ПОСЛЕДНИЙ ДОПРОС
10 мая 1633 года Галилей был вызван в Священную канцелярию. Когда он предстал перед отцом Макулано, тот предписал ему в течение восьми дней приготовиться к защите. Но у Галилея уже все было готово: свое «защитительное письмо» и подлинник письма Беллармино от 26 мая 1616 года (attestato) он тут же передал комиссару.
В «защитительном письме» Галилей еще раз объяснил, что, испрашивая Imprimatur у отца Риккарди, он ничего не сказал тому о предписании 1616 года, поскольку ему было сказано лишь о том, чтобы он не придерживался и не защищал учение Коперника, о чем свидетельствует упомянутое выше письмо кардинала Беллармино и текст декрета от 5 марта 1616 года, который отцу Риккарди, конечно, был хорошо известен. А вот слов «quovis modo docere» ни в декрете, ни в письме кардинала Беллармино нет и он (Галилей) не помнит, чтобы их кто-либо произносил во время его беседы с кардиналом в феврале 1616 года. Иными словами, Галилей, как и на предыдущем допросе, повторил, что ничего не помнит о предписании, запрещавшем ему «tenere, defendere vel quovis modo docere» коперниканское учение, а также заверил судей в чистоте своих помыслов, а также в том, что он никогда не нарушал никаких comandamenti.
Разъяснить судьям причину своего молчания было необходимо. Речь шла не столько о его нечестном поведении по отношению к отцу Риккарди, сколько о том, что сам факт умолчания о событиях февраля 1616 года мог интерпретироваться судьями как свидетельство упорства Галилея в своих заблуждениях. Поддержать репутацию честного человека было для него также очень важно, и, если верить Буонамичи, Галилей перед отречением заявил судьям, что они вольны принудить его сознаться в чем угодно, но только не в том, «что он когда-то кого-то обманул».
И еще одно немаловажное обстоятельство. На первом допросе Галилей заявил: «я излагаю (в «Dialogo». – И.Д.) мнение, противоположное мнению Коперника, и указываю, что доводы Коперника несостоятельны и неубедительны». Как уже отмечалось, это было далеко не самое удачное его высказывание во время процесса, и теперь следовало эту ошибку по возможности «нейтрализовать». Поэтому в защитительном письме Галилей говорит уже не о том, что он в своей книге «опровергал» доводы Коперника, демонстрируя, насколько они «несостоятельны и неубедительны», а о том, что он намеревался их опровергнуть. (А уж что получилось, то получилось!) И кроме того, Галилей всячески подчеркивал, что он никого не обманывал (Урбан, напоминаю, считал его именно обманщиком и предателем), ибо был искренне уверен, что не было никакой необходимости, испрашивая Imprimatur, сообщать отцу Риккарди о полученном в феврале 1616 года запрете поддерживать и защищать теорию Коперника, ибо он (Галилей) «излагал мнение, противоположное мнению Коперника» (в том, что никому не придет в голову упрекать его в защите этого «противоположного мнения», то есть теории Птолемея, Галилей был абсолютно уверен!). И кроме того, написанное кардиналом (в attestato) полностью соответствует формулировкам декрета от 5 марта 1616 года! Так зачем же было ему (Галилею) сообщать отцу Риккарди то, что было и так всем известно? Короче, тосканский математик предлагал судьям трибунала выбор: или они верят ему, ибо сказанное им совпадает с написанным кардиналом Беллармино в attestato, или они верят неподписанному и нотариально не заверенному документу, признавая тем самым, что Беллармино лгал. Но это еще не все.
«Хотя моя книга, – писал Галилей, – не подвергалась более строгой цензуре, чем та, что требовалась декретом [Конгрегации] Индекса, я пошел по надежнейшему и наиболее действенному пути, защищая ее от и изгоняя из нее малейшие следы порока», а именно: он «передал [рукопись] генеральному инквизитору, в то время как многие книги на ту же тему запрещались на основании вышеупомянутого декрета». Галилей таким образом внушал судьям простую мысль: «Синьоры! Содержание приказа (называйте его как угодно), данного мне приватно в феврале 1616 года в покоях кардинала Беллармино, полностью совпадает с формулировками декрета, а декрет этот не был секретным, он был опубликован. Так о чем же тогда я должен был информировать отца Риккарди? Кроме того, моя книга просматривалась многими цензорами и генеральным инквизитором Флоренции! Это отнюдь не случайные люди! Так в чем же теперь винят меня, человека простодушного и искреннего?»
