ГЛАВА 9
О происшествиях случайных и решениях скоропалительных
Ну не всем же замуж! Может, некоторые все-таки созданы для счастья!
Робкое признание молодой вдовы в ответ на весьма лестное предложение о повторном замужестве
— Ах, моя дорогая, вы сегодня выглядите чудесно! — воскликнул Матеуш, прижимая руку панночки Тианы к широкой своей груди. Следовало сказать, что грудь сия, облаченная в уланский синий китель, переливалась золотом многочисленных орденов, которые его высочество надели, желая произвести на даму сердца впечатление. Ордена накладывались один на другой и при малейшем движении позвякивали, камни, их украшавшие, сверкали на солнышке.
Привлеченная блеском их, сорока, жирная и солидного вида, как и вся живность, каковой случалось обретаться в королевских владениях, спустилась на дорожку и прохаживалась взад-вперед. Взгляд круглых сорочьих глаз прикипел к ордену Сигизмунда Драконоборца, каковым, по обыкновению, награждали за особые заслуги перед королевством. Орден был круглым, крупным и щедро усыпанным алмазною крошкой.
— И вы тоже, — мрачно ответил Себастьян, в свою очередь наблюдая за сорокой.
Вот не внушала ему птица доверия.
В последние дни ничего-то ему доверия не внушало, а чем ближе становилось полнолуние, тем хуже предчувствия…
…и Гавел пропал.
…и Аврелий Яковлевич, передавши через Лихо сидеть тихо, сам будто бы исчез.
…и покушения, что самое интересное, прекратились. Последнее обстоятельство Себастьяна нервировало более остального, поскольку вовсе не означало, что колдовка от своего решила отступиться, но, напротив, верно, сочинила план, не требовавший устранения панночки Тианы…
— Я вам нравлюсь? — Его высочество даму сердца приобняли, благо объятиям амулет Аврелия Яковлевича не препятствовал.
И Себастьян почти уже смирился.
— Конечно, — ответила панночка Тиана, глядя на ухажера с верноподданническим восторгом, который давался ей не без труда. — Как вы можете не нравиться? Вы же ж королевич!
Услышанное Матеуша, кажется, нисколько не смутило. Напротив, собственный титул он полагал столь же неотъемлемым достоинством, как стать, силу и ордена.
— Этот нелепый конкурс скоро завершится, моя любимая. — Его высочество завладели ручкой, оторвав ее от орденов, что с точки зрения сороки, которая подобралась совсем уж близко, было очень даже правильно. Сороку манили алмазы.
А вот люди, к этим алмазам привязанные, были определенно лишними.
— Скоро мы будем вместе. — Матеуш гладил тонкие пальчики, не забывая каждый целовать. — Обещаю…
Себастьян терпел.
Он чувствовал, что терпения его хватит ненадолго… и что амулет, пусть и защищавший честь девичью от посягательств его высочества, вовсе был не способен избавить от компании оного…
Ненаследный князь вздохнул.
— Вы так переживаете, моя дорогая. — Рука Матеуша, по-хозяйски лежавшая на талии панночки, оную талию нежно погладила, а заодно уж подтянула платье, чтобы из-под розового подола его выглянули точеные ножки в розовых же чулочках.
— А то, — буркнул ненаследный князь, ерзая и проклиная того, кто придумал, что лавочки в Гданьском парке надобно ставить узкие, такие, чтоб еле-еле двое вместились…
Сорока подобралась ближе.
— Дорогая, вы столь сегодня молчаливы… — Матеуш руку отпустил, но ровно затем, чтобы потянуться к ноге, которую он попытался забросить себе на колени.
— Это от скромности.
Ногу Себастьян пытался отвоевать, с трудом сдерживаясь, чтобы не пнуть королевича.
И материться нельзя.
Прекрасные провинциальные панночки, в королевича влюбленные, не матерятся…
…во всяком случае, вслух.
— О, ваша скромность, дорогая Тиана, заслуживает всяческого уважения… — Нога таки оказалась на коленях его высочества, и вторая тоже.
Туфельки упали на траву.
…а панна Клементина, к оным свиданиям относившаяся неодобрительно, вмешиваться не станет. Жаль. Сейчас Себастьян рад был бы ее видеть.
— …с преогромною печалью вынужден признать, что современные девицы знать не знают, что такое скромность… — Матеуш ножки гладил, и рука его всякий раз поднималась выше и выше…
Подол сползал.
Панночка Тиана неудержимо краснела.
Себастьян держался.
Сорока, встав в шаге от лавки, глядела на башмачки… и на орден… и вновь на башмачки…
— А вы, моя дорогая… столь очаровательно невинны…
— Пока еще. — Тиана решительно убрала королевскую руку от подвязок. А второй амулет нащупала, убеждаясь, что тот пока на месте. Нагрелся, но и только.
— О… я вас смущаю?
— А то… вот у нас в Подкозельске…
— Какой достойный город…
— …не принято, чтоб девку и до свадьбы… развращали…
— Еще нет, — с придыханием произнес Матеуш, решительно взявшись за подвязку. Стягивал он ее медленно и не спускал с панночки внимательного холодного взгляда.
В обморок упасть, что ли?
Себастьян уже почти было решился, когда сорока вдруг зашипела и распахнула веера крыл.
— Назад! — Себастьян, стремительно меняясь, рухнул на землю, увлекая за собой королевича. Он подмял Матеуша, вдавив в траву.
И острые птичьи перья увязли в чешуе.
— Что…
— Лежать! — рявкнул Себастьян, с немалым удовольствием сжав королевское горло, из которого вырвался сдавленный крик. — Молчать!
И крылья распахнул, закрывая его высочество, которое, впрочем, вряд ли по достоинству оценило подобную заботу.
Сорочьи перья вызывали нестерпимый зуд. И значит, отравлены… вот только вряд ли яд смертельный. Зуд постепенно сменялся онемением. Парализующий? Похоже на то…
А до полнолуния еще два дня. И пусть луна, налитая, желтая, повисла на небе сырною головкой, но все ж таки два дня…
…зачем тогда сегодня?
…или со сроком ошиблись…
…сорока не исчезла. Себастьян слышал металлический шорох перьев, и шипение, и клекот, который лишь отдаленно можно было принять за птичий.
— Что… пр-р-роисходит? — К чести его высочества, спросили они шепотом, но и шепот этот был по-королевски холоден. Прямо-таки нехороший шепот.
— Покушение на убийство происходит, — отозвался Себастьян, пытаясь вывернуться.
Остатки платья мешали.
— И кого убивают? — Матеуш смотрел так, что поневоле вспоминалась плаха.
— Вас… и меня заодно. Точнее, скорее всего, меня… на вас у них другие планы.
Сорока, вернее, то, что ею притворялось, замерла.
