ГЛАВА 10,
в которой все-таки наступает полнолуние, а также происходят многие иные важные события
У кого в сердце нет места для страха — у того в голове всегда найдется место для пули…
Вывод, сделанный весьма опасливым лейтенантом, которому удалось пережить войну, а такоже женитьбу на полковничьей дочери вопреки желанию ея матери
Аврелий Яковлевич объявился накануне полнолуния и был встречен крайне неприязненным взглядом. Ненаследный князь к означенному месту явился заблаговременно и ныне сидел на беломраморной чаше фонтана, кутаясь в вязаную шаль с бахромой и нахохлившись, точно сыч.
— Я все знаю! — заявил он и указующим перстом ткнул ведьмаку в грудь.
— Это хорошо, если все, это полезно. — Аврелий Яковлевич перст отвел.
— И не мечтайте, что я закрою глаза на этакое… этакое… — Себастьян руками взмахнул и к груди прижал, исторгнув тяжкий низкий стон.
— Тебе плохо, дорогой мой? — осторожно осведомился Аврелий Яковлевич и попытался князю лоб пощупать, но прикоснуться к себе старший актор не позволил. Спрыгнув со своего насеста, он с немалым проворством отбежал.
— Плохо! Ужасно!
— Что болит?
— Сердце болит. — Ненаследный князь обе руки к груди прижал. — Просто на части рвется!
Аврелий Яковлевич мысленно прикинул яды, каковые оказывали бы подобное действие. И список получился внушительным, вот только что из этого списка на метаморфа подействовало бы, он не знал.
Ко всему, коварная отрава явно не только сердце затронула, но и разум.
— Себастьянушка, — ведьмак приближался осторожно, надеясь, что князь подпустит его шага на три, а лучше на два… а там, глядишь, петлица сонного заклятия на шею упадет, — свет очей моих… давай поговорим?
— Не о чем мне с вами, Аврелий Яковлевич, разговаривать! — Князь за ведьмаком наблюдал настороженно.
Бледненький какой.
Измученный.
Надобно будет сказать Евстафию Елисеевичу, чтоб после этого дела отправил старшего актора в отпуск… недельки две на водах… а лучше три… или вовсе месяц…
— Так уж и не о чем? — Он говорил ласково, памятуя, что порой безумцы хоть и не разумеют смысла сказанного, но к интонациям весьма чувствительны.
— Не о чем! Вы мне изменили!
От этакого обвинения Аврелий Яковлевич несколько растерялся, а потому и вопрос задал преглупый:
— Когда?
— Тогда! — Из-под широких крыльев шали появилась сложенная вчетверо газетенка, которую ненаследный князь с видом оскорбленным, негодующим швырнул ведьмаку под ноги. — Не отрицайте! Я видел вас… и его…
— Себастьянушка… — Аврелий Яковлевич заподозрил, что его дурят, — в своем ли ты уме?
— А вы-то сами как думаете? — Себастьян скрестил руки на груди, и шаль, подаренная ее величеством, которая сей дар после отбирать постеснялась, обрисовала широкие плечи князя. — Стоило мне отвлечься ненадолго, как вы уже другого нашли? Ветреник! И не совестно ли вам?
— Тьфу на тебя!
Аврелий Яковлевич и вправду сплюнул, но под ноги.
— Я уж подумал, что…
— Что? Вы мне, за между прочим, сердце разбили, Аврелий Яковлевич! Я решил, что у нас с вами все серьезно…
— Скажи еще, что свадьбу планировал…
— А почему б и нет?
— Платье выбрал?
— Выбрал! Белое! Со шлейфом в двадцать локтей и кружавчиками. — Всхлипнув, Себастьян смахнул злые слезы. — А вы… вы… вы, можно сказать, мою мечту порушили! Светлую! Девичью…
— О свадьбе? — Аврелий Яковлевич приближался медленно, осторожно, больше всего опасаясь спугнуть жертву.
— А то… представьте только… я в белом платье… с кружавчиками… в облаке фаты… и букет из розовых тюльпанов в руках…
— Может, лучше розы?
— Тюльпаны! — Князь капризно топнул ножкой. — Моя свадьба! И мне лучше знать, из чего букет!
— Конечно, дорогой… значит, платье и тюльпаны…
— А вам костюм из зеленого сукна… в полосочку… — Себастьян закатил очи, верно представляя, до чего хорош будет ведьмак в оном костюме. — И шейный платок тоже зелененький, но болотнего оттенку… на пороге храма нас встречают девочки в голубеньких платьицах и сыплют розовые лепестки…
Себастьян скосил черный глаз и, убедившись, что Аврелий Яковлевич слушает рассказ превнимательно, продолжил:
— А потом ресторация… в «Короне» гуляли бы… и нас поздравляют, подарки дарют… всенепременно сервиз с позолотою… а еще льняные простыни… и в полночь мы отбываем в нумера для новобрачных.
Аврелий Яковлевич только кивнул, крепко подозревая, что до скончания своей жизни сохранит нелюбовь к нумерам для новобрачных.
— А там… там… — ненаследный князь едва не задохнулся от избытка эмоций, — там я бы доверчиво прильнул к вашей широкой груди…
…в последний миг он отпрянул, но Аврелий Яковлевич тоже умел при надобности передвигаться быстро. И, поймав старшего актора за хвост, дернул.
— Ай! Аккуратней с хвостом! Он, за между прочим, нежный! — возмутился Себастьян, на сей раз непритворно.
Ведьмак не ответил, но хвост отпустил, прежде взявши ненаследного князя за руку. И на себя потянул. Себастьян тянуться не желал и босыми пятками в траву уперся.
— Что это вы делаете, Аврелий Яковлевич? — с подозрением поинтересовался он.
— Как что? Позволяю тебе… как это… прильнуть к моей могучей груди…
— Широкой.
— Ладно, пусть будет широкой. Вот она, можешь льнуть сколько захочешь…
Себастьян, однако, щедрым предложением пользоваться не спешил. Напротив, свободной рукой он в эту самую грудь уперся.
— Я… мужчина порядочный… — Он ерзал, пытаясь высвободиться, что, однако, не получалось. — Я к чужим грудям льнуть могу только после свадьбы!