Разумеется, он признал, что, излагая учение Коперника, «зашел слишком далеко (l’haver io ecceduto)» (здесь Галилей использует те же слова, что и Макулано в письме Барберини от 28 апреля 1633 года: «nel suo libro di haver ecceduto»), и выразил готовность исправить в «Dialogo» те места, которые вызывают возражения, а также попросил судей о снисхождении:
…Наконец, мне остается лишь умолять вас принять во внимание плачевное состояние моего здоровья, которое в семидесятилетнем возрасте было ослаблено десятью месяцами душевного волнения, а также усталостью от долгой и тяжелой поездки в самое суровое время года.
21 мая 1633 года Никколини был принят Урбаном VIII. Святейший, который в этот день был в хорошем настроении, сообщил послу, что процесс над Галилеем завершится через неделю.
Я опасаюсь, – докладывал на следующий день Никколини во Флоренцию, – что книга будет запрещена, несмотря на то что я нашел способ предотвратить подобный запрет и предложил его святейшеству: Галилей должен подать просьбу о прощении. На него будет наложено какое-либо спасительное наказание (penitenza salutare), так как считается, что он нарушил предписание, данное ему Беллармино в 1616 году… Я пока еще не сказал ему [Галилею] всего этого, чтобы его не расстраивать, и хочу подготовить его постепенно (pian piano), без внезапных потрясений.
Однако вопреки обещаниям Урбана, на заседании Конгрегации инквизиции, состоявшемся в конце мая, рассмотрение дела Галилея было перенесено на июнь.
В четверг 16 июня Конгрегация, собравшаяся в Квиринальском дворце в составе шести кардиналов (Гвидо Бентивольо, Дезидерио Скалья, Антонио Барберини, Берлингиеро Джесси, Фабрицио Вероспи и Марцио Джинетти) под председательством папы, приступила к обсуждению итогового отчета, summarium processus causae – «Contra Galileum Galilei Mathematicum», в котором суммировались все выдвинутые против тосканского ученого обвинения и перечислялись основные события, так или иначе связанные с делом, а также приводились результаты допросов и кратко излагалась защитительная речь Галилея. В отчете, составленном между 10 мая и 15 июня 1633 года, перечислялись жалобы и доносы на ученого, которые поступали в инквизицию начиная с 1615 года, в частности доносы Лорини и Каччини, хотя выдвинутые ими обвинения были ранее признаны Священной канцелярией несущественными, а некоторые – ложными. Приводилось также и заключение экспертов-теологов (февраль 1616 года) относительно основных положений коперниканской космологии – о неподвижности Солнца в центре мира и о движении Земли.
Отчет представляет собой – и это его главная особенность – смесь правды, полуправды, умолчаний и откровенной лжи. Причем все факты изложены так, чтобы представить Галилея, который, замечу, не имел возможности ознакомиться с этим документом, закоренелым еретиком.
Summarium начинался с упоминания о доносе Лорини (февраль 1615 года), который переслал в Священную канцелярию копию письма Галилея Кастелли с сопроводительным посланием (см. «Пролог»). При этом отмечалось, что Галилей в указанном письме «следовал взглядам Коперника (seguendo le positioni del Copernico) <…> которые содержат в себе множество подозрительных или непродуманных утверждений». Однако в своем доносе Лорини не связывает напрямую «подозрительные или непродуманные утверждения» Галилея с его верой в истинность коперниканской космологии.
Таким образом, автор (или авторы) Summarium несколько смещают акценты, чтобы продемонстрировать уклонения Галилея от истинной веры, цитируя с этой целью также фрагменты цензурной экспертизы письма Галилея Кастелли, опуская при этом все благоприятные для тосканского ученого оговорки и замечания цензора (в частности, общий вывод последнего о том, что автор письма в целом «не уклоняется от католического образа речи»). Более того, если цензор отметил только три сомнительных с позиций христианской ортодоксии выражения в тексте Галилея, подчеркнув, что речь идет именно о неудачном словоупотреблении, тогда как содержание сказанного «проистекает из благонамеренного понимания» автором священного текста, то в Summarium перечень «подозрительных утверждений» Галилея в его послании Кастелли расширен до пяти (два «дополнительных» обвинения, одно из которых сводится к тому, что при изучении природы философские аргументы должны превалировать над теологическими, взяты из доноса Лорини).
Отметив, что Священная канцелярия, сколько ни старалась, так и не смогла получить оригинал письма Галилея Кастелли, автор Summarium переходит к следующему эпизоду: «был допрошен отец Каччини». Сказано так, будто последний был вызван в трибунал по поводу доноса Лорини и там допрошен, тогда как в действительности, напоминаю, Томмазо Каччини сам попросил, чтобы его допросили в инквизиции, где он, как сказано в Summarium, перечислил «кроме вышеупомянутых фактов (oltre le cose sodette) также другие ошибочные мнения Галилея» (что «Бог – это акциденция, что Бог действительно смеется, кричит и т.д. и что чудеса, приписываемые святым, не являются истинными чудесами»). В действительности же Каччини только упомянул о письме Галилея Кастелли (которое ему показал отец Лорини), сказав, что в нем, как ему показалось, содержатся теологически спорные утверждения («non buona dottrina in materia di theologia»), но более к этому документу фра Томмазо не возвращался, ибо его волновало несколько иное – несоответствие космологических идей Коперника тексту Священного Писания. Но об этом обстоятельстве в Summarium не сказано ни слова, и потому создается впечатление, будто Каччини рассказывал на допросе только об ошибочных взглядах Галилея на природу Бога и чудеса святых.
Можно привести другие примеры ложных утверждений в Summarium. Так, по поводу событий февраля 1616 года там сказано следующее:
…25 февраля 1616 года Его Святейшество приказал Его Высокопреосвященству кардиналу Беллармино вызвать к себе Галилео и сделать ему предписание оставить и не обсуждать никоим образом (facesse precetto di lasciare e non trattar in modo alcuno) вышеупомянутое мнение о неподвижности Солнца и неподвижности Земли (очевидно, описка, по смыслу документа должно быть: «движении Земли». – И.Д.).
Однако, как уже указывалось выше (см. «Пролог»), приказ его святейшества был иным: Беллармино должен был увещать Галилея не поддерживать «мнения Коперника» (без всяких там «non trattar[e] in modo alcuno»), то есть сделать ученому наставление (admonitio), и только если тот станет возражать, комиссару инквизиции дозволялось дать тосканцу строгое precetto (предписание).
После такого изложения папского распоряжения предугадать, как в Summarium будут описаны события следующего дня, уже несложно. Действительно, по версии составителей этого документа, «26 [февраля 1616 года] названный кардинал в присутствии отца Комиссара Священной канцелярии, нотариуса и свидетелей сделал ему указанное предписание (precetto), коему он [Галилей] обещал подчиниться». Суть же предписания состояла в том, что Галилей должен был «полностью оставить (omnino desereret) указанное мнение» и более «никаким способом не поддерживать, не преподавать и не защищать его (quovis modo teneret, doceret et defenderet)», иначе Священная канцелярия и т.д.
Получалось, что кардинал Беллармино дал Галилею жесткое предписание (praeceptum, а не monitum), тогда как остальные присутствующие выступали в роли статистов. А далее в Summarium следует загадочная фраза:
В соответствии с этим Священная Конгрегация Индекса выпустила декрет (In conformità di che usci decreto della S. Congregatione dell’Indice), который вообще запрещал любую книгу (si prohibit generalmente ogni libro), рассматривавшую указанное мнение о движении Земли и неподвижности Солнца.
«В соответствии» (можно перевести иначе – «в согласии») с чем? Что в данном случае означает местоимение che? По контексту документа – «в согласии» с precetto кардинала Беллармино. Но опубликованный («ubique publicandum») декрет никак не был следствием приватного увещания зашедшегося в коперниканском экстазе тосканца! Может быть, авторы Summarium хотели подчеркнуть, что полученное Галилеем precetto должно было удержать его от написания сочинения в защиту теории Коперника? Если так, то тогда смысл сказанного в Summarium становится понятным: Галилей, как наиболее вероятный автор возможных в будущем сочинений в защиту гелиоцентрической космологии, в преддверии публикации декрета Конгрегации Индекса получил персональное превентивное предупреждение оставить гелиоцентризм в покое, чего, как известно, он не сделал, хотя и обещал.