Диковинная тварь, в которой от птичьего остались кожистые складчатые крылья, поросшие серебристыми иглами. Горбатая спина. И задние лапы с длинными, острыми с виду когтями. Покатый киль, на котором кожа продралась, и сквозь прорехи выглядывали серые мышцы. Гибкая шея, змеиного вида, для вящего сходства покрытая мелкой чешуей. И костистая, вполне сорочья голова с тяжелым клювом.
— Гадость какая, — произнес королевич, переворачиваясь на живот. Выбраться из-под полога Севастьяновых крыльев, вовсе не предназначенных для того, чтобы прятать под оными венценосных особ, он не пытался.
Сорока же, заслышав голос, дернулась и вперилась в Себастьяна немигающим взглядом красных глаз. Определенно, гадость… какая… неживая какая гадость…
Пахнет от нее характерно весьма, мертвечинкою.
— Мы так и будем лежать? — Его высочество взгляд сороки выдержали.
— А что вы предлагаете?
Себастьян чувствовал, что малейшее движение вызовет новый дождь из серебряных игл. А становиться мишенью ему не хотелось.
— Для начала предлагаю представиться. И объясниться.
Вот объясняться у ненаследного князя вовсе желания не было. Да только противиться прямому приказу он не был способен. И, почувствовав, как медленно стягивает горло невидимая удавка клятвы, проклял тот день, когда в голову его пришла мысль стать знаменитым.
…о да, после нынешнего дела он будет так знаменит, что дальше некуда.
— Старший актор познаньского воеводства, — сипло произнес Себастьян. — Ненаследный князь. Себастьян Вевельский.
Тварь раскрыла сорочий клюв, издав низкий скрежещущий звук, который ударил по нервам.
— На задании нахожусь. — Себастьян напрягся.
Если вытянуть руку…
…далековато.
…зацепить бы ее когтями…
…все одно далековато…
Он высунул кончик хвоста и пошевелил… иглы отрывались от твари с тихим звоном… и меткая же! Две вошли в хвост, заставив Себастьяна зашипеть от боли.
Хвост он подобрал и серебристые иглы, на две трети вошедшие в плоть, вытащил зубами.
— Ненаследный князь, значит, — пробормотали его высочество, подбирая с земли розовую ленточку, кажется не так давно украшавшую рукав. — Актор…
— Актор…
Себастьян, поглаживая кончик хвоста, испытал преогромное желание крыло приподнять. Он чуял, что тварь своего не упустит… нет, абстрактно и по-человечески королевича было жаль, но себя — куда как жальче… а Матеуш вертел обрывок ленты в пальцах и хмурился.
Очень так выразительно хмурился.
Тварь же, верно притомившись, легла на дорожку, распластала тонкие крылья… ждет кого-то? Хозяйку? Или помощь?
Как бы там ни было, но с тварью следовало разобраться как можно скорее…
Верткая.
Но тупая… и сорока, несомненно, сорока… бусину блестящую нашла и уставилась, любуясь, дотянулась когтистою лапой, к себе подгребла.
— Орден дайте, — велел Себастьян.
— А ты наглый. — Его высочество явно не были настроены раздавать награды. — Может, тебе сразу и памятник? Конный?
— Сразу не надо.
…Себастьян подозревал, что если и случится ему обзавестись памятником, то стоять он будет исключительно на его, Себастьяна, могиле. А потому, конный или нет, но вряд ли порадует.
— А орден все-таки дайте… отвлечь надо.
К счастью, его высочество спорить не стали, отстегнули тот самый, Драконоборца, за заслуги перед отечеством полученный — знать бы еще за какие, — и сунули в руку Себастьяну.
Орден был колюч и неудобен, но, надо сказать, выглядел красиво. Кое-как примотав атласную ленту к хвосту, Себастьян орден выкинул на травку.
Тварь дернулась.
Зашипела.
И иглы, покрывавшие тощее ее тело, угрожающе поднялись.
— Это где ж такие водятся-то? — поинтересовался Матеуш, который чувствовал себя крайне неудобно. Во-первых, земля была жесткой и холодной, трава, ее покрывавшая, мокрой. Во-вторых, на него, Матеуша, покушались, что в общем-то не было чем-то новым или удивительным, но до сего дня покушения обставлялись как-то более прилично. В-третьих, девица, которую Матеуш прочил в фаворитки, оказалась вовсе не девицей…
Нет, с одной стороны, сейчас Матеуш этому обстоятельству был даже рад… с актором оно как-то безопасней, нежели с девицей. С другой…
…если кто прознает…
— Глядите, — прошипел актор, ткнув острым локтем в королевский бок.
Поглядеть и вправду было на что.
Тварь, уверившись, что ничего опасного нет, застыла. И орден она заметила… да и как не заметить, когда тот на травке лежал, блестел ярко…
Тварь иглы уложила.
И привстала, разглядывая этакое диво.
И вновь присела, вытянула шею, силясь клювом дотянуться, но не сумела. Зашипела.
Закурлыкала.
Вытянув тощую лапку, впрочем вооруженную острыми когтями, скребанула по земле… и оглянулась. Никого.
Тишина.
Такая тишина, что и Матеушу жутко… а этот, который рядом лежит, в орденскую ленту вцепившись, и дышать-то перестал.
Тварь сделала шаг.
Крохотный такой шажок. Замерла. Вновь иглы подняла.
— Опасается… — одними губами произнес актор, и его высочество, охваченный внезапным азартом, кивнули: точно, опасается. Но и хочет до ордена добраться, вон тот как блестит… и, завороженная сиянием драгоценных камней, тварь решается шагнуть…
…еще на палец ближе.
…и еще…
…иглами ощерилась, раздулась до того, что того и гляди порвется, треснет серая кожа…
Отвратительное создание. И чем ближе подбирается, тем большее отвращение внушает. Королевич видел теперь и шкуру, и серые иглы, некогда бывшие перьями, но теперь едва-едва державшиеся на коже существа, и влажноватую, словно слизью покрытую чешую его…
…у актора чешуя была крупной и сухой, как у варана, которого доставили в отцовский зверинец, пытаясь выдать за дракона. Варан и вправду отличался внушительными размерами и отменным аппетитом, а вот пламя изрыгать отказывался наотрез.
Нет, сперва-то его за дракона и держали, пока папенькины ученые наглядно не доказали, что сие создание божие относится к обыкновенным, магии лишенным…
…а актор?
— Еще немного… — Актор потянул за ленту, и орден пополз, а тварь, уже почти поверившая, что дотянулась, поползла за ним. Она двигалась рывками, прижимаясь к земле, и над влажною травой торчал узкий хребет с иглами.
— Еще чуть-чуть…
Его высочество затаили дыхание.
И сам актор дышать почти перестал… но вот тварь рванулась, вцепилась когтистыми лапами в орден и заверещала…
…смолкла, как-то быстро затихнув в когтистых лапах актора. Хрустнула шея, а может, и не шея вовсе, может, мерзкий этот звук почудился его высочеству, но, как бы там ни было, крылья твари повисли безвольно, иглы осыпались, а сама она…
— Что за мерзость?! — Матеуш выбрался из-под крыла и попятился, закрыв нос рукавом.