— Надо же, какие перемены… скажу Евстафию Елисеевичу, он премного обрадуется, а то, знаешь, ему твои похождения сильно на нервы действовали.
— Ревновал? — с затаенной надеждой поинтересовался Себастьян.
— Боялся, что голову твою дурную открутят. Но не бойся, оженят нас быстро. Я у ее величества разрешения попрошу, чай, не откажет… так что…
Себастьян пыхтел.
— Не сопротивляйся, глупенький. — Аврелий Яковлевич свободною рукой погладил князя по голове. — Я некогда в одиночку на рулевом колесе стоял… да не штилем, а в самую бурю… и не обижайся… Гавел для меня ничего-то не значит…
— Все вы так говорите…
— Я его сегодня же выставлю… за-ради нашею с тобой большой любви…
Ненаследный князь уперся в грудь лбом и замычал.
— Я ж не знал, — с неизъяснимой нежностью произнес ведьмак, — что ты ко мне всерьез… сам подумай, кто я? Всего-то старый ведьмак… четвертую сотню лет разменял… и происхожденья самого простого… и из себя-то обыкновенный. А ты — княжьих кровей… молодой… красивый.
Аврелий Яковлевич усилил нажим.
— По тебе вон бабы сохнут… и не только бабы… чем мне оставалось разбитое сердце утешать? Только…
Себастьян слабо всхлипнул.
— Ничего… теперь-то мы будем вместе. Обещаю!
И руку разжал, правда, упасть Себастьяну не позволил, схватил за шиворот, приподнял.
— М-может, не надо вместе? — слабо поинтересовался ненаследный князь.
— Как не надо? А платье?
— Обойдусь.
— Белое и со шлейфом в двадцать локтей… — Аврелий Яковлевич погладил князя по щеке. — И девочки с лепестками роз… и ночь наша первая брачная. Или грудь моя разонравилась? Нехороша уже стала?
— Хороша, — сдавленным голосом произнес Себастьян. — Чудо до чего хорошая у вас грудь…
И похлопал еще.
— Но я… как бы сейчас вдруг понял, мне бы побольше… помягче… и без бороды…
— Ради тебя, мой драгоценный, сбрею!
— Не надо! — Вот теперь Себастьян испугался по-настоящему: шутка как-то перестала быть шуткой. Бороду свою ведьмак отращивал долго, холил, лелеял и смазывал розовым маслицем, тем самым, высочайшего качества из лавки купца Соболевского.
Отчего-то вспомнились вдруг слухи, которые ходили о морских порядках, и что женщин Аврелий Яковлевич недолюбливает, стережется… и что о романах его, ежели и были таковые, никто-то не знал…
— Отчего? Мне для тебя бороды не жаль!
— Н-но… в-ваша борода, Аврелий Яковлевич, государственное достояние и…
— Дурень, — ласково сказал ведьмак, подзатыльником наградивши. — Впредь думай, с кем шутки шутишь. А то ведь не смешно выйти может.
— Вы… — Себастьян с немалым облегчением выдохнул: — Вы… Аврелий Яковлевич… весельчак, однако.
— Ты не представляешь какой.
— И представлять не хочу.
— От и правильно, Себастьянушка. У ведьмаков чувство юмора имеется, конечно, да вот беда, уж больно оно специфическое. Нормальные-то люди его не разумеют. Вот и выходит… непонимание. Есть будешь?
— Спрашиваете. — Себастьян устроился на траве. — Я в последние дни только и думаю о том, как бы пожрать и как бы поспать.
— Ничего, — ведьмак вытащил из сумки промасленный сверток, — вот закончится дело, и поедешь в отпуск, я Евстафия Елисеевича самолично попрошу, чтоб тебе роздыху дал. А то мало ли… вдруг и вправду разумом тронешься…
Себастьян промолчал, отчасти потому, как рот его был занят: в свертке оказался холодный кабаний бок, отчасти потому, что спорить с ведьмаком — занятие изначально неблагодарное, обреченное на неудачу.
Аврелий же Яковлевич, наблюдая за ненаследным князем, маялся муками совести, которая, несмотря на уверения злопыхателей, у него все ж имелась. И ныне совесть эта нашептывала, что отдых — дело, конечно, хорошее, да только шансов дожить до него у ненаследного князя не так чтобы много. Нет, не сказать, чтоб вовсе не было, однако же…
И не в одном Себастьяне дело.
Легли карты одна к другой чужим пасьянсом, и поди попробуй нарушить узор, да так, чтоб хозяйка до поры до времени не прознала. Оттого и придется иных людей использовать, да без их на то ведома, пусть и претило подобное Аврелию Яковлевичу. Впрочем, с совестью своей он договорится, небось не в первый раз. А ныне требовалось заручиться согласием Себастьяна, каковой, как подозревал ведьмак, плану вовсе не обрадуется.
— Дело тут такое… личное, Себастьянушка, — признался Аврелий Яковлевич, сожалея о том, что трубку свою в нумере оставил. — Лет этак двести тому угораздило меня жениться.
— Вас?
— А что тебя удивляет? Не одному тебе моя широкая грудь по вкусу пришлась. И бороду она любила… да…
Ненаследный князь благоразумно заткнул себе рот куском кабанины, которую закусывал малосольными огурчиками.
— Сам понимаешь, жена моя тоже не из простых была… колдовка… и силы немалой, хотя, конечно, запретными ритуалами не баловалась. Сперва не баловалась, — очень тихо добавил ведьмак. — Ох и хороша была… норов — огонь. Чуть что не по ней, так и вспыхивает, а как полыхнет, то… так мирились, что особняк весь ходуном ходил.
Себастьян замер с надкушенным огурцом в руке, верно представляя, как оно было.
— Счастливо жили… пять лет целых. — Аврелий Яковлевич дернул себя за бороду. — А закончилось все на одном расследовании. Я тогда-то больше королевскими делами занимался, но тут попросили глянуть, уж больно странные были смерти. Семеро девок, происхождения обыкновенного, из семей бедных… да и не в одной бедности беда. Но есть семьи такие, Себастьянушка, где один другого едва ли не ненавидит. И оттого по помершим не станут особо горевать.