Далее, декрет Конгрегации Индекса от 5 марта 1616 года не содержал запретов «вообще» всех книг, в которых шла речь о теории Коперника, там было сказано иначе: книги, которые излагают гелиоцентрическую теорию (а это в первую очередь книга самого Коперника «De revolutionibus»), «должны быть временно задержаны впредь до их исправления», и после того, как соответствующие исправления в «De revolutionibus» были внесены, этот трактат был разрешен к печати и распространению. Полный запрет касался только сочинений, авторы которых (как, например, Фоскарини) утверждали, что коперниканскую теорию можно согласовать с текстом Священного Писания, если последнее не понимать только буквально.
Разумеется, если трактовать декрет так, как это сделано в Summarium, то Галилей оказывался виновным в том, что написал книгу, заведомо подлежащую запрету. А если принять во внимание, что ему незадолго до выхода декрета было сделано персональное внушение (да еще в жесткой форме), фактически требовавшее вообще забыть о существовании гелиоцентрической теории, то вина тосканского математика перед матерью католической церковью становилась поистине безмерной, а главное – при такой трактовке событий появлялась возможность считать Галилея настоящим еретиком.
Правда, версия Summarium имела один крупный дефект: она ставила под удар отца Риккарди и других цензоров. Ведь если допустить, что декрет полностью запрещал упоминать о теории Коперника, то Риккарди и его коллеги вообще не имели права рассматривать «Dialogo», а должны были немедленно по получении рукописи отправить ее, не читая, прямиком в трибунал вместе с автором!
Что касается первой реакции в Риме на «Dialogo», в Summarium сказано:
…По распоряжению Его Святейшества он [отец Риккарди] прилежно собрал отовсюду, где было возможно, все прочие [еще не распроданные] экземпляры [книги Галилея]. Он [отец Риккарди] рассмотрел книгу и обнаружил, что Галилео нарушил данные ему приказы и предписания, отклонившись от гипотетического обсуждения (haveva trasgredito gli ordini et il precetto fattogli, con receder dall’ipotesi) [теории Коперника].
Видимо, под ordini подразумевались инструкции Урбана VIII, переданные через Риккарди флорентийскому инквизитору Эджиди, где, в частности, было ясно указано: «никоим образом не следует считать это [коперниканское] мнение абсолютно истинным, но лишь гипотетическим». А что же тогда подразумевалось под словом precetto? Скорее всего, речь шла о предписании, данном Галилею в феврале 1616 года.
Но главное – в Summarium ни слова не было сказано про специальную комиссию, созданную по распоряжению Урбана VIII в августе 1632 года для рассмотрения «Dialogo» с теологических позиций, и о выводах этой Комиссии. Ситуация в Summarium представлена так, будто экспертизой книги занимался исключительно отец Риккарди. Причем это единственное место в Summarium, где упоминается, по сути, главный (по крайней мере для Урбана и членов комиссии) пункт обвинения Галилея: трактовка гелиоцентрической теории как «абсолютной истины». Формально позиция и мнение Святейшего учтены, но… en passant. Создается впечатление, что автор/авторы Summarium старались не придавать этому наиболее тяжкому «Capo principale» (от которого шел прямой путь к обвинению Галилея в формальной ереси) «слишком большого веса», связав это обвинение с персональной оценкой «Dialogo» отцом Риккарди.
Что касается изложения первого допроса Галилея в инквизиции (12 апреля 1633 года), то в Summarium представлена только позиция обвиняемого и без каких-либо существенных искажений. В части, посвященной второму допросу Галилея (30 апреля 1633 года), цитируется (причем in extenso) заявление ученого о том, как, перечитав свою книгу, он понял, что несколько увлекся изложением доводов в пользу теории Коперника и не развил должным образом контраргументы (и все по причине чрезмерного тщеславия), а также его предложение написать продолжение «Dialogo».
Затем Summarium упоминает о письме (attestato) кардинала Беллармино Галилею от 26 мая 1616 года и о том, что последний не помнит, чтобы кардинал запретил ему «quovis modo docere», то есть излагать каким-либо образом коперниканскую теорию.
Завершался Summarium следующими словами:
Он [Галилей] нижайше просит принять во внимание его преклонный возраст (семьдесят лет), плохое здоровье, душевные муки (l’afflittione di mente) последних десяти месяцев, тяготы дороги, клевету врагов.
Summarium оставляет сложное и противоречивое впечатление. С одной стороны, в нем превалирует (в первой части документа) явное стремление изложить (или исказить) факты так, чтобы Галилей выглядел «еретиком худшего пошиба (a heretic of the worst sort)», тогда как с другой – изложение (во второй части документа) построено явно в пользу обвиняемого. В итоге у читателя могло сложиться следующее впечатление: Галилей много ошибался, нарушал данные ему предписания, но, оказавшись в стенах Священной канцелярии (и, можно добавить, благодаря умелым действиям ее лучших представителей), осознал-таки свою вину и свои ошибки, истоком которых было его суетное желание показать себя «умнее среднего человека», и теперь готов их исправить. При всем своем «своеобразии» Summarium был составлен так, чтобы воспрепятствовать обвинению Галилея в ереси, то есть, говоря языком церковного права, в «ошибке ума против истины веры (error intellectus contra aliquem fidei veritatem)».
Такой документ не мог быть и не был принят Урбаном VIII. Святейшему требовался куда более жесткий по тону и сути текст, поскольку чем суровее будут формулировки итогового отчета о процессе и приговора, тем рельефней проявится для всего христианского мира твердость и непреклонность понтифика к любым ересям и тем зримее будет продемонстрировано его милосердие к осужденному и его доброе отношение к «великому герцогу Этрурии», когда по окончании суда Святейший своим решением смягчит определенное трибуналом наказание.
По оценке Ричарда Блэквелла, «никакой честный законник не стал бы писать подобного заключения (no honest lawyer would have written this summary report)». Аналогичного мнения придерживались и многие другие исследователи, например Джордано де Сантильяна, по словам которого итоговый отчет представлял собой «очаровательный по своей искренности пример юридического надувательства (indecent and fascinating piece of judicial skulduggery)», и Дж. Лэнгфорд. Некоторые исследователи не согласны со столь жесткой оценкой Summarium. Так, по мнению Мориса Финоккьяро, хотя отчет не оставлял сомнений в том, что Галилео совершил преступление, однако цитируя признания и обращения тосканца, его составители «ясно показывали, что он [Галилей] не был совершенно неисправимым (obstinately incorrigible), скорее он сожалел о случившемся и хотел подчиниться» решению судей». На мой взгляд, такая оценка является и более взвешенной, и более справедливой.
Кто был автором этого наспех составленного отчета? По мнению Р. Блэквелла, их было несколько, причем то были не мелкие клерки, но люди, хорошо информированные и способные контролировать ситуацию. Однако никаких имен американский историк не привел. По версии де Сантильяны, отчет был составлен Синчери и Фебеи. Другие биографы называют имена кардиналов Джинетти, Вероспи и Чентини. В принципе, это вполне вероятные кандидатуры, однако достоверными свидетельствами историки не располагают. Но независимо от того, кто составлял Summarium, сам факт появления подобного документа лишний раз свидетельствовал о разногласиях в курии по поводу оценки «дела Галилея».
Фантоли полагает, что «решение, принятое на <…> сессии суда 16 июня (о нем еще пойдет речь ниже. – И.Д.), во многом было предопределено и совсем не обязательно зависело от крена равновесия в последний момент в пользу фракции “ригористов” (то есть сторонников применения к Галилею жестких мер. – И.Д.)».
Думаю, нельзя исключать, что отчет, который в корне пресекал всякие послабления по отношению к Галилею (по крайней мере в его первой части), был направлен не только и даже не столько против самого ученого, сколько против тех, кто ему сочувствовал, в том числе и в Священной канцелярии. Допускаю, что слово «сочувствовать» не самое точное, когда речь идет о кардиналах-инквизиторах. Но вместе с тем вполне возможно, что, скажем, кардиналы Бентивольо и Скалья не ожидали услышать столь жесткий Summarium, тон которого мог во многом предопределить решение Святейшего и окончательный вердикт.