От рукава пахло землею и травой.
— Мертвечина. — Актор вытер руки, перемазанные чем-то липким и бурым, о траву.
Попытался вытереть.
— Самоликвидировалась…
От твари остались иглы.
И еще белый птичий череп, который актор зашвырнул в кусты и, поднявшись, отряхнулся, посмотрел на королевича.
— Ну? — спросил он, почесывая янтарным когтем подбородок. — И чего делать будем?
Этот вопрос мучил и самого Матеуша.
— Если… — его высочество перевели взгляд с актора на бурую кучу гнилья, — если ты кому-нибудь… хоть слово… сгною… в подземелье… или на плаху.
Актор не стал убеждать, что никому ни словом не обмолвится об этакой двусмысленной ситуации, но лишь вздохнул и попросил:
— Отвернись…
Спустя мгновение у лавочки обнаружилась прехорошенькая панночка… правда, весьма растрепанная и в платье разодранном, остатки которого она прижимала к груди. И грудь эта волнительно вздымалась…
…Матеуш хотел отвернуться.
Честное слово, хотел!
Просто немного замешкался и…
— Что за… — раздалось вдруг за спиной, и голос этот, услышать который его высочество не были готовы, заставил подпрыгнуть. — Матеуш! Изволь объясниться!
Ее величество Каролина Валезы, урожденная Гогенцоль-Бештинская, смотрели на сына; и в очах ее, пожалуй более выразительных, чем когда бы то ни было, читалась печаль.
Нет, скорбь.
А еще осознание, что нынешний скандал навряд ли удастся замять.
Атласные юбки ее величества, пусть и весьма пышные, неспособны были скрыть ни девицы вида крайне неподобающего, ежели не сказать — ужасающего, ни Матеуша, торопливо оправлявшего изгвазданный грязью мундир…
— Матушка, вы… откуда здесь?
— Оттуда, — ответили ее величество, кружевным зонтиком указывая на громадину королевского дворца, что виднелась вдали. — Мы… гуляем…
…и жаль, что не в одиночестве.
За спиной Каролины клином выстроились фрейлины, возглавляемые статс-дамой, каковая помимо всех мыслимых и немыслимых достоинств, благодаря коим удерживала сей пост уже третий десяток лет, обладала весьма существенным недостатком.
Она не сплетничала, нет… но и мимо новости скандальной пройти не могла. Но ежели со статс-дамой и удалось бы договориться, все ж таки женщина она разумная и местом дорожит, то всех фрейлин разом не заткнешь… особенно новенькую, кучерявую, пристроенную в королевскую свиту его величеством, естественно по просьбе родственников, но девица восприняла подобную милость как аванс…
Стоит, ресничками хлопает, вздыхает небось…
И примечает…
Траву измятую… и характерные весьма зеленые пятна что на брюках Матеуша, что на мундире его мятом, что на платье конкурсантки. И что платье это разодрано самым зверским образом… и не только платье… вон та кружевная ленточка, повисшая на чугунном перильце, явно не от платья…
— Вы… гуляете? — Матеуш, кинув на девицу раздраженный взгляд, густо покраснел.
Стыдно стало?
Боги всемилостивейшие! За что такое наказание?! Нет, ее величество слышали, что сын ее старший, за дамами ухаживая, порой проявляет чрезмерную настойчивость, но вот чтобы так…
…средь бела дня…
…в королевском парке…
Фрейлины переглядывались, не смея рта открыть.
Статс-дама подняла орден Драконоборца, который держала за орденскую ленту двумя пальчиками. С ленты что-то капало, что именно — ее величество не поняли, но с виду это «нечто» было преомерзительно.
— Гуляем, — завороженно ответила Каролина, раздумывая, как скоро об этом происшествии узнают газетчики.
Вой поднимут.
О недопустимости насилия. О том, что королевскую власть надобно ограничить… кровавый век припомнят опять же… ах, до чего же все не вовремя.
— А… а мы тоже гуляем, — ответил Матеуш, оглядываясь на конкурсантку.
— Гуляете…
— Ага, панна королевна! — Та присела в неловком реверансе, который открыл круглые смуглые коленки, потому как юбка ее просто-напросто развалилась. — Мы тут погулять вышли. Ваш сынок сказал, что погода больно хорошая. И я от поглядела, что и вправду хорошая! Я-то погулять люблю… вот в дядечкином поместье так кажный день хожу! До сажалки, а потом еще назад… этак версты три и гуляю.
Девица говорила бодро.
И выглядела отнюдь не так, как полагалось бы выглядеть жертве насилия. И, потянув себя за прядь — а волосами она обладала длинными и пышными, — девица сказала:
— Ну и гуляли мы… туточки… по дорожечкам. Красиво у вас… розы вот цветут. У дядечки-то все больше картопля на поле, но тоже красиво, хотя, конечно, куда картопле до розанов?
Из волос девица вытащила длинную травинку, которую, повертев в пальцах, выронила.
— А тут, смотрю, и лавочка. Хорошо так стоит, в тенечке… мы-то и присели… а я чую, что голову кружит… вы не думайте, панна королева, меня здоровьицем боги не обидели…
…за спиной раздались смешки.
А Матеуш покраснел, хотя и до того стоял красным; но нынешняя его краснота отличалась какой-то особой яркостью. И сие обстоятельство донельзя впечатлило королеву. Все ж таки старший сын, быстро свыкшийся с особым своим положением, чрезмерною стыдливостью не страдал.
— Но туточки чую, что кружит голову… должно быть, солнце в темечко напекло, — доверительно произнесла девица, это самое темечко ощупывая. И королева, сама того не желая, тоже на него поглядела.
Из смоляной макушки девицы торчало перышко.
Обыкновенное белое перышко, которое слегка покачивалось, и ее величество готовы были поклясться, что это самое перышко заворожило всех фрейлин, включая статс-даму.
— Ну и сомлела я, — просто сказала конкурсантка, перышко вытащив.
— Как сомлела? — спросил кто-то, кажется, та самая, кучерявая. Кто ж еще, кроме этой невоспитанной девицы, вперед королевы любопытство выказывать станет?
— Сильно сомлела! И прям на траву…
Она указала на то самое вытоптанное пятно.
— Я б на лавку хотела, но промахнулася… вы не подумайте, панна королевна, я ж не нарочно. Я на голову крепкая, да, видать, солнце у вас тут ядреное, прямо как дядечкина самогонка… вроде и пьешь, как воду, а встанешь — и ноги не идут…
Ее величество моргнули, пытаясь уловить в этом словесном потоке важное и нужное.
— Ну а после просто… Матеуш-то рыцарь!