— Она? — тихо спросил Себастьян.
— Она. С матушкой своею завязалась. Я-то думал, что она у меня сирота, ан нет, просто тещенька дражайшая давно Хельмовым знаком мечена, вот и поостереглась на глаза-то являться… я ее так и не увидел. Знаешь, волшба, она как запах человека, у всякого — собственный… или как отпечаток души… ауры… по ней много сказать можно, и не зная о том, кто чаровал. Я же с моею… пять лет… и знал, как никто другой… и она меня знала… и стоило глянуть на тело, как понял все.
Ведьмак замолчал.
Тихая ночь, грозная.
Луна налилась, округлилась, того и гляди в полную силу войдет, а миру до того будто бы и дела нет. Стрекочут кузнечики, цикады поют не то о любви, не то еще о каких глупостях. Где-то в кустах соловей заливается… хорошо.
— Знаешь, я ведь никому ничего не сказал… домой вернулся, надеялся, что ошибку допустил, думал, вот спрошу, а она объяснит, пусть соврет, я был готов поверить и в ложь. А она врать не стала. Сказала, что ей сила нужна, что моей, которую пила, не хватало. Стареть начала. Ей всего-то пятый десяток пошел, для проявленной колдовки — это не срок, а она где-то там у себя морщинку углядела. Тут еще матушка со своею наукой, подсказала средство… мол, чем больше у колдовки сил, тем…
Аврелий Яковлевич махнул рукой, дескать, что уж теперь.
— И что вы…
— Отпустил ее, Себастьян. Дураком был? Не знаю. Но… не смог. Не стал удерживать. Она-то была уверена, что я ничего ей не сделаю, что игры ее прикрою… выдумаю… в конце концов. Что такое пара никому не нужных девиц? Она их честно купила у семей, не говорила, для какой надобности, но купила же. Не смотри на меня так, Себастьянушка, сам понимаю, что не прав был, что должный бы ее полиции передать, а паче того — собственною рукой… но не смог. — Он потер глаза руками, и Себастьян вдруг увидел, насколько ведьмак стар.
Он, конечно, знал, что Аврелий Яковлевич не одну сотню лет разменял, но сие знание представлялось ему некой абстракцией. Ныне же прожитые годы вдруг выбрались, расчертили лицо морщинами, обесцветили глаза, сыпанули седины в бороду.
— Осуждаешь? — глухо спросил ведьмак.
— Не знаю. — Себастьян ответил честно, не без оснований подозревая, что ложь Аврелий Яковлевич почует. И тот кивнул головой.
— Я вот себя осуждаю… а она обиделась.
— За что?
— За то, что любил недостаточно, чтобы прикрыть ее шутки… сказала, что если и вправду, как говорил, то помог бы. Самое смешное, Себастьянушка, что я любил бы ее любою, седой, кривой, уродливой. Я же не зеркало, чтоб красоты искать… не поверила. Знаешь, странно было. Мне казалось, я ее изучил распрекрасно, понимал, а оказалось… мы говорили, но не понимали друг друга. Она обвиняла меня… я ее… и главное, что не слышали один одного. Я дал ей сутки, чтобы уйти. Сказал… не важно, главное, что она меня прокляла… но ушла.
— А потом?
— А ничего потом. Проклятие я снял, все ж таки не зазря меня учили. Про нее доложил, правда, сказал, что не сразу понял, а когда понял, то скрылась. Конечно, был руган, ссылкой грозили, значит, за укрывательство, но доказать не сумели. Ее тоже не нашли… не знаю даже, жива ли…
Себастьян сунул погрызенный огурец в рот, запирая ненужный неуместный вопрос. Подумал, что повезло ему премного с Малгожатой, надолго отбившей охоту жениться.
Дурное это дело.
— Хотя чего уж тут, жива. Но ежели встречу, то… или она меня добьет, или я ее. — Сию многомудрую мысль, верно не дававшую Аврелию Яковлевичу покоя, он произнес тоном мрачным, явствовавшим, что решение принято и, сколь бы тяжко ни пришлось ведьмаку, от своего он не отступит.
Себастьян сочувственно кивнул и протянул последний огурец.
От сердца оторвал, можно сказать. Сейчас, на сытый желудок, его тянуло в сон, и Себастьян немало отдал бы за возможность улечься, хоть бы прямо тут, на травке. Он представил, как свернулся бы калачиком, прикрывшись королевскою шалью, и лежал бы до утра, и после утра… и суток этак трое-четверо… и желательно, чтоб Аврелий Яковлевич сделал милость, поставил огражденьице…
Себастьян зевнул, подозревая, что светлой мечте его о сне крепком не скоро будет суждено исполниться, если вовсе суждено. А потому вернулся к делам нынешним.
— Это она? — поинтересовался он, почесывая бок.
Зудела шкура.
И норовила проклюнуться сквозь нее черепица чешуи. И ведьмаковский амулет, к которому Себастьян, казалось бы, привык, ныне ощущался под лопаткою остро, этаким горячим угольком.
Все ж таки никогда прежде он не менял обличье столь радикально и на срок немалый.
— Не она, — покачал головой Аврелий Яковлевич. — Она у меня молодая, а нынешняя постарше меня будет. И крепко, полагаю, постарше. Это первое. А второе… свою супругу я бы узнал, еще когда мы игошу брали. Однако кое в чем ты прав. Я б не стал рассказывать, когда б оно к делу отношения не имело. Тогда мне запах знакомый почудился.
Огурец Аврелий Яковлевич не ел, но держал перед собою, уставился на него взглядом суровым, будто бы именно этот малосольный огурчик, покрытый испариною рассола, и был виновен во всех ведьмаковских горестях.
— Каюсь, смолчал. Знал, что не она, а та история… уж больно давняя…
— И с чего вдруг переменились?
— А с того, что письмецо я тут получил интересное. Сегодня с утреца доставили… хитрое такое письмецо.
— Проклятое?
— А то! Еще как проклятое. И скажу тебе, мастер это проклятие выплел… сверху-то обыкновенное, на бубонную чуму…
Себастьян икнул не то от переедания, не то от раскрывшейся вдруг перспективы. Бубонная чума? Обыкновенное проклятие?
— Обыкновенное, Себастьянушка. — Аврелий Яковлевич все ж таки откусил от огурца половину. — Самое обыкновенное… да, для многих наших и оно-то за пределом силы… к счастью, что за пределом, но для мастеров, каковым себя колдовка показала, чума — это так… мелочь… красиво выплетенная, но все ж…
— А если бы сработало?
— Ну… Гданьску бы досталось. Пока карантину поставили, пока целителей подвезли б… колдовская чума быстра, что пожар лесной, но, думаю, за кордоны бы не пошла.
Гданьску досталось бы? И он так легко о том говорит?
Себастьян представил себе, как идет по нарядным местным улочкам Моровая дева с плетеною корзиной в руках, как ветерок тревожит белые ленты на этой корзине и красный суконный подол… как бледные босые ноги оставляют на дорожках след, который, впрочем, быстро тает…
И прорастают вдоль обочины блеклые мертвоцветы.
Многие увидят ее.
И еще удивятся этакой странной гостье, не успев понять, кто она и откуда явилась, а после ощутят, как тяжелеет тело, принимая наведенное проклятие.
Бубонная ведьмацкая чума?
Читал о ней Себастьян. О том, как чернеет человек, как задыхаться начинает, но живет… долго живет… несколько дней. И что спасти его можно аккурат в первые часы, а далее — только облегчить страдания.
— Успокойся, — жестко произнес Аврелий Яковлевич. — Хотела б она город изничтожить, не игралась бы. Я ж предупреждал, что колдовка эта — такой силы, с которой аккуратно надо быть.
Предупреждал. Его правда.
Вот только не о чуме…
— На что она еще способна?
— На многое, думаю. Чума — это так… она знала, что меня хватит это проклятие изничтожить. И в него вплела другое, похитрей…
— Опасное?
— А то… но не для города, город ей надобен. И люди надобны. Самое интересное, Себастьянушка, что чем сильней колдовка, тем хуже ей вдали от людей живется. Силы тянуть неоткуда. Набрать их она способная и сохранить сумеет, да только сколько ни храни, а все одно рано или поздно мало станет. То проклятие она для меня сделала… и под меня… и в медальон мой вплела, который я жене дарил. Этакие вещи свою силу имеют.
Спрашивать, удалось ли Аврелию Яковлевичу с проклятием управиться, Себастьян не стал: видно же ж. А вот с медальоном — это интересно…
— И он-то меня на мысль натолкнул. Наша колдовка — не моя жена, сие точно, но вот кое-что знакомое в волшбе ее имеется и в силе, которую она плетет, и медальончик опять же… думаю, тещенька моя пожаловала.
Признание это Аврелий Яковлевич закусил остатком огурца, который жевал долго, с видом самым что ни на есть сосредоточенным.
— Теща, значит… — Себастьян мысленно дал себе зарок, что если и, не приведите боги, женится, то на сироте. И факт оного сиротства будет проверять самолично, а то мало ли… живешь, живешь, а потом раз — и придет конвертик с бубонною чумой подарком от любящей тешеньки.
— По возрасту сходится… по крови… моя женушка как-то упоминала, что, дескать, не из простых… я-то, грешным делом, сие пропустил. Мне-то особо разницы нету, простая, благородная… я вон сам крестьянского роду и того, Себастьянушка, не стыжусь. Ежели знать хочешь, то мне главное, каков человек из себя, а не чем там его предки славныя.
Позиция этакая Себастьяну была понятна и в чем-то близка. И, обнюхав собственные руки, которые вкусно пахли огуречным рассолом, он произнес:
— Теща, значит… ведьмачью тещу брать не приходилось…
Себастьян лизнул большой палец.
А хороший рассол, однако, на смородиновом листе, и вишневые веточки добавляли… надо будет попросить Аврелия Яковлевича, чтоб этакими замечательными огурцами поделился, потом, естественно, когда все закончится…
…ведьмачья теща… чтоб ее…
Евдокия гладила будущего мужа по спине, и он мурлыкал… Евдокия собиралась было сказать, что мурлыкающий волкодлак — это как-то неправильно, но говорить не хотелось.
Хотелось, чтобы нынешняя ночь длилась.
И день не наступал.
И уж тем паче ночь следующая, которая грозилась полною луной. И Лихо чувствовал ее приближение, оттого, стоило руку убрать, открывал желтые волчьи глаза, ворчал раздраженно.
— Мне так до утра сидеть? — поинтересовалась Евдокия, с ужасом понимая, что до этого утра не так уж много времени и осталось.
Час?
Два? Или три, а там — серый зыбкий рассвет, разлука, которая недолгая, но ей страшно отпускать своего княжича. Беспокойный стал, переживает и уходить-то не хочет; он бы остался, когда б дозволено это было…
— До утра, — соглашается Лихо. — Всю жизнь…
А спина переменилась.
Человеческая еще, но… кожа стала будто бы тверже и на ощупь сухая. Под кожей — мышц валуны ощущаются, твердые, будто и впрямь каменные…
— Всю жизнь сидеть и гладить?
— Ага…
— А работать кто будет?
Лихо перевернулся на спину и, приоткрыв левый глаз, спросил:
— Тебе так хочется работать?
В данный момент времени работать Евдокии не хотелось совершенно. Если подумать, то за все последние дни мысли о работе ее не посещали, что было вовсе удивительно.
— Ева, — Лихо притянул ее к себе и лечь заставил, — для работы — свое время, а сейчас мы отдыхаем… я вот определенно отдыхаю… хотелось бы, конечно, чтобы и ты…
Лихо был горячим.
Раскаленным просто-таки. И псиной теперь от него пахло крепко, но против ожидания запах этот не был Евдокии неприятен.
— Все хорошо? — Лихо открыл оба глаза.
Не желтые — золотые, а зрачки сделались по-кошачьи узкими, и, наверное, это тоже было странно, но среди всех прочих странностей нынешние терялись.
— Это ты мне скажи, все ли хорошо…
Три дня.
И поводок скороспелой луны на его шее, незримый, но существующий. Если Евдокия закроет глаза и коснется шеи… не дался, отстранился и руку перехватил, пальцы целовал, осторожно, точно опасаясь, что и легкое его прикосновение повредит.
— Я говорю, — шепчет, — все хорошо.
— Сейчас или…
— И сейчас. И потом… завтра все закончится. И мы поженимся… уедем в Краковель, если захочешь…
— Не знаю… наверное.
— Или можем остаться в Познаньске… у нас дом есть…
— У вас?
— Княжеский особняк. Он красивый, думаю, тебе понравится…
Особняк, возможно, и понравится, Евдокия представляла себе его так, будто бы видела воочию… впрочем, видела, старые особняки все чем-то похожи друг на друга. И этот не выделится.
Серый камень. Строгие черты.
Три этажа или четыре. Холл огромный с красным ковром и родовыми щитами на стенах. Лестница. Балюстрада. Сонм прислуги, которая, пожалуй, гонору имеет едва ли не больше, чем хозяева. И сами хозяева, вряд ли довольные этаким выбором сына.
Богатая невеста?
Хороший вариант? Для улана в отставке и второго сына — удача, а вот для будущего князя Вевельского… вспомнилась вдруг Христина, с которой его едва не поженили… нет, она наверняка уже замужем, но… сколько в Познаньске купцов?
А купеческих дочерей на выданье?
И с приданым куда более солидным, не говоря уже о том, что и средь своих, благородных, немало найдется тех, кто пожелает породниться с князьями Вевельскими… а Евдокия…
— Если не понравится особняк, — Лихо умел ее чувствовать и сейчас прижал к себе крепко, точно опасался, что Евдокия сбежит, — то купим собственный дом…
Собственный.
Где Евдокия, и только она, будет хозяйкой… и плевать, если дом этот будет возведен в веке нынешнем, а не позапрошлом, как пристало приличным княжеским особнякам.
— Твои родные… меня не одобрят?
— Не знаю. Наверное.
— И тебя это не волнует?
— Нет.
— Совсем не волнует? — Она уперлась в грудь локтями и заглянула в глаза.
Золото. Как есть чистое золото… и нить зрачка дрожит Натянутой струной, то вовсе исчезая, то вдруг расплываясь, тесня радужку.
— Не волнует, — ответил Лихо, взгляда не отвел. — Ева… знаешь, наверное, Бес и Аврелий Яковлевич правы в том, что я слишком многое им позволял. Я люблю своих сестер, и братьев тоже… и маму люблю, хотя она совершенно не приспособлена к жизни… и я всегда знал, что должен о них заботиться.
— Как долго?
— Как получится. Ты же не ставишь себе срок. И Алена останется твоей сестрой и сейчас, и через десять лет, и через двадцать. Причем младшей сестрой. Ты не сможешь сказать, что все, ты уже взрослая и твои проблемы меня не волнуют.
Наверное.
Или сможет? Евдокия сморщила нос, потому как не любила признавать чью-то правоту, а выходило, что Лихо прав… и еще выходило, что даже если они купят собственный дом, то вовсе от родственников его у Евдокии отделаться не выйдет.
— Но любить — это одно, а помогать — другое… и, пожалуй, не всякая помощь пойдет на пользу. — Лихо провел когтем по Евдокииной шее. — Поэтому я хочу, чтобы ты составила контракт.
— Что?
— Контракт, — спокойно повторил Лихо. — Я ничего не понимаю в делах подобного толка, а у тебя опыт имеется немалый.
Имеется. Его правда.
— Я не хочу, чтобы у отца был доступ к твоим деньгам. Да и прочие… они мои родные, и я их люблю, но при том я отдаю себе отчет, что они слишком привыкли жить, ни о чем не думая.
Интересный ход.
И если так, то… Лихо ведь не просто так о контракте заговорил…
— Чего ты боишься?
— Ева…
— Честно. — Она позволила ему взгляд отвести. И легла рядом, прислушиваясь к спокойному дыханию, к стуку сердца, ровному, умиротворяющему. — Пожалуйста.
— Боюсь того, что если со мной что-нибудь случится…
— Что?
— Не важно, Ева. Жизнь порой… странная. Но если случится, то ты останешься одна. Без защиты. А деньги — это большое искушение…
— О да, и твой отец не устоит, — со смешком ответила Евдокия. Ей представился князь Вевельский, отчего-то облаченный в длинную ночную рубаху и в ночном же колпаке, лихо сдвинутом набекрень. Князь на цыпочках крался по темному коридору, сжимая в руке топор…
…ладно топор — это недостаточно благородно, а вот семейная боевая секира — дело иное…
— Не устоит, — согласился Лихослав. — Убить тебя не убьют, а вот спровадить в монастырь могут.
— Насильно?
— Ева… монастыри бывают очень разные. И родственные связи здесь тоже имеют значение.
— А контракт…
— Составь такой, чтоб я не имел права распоряжаться деньгами, чтоб в случае… вдовства или ином, твое имущество оставалось бы за тобой. Ты же умная у меня, ты сумеешь.
Сумеет, это не так и сложно.
Вот только настрой Лихославов Евдокии не нравится. Как-то не хочется ей замуж выходить, сразу к грядущему вдовству готовясь.
— Это просто на всякий случай, — сказал Лихо.
И Евдокия поверила.
Хельмово полнолуние наступило.
Себастьян проснулся затемно, с раздражением отметив, что проспал от силы часа два… и что голова его, несмотря на зелье, Аврелием Яковлевичем врученное, работает не так чтобы хорошо.
Полнолуние наступило.
И на блеклом небе, на котором таял закат, висел бледно-желтый, в оспинах шар вида самого омерзительного. Он дразнил Себастьяна своей близостью, отражаясь и в окнах дома, и, пусть бы это было невозможно, в зеркалах.
Полнолуние…
Запах гнили, почти было исчезнувший за последние дни, сделался отчетливым. И сам дом, взбудораженный близостью ночного светила, ожил.
Он скрипел.
Стонал.
И по паркету метались тени, а сама старая доска вдруг обрела странный глянец…
— Вот оно как, — сказал Себастьян, эту доску трогая. Надо же, теплая… горячая… и стена такая же… и в ней, скрытое в камне, бьется колдовское сердце особняка.
Ох до чего нехорошо… и Гавелу не вовремя вздумалось ведьмаком заделаться… но главное, что успел исполнить поручение, да и Аврелий Яковлевич прошлую просьбу исполнил.
Спрашивать не стал.
Протянул копии портретов, сказав:
— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.
И Себастьян кивнул. Нет, не знал, но хвостом чуял, что здесь разгадка, близенько…
…Габрисия.
Она вправду была нехороша собой, причем нехороша от рождения. Крупноголова, с каким-то чересчур уж покатым лбом, с массивным подбородком и ртом лягушачьим…
…в год волосики реденькие, непонятного колеру…
…а ведь портретист рисовал, стараясь клиенту польстить, но на сей раз не вышло.
…пять лет. Тот же крупный лоб, тот же лягушачий рот, но и нос сделался велик. Волосы уложены короной, но… нельзя сказать, что эта девочка уродлива, но впечатление производит отталкивающее…
Шестнадцать.
Выпуск пансиона Иржены Всеблагой. Сестры-монахини в синих платьях. Белые кружевные наряды выпускниц, волосы которых украшали традиционными веночками… почти невесты.
Габрисия и среди них выделяется.
Крупнокостная, высокая, выше едва ли не на голову. Белое платье ей не идет. Крой, призванный подчеркнуть хрупкость выпускниц, ее откровенно уродует.
Мосласта. Длиннорука. И руки эти лишены обязательного для девицы благородного рода изящества. Плечи чересчур широки. Длинна шея. И волосы, забранные в простой узел, делают голову какой-то несоразмерно крупной. А вот лицо… лицо изменилось.
Лоб высок.
И нос уже не глядится таким массивным. Подбородок округлился, щеки запали. Взгляд прямой, с вызовом. Габрисия точно знает, что некрасива, но не собирается стыдиться себя.
Изменилась?
Себастьян сличал последний снимок с портретом долго, но так ни к какому выводу не пришел…
На последнем портрете Габрисии те же шестнадцать лет. Писали для семейной галереи, и живописец искренне старался, однако не в его силах было наделить ее красотой.
Белое бальное платье.
Дебют? Похоже на то… и белая роза в руке символом невинности. Взгляд тот же, разве что помимо вызова в нем появилась настороженность: пансион и мир — разное. Габрисия это понимала…
…белая роза…
…неудавшаяся помолвка…
…обыкновенная история о неверном женихе. Лучше так, чем история о неверном муже. Но главное, что после этой истории Габрисия исчезает, а появляется-уже преображенною.
Себастьян провел пальцем по череде снимков.
Несчастная девушка, обожженная первой любовью. Легкая мишень… привлекательная… слишком уж очевидно привлекательная.
Он отложил было Габрисию, не зная, вычеркнуть ли ее из числа подозреваемых или все же…
Стук в дверь заставил подпрыгнуть.
— Кто? — Себастьян набросил на снимки халат.
— Я.
Лихославова невеста… что характерно, не сирота, но, кажется, братца сие обстоятельство нисколько не смущало. Девица ему глянулась, и… Себастьян решил, что вмешиваться не будет.
Хватит.
Да и голова от прошлой встречи с панночкой Евдокией не отошла еще.
— Я подумала, что вы тоже не спите.
— Не сплю. — Впускать ее Себастьян не собирался.
Но кожа зудела, а ведьмачий амулет под лопаткою мелко и быстро пульсировал, и стоит потянуться к этой силе, как зуд станет вовсе нестерпим. Отторжение. И дай-то боги, чтобы силы, Аврелием Яковлевичем отданной, хватило еще на сутки.
Себастьян отчего-то был уверен, что сегодня все решится, а потому шагнул в сторону и, когда Евдокия вошла, запер за нею дверь.
— Лихо ушел, — сказала она, хмурясь.
— Вернется. — Себастьян сел на пол, выкладывая очередной ряд.
Мазена.
Обыкновенная девочка, разве что глаза серые, большие. И смотрит настороженно исподлобья, точно подозревает живописца в чем… три года… и пять… и шестнадцать.
Мазену обучали на дому, у Радомилов пансионы были не приняты. И снимки, а портрет… обыкновенная девушка, пожалуй, довольно красивая, но все одно хмурая… или не хмурая, а опечаленная? Сложно разобрать, однако смотрит она на собственные руки, поверх которых лежит нить жемчужного ожерелья. И кажется, будто бы не нить это, но путы…
…а путы и есть: имени, долга, чести родовой, которая и привела Мазену в Цветочный павильон. И вряд ли ее так уж манит роль королевской фаворитки, однако во благо рода…
…Войко Радомил, батюшка Мазены, метит на главенство рода, а характер его известен жесткостью, если не сказать — жестокостью.
— Вы мне не нравитесь, — Евдокия села на кровать, поплотней запахнув халатик, — однако Лихо вам доверяет и…
— Доверяет?
— Да.
— Я рад, если так…
Мазену он тоже оставил. Пускай… когда долг в тягость и тянет путы, хоть бы и жемчужные, дорогие, сбросить, то легко поддаться искушению.
Искусительнице.
Она очень своевременно исчезла.
Проклятие? Такое опасное, но такое нестойкое, нашедшее себе иных жертв… для хельмовки рискованно, но отчего-то казалось, что женщина, способная прислать Аврелию Яковлевичу письмецо с бубонною чумой, риска не чуралась.
— Он рассказал… про ту историю с душегубцем.
— Моя вина, — признал Себастьян, выстраивая следующий ряд.
Эржбета.
Она родилась очаровательным ребенком, но… на первом портрете ей три года. И более ранних нет. По официальной версии оттого, что родители берегли долгожданное дитя… боялись…
…или дело вовсе не в страхе?
В чем тогда?
Пошла она не в мать и не в отца… хотя те так же светлокожи, светловолосы и до того похожи друг на друга, что закрадываются нехорошие мысли… а ведь среди поклонников Хельма случались близкородственные браки. И кем эти двое друг другу приходятся?
Кузенами?
Близкое родство опасно… и может, от этого и умерли Эржбетины братья… если они вовсе братьями были. Себастьян положил снимки в ряд.
Постаревшая графиня.
Граф.
Эржбета. Ни малейшего родственного сходства. Еще одна тайна, каковых за каждым древним родом немало? От кого родила ребеночка графиня? Или же не она, но графова фаворитка? А то и вовсе подыскали здоровенького… нет, кровь должна быть, иначе не подтвердятся ни родство, ни право на наследство…
А ребенок и вправду хорошенький.
Светлоглазый, светловолосый…
Улыбается.
Девять лет.
Светлые глаза остались. И волосы сделались еще белее, а вот улыбка прежняя, счастливая поблекла. И выражение лица такое… не печаль.
Удивление? Обида?
А ведь жила отдельно. Любимая дочь, наследница… единственный ребенок, а жила отдельно, в деревенском поместье, куда отослали якобы здоровье поправлять… до чего знакомая ситуация. Но за Эржбетой приглядывала не нянька, а родная прапрабабка.
Любила?
Ненавидела? Или же ей, той, чей портрет заботливо доставили, было все равно? Сухая женщина с некрасивым, если не сказать уродливым лицом. Острое какое-то. Острые скулы. Тонкая, что клинок, переносица, губы и те выглядят неестественно тонкими. Сжала. Смотрит прямо, без вызова, но скорее осознавая собственное превосходство. В такой вряд ли найдется нежность…
Почему она осталась с малышкой?
Не из любви. Хотя, конечно, чем Хельм не шутит, но Себастьяну отчего-то сомнительно было, что эта женщина способна на любовь. А вот передать тайное знание…
…алтари и склепы.
— Я вам не мешаю? — поинтересовалась Евдокия, подавая очередную стопку, перевязанную лентой.
— Нет. А душегубец… молод был и бестолков. Нет, возраст не оправдание, конечно, все могло бы кончиться куда печальней. Мне хотелось славы, чтобы сразу и на весь мир.
— Получили?
Странно, но именно эта конкретная женщина не вызывала раздражения, пусть и вопросы задавала неудобные.
— Получил. Не без отцовской помощи…
Признаваться в этом тошно, но Себастьян не привык себе врать. А она… если Лихо ее выбрал, то должно же в ней что-то быть.
Что?
Коса, которую она поглаживала. Взгляд хмурый, внимательный… смешно. Его еще никто и никогда не изучал вот так, с легким недоверием, с небрежением даже.
— Я вам все еще не нравлюсь? — поинтересовался Себастьян, выкладывая следующий портрет.
— Не нравитесь. — Евдокия не собиралась быть вежливой. — Но я привыкну.
— Если не нравлюсь, то почему вы здесь?
— Неспокойно.
— Зеркала?
— И они тоже… Лихо просил составить контракт, чтобы… чтобы я сама распоряжалась деньгами.
— Точнее, чтобы наш папаша до них не добрался. — Себастьян не удержался и спину поскреб, но зуд не утих, а треклятый амулет раскалился. — Разумный выход. Кстати, если вы уж до контракта договорились, может, спинку мне почешете?
— Что?
— По-родственному.
Евдокия огляделась, верно, в поисках канделябра, но, не обнаружив оного в пределах досягаемости, ехидно поинтересовалась:
— А больше тебе ничего не нужно?
— Нужно. — Себастьян положил первый портрет, темноглазой прехорошенькой девочки в кружевном платьице.
— Что?
— Чтобы Лихо был счастлив.
— И ты считаешь, будто я…
— Я ничего не считаю. Я просто знаю, что рассказал он тебе не только о душегубце… это так, начало…
— Ты так себе и не простил?
— Чего именно? — Камень-амулет жег невыносимо.
— Всего. — Евдокия хлопнула Себастьяна по руке. — Сиди. Болит?
— С чего ты… болит.
— Красное и вздулось, точно тебя пчела укусила.
— Ведьмак.
— Укусил?
— Хуже, — мрачно ответил Себастьян и зубы стиснул, потому как легчайшее прикосновение к плечу вызвало приступ боли. — Если бы укусил, уже бы зажило… а до вопроса, то… не знаю. Я боялся, что он умрет. Потом боялся, что он выживет, но останется калекою… папашка очень на это рассчитывал. Он вообще дерьмовый человек. И окружающих норовит в это самое дерьмо макнуть. Так что привыкай и особо не обольщайся.
— Не обольщаюсь.
Евдокия встала и вышла в ванную комнату, вернулась она с мокрым полотенцем.
Мокрым и холодным!
Себастьян едва не взвизгнул, когда это полотенце на спину плюхнулось и еще к коже прилипло.
— Сиди смирно, — велела Евдокия и, собрав его волосы, перекинула через плечо. — Я понимаю, что мне будут… мягко говоря, не рады.
— Это точно… мягко говоря.
— Ты не любишь своих родичей?
— Смотря каких. — Холод унял зуд, и пусть по спине текла вода, Себастьян готов был терпеть нынешнее неудобство.
Сегодня.
Все закончится сегодня.
— Лихо я люблю. И маму тоже, хотя она совершенно оторванное от реальной жизни создание. Но в этом нет ее вины. Что до остальных, то они в папашу пошли…
— Все?
Евдокии было непонятно, как можно любить кого-то из родных, а на прочих плевать.
— Велеслав спит и видит, как бы титул получить. Без титула он из себя ничего не представляет. А с титулом, глядишь, и найдет невесту с деньгами… сестрицы мои мало лучше. Им титул без надобности, а вот деньги нужны, и немедленно, потому как шмотье, драгоценности… княжны оне.
Себастьян оперся на стену. С полотенца текло, но зуд, удивительное дело, прошел. И уголек амулета погас, и сам амулет успокоился.
Хорошо.
И плохо, потому как права купеческая дочь: не примет ее высокое семейство. Самого Себастьяна тоже не приняли, пусть и смирились с его существованием. Хотя, справедливости ради, он сам не слишком-то старался родственную любовь завоевать. Были встречи, ежегодные и обязательные, отцовские приемы, которые он устраивал на Вотанов день, дни рождения и дни памяти.
Скандалы непременные, потому как отец не выдерживал и начинал цепляться к матушке, а та терпела нападки, поскольку хорошее воспитание не позволяло ей обвинять его… она отвечала сухо, спокойно, но это спокойствие лишь сильней отца злило.
В этой затяжной войне сестрицы приняли отцовскую сторону.
У них ведь замужество и изрядно измаранная репутация единственным приданым, а маменька эту репутацию вот-вот добьет… они говорили громкими, ломкими голосами, от которых мама бледнела, а у Себастьяна начиналась мигрень. И он с трудом удерживался, чтобы не наорать на них.
Мама смущалась.
И не знала, как отвечать. Беспомощно оглядывалась на Себастьяна…
…а Велеслав ныл, что от Лихо давно уже нет вестей…
…вестей не было, младший не любил писать, а вот деньги приходили регулярно. Вот только уходили куда как быстрей.
И снова все были недовольны.
Мало.
Недостаточно.
И зачем ему на границе оставаться, когда есть иной вариант… треклятая Христина год прождала… стерва. А когда ее все-таки спровадили замуж, отец не удержался от очередного скандала…
На сей раз, для разнообразия, виноватым назначили Себастьяна.
— Деньги, деньги, деньги. — Себастьян выложил первый снимок, темноглазой лысенькой девочки с непропорционально крупным носом. Иоланта. — Они только и говорили что о деньгах… отец кричит о добром имени князей Вевельских, а сам этим именем торгует направо и налево… о его судебных решениях давно уже слава ходит… и не только о них. В Совете, где папенька числится, знают, что князь за хорошую сумму проголосует так, как нужно…
…пять лет.
Черные глаза и черные кудряшки. Круглое милое личико, обыкновенное, детское…
— Он у нас ничем не брезгует. Наверняка уже Лихо невесту подыскал…
— И что мне делать? — Евдокия разглядывала снимки.
…в жизни Иоланты нет места тайнам, кроме, пожалуй, одной…
Клементина.
И Родерик, который к ней сватался трижды, а после по королевскому приказу был обвенчан с дочерью барона Клемицкого…
…Иоланта родилась семимесячной.
Такое с младенцами случается…
— Держаться от этой своры подальше. И Лихо держать.
Темные волосы.
Темные глаза… и что-то донельзя знакомое в этом лице…
Шестнадцать лет.
И девушка прелестна, но и только… ей к лицу платье из белой воздушной ткани… красная роза в руке…
…красная роза, единственное яркое пятно… капля крови в ладонях…
И Ядзита.
Последняя из древнего славного рода.
Очаровательный младенец и прелестное дитя… уже не портреты, но снимки, которые несоизмеримо дешевле, а заодно честней. И на очередном — мрачная девочка лет тринадцати. Узкое лицо. Хмурый взгляд, в котором Себастьяну видится обреченность. Две косы. Ленты.
Платье нарядное, но сшитое по моде прошлого века, да и видно, что Ядзите оно тесновато.
Денег не было?
Шестнадцать.
И белый наряд дебютантки, явно из хорошей мастерской. Белая парча с серебряным отливом. Кружево тонкой работы. Традиционный жемчуг на шее тройной нитью.
Тот же обреченный взгляд.
Упрямый подбородок.
Губы в линию.
В этом роскошном наряде Ядзита не чувствует себя счастливой…
…она уже вдова? Или еще нет? И могла ли… а потом помощь предложить? Почему бы и нет… игра игры ради.
Богуслава.
Единственная дочь князя Ястрежемского. Мать умерла при родах, и поговаривали, что князь любил ее безумно, горевал, а любовь свою безоглядную перенес на дочь.
Баловал.
Пять лет. И рыженькая девчушка в парче и мехах… в семь… двенадцать, и первые драгоценности, отнюдь не жемчуга, негласно дозволенные невинным девам, но бриллианты.
И сапфиры.
Князь умопомрачительно богат… и, пожалуй, отец счел бы Богуславу подходящею невестой для Лихо… раз уж тому вздумалось вернуться в столицу… а может, и счел? Надо будет сказать братцу, чтобы поторопился со своею купчихой, а то с папеньки станется гадость придумать.
Но не о них.
О них — завтра, если выйдет остаться живым.
На последнем снимке Богуславе восемнадцать. Платье белое, но… капризное личико, раздраженный взгляд, будто бы злит ее сама необходимость позировать.
Сверкает льдисто алмазная диадема в ее волосах.
Тяжелое ожерелье обвивает шею…
Браслеты.
Серьги.
Соболиная шубка на плечах… она княжна и знает это, как и то, что любое ее желание немедля будет исполнено… знает.
И не знает, что пара лет, и изрядно постаревший князь отправится на Бурьины грязи, целебною глиной не то желудок больной, не то иное какое место лечить, да и встретит там новую любовь… и что чувство это, вспыхнувшее разом, заставит его сделать избраннице предложение.
А она, не будь дурой, предложение примет.
…избранницей уже занимались, потому как больно подозрительно этакое внезапное чувство…
…и брак после трех дней знакомства…
…законный брак, хоть и венчал их жрец в местечковом бедном храме…
Богуславе вряд ли такое понравилось…
…а если… нет, мачеха ее может быть причастною, и, скорее всего, так оно и есть, но колдовка… колдовка где-то в Цветочном павильоне.
Место имеет значение.
Люди имеют значение.
Себастьян закрыл глаза, пытаясь отрешиться от всех посторонних мыслей.
Богуслава и ее мачеха… мертвецы Ядзиты… Мазена и древняя кровь Радомилов… Эржбета… Иоланта… Клементина.
…Лихо со своей волкодлачьей кровью и Хельмовым проклятием…
…Аврелий Яковлевич и неудачный его брак, к должностному преступлению приведший, о котором Себастьяну следовало бы доложить…
…украшения-метки…
…ведьмовская чума в конверте…
…поводки-на-крови…
…пан Острожский, явившийся из Серых земель… Хозяйка их, которая не то легенда, не то существует и в самом деле…
…купеческая дочь, которая тихо сидит на Себастьяновой кровати, дышит и то через раз, словно опасаясь спугнуть мысль… а пугать нечего, потому как нет мыслей никаких.
И Себастьян, поднявшись, обвел взглядом пасьянс из снимков.
Он впервые не знал, как ему быть.
