не хотела. Крики и сполохи пламени вскоре остались позади; ветер трепал ей волосы и ласкал обнаженные бедра. Она осознавала только одно – надо держаться, держаться изо всех сил за развевающуюся гриву и скакать, скакать как можно дальше, на самый край света, чтобы уйти от крови, страха и боли.

И в течение долгих часов лошадь мчалась без остановки, пока не замерла как вкопанная на залитой светом звезд вершине холма, отчего ее наездница кубарем слетела на землю.

Ливия свалилась на мягкий дерн и несколько мгновений лежала неподвижно, оглушенная. Сквозь шум в ушах она все-таки расслышала, как лошадь ускакала прочь. Когда же девушка с трудом поднялась на ноги, то первым, что обратило на себя ее внимание, была тишина. Она казалась почти осязаемой – мягкой, темной, бархатистой – после нескончаемого рева варварских рогов и барабанов, многие дни напролет сводивших ее с ума. Она посмотрела на крупные звезды, густо усеявшие ночное небо. Луны не было, но света звезд хватало, чтобы оглядеться по сторонам, хотя видимость оставалась призрачной, полной теней и недомолвок. Она стояла на небольшом возвышении, и во все стороны от нее разбегались покатые склоны, мягкие как бархат в свете звезд. Вдали на горизонте виднелся сплошной частокол деревьев – там, должно быть, рос густой лес. А здесь была только ночь, гипнотическая тишина и слабый ветер, перебирающий звезды.

Казалось, окружающий мир погрузился в сонное оцепенение. Ласковое прикосновение ветерка заставило ее вспомнить о своей наготе, и она зябко поежилась, обхватив себя руками за плечи. А потом она ощутила одиночество ночи и себя, затерянную во времени и пространстве. Она осталась совершенно одна, стоя на вершине холма; вокруг были только ночь и шепот ветра.

И вдруг она обрадовалась ночи и одиночеству. Рядом не было никого, кто мог бы угрожать ей или схватить ее грубыми жадными руками. Она увидела, что прямо впереди склон холма спускается в широкую долину; там колыхались лапы папоротников и звездный свет разбивался на множество мелких брызг, там и сям разбросанных по долине. Она подумала, что это какие-то большие белые цветы, и мысль эта пробудила в ней смутные воспоминания. Она припомнила, что существовала долина, о которой чернокожие говорили шепотом и со страхом, долина, в которой укрылись странные молодые женщины со смуглой кожей, обитавшие в здешних местах задолго до появления предков нынешних бакала. Здесь, гласили легенды, они превратились в белые цветы – так боги уберегли их от преследователей. Ни один туземец не осмеливался забрести сюда.

Но Ливия все-таки рискнула спуститься на равнину. Она пройдет по этим склонам, поросшим травой, которая нежно ласкала ее босые ноги. Она станет жить среди кивающих головками белых цветов, и ни один мужчина никогда не коснется ее своими грязными руками. Конан говорил, что договоры заключаются только для того, чтобы их нарушали; вот она и нарушит свой договор с ним. Она спустится в долину пропавших женщин, затеряется в тишине и одиночестве… Еще не успев додумать до конца эти неуловимые, как мечта, и разрозненные мысли, Ливия уже спускалась по покатому склону, и долина приближалась с каждым шагом.

Когда она остановилась на самом дне, у нее не возникло ощущения, будто она оказалась в заточении, окруженная со всех сторон неровными и иззубренными стенами окрестных холмов, – уж слишком мягкими и покатыми они выглядели. Вокруг нее колыхалось море теней, большие белые цветы кивали и ласково шептали ей что-то. Она побрела наугад, не разбирая дороги, раздвигая стебли папоротников своими маленькими ручками, прислушиваясь к шепоту ветра в листве и получая детское удовольствие от журчания невидимого ручейка. Она шла как во сне, очутившись в нереальном мире. Но одна мысль настойчиво крутилась у нее в голове: здесь она будет в безопасности, ей не грозит стать жертвой мужской жестокости. Ливия заплакала, но это были слезы радости. Она вытянулась во весь рост на мягкой почве и стала бережно пропускать травинки сквозь пальцы, сгорая от желания прижаться грудью к земле своего нового убежища и остаться здесь навсегда.

Она подняла с земли осыпавшиеся бутоны и сплела из них венок, который надела на свою златокудрую голову. Их аромат не нарушал гармонии долины: он был тонким, сказочным, неясным и колдовским.