Рыцарь закашлялся; и девица похлопала его по спине, крепко так похлопала, от души…
— Поднять хотел, — продолжила она рассказ, не спуская с королевы взгляда… и глаза у нее черные, хельмовские, глядит вроде и прямо, но все ж чудится в них насмешка… — А то ж и вправду, ну как идет кто, а тут девица на траве валяется… это ж непорядок какой…
— Определенно, — сумела выдавить королева.
— Вот! — Девица подняла палец. — И он так решимши… а меня ж поднять, оно не так просто… я ж небось не какая-нибудь там городская, на которую чихнешь, так ее ветром и унесет… давеча дядечка весил, так шесть с половиной пудов навесил! Правда, те весы-то для телок были…
Матеуш кашлянул и, покосившись на даму сердца, благоразумно отодвинулся.
— Вот платье и треснуло…
— Почему? — вновь влезла кучерявая.
Гнать ее.
Только предлог найти приличный, чтоб сплетни не пошли, а то вновь скажут, что королева, старея, ревнивою невмерно становится…
…или не гнать, но держать при себе?
Так оно надежней. А то ведь вместо одной дуры другую пришлют, и как знать, не будет ли та, новая, хуже нынешней?
— Откуда ж я знаю почему, — непритворно удивилась чернявая девица и, подобрав с травы лоскут, в пальцах помяла. — Должно быть, ткань некачественная. Ныне-то ворья развелось… мошенников… и подсунули вот…
— А подол почему рваный?
…оставить…
…потому как знакомая дура всяк лучше незнакомой. Привычное зло, так сказать.
— Подол? — Конкурсантка подол подобрала, вернее, то, что от подола осталось. — Это я уже сама… очнулася, стало быть, на лавке и вскочила… а он возьми и зацепись за гвоздик.
— За гвоздик, — задумчиво повторила королева.
И Матеуш кивнул:
— За гвоздик… махонький такой. — Он пальцами показал, насколько именно махоньким был коварный сей гвоздик.
— Вот! Я и дернулася, — вдохновенно продолжила девица, — падать стала… и упала б, когда б не Матеуш. Споймал…
Он снова кивнул. И на красных щеках проступили белые пятна.
— Правда, на ногах не устоял. Мы вдвойгу и упали…
— Ужас какой! — сказала королева.
— А то… и платье додрали, и сами изгваздалися… теперь меня панна Клементина вконец заругает…
Она вздохнула.
И следом вздохнули ее величество, правда, с преогромным облегчением. Нельзя сказать, что версия событий, предложенная девицей, вовсе не вызывала вопросов… к примеру, не объясняла она перьев, которые во множестве виднелись в траве, будто бы несчастную птицу разодрали на клочья… и той мерзости, которая прилипла к орденской ленте… и треснувшего корсажа… и престранного поведения Матеуша, впрочем не собиравшегося девице перечить. Но как бы то ни было, версия сия была куда удобней той, в которой наследник престола представал в образе насильника. Нет, правду ее величество услышат, но наедине, в обстановке куда менее волнительной и более способствующей размышлениям. Сейчас же, благосклонно кивнув девице, при всей своей показной глупости проявившей немалую смекалку — а вот таких показных дур надобно беречься, — королева произнесла:
— Все слышали? Произошел несчастный случай. Девушка лишилась чувств, а потом разорвала платье о гвоздик…
И пусть выглядела девушка так, будто продиралась сквозь заросли этих самых гвоздей, но тон ее величества не оставлял сомнений, что услышанное только что, сколь бы неправдоподобно оно ни звучало, есть правда… фрейлины ответили нестройным хором, а статс-дама, выступив вперед, набросила на плечи конкурсантки вязаную шаль.
Пуховую.
Весьма ее величеством любимую… правильно, пусть все видят, что королева заботится о подданных… об одной весьма конкретной подданной, от которой в данный момент зависела репутация Матеуша.
— Полагаю, — ее величество умели улыбаться весьма любезно, — вам следует переодеться… и тебе, мой дорогой, тоже… не следует давать повода для сплетен.
— А то, — девица шаль запахнула. — Люди ныне злые пошли, зато с фантазией. То ли видели, то ли слышали, разом придумают, чего было и чего не было…
Спокойно Матеуш вздохнул только во дворце, в который возвращаться пришлось под конвоем статс-дамы через ход запасной, один из множества неприметных запасных ходов, пронизывавших весь массив Гданьской резиденции.
И, оказавшись в кабинете, обставленном некогда роскошно, но ныне изрядно поблекшем, обернулся к своей спутнице… спутнику?
— Спасибо.
— Всегда пожалуйста, — ответила та… или тот? И щеку почесала. — Будешь должен.
— Я?
— Ну не я же…
Матеуш хотел было возмутиться, но припомнил недавнюю сцену, и ужас в матушкиных очах, и взгляды фрейлин, которым не терпелось поделиться новостью столь удивительной: его высочество не сумели с собою совладать и в порыве страсти снасильничали…
…а если вдруг всплывет — кого…
— Буду, — буркнул наследник престола, падая в низкое кресло. — Выпьешь?
За тайник, сделанный в подлокотнике неведомым, но явно понимающим в женской психологии мастером, это кресло любил не только Матеуш, но и его величество.
— Нет, — со вздохом ответил старший актор, — мне нельзя… на ауре скажется…
И вновь почесался.
— Зудит?
— Еще как… теперь, когда отходит, то крепко…
— Ядовитые?
— Парализующие. Ну я так думаю. — Девица села в кресло напротив и запахнула шаль.
Все ж таки она была прехорошенькой. И стыдно было за свои мысли, и…
— А… ты сам это придумал? — Матеуш коньяк хлебал прямо из бутылки.
— Нет.
— Соучастники, значит. — Бутылку коньяка, приятно прохладную — да и в кабинете нельзя сказать, чтобы было жарко, — его высочество прижали ко лбу. С коньяком думалось легче. — И кто затеял?
— Операция проходит под патронажем его превосходительства…
— Дядя, значит… экий он… фантазер.
Матеуш замолчал.
И старший актор познаньского воеводства, с задумчивым видом перебиравший бахрому на королевской шали, не спешил начинать беседу.
— А… внешность… тоже он выдумал?
— Да нет… есть прототип.
— Прототип, значит… — Это Матеуш произнес задумчиво и, хлебнув из бутылки, повторил с новой, весьма мягкой интонацией: — Про-то-тип… и сильно ты…
— Точь-в-точь.
— Хорошо, если так. — Он уставился на грудь, прикрытую шалью, и старший актор поспешил добавить:
— У нее хвоста нет.
— Ничего. Отсутствие хвоста мы как-нибудь переживем. Главное, чтобы остальное было на месте…
— Остальное на месте.
Это утверждение, кажется, несколько успокоило Матеуша, во всяком случае, бутылку он спрятал в тайник.
— Слушай… не обижайся только, но ты порой такая дура…
— Так и она не особого ума. — Обижаться ненаследный князь и не думал. В настоящий момент он судорожно прикидывал: во что выльется нынешняя история, не столько с покушением, сколько с раскрытием истинной своей личины.
— Ну и ладно. — Коньяк привел наследника престола в замечательное расположение духа. — Может, оно и к лучшему… мозги в женщине — не самое важное…
Продолжить он не успел. Неприметная дверца, сокрытая, ко всему, гардинами, распахнулась, и в кабинет вошла королевская чета.
— Видишь, дорогой, — сказали ее величество, принюхиваясь. — Он еще и пьет!
— Дорогая, — в отличие от супруги, король был настроен куда более благодушно, — он пьет последние лет десять… но меру знает.
Матеуш кивнул, подтверждая отцовские слова: меру он и вправду знал.
— Это для успокоения нервов было, — добавил он и на всякий случай изобразил раскаяние.
Королеве очень нравилось кого-нибудь прощать. Прощая, она чувствовала себя великодушной и милосердной…
— В таком случае, дорогой, — голос ее потеплел, — быть может, мне будет позволено узнать… правду?
— Правду… — Матеуш слегка замялся. — Матушка, вы только не нервничайте…
Фраза сия возымела обратный эффект. И в руках ее величества немедля возникли флакон с нюхательной солью и беленький кружевной платочек.
— Правда в том… — За матушкины переживания Матеушу было стыдно.
Немного.
И еще он осознал, что совершенно не представляет, как внятно изложить обстоятельства, приведшие его в нынешний вид и в отцовский кабинет.
— Правда в том… — Он оглянулся на старшего актора, который стоял, опустив очи долу. И в матушкину шаль закутался так, что только макушка и выглядывала. — Вот пусть он расскажет. А лучше покажет…
И, дотянувшись, одарил конкурсантку королевским пинком, не столько чувствительным, сколько, должно быть, обидным.
— Матеуш! — в ужасе воскликнули ее величество, едва не выронив платочек и соли. — Что ты себе позволяешь?!
— Я? Это что мой возлюбленный дядя себе позволяет!
Вот виноватым себя Матеуш не чувствовал.
Скорее обиженным.
Он вдруг ясно осознал, что все это время пытался ухаживать за…
…цветы дарил.
…и мотыльков, которых получил от одного приятеля, весьма надеявшегося сим незаконным, но очаровательным подарком снискать королевское расположение.
…нет, сам бы Матеуш не стал использовать подобные методы… но вот чуяло его сердце, что панночка Белопольска к нему равнодушна оставалась, несмотря на все ее уверения…
…и ладно бы, от дворцовых красавиц, избалованных вниманием, Матеуш равнодушие стерпел бы, но от провинциальной панночки, которая впервые за пределы родного поместья выехала…
…и вообще, Матеуш не виноват… мотыльки ведь не сработали.
К счастью.
Он только представил себе это… нечто, чешуйчатое и крылатое, причем с крылами плотными, поросшими короткой жесткой шерстью. В общем, нечто весьма, мягко говоря, странное и симпатий сердечных не вызывающее, но объятое наведенною любовью…
Представил и вздрогнул, вознеся Вотану милосердному мысленную благодарность: бабочки оказались некондиционными. Верно, срок заклятия выходил, вот и подарили…
…и хорошо.
— Матеуш, — холодный маменькин голос выдернул из размышлений, в которых Матеуш объяснялся уже не с родителями, но со старшим актором познаньского воеводства, обезумевшим от страсти, — ты…
— Превращайся, — рявкнул Матеуш и на всякий случай за кресло отступил, чтобы к двери поближе.
Нет, он вовсе не был расистом.
Его оборотни в клан приняли, почетным членом, с правом носить клетчатый плед и гольфьь… и гномы одарили Серебряным Кайлом, а к эльфам он и вовсе испытывал чувство, которое с некоторою натяжкой можно было бы назвать благоговением.
Но это оборотни, гномы и эльфы, а не…
Девица вздохнула и, повесив шаль на спинку кресла, обернулась…
— Вот оно как, — сдавленно произнес его величество, тоже к двери отступая.
Королева осталась на месте.
Только флакончик все же выронила, и старший актор его поднял, протянул с любезным поклоном… следовало сказать, что без крыльев и чешуи выглядел он обычным человеком, разве что хвостатым.
— Прошу прощения, ваше величество, за мой внешний вид. — Он говорил, не спуская с королевы взгляда, под которым ее величество вдруг зарозовелись. — Признаться, я не рассчитывал на подобную встречу…
— И мы тоже, — мрачно произнес король.
Нет, на романы супруги он смотрел сквозь пальцы, понимая, что женщина она не старая, чувственная и долг перед государством исполнившая. Но по молчаливому соглашению запретным страстям Каролина предавалась вне дворцовых стен и до сего дня не позволяла себе столь откровенного проявления эмоций.
Впрочем, сумей король заглянуть в мысли супруги, он, верно, успокоился бы. Сердце ее величества давно уже было отдано князю Щебетневу, пусть не особо молодому и не отличавшемуся красотой, однако же сумевшему увидеть в ней женщину и эту женщину оценить. Себастьян же вызывал у Каролины смешанные чувства. С одной стороны, он был, несомненно, хорош собой и притягателен, и древняя кровь Каролины откликалась на почти животную эту притягательность, с другой…
Ее величество вспомнили вдруг те статьи из «Охальника».
И снимки.
И собственное, как ныне казалось, чересчур благожелательное отношение к людям… подобного толка. Нет, флакончик она приняла, мысленно кляня себя, что не поддержала инициативу супруга, ту, которая с плахой… или, на худой конец, с ссылкой…
— Матеуш, — выдохнула она с упреком, — я понимаю, что тебе скучно во дворце… но не до такой же степени!
Подумалось, что вариант с изнасилованием, еще недавно представлявшийся ей ужасным и губительным для Матеушевой репутации, не столь и плох… нет, конечно, времена ныне вольные, премного демократичные, но… не поймут.
Узнай кто…
Догадайся…
Слухи и…
— Матушка! Вы, кажется, про меня плохо подумали. — Матеуш вновь покраснел, на сей раз неравномерно: щеки его обрели особый пурпурный оттенок, весьма, надо полагать, сочетавшийся по цвету с королевскою мантией, губы и лоб сделались белы. А на носу появилась россыпь серых пятнышек.
— Конечно нет, дорогой! — с притворной бодростью воскликнула королева. — Я всегда думаю о тебе только хорошо!
— А сейчас — плохо!
— Тихо. — Его величеству не понадобилось повышать голос, чтобы в кабинете наступила гробовая тишина.