В этой связи историки, как правило, обращают внимание на отсутствие кардинала Барберини на заседании 16 июня (как и на следующем, состоявшемся 22 июня). Более того, его имя в этот период исчезает из переписки Никколини и из других документов, относящихся к делу Галилея. Возможно, эти факты объясняются тем, что племянник Урбана VIII не одобрял позиции «ригористов» («severest faction», по выражению Дж. Лэнгфорда) и хотел уклониться от участия в вынесении приговора.
Следует упомянуть также еще об одном немаловажном обстоятельстве. Те заседания, которые проходили по четвергам (feria quinta) под председательством папы, состояли, как правило, из двух частей. Сначала за плотно закрытыми дверями собирались только папа, кардиналы-инквизиторы, асессор и комиссар. Прелаты обсуждали наиболее деликатные вопросы, имевшие политический подтекст, или какие-либо иные особенности дела, исключавшие огласку. В некоторых случаях совещались только кардиналы и папа в отсутствие асессора и комиссара.
Вопросы, не требовавшие особой конфиденциальности, выносились на вторую часть собрания, которая проходила в присутствии асессора, комиссара, нотариуса и консультантов. В конце каждой части заседания папа объявлял свое решение по делу, рассмотренному ранее трибуналом. Запись папского решения, принятого на этапе expeditio causae, то есть в отсутствие консультантов и нотариуса, составлялась асессором, который затем отдавал текст нотариусу. Решение, принятое Святейшим во второй части собрания, записывалось нотариусом, который вписывал все папские решения в специальную книгу (registro dei Decreta). Том Decreta (то есть постановлений) Священной канцелярии за 1633 год сохранился. Характер помет на полях в том месте Decreta, где речь шла о заседании 16 июня, наводит на мысль, что вопрос о наказании Галилея обсуждался в первой части заседания, в отсутствие консультантов и нотариуса, но в присутствии асессора и комиссара. Summarium processus causae был зачитан на стадии expeditio causae (причем когда формально рассмотрение дела Галилея в трибунале еще не было завершено), и тогда же папа вынес свой вердикт (decretum diffinitivum). Это свидетельствует о том, что Урбан VIII желал исключить какие-либо дискуссии, а если они все же возникнут, то свидетелей должно быть как можно меньше.
Решение Урбана, принятое им 16 июня 1633 года, гласило:
Ознакомившись со всем ходом дела <…> и выслушав показания, Святейший определил допросить Галилея относительно его намерений (super intentione), пусть даже с угрозой пытки (etiam comminata ei tortura) и, если устоит (si sustinuerit), то он должен сначала отречься как сильно подозреваемый [в ереси] в пленарном собрании Конгрегации святой инквизиции, а затем быть приговорен к тюремному заключению по усмотрению Конгрегации. Ему предписано не рассуждать более никоим образом, ни письменно, ни устно, о движении Земли и о неподвижности Солнца, ни о противоположном (et e contra) под угрозой повторного наказания (уже как неисправимого еретика. – И.Д.). Книгу же под заглавием «Dialogo di Galileo Galilei Linceo» запретить (prohibendum fore).
Прежде всего обращают на себя внимание слова «et e contra». Единого мнения среди исследователей относительно того, как следует их понимать, нет. Перевод Финоккьяро – «he is to be enjoined that in the future he must no longer treat in any way (in writing or orally) of the earth’s motion or sun’s stability, nor of the opposite, on pain of relapse» – в целом согласуется с пониманием и переводами этого фрагмента многими авторами более ранних работ. Возможно, Финоккьяро опирался на отчасти сходный по смыслу фрагмент развернутого заключения специальной богословской комиссии, учрежденной Урбаном VIII в августе 1632 года. Там, в п. 7, было сказано, что Галилей полагает, будто «сторонники Птолемея иногда становились коперниканцами, но обратного никогда не случалось (в оригинале: e non è contra; в переводе Финоккьяро: the reverse never happen)». Но эта отдаленная аналогия, разумеется, не может служить основанием для выбора перевода текста папского постановления. Некоторые авторы вообще никак не переводили это спорное место.