Она вышла на прогалину в центре долины и наткнулась на огромный камень, словно бы обтесанный человеческими руками, у подножия которого лежали папоротники и венки из цветов. Она остановилась, глядя на него, а вокруг нее тем временем закипела жизнь. Обернувшись, Ливия увидела, как из глубоких теней выныривают призрачные фигуры – стройные смуглые женщины с гладкой кожей, обнаженные, с цветами в черных как смоль волосах. Они подошли к ней совершенно бесшумно, как бесплотные создания из снов, и молчали. Но внезапно ее охватил ужас, стоило ей заглянуть им в глаза. Они были яркими и блестели в свете звезд; но они не были человеческими. Тела принадлежали людям, но в душах произошла странная перемена, которая отразилась в их глазах. Ливию липкой паутиной окутал страх. Змей поднял свою отвратительную голову в ее новообретенном раю.

Но убежать она не могла. Гибкие смуглые женщины обступили ее со всех сторон. Одна, намного красивее остальных, подошла к трепещущей девушке вплотную и обняла ее. Аромат ее дыхания был точно таким же, как и у белых цветов, покачивавших головками в свете звезд. Она поцеловала Ливию в губы долгим и страшным поцелуем. Офиреанка ощутила, как по жилам ее растекается холод; руки и ноги у нее стали хрупкими и непрочными; подобно статуе из белого мрамора она замерла в объятиях своей похитительницы, будучи не в состоянии произнести хотя бы слово или пошевелиться.

Быстрые ловкие руки приподняли ее и уложили на алтарный камень посреди моря цветов. Смуглые женщины взялись за руки и пошли хороводом вокруг камня, исполняя незнакомый и чужой темный танец. Никогда еще солнце или луна не видели подобного танца, и яркие белые звезды стали еще ярче, засияв нестерпимым блеском, словно древнее колдовство пробудило к жизни неведомые силы космоса и потустороннего мира.

Зазвучал негромкий речитатив, который был еще более нечеловеческим, чем журчащий вдалеке ручей; гул голосов походил на шепот цветков, раскачивающихся под звездным ветром. Ливия лежала на камне, отдавая себе отчет в происходящем, но будучи не в силах пошевелиться. Ей даже не пришло в голову усомниться в своем здравомыслии. Она не могла ни доискиваться причин, ни анализировать то, что происходит; она просто была, и эти странные создания, танцующие вокруг нее, тоже были. Тупое осознание собственного существования и реальности ночного кошмара охватило ее, пока она лежала совершенно беспомощно, глядя на усеянное звездами небо, откуда – в чем она почему-то нисколько не сомневалась – снизойдет нечто, как спустилось много веков назад и превратило этих смуглых обнаженных женщин в тех бездушных созданий, коими они были сейчас.

Сначала она заметила в небе над собой темную точку, которая медленно росла и увеличивалась в размерах. Затем она превратилась в летучую мышь, но по-прежнему становилась все больше и больше, хотя каким-то образом ее очертания оставались прежними. Она парила над ней среди звезд, кружась и постепенно опускаясь к востоку, распростерши над нею свои огромные крылья; Ливия лежала под их сенью. Монотонное пение вокруг нее стало громче, переходя в хвалебную песнь бездушной радости, в приветствие богу, который пришел принять новую жертву, свежую и розовощекую, как цветок в росе рассвета.

Теперь нечто повисло прямо над нею, и душа Ливии содрогнулась и съежилась. Крылья существа были похожи на крылья летучей мыши, но тело и смутно различимое лицо не напоминали ни одно из морских, земных или воздушных созданий; девушка знала, что смотрит в лицо абсолютному ужасу, черной космической твари, рожденной в таких глубинах, которые не привидятся даже сумасшедшему в самых диких его мечтах.

Разрывая невидимые цепи, которые крепко держали ее, она закричала изо всех сил. Ответом ей послужил чей-то громкий устрашающий рев. До нее донесся топот бегущих ног; вокруг словно закружился быстрый водоворот; белые цветы яростно закивали головками, и женщины со смуглой кожей исчезли. Над нею кружила гигантская черная тень, и она увидела высокую белую фигуру с плюмажем на голове, бегущую к ней.

– Конан! – невольно воскликнула она.

С громким нечленораздельным криком варвар подпрыгнул и взмахнул своим мечом, целясь куда-то вверх.