Матеуш подумал, что после нынешней истории его, вполне вероятно, все же отправят к волкодлакам политические связи налаживать…
Каролина мысленно набросала проект, каковой пусть несколько и отступал от эуропейских тенденций ко всеобщему равенству и толерантности, но соответствовал ее собственным воззрениям, в последние четверть часа претерпевшим довольно-таки резкие перемены…
Себастьян потрогал шею, пытаясь прикинуть, что ему грозит за попытку совращения наследника престола… он очень сомневался, что его величество станут вникать в детали, разбираясь, кто и кого совращал…
— Рассказывай, — велел король, который просто получал удовольствие. Все же дворцовой жизни с интригами ее постоянными, но весьма однообразными, не хватало событий по-настоящему ярких.
И ненаследный князь, поддерживая рукой сползающее платье, заговорил…
Тот, который жил в Богуславе, точнее, уже стал самой Богуславой с молчаливого ее согласия, снова злился. И более не давал себе труда скрывать эту злость. Он выплескивал ее на Богуславу горстями, и она кричала… правда, криков не слышали.
А он смеялся.
Ее боль его успокаивала. Он пил ее и, когда выпивал до донышка, позволял Богуславе минуту отдыха. Наверное, он мог бы вовсе убить ее, наверное, он даже хотел убить ее, но ему не позволяли.
Пока.
А что будет потом?
Ничего.
Пустота.
И выеденное изнутри тело, будто яблоко червяком. Она не хотела, чтобы так… она не ведала, что творит… и, наверное, он мог бы и дальше держать ее в неведении, но он отчаянно нуждался в ее страхе.
И Богуслава послушно боялась.
— Прекрати, — сказал кто-то…
…сказала…
Богуслава точно помнит, что это женщина… подруга Агнешки…
…и Агнешка, выходит, нашла-таки способ от Богуславы избавиться…
…сама виновата. Так скажут после, когда узнают, кем Богуслава стала. И от осознания справедливости этих слов, а еще собственной беспомощности она плакала.
Тихонечко.
— Если ты ее сожрешь, тебя увидят, — продолжала увещевать та, которой тварь боялась.
Именно страх и осадил ее.
— Правильно, девочка. — Теперь она глядела в глаза Богуславы сразу из всех зеркал, за которыми прятались сонмы проклятых душ. — Именно страх всех и держит… не переживай. Осталось уже недолго. Скоро ты получишь свободу…
От ее смеха зеркала покрылись мельчайшими трещинами. И души забеспокоились. Они, бесплотные, бились о невидимую преграду, расшибая туманные крылья…
— Скоро…
— Что ты сказала? — Ядзита села рядом и взяла Богуславу за руки.
Это прикосновение опалило. И тварь, которая недавно успокоилась, вновь ожила.
— Отпусти!
— Нет. — Ядзита улыбалась. — Давай с тобой посидим… поговорим… о вышивке? Тебе нравится вышивать? Нет? Я вот раньше тоже не любила… а потом как-то… когда заняться нечем.
Тварь шипела.
Она видела выпуклые, прозрачные какие-то глаза Ядзиты, чуяла запах ее, сладкий аромат человеческого тела, тепло, от него исходившее, такое близкое, манящее.
И это тепло сводило тварь с ума.
Ей хотелось добраться. Забрать.
Впиться в неестественно белые, удивительной мягкости руки и глотать горячую сладкую кровь… желание твари было омерзительно.
И притягательно.
И сама Богуслава уже сглатывала слюну, не умея устоять перед чужим, но таким близким и понятным желанием.
— Некоторым вот бисер больше нравится. — Ядзита заставила Богуславу раскрыть ладони, и та удивилась тому, что на нежной коже отпечатались следы от ногтей.
А Ядзита словно и не увидела. Касалась рук нежно, осторожно.
— И конечно, я видела бисерные вышивки, красота неимоверная… а еще лентами можно… у меня матушка великолепно лентами вышивала, дома еще остались, наверное… я же все больше крестиком. А здесь главное — приличную схему иметь… без схемы — сущая ерунда получается.
Тварь слушала.
Очарованная запахом, близостью жертвы, глазами ее, в которых отражалась она… и Богуслава видела это отражение.
Тело-шар и многочисленные членистые конечности, поросшие редкими волосками. Волоски шевелились; и Богуслава знала, что ими тварь видит.
Слышит.
Чует.
— Еще, конечно, важно, чтобы канва приличная была… и нитки. Ты не представляешь, до чего сложно достать хорошие нитки! — Ядзита не моргала.
А пальцы шевелились, сплетая шелковую сеть…
…и, наверное, будь тварь чуть поглупей, все бы получилось.
В последнее мгновение, когда сеть была готова, тварь отпрянула, вытолкнув перед собой Богуславу. И шелковое плетение соскользнуло с волос.
— Что за гадость? — Богуслава отбросила его.
Попыталась.
Сеть липла к пальцам и их же опаляла.
— Убери! — взвизгнула Богуслава.
Ядзита молча сняла нити и спрятала в широкий рукав.
— Тебе нужна помощь. — Она сказала это, глядя мимо Богуславы. — Попроси… пока еще от тебя хоть что-то осталось.
Тварь рычала.
И мелко судорожно вздрагивала. Пожалуй, она боялась?
Ядзиты?
— Ненормальная! — Страх твари передался Богуславе. И желание ударить по губам, и чтобы до крови.
— Мы все здесь в какой-то мере ненормальны, — весьма спокойно произнесла Ядзита, отступая к дверям. — Но тебе еще можно помочь. Если, конечно, ты сама этого хочешь.
Хочет.
Наверное.
Записку Лизаньке передали с букетом роз.
Розы были белыми, правда, в количестве всего-то дюжины, зато букет был украшен веточками аспарагуса и лентами.
Красиво.
И письмецо в белом конверте, сбрызнутом туалетною водой, крепкою, хорошей. Лизанька письмецо вертела, нюхала, любовалась… нет, открыть, конечно, открыла, но не сразу.
Перечитала трижды.
До чего ласковый он!
И слова-то какие находит! Приятно чувствовать себя отрадою души и единственною надеждой на личное счастье. И красота ее глаза застит, покоя лишает, сна…
Лизанька вздохнула и, послание к груди прижав, испустила вздох, каковой самой Лизаньке показался томным. Нет, не нужны ей короли и королевичи. А вот любезный Себастьянушка, князь ненаследный… пока ненаследный, но Лизанька законы знает, даром что воеводина дочь, потому и представляет себе хорошо, что такое апелляция и протест. Конечно, Себастьян сам по себе не согласный протестовать, но ежели для будущих детей… нет, о детях она пока не заговаривала, справедливо полагая, что все в жизни должно быть по порядку.
Сначала любовь, потом свадьба и вояж, о котором она только-только думать начала, примеряясь, куда бы хотела поехать, ну и дальше уже, по возвращении на родину, как водится, дети… двое.
Или трое?
Лизанька пока не решила.
Она села было перечитывать письмецо в который уж раз, когда горничная заявила, что, дескать, к Лизаньке с визитом явились… визитеров Лизанька не ждала, а увидев папеньку, который с видом мрачным, насупленным расхаживал по дорожке перед Цветочным павильоном, вовсе не обрадовалась.
— Здравствуй, — сказала Лизанька и щечку для поцелуя подставила.
Сама же испытала… нет, пожалуй, не стыд, скорее уж смущение, поскольку выглядел папенька обыкновенно. Немолодой, обрюзгший, и лысый, и одет просто. Костюм из хорошего сукна, но куплен в лавке готовой одежды, тогда как людям высокого звания надлежит собственным портным обзавестись. И рубашки брать не в познаньском универсальном магазине по полтора злотня за дюжину, а у белошвеек заказывать… запонки вот хорошие: дорогие, с аметистами. Так и понятно, Себастьяном даренные.
— И тебе доброго дня. — Папенька против ожидания не стал в щеку целовать.
А хмурый какой…
Небось донесла хельмовка смуглявая… и чего наговорила?
А чего бы ни наговорила, Лизанька все отрицать станет. И вообще, эта папенькина акторка сама всяческий стыд потеряла! Небось собственное-то счастие упускать не собирается, хвост драный перед королевичем распускает…
— Ах, папенька! — Лизанька заулыбалась, делая вид, что безмерно счастлива видеть родителя. — Как я по тебе соскучилась.
— Неужели? — Евстафий Елисеевич вздохнул и, вытащив платок, отер лысину.
Жарко.
И в парадно-выходном костюме, выбранном супругой за исключительное качество и колер — темно-синий, в узкую лиловую полоску, — он прел. Пиджак давил в подмышках и на животе натягивался так, что при каждом движении ткань, та самая, исключительного качества, пусть и по сниженной цене, потрескивала. Евстафий Елисеевич в цивильном платье чувствовал себя крайне неуютно.
А может, не в платье дело, но в самом месте этом?
Как-никак королевская резиденция…
…и супруга отчаянно желала попасть сюда, дабы с дочерью свидеться. Евстафий Елисеевич обещался — свидятся, как иначе, — но сначала он сам с Лизанькою поговорит.
Вот только с чего беседу начать, воевода не знал.
И шел по дорожке, задыхаясь от жары и тесноты.
Оглянувшись, убедившись, что никого-то нет поблизости, он расстегнул круглые костяные пуговицы и наконец вздохнул с немалым облегчением. Жилета по летнему времени супруга разрешила не надевать, и уже за это Евстафий Елисеевич был ей благодарен.
— Рассказывай, дорогая, — сказал он дочери, которая щебетала что-то про то, как ей здесь нравится. Королевский парк и вправду был хорош.
Цвели розы. И маргаритки цвели. И глициния опустила ветви под тяжестью лиловых гроздей. И все-то цвело, пахло, радовало глаз. Пчелы гудели. И в этакой красоте собственные мысли Евстафия Елисеевича путались, делались тягучими, неудобными. Сразу появлялись сомнения, что, может, вовсе и не прав он, что Лизанькина судьба и вправду жить среди этакой красоты…
Но от мыслей Евстафий Елисеевич отмахнулся. Судьба судьбой, а дело делом.
— Так я рассказываю, папенька! — Лизанька взмахнула ручкой, отгоняя назойливую пчелу. — Давеча мы ходили в зверинец… и со снимками нашими открытки отпечатают, продавать будут… а третьего дня было дефиле в платьях от модного дома…
…и Лизанька мечтала, чтобы ей свадебное досталось, но его, конечно, Мазене отдали, пусть бы Мазена вовсе и нехороша собой была. Зато из Радомилов.
Вот и побоялись оскорбить древний род.
А может, напротив, желали заручиться поддержкою его?
Лизанька не знала, но обиделась, правда, и собственный ее наряд, из пурпурной кисеи и золотого газу, был хорош. К нему полагались шелковые перчатки, но не длинные, каковые ныне в моде, а, напротив, коротенькие, едва-едва косточку прикрывавшие. И голые руки ее поначалу смущали, но…
— Не о том рассказываешь. — Папеньку историей о перчатках было не увлечь.
Он вовсе не понимал, какая разница: длинные, короткие… или вот еще с обрезанными пальчиками, которые примеряла Ядзита…
— А о чем? — Лизанька потупилась. — Еще мы вот ходили в сиротский приют…
…не простой, конечно, а тот, которому ее величество покровительствуют. И сироты устроили в честь благодетельницы концерт…
…или вот на открытии нового корпуса Гданьской королевской академии присутствовать пришлось… прескучнейшее занятие, но Лизанька с достоинством выстояла два часа под палящим солнцем, слушая речи ректора, мэра и трех министров…
— О любови своей рассказывай, — велел папенька, увлекая на боковую дорожку, каковая вела к зеленому лабиринту. Лизанька надеялась, что в лабиринт ее не потянут, потому как не имела ни малейшего настроения для этакой прогулки.
В лабиринте и заблудиться недолго.
К обеду опоздать.
А после обеда должен был состояться очередной пикник с королевскою семьей. И свидание… нет, Лизанька предпочла бы встретиться с милым наедине, чтобы рассказать ему о своей любви. Она и речь-то написала… в прошлом году… с той поры не единожды речь редактировала и заучила наизусть, но так даже лучше: не будет ни краснеть, ни заикаться…
— Донесли, да? — Лизанька насупилась, и ресницы ее задрожали, угрожая слезами. Однако ныне папенька остался к этакой демонстрации равнодушен.
— Доложили, — поправил он. — По моей просьбе.
— Ты… — Лизанька не знала, начинать ли ей плакать или же еще погодить. — Ты… ты поставил эту… особу за мной следить?
— Приглядывать.
Смущенным, что сия затея открылась, Евстафий Елисеевич не выглядел.
— Она… она клевещет!
— Да? — Нынешний взгляд папеньки был Лизаньке нов.
Холодный. И раздражение в нем видится престранное… и еще нечто, отчего сердце то сжимается, то колотится с безумною силой.
Этак Евстафий Елисеевич на преступников смотрел.
А тут дочь родная… любимая… хоть и разбалованная вконец, но все одно любимая… и познаньский воевода отвернулся, сказав:
— То есть моя… акторка… ошиблась?
— Да! — Лизанька выдохнула с немалым облегчением, каковое тотчас сменилось праведным гневом. Это как понимать папенькино поведение? Он с родной дочерью разговаривает так, будто она в чем-то виновата?!
В чем?
В том, что всеми своими слабыми девичьими силами пытается будущее устроить? Думает не только о себе, но и о детях, то бишь внуках Евстафия Елисеевича, которых еще нет, но ведь появятся. И пусть себе появятся князьями, а не писарчуковыми правнуками…
Конечно, ничего этакого Лизанька не сказала, но молчание ее было весьма выразительно. Вот только Евстафий Елисеевич от своего отступаться был не намерен. И, вновь мазнув по лысине рукою — Лизанька с неудовольствием подумала, что сия лысина есть явное свидетельство неблагородного его происхождения и по-за счастья дочери мог бы Евстафий Елисеевич расстараться, прикрыть ее паричком, — сказал:
— То бишь нету меж тобою и неким Грелем Стесткевичем ничего?
Лизанька задумалась.
Ответить отрицательно? Так не поверит же… тем паче что чернокудрая стерва, которую Лизанька уже откровенно ненавидела за этакое доносительство, наверняка понарассказывала всякого. Поведать о любви? А не выйдет ли так, что папенька, используя положение служебное, велит Себастьяну позабыть о личном в угоду государственным интересам?
Он ведь ответственный, ее Себастьянушка…
А ну как и вправду забудет? Нет, не насовсем, но на месяц-другой… третий… там, глядишь, саму Лизаньку в дедово имение сошлют под благовидным предлогом… и сколько ей свадьбы ждать?
— Молчишь?
— Не знаю, что сказать, — честно ответила Лизанька, потупившись. — Я… мы… он такой…
— Лизанька, — устало произнес Евстафий Елисеевич, — ежели ты думаешь, что Грель Стесткевич — это Себастьян, то ошибаешься.
Ах вот как?
Папенька решил, что отговаривать ее бесполезно, верно, понял, что Лизанька крайне серьезно настроена выйти замуж, и потому решил пойти иным путем.
— Грель Стесткевич, тридцати трех лет от роду, третий сын купца Зигмунда Стесткевича, некогда весьма состоятельного, но неудачно вложившего капиталы. Ныне работает на фирму «Модестъ»… унитазами торгует…
Лизанька насупилась, строго-настрого велев себе сдерживаться.
— И если тебя это устраивает, то, конечно, препятствовать я не стану. — Евстафий Елисеевич отер платком пальцы. — Не скажу, что сей молодой человек мне нравится, однако… дело твое.
Опорочить решил? Обмануть родную дочь, представив все так, чтобы она бросила любимого? Этакого коварства от родного отца Лизанька никак не ожидала.
— И в общем-то ничего плохого за твоим женихом не значится, — спокойно продолжал Евстафий Елисеевич. — Разве что излишняя любовь к слабому полу… ах да, в прошлом годе имела место нехорошая история. Продавщица магазина, которым Грель твой заведовал, повесилась. Вроде как от несчастной любви… и незапланированной беременности. Небось полагала, дурочка, что любовник этакому подарку обрадуется и мигом в храм потащит…
Лизанька прикусила губу.
Не верит она! И не поверит! Сочинил все познаньский воевода. Или, быть может, где-то там оный Грель Стесткевич и обретается, но к ее, Лизаньки, возлюбленному он отношения не имеет. И нечего папеньке тут распинаться, можно подумать, что Лизанька не знает, как ненаследный князь работает.
Ему прототип нужен.
Вот и послужил этот самый Грель прототипом…
— Я все понимаю, папенька, — сказала Лизанька со вздохом: желает папенька игры играть? Так пожалуйста, небось она не глупее некоторых… — В жизни всякое случается. И я верю, что он не виноват!
— Так уж и веришь?
Дочь свою воевода познаньский изучил неплохо: не отступится.
Не поверила она.
А доказывать что-то… правду открыть, рискуя сорвать операцию?
Нехорошо… неправильно, не говоря уже о том, что опасно. Не справится с собою Лизанька, а погибнет Себастьян…
— Верю, — с пылом воскликнула упрямая дщерь, обеими руками вцепившись в папенькин рукав. — Он же ее не убивал, верно? И вообще, быть может, та девица от другого кого понесла… и самоубилась, что ее отвергли.
Нет, эта история, конечно, Лизаньку вовсе даже не интересовала, поскольку искренне полагала она, что все самоубийцы — ладно, не все, но в большинстве своем — сами в собственных бедах виноваты. И ежели разобраться, то и эта безымянная краковельская продавщица позволила себя соблазнить…
Осмотрительней надо было быть.
— Конечно. — Евстафий Елисеевич погладил дочь по руке.
В конечном итоге, сын купца — не такой уж дурной вариант, тем паче что образование Грель Стесткевич получил отменное, и практиковался в аглицком торговом доме, и в колониях побывал, куда лишь бы кого не посылают. И верно, ему-то в Лизаньке интересны отнюдь не ясные ея очи, но приданое, каковое в целом было неплохим… Что до истории той нехорошей, то имелась у Евстафия Елисеевича мыслишка о том, как до правды-то добраться…
— Хорошо, дорогая, будь по-твоему. — Евстафий Елисеевич присел на лавочку, понимая, что притомился. Жарок был выходной костюм, а может, сам он, с язвою своею, раздобрел на кабинетной-то работе… некогда небось, что в жару, что в холод… хорошего актора, как волка, ноги кормят. — Ежели ты его и вправду полюбила…
— Полюбила, — отозвалась Лизанька.
…папенька в шерстяном, не по погоде, костюме сопрел. Лысина его сияла на солнышке, лицо сделалось красно, некрасиво. И неудобно было, что он, познаньский воевода, ныне похож на купца средней руки…
— Тогда сделаем так. Завершится конкурс. Я поговорю с Аврелием Яковлевичем, чай, не откажет помочь…
— В чем?
Чего-чего, а помощи этого отвратительного человека, который Себастьяна на все королевство опорочил, Лизанька не желала.
— Вызовет ту девицу, поговорит… и ежели нету за твоим… женихом…
Лизанька кивнула, подтверждая, что Грель — именно жених, и никак иначе.
— Так вот, ежели нету за ним криминалу, то я препятствовать браку не стану…
…Евстафий Елисеевич здраво предположил, что по окончании операции об этом самом браке можно будет забыть, потому как купеческий сын — слишком мелко при Лизанькиных-то амбициях. И мысль эта весьма познаньского воеводу успокоила. Все ж дочь свою он любил и желал ей исключительно добра. Лизанька же нахмурилась, заподозрив неладное.
Подождать?
Нет, до этой беседы она собиралась ждать, но… вдруг папенька задумал что-то? И Аврелий Яковлевич опять же… позовет… обратится… но затем ли, чтобы поднять из могилы давным-давно помершую и никому не известную девицу? Или же за отворотным зельем?
С них станется Лизанькину любовь порушить.
Добра они хотят… будто бы сама Лизанька себе зла желает. За между прочим, ей лучше знать, что для нее добром является. Но спорить с папенькой она не стала.
— Конечно, — улыбнулась очаровательно и поцеловала в щеку. — Так мы и сделаем!
Вернувшись в комнату, Лизанька села писать письмо.
Ждать? О нет! Собственным счастьем рисковать она не собирается. Если папенька думает, что он самый хитрый, то… Лизанька сбежит. Не одна, естественно, а с любимым… в ближайшем храме их обвенчают, и тогда уже папенька ничего-то сделать не сможет.
…а свадьба у нее все одно будет.
Позже.