Спеллер, принимая трактовку Финоккьяро, заметил, что причина этого «поразительного молчания (astonishing silence)» заключается в том, что указанный фрагмент «просто не имеет никакого смысла в традиционной интерпретации суда над Галилеем (simply makes no sense in the traditional interpretation of Galileo’s trial)», поскольку эта традиционная интерпретация исходит из того, что Галилея судили за пропаганду и развитие космологических представлений Коперника.
Если принять приведенный выше перевод decretum diffinitivum Урбана VIII, в правильности которого я твердо уверен, то получается, что, согласно распоряжению верховного понтифика, даже если бы Галилей письменно или устно заявил: «Слава геоцентрическому учению Птолемея, единственно верной и всепобеждающей космологической доктрине, принятой матерью католической церковью!!!», его все равно ждали бы крупные неприятности. Любой католик мог хвалить систему Птолемея (и даже излагать систему Коперника, не выдавая ее, однако, за физическую истину), а Галилей – нет! За что, спрашивается, ему такие «привилегии»? Как мне представляется, ответ может быть только один: Урбана VIII не устраивала не сама по себе теория Коперника и даже не то, что кто-то предпочитал ее системе Птолемея, но то, как Галилей трактовал любую научную теорию, modo его рассуждений и оценок, а именно: Святейшего не устраивало, что Галилей оценивает научные теории в рамках бинарной оппозиции «истинное – ложное».
В этом и заключалась для папы еретичность позиции тосканского математика. Не существует, по глубокому убеждению Урбана VIII, физически истинных (и, соответственно, физически ложных) – актуально или потенциально – утверждений и теорий. Есть теории, которые лучше «спасают явления» и которые делают это хуже, есть теории, более удобные для вычислений и менее удобные, есть теории, в которых больше внутренних противоречий и в которых их меньше, и т.д. и т.п. Урбан VIII вел свой dialogo не с Галилеем (точнее, не только с ним), он на заре того, что часто называют научной революцией Нового времени, вел диалог (разумеется, по обстоятельствам эпохи и своего статуса, с позиции силы и в теологических терминах), если можно так выразиться, с самой методологией зарождающейся классической науки, выступая в этом диалоге как теолог par excellence. Галилей спасал атрибуты новой науки, Урбан VIII – атрибуты Бога.
Другая странность папского решения – юридическая: почему Галилея вообще считали «сильно подозреваемым в ереси» (de vehementi)? Ведь если в 1616 году он, как полагали судьи (и как в действительности, скорее всего, и было), получил наряду с мягким увещанием кардинала Беллармино также жесткое предписание (praeceptum) комиссара Сегицци полностью оставить (deserere) гелиоцентрическое учение как формально еретическое, а потом он это предписание нарушил тем, что написал трактат в защиту этого учения, то логично было бы его судить как relapsus, то есть как повторно впавшего в ересь. (Именно поэтому друзья ученого так переполошились, узнав об обнаружении в архивах Священной канцелярии протокола беседы кардинала Беллармино с Галилеем в феврале 1616 года. Для повторно впавших в ересь предусматривалась, как правило, смертная казнь.) Однако согласно процитированному выше решению Урбана VIII, Галилей не был еретиком-«рецидивистом», хотя мог им стать в будущем, если бы снова начал рассуждать на космологические темы. Вот тогда ему грозила бы судьба Томмазо Кампанеллы, а то и Джордано Бруно.
Д. Спеллер полагает (и я думаю, он прав), что в глазах Урбана VIII Галилей, бесспорно, был самым настоящим еретиком, поставившим под сомнение фундаментальные догматы церкви о божественной природе, а именно догматы о божественном всемогуществе и всеведении. Иначе зачем после признаний, сделанных ученым на допросе 30 апреля, папа повелел еще провести допрос о намерениях Галилея, да к тому же с угрозой пытки и с последующим отречением? Согласившись формально признать ученого просто сильно подозреваемым в ереси, Святейший пошел на уступки, причем не только и не столько самому Галилею, сколько сложившимся обстоятельствам, которые включали и отношения Святого престола с великим герцогом Тосканы, и непростую ситуацию в самой курии, в том числе наличие в ней «Galileo’s sympathizers» (Спеллер), в число которых многие историки включают Франческо Барберини, и международную известность Галилея, и многое другое.