Большие черные крылья поднялись и опали. Ливия, оцепенев от ужаса, увидела, как Киммерийца окутала черная тень, накрывшая его с головой. Мужчина дышал коротко и шумно; его ноги переступали по утрамбованной земле, безжалостно втаптывая белые цветы в пыль. Грохот его ударов эхом прокатывался в ночи. Его самого швыряло взад и вперед, словно крысу в пасти гончей; на дерн плескала густая кровь, смешиваясь с белыми лепестками, которые укрыли его, как ковром.

А потом девушка, для которой этот ночной бой казался жутким кошмаром, вдруг увидела, как неведомая тварь рванулась ввысь; раздался громкий треск сломанных крыльев, монстр вырвался на свободу и затерялся среди звезд. Его победитель устало покачнулся, держа меч острием кверху и диким взором окидывая небеса, явно удивленный собственной викторией, но готовый вновь вступить в страшную битву.

Мгновением позже Конан, тяжело дыша, приблизился к алтарю, при каждом шаге роняя на землю капли крови. Грудь его бурно вздымалась и блестела от пота. Из ран на плечах и шее по рукам его текли алые струйки. Стоило ему прикоснуться к ней, как чары рассеялись, она привстала и соскользнула с алтаря, отпрянув от его протянутой руки. Он оперся о камень, глядя на нее, сжавшуюся в комочек у его ног.

– Мои люди видели, как ты ускакала из деревни, – сказал он. – Я последовал за тобой так быстро, как только смог, и сразу же напал на твой след, хотя его нелегко было найти при свете факелов. Я проследил за тобой до того места, где лошадь сбросила тебя наземь. Хотя факелы к тому моменту почти догорели и я не смог отыскать отпечатки твоих босых ног на мягком дерне, я был уверен в том, что ты спустилась в долину. Мои люди отказались последовать за мной, поэтому мне пришлось идти одному и пешком. Что это за дьявольская долина? И что это была за тварь, с которой я дрался?

– Бог, – прошептала она. – Чернокожие рассказывали мне о нем – это бог из неведомых далей и седой древности!

– Дьявол из Внешней Тьмы, – решил он. – Что ж, в этом нет ничего необычного. Они крутятся, как вши, вне пояса света, который окружает этот мир. Я слышал, как о них рассказывали старики в Заморе. Некоторые из них умудряются попасть на землю, но тогда им приходится принимать земной облик и плоть. Мужчина с мечом, такой как я, может справиться с любым количеством клыков и когтей, адских или земных, без разницы. Пойдем; мои люди ждут за гребнем долины.

Она съежилась, будучи не в силах вымолвить ни слова, пока он, нахмурившись, глядел на нее сверху вниз. Потом она заговорила:

– Я убежала от вас. Я хотела обмануть вас. Я не собиралась держать данное вам слово; я должна была стать вашей по условиям сделки, которую мы заключили, но я бы убежала при первой же возможности, если бы только смогла. Можете покарать меня за это.

Он отряхнул кровь и пот со своих кудрей и сунул меч в ножны.

– Поднимайся, – проворчал он. – Я заключил грязную сделку. Мне нисколько не жалко этой черной собаки Баджуха, но ты – не та девушка, которую можно покупать и продавать. Мужчины ведут себя по-разному в разных концах земли, но им совсем не обязательно быть свиньями, где бы они ни находились. Немного поразмыслив, я понял, что принудить тебя к соблюдению условий сделки – то же самое, что взять тебя силой. Кроме того, ты недостаточно вынослива для того, чтобы жить в этих землях. Ты – дитя города, книг и цивилизованного образа жизни, в этом нет твоей вины, но ты быстро погибнешь, если останешься со мной. А мертвая женщина мне не нужна. Я отвезу тебя на границу Стигии, а уже стигийцы отправят тебя домой, в Офир.

Она уставилась на него с таким видом, словно боялась поверить в услышанное.

– Домой? – машинально переспросила она. – Домой? В Офир? К моему народу? К городам, башням, миру, моему дому? – Внезапно на глазах у нее выступили слезы и, упав на колени, она обхватила руками его бедра и прижалась к ним лицом.

– Разрази меня Кром, девочка, – смущенно пробормотал Конан. – Не смей так больше делать. А то, чего доброго, ты еще решишь, что я оказываю тебе услугу, вышвыривая прочь из этой страны. Разве я не объяснил тебе, что ты не годишься в жены военному вождю бамула?