Эпилог
Презентация сборника стихов молодого, но зело талантливого пиита, о виршах которого «Светская хроника», а за нею и «Литературная газета» отозвались в весьма восторженных выражениях, проходила в литературном салоне панны Велокопыльской, весьма известном в узких кругах.
«Литературна Познанщина» в очередной раз разразилась гневной статьей, в которой обличала падение вкусов и попрание литературных ценностей… «Критик» высказывался осторожно, напирая на молодость пиита и нестандартный его подход…
…находились те, кто, злословя, намекал, буде бы главный талант Аполлона в том, что оказался он на пути стареющей вдовы…
…вдова выразительно слухи игнорировала…
В общем-то все было обыкновенно, буднично даже.
Приглашение Евдокии прислали именное, на глянцевой плотной бумаге с золочеными виньетками и коровьей мордой с несоразмерно огромными рогами.
…Евдокия не пошла бы…
…но после отъезда матушки было… тоскливо. Нет, она, Евдокия, была счастлива в браке, пусть и не ощущала себя княжною, как не ощущало ее княжною все семейство Вевельских, с которым Евдокия решила отношения поддерживать на расстоянии… но этого счастья оказалось мало.
— Я привыкну, — сказала она Лихославу на третий день.
— Конечно, привыкнешь.
Обнял.
Понял. Он понимал с полуслова, а то и вовсе без слов. Вновь колючий, и значит, полнолуние близилось… а с ним появлялся и страх, который Лихо отчаянно запирал в себе. Только чаще касался серебряной полосы ошейника.
— Я просто никогда не оставалась одна… мама была рядом… и Лютик… и Аленка…
— А теперь я.
— А теперь ты…
— И они тоже. — Лихо потерся щекой о плечо. — Они ведь не исчезли, просто уехали…
…просто…
…почему тогда Евдокии страшно? Она ведь не ребенок, ей почти уже двадцать восемь, а чувствует себя… брошенной.
Забытой.
И хоть бросай, беги следом, но… как тогда Лихо?
И дело?
И вообще, не рады будут Евдокии в Пресветлом лесу, это она поняла, еще когда с бабкой познакомилась. Смешно. Эльфийка, которая рядилась в белое, легкое, была совсем юной, Лютик и тот старше выглядел… правда, стоило в глаза заглянуть, и Евдокия поняла, что на самом деле вечная юность — иллюзия.
— Жаль, что ты человек, — это была единственная фраза, которой Евдокию удостоили. Пресветлая Владычица словно забыла о том, что помимо блудного сына и его супруги, а также внучки, на которую она взирала с куда большим вниманием, в гостиной есть еще и Евдокия.
— Извини ее. — Лютик сел рядом. — Она уже немолода. А с возрастом ни люди, ни деревья гибче не становятся…
— И эльфы тоже?
— Если подумать, то эльфы не так уж сильно отличаются от людей.
Пресветлая Владычица обернулась, и в глазах ее мелькнула… зависть?
Тоска.
И обреченность, которая заставила Евдокию позабыть об обиде.
…еще бы найти способ от тоски отрешиться…
— Мне тебя не мало. Но их не хватает. — Она накрыла руки Лихо своими. — Я… я немного поплачу и успокоюсь.
— Хорошо.
Но плакать, когда он на ухо сопит, было невозможно, поэтому Евдокия и приняла приглашение… все ж таки Аполлон, если разобраться, не чужой человек.
…литературный салон панны Велокопыльской располагался в собственном ея особняке, двери которого по случаю мероприятия столь важного были раскрыты для всех…
У оных дверей собралось немало народу.
Были здесь и репортеры, пришедшие не столько из любви к искусству, сколько за-ради обещанного фуршету. Были панночки сурьезного облика, полагавшие себя близкими к кругам литературным, и иные, одетые весьма вызывающе. Были юноши, через одного — в кургузых коричневых пиджаках и рубашках из алого шелку. Некоторые для полноты образа и близости к народу, которая явно входила в моду, обрядились в лапти. Один держал в руках хлыст, которым размахивал, отбивая себе ритм. Притом юноша задрал голову так, что видна стала синюшная тощая шея, и срывающимся голосом читал, но не стихи.
— Рассупонилось красное солнышко…
Евдокия остановилась, чтобы послушать, наверное, проза была хороша, если юношу окружала стайка восхищенных девиц. Особенно внимательно слушала панночка в красном сарафане с непомерно огромным кокошником на голове. В особо сильных местах панночка исторгала шумный вздох, и семь рядов красных стеклянных бус на ее груди приходили в движение.
— Индо быршяты встремались на росы, куковея, — продолжал вдохновенно вещать прозаик.
— Кто такие быршяты? — шепотом поинтересовалась Евдокия.
— Не знаю, но если они встремались, да еще и куковея, то дело серьезное…
На Лихо зашикали, а парень, прервав декламацию, вытянул тоненькую ручку и произнес:
— Простым обывателям сложно оценить всю красоту истинно народного языка, где каждое слово поет…
— Пойдем. — Лихо потянул за собой. — Как-то поющие слова меня пугают.
— Ты ж волкодлак, тебе ли слов бояться?
Он уставился с упреком:
— Думаешь, если волкодлак, то бесстрашный? А вдруг эти самые быршяты, которые встремались на росы, — что-то очень жуткое?
Евдокия не удержалась и хихикнула.
— Кинешня гульштынили…
— Вот! — Лихо поднял палец. — Видишь, сколько там всего… в народном творчестве…
— Тише, — зашипела на них девица в кокошнике, который слегка съехал на затылок, отчего искусственная коса сбилась набок. Девица этого не замечала, она трепала ленты не то от экстазу, не то от ревности, потому как вокруг любителя ядреного народного слова девиц было несколько. — Если не понимаете, то не мешайте.
— Резонно. — Лихо с девицей спорить не стал.
Особняк панны Велокопыльской ныне был убран в народном стиле — в широкогорлых циньских вазах стояли снопы соломы, перевязанные атласными лентами. На стенах висели веночки из ромашек и васильков. А в самом центре огромной залы, огороженная столбиками и красным шнуром, стояла корова.
Евдокия даже моргнула, пытаясь убедить себя, что корова ей мерещится.
Нет.
Рыжая, с белым пятном на вымени и обломанным рогом. В яслях, облагороженных золотой краской и атласными бантами, высилась гора резаной репы, которую корова подбирала аккуратно, всем видом своим демонстрируя, что оказывает высочайшее одолжение…
…за коровой виднелось некое престранного вида сооружение, больше всего напоминавшее огромный стул, задрапированный, должно быть, ради пущей загадочности холстиной. На стуле этом восседал Аполлон в звериной шкуре и ел ватрушки.
— Ах, Лишек! — воскликнула хозяйка салона и распахнула объятия, от которых Лихо попытался увернуться. — Я такая радая, шо ты пришел! Я так и сказала твоей тетушке, шо ты всенепременно заглянешь… а это жена твоя? Наслышана, наслышана…
Панна Велокопыльска, с лица неуловимо напоминавшая корову, не столько чертами, сколько выражением полной пресыщенности и великосветской тоски, подняла лорнет.
— Дуся! — раздалось громовое. — Дуся, ты тутай!
Аполлон, отставив корзину с ватрушками, торопливо вытер липкие руки о тигриную шкуру.
— Дуся! — Он повернулся задом, встал на карачки и ногу вытянул, нащупывая под холстиной ступеньку.
— Вот, — панна Велокопыльска нахмурилась, — вы нам весь перформанс порушили!
— Что, простите? — Лихо смотрел, как великий поэт-народник спускается.
Надо сказать, действовал Аполлон аккуратно и, прежде чем опереться на ступеньку, долго пробовал ее на прочность. От натуги он пыхтел, а сооружение поскрипывало.
— Перформанс, — повторила хозяйка салона, взмахнув лорнетом. — Это представление! Образ!
— Ах, Лихослав… Евдокия… — вдова известного литератора, давно уже сменившая статус и ставшая супругой пока еще не очень великого поэта, была настроена куда более благосклонно, — премного рада вас видеть… Полюшка, осторожней! Там ступенечка высокая…
— Перформанс, — панна Велокопыльска повисла на руке Лихослава, словно бы невзначай оттеснивши Евдокию, — есть внешнее представление внутренней сути его творчества…
Аполлон пыхтел, тигровая шкура задралась, обнажив не только пухлые ляжки, но и розовые, поросшие светлым волосом бедра и даже цветастые трусы, которые несколько со шкурой диссонировали.
— Дуся! — возопил он, обнимая Евдокию. — Я такой радый, что ты пришла!
— И я… тоже… рада…
Евдокия попыталась высвободиться из объятий, но Аполлон держал крепко. И, наклонившись к уху, он жарко зашептал:
— Скажи ей, что я не могу больше ватрушки есть! Надоели… я шанежков хочу…
— Полечка, потерпи. — Брунгильда Марковна вцепилась в руку молодого мужа. — Ватрушки свежие…
— …образ варвара, который сокрыт в каждом человеке… — не замечая происходящего, продолжала вещать панна Велокопыльска. — И этот внутренний варвар возвышается над ценностями цивилизации, предпочитая пищу телесную духовной…
— Я не хочу ватрушки! — возопил Аполлон. — Я шанежков хочу!
Панна Велокопыльска повернулась к капризному поэту и, ткнув лорнетом в грудь, грозно произнесла:
— Шанежки — это неконцептуально!
— А я…
— Полечка! — Трубный глас заставил Евдокию подпрыгнуть. — Полечка, я тебя нашла!
— Мама! — Аполлон тотчас выпустил Евдокию и попятился. Он пригнулся и, кажется, стал ниже, впрочем, не настолько ниже, чтобы исчезнуть.
— Полечка! — Почтенная Гражина Бернатовна уронила пару баулов и, вытянув руки, устремилась к сыну. — Я так о тебе беспокоилась!
Посетители расступились, а панна Велокопыльска пробормотала:
— Как мило!
— Полечка, что с тобой сотворили?
— Мама, у нас перформанс!
— Полечка, я вижу, вижу… но почему ты без подштанничков?
— Подштанники — это неконцептуально! — влезла в беседу панна Велокопыльска, но лорнет убрала, ибо вид Гражина Бернатовна имела грозный, явно выдававший, что внутренний ея варвар давным-давно выбрался на волю и неплохо на ней устроился. А в варваров лорнетом тыкать себе дороже.
— Зато тепло! — ответила Гражина Бернатовна и потянула Полечку к баулам. — Я привезла новые, с начесом… а то ж простудишься. И шарфик, Полечка, тут дует, а ты без шарфика…
Следом за шарфиком появились полосатые носки, в которые Гражина Бернатовна засунула домашнюю колбаску и оной полностью подавила вялое сопротивление Аполлона.
— Оставьте его в покое! — Первой не выдержала бывшая вдова известного литератора, заподозрившая Гражину Бернатовну в коварной попытке разрушить не только концептуальный перформанс, но и едва-едва наладившуюся семейную жизнь.
— А ты кто такая? — Купчиха мигом забыла про баулы.
— Я его жена!
— Поля!
— Мама…
Евдокия отступила. Почему-то ей казалось, что здесь и без нее разберутся…
…не прошло и получаса, как Полечка, облаченный в синие подштанники с начесом, полосатые носки и шарф, вернулся на положенное ему место. Правда, теперь вместо ватрушки он держал в руке колбасу, которую жевал с видом мрачным…
— Инды зкжали ражие грыси! — продолжал вещать юноша, разгоняя хлыстом мух.
Слушали девицы.
Вздыхали.
Переполнялись силой слова народного…
— Лихо… я тебе говорила, что люблю?
— Кого? — Он наклонился и, поймав Евдокию за руку, поцеловал пальцы.
— Тебя…
— Если меня, тогда ладно…
— Смеешься?
— Как могу…
Никак. В синих, ярких глазах не осталось ни капли желтизны, солнце, которое отражалось, — не в счет. И не только солнце… березы с золотом в листве, точно сединою… и улица… и экипаж, запряженный четвериком… люди гуляют… дама с собачкой, или вот пиит от стаи отбился, верно…
Солнце палит.
А все одно прохладно… осень.
Потом зима.
Весна и лето… и снова осень… и так год за годом. Но мысли об этом не пугают, напротив, Евдокия совершенно счастлива… даже совестно немного перед богами.
На всякий случай.
Вдруг да позавидуют.
— Ева, только не смейся… я вот все думаю… кто такие ражие грыси?
notes