Допрос о намерениях, напоминаю, был необходим в тех случаях, когда обвиняемый признавал свои ошибки в положениях веры (или судьи убеждали его в еретичности его высказываний и/или поступков), но отказывался считать их следствием своей недостаточной (или не вполне ортодоксальной) религиозности. Именно с таким случаем, по мнению Урбана VIII, и столкнулся трибунал в деле Галилея. Верховный понтифик не верил (точнее, перестал верить после публикации «Dialogo») в искренность Галилея и в его правоверность. По глубокому убеждению Святейшего, Галилей отстаивал физическую истинность гелиоцентрического учения не по причине недомыслия, непредусмотрительности или «жажды славы», но именно в силу, так сказать, ущербности самой его веры. Поэтому Урбан, как защитник веры, внутренне противился плану Макулано превратить закоренелого еретика, противостоящего фундаментальным истинам веры, в заурядного грешника, вся вина которого сводится лишь к опрометчивым поступкам, совершаемым по причине обычных человеческих слабостей.
Если бы такой план удалось реализовать, это стало бы для папы величайшим унижением, поскольку означало, что его распоряжения и его воля – ничто. Такого Урбан допустить не мог, а потому он сделал все возможное в сложившейся очень непростой политико-религиозной ситуации, вынуждавшей его идти на компромиссы, чтобы Галилей был наказан как можно строже и именно как еретик или по крайней мере как сильно подозреваемый в ереси. И потому верховного понтифика совершенно не устраивали россказни Галилея на допросе 30 апреля о том, как он, впав в глубокую задумчивость после предыдущего (12 апреля) общения с судьями трибунала, решил перечитать свой опус, в который несколько лет не заглядывал, «дабы тщательно посмотреть, не вышло ли по [его] недосмотру <…> вопреки [его] чистейшему намерению, чего-либо такого, на основании чего читатель или начальственные лица могли бы составить <…> мнение [о нем] как о человеке, поступающем наперекор приказаниям Святой Церкви»; как он с изумлением обнаружил, «что в некоторых местах [его книга] представляется написанной так, что у читателя, незнакомого с [его] намерениями», могло сложиться мнение, будто он защищал теорию Коперника, – и все это оттого, что он «поддался естественному самодовольству» и, как сказал Цицерон, был «жаднее к славе, чем следует».
Все эти «признания» Галилея в том, что он написал «Dialogo» не в том модусе духа только в силу своего «тщеславия, простого невежества и неосторожности», для Урбана были пустыми и лживыми словами. А то, что после всех этих риторических упражнений тосканца Макулано его отпустил, свидетельствовало, по мнению Святейшего, о том, что комиссар инквизиции (возможно, договорившись с кардиналом Барберини) задумал свести все дело к легкому подозрению в ереси («suspicio levis»), что в самом худшем для обвиняемого случае означало тайное отречение и домашний арест в собственном доме. С таким сценарием верховный понтифик согласиться также не мог, ибо он не отвечал степени вины Галилея (как ее понимал Урбан) и подрывал авторитет Святейшего.
Что же касается пыток, то в отношении Галилея – подчеркну еще раз – речь могла идти только о словесной угрозе (territio verbalis) их применения, что он, разумеется, хорошо понимал, а кроме того, угроза пытки была обычной составляющей процедуры допроса о намерениях, а отнюдь не «эффектной сценой (colpo di scena)», по выражению Морпурго-Тольябуэ.
Несколько озадачивает другое. Святейший не сказал, что допросить следует «под пыткой» или «только под угрозой пытки», он выразился несколько иначе, менее определенно: «пусть даже с угрозой пытки (etiam comminata ei tortura)». По-видимому, папа хотел этой формулировкой еще раз подчеркнуть, что не желает чрезмерно мягкого приговора и требует выяснения намерений обвиняемого, которое как минимум должно включать процедуру «territio» хотя бы потому, что угроза применения пытки может сломить Галилея и подтолкнуть к признанию в уклонении от истинной веры.
И наконец, следует сказать несколько слов о процедуре отречения. О ней написано невероятно много – и историками, и публицистами, и литераторами, не считая живописных полотен и песен. Этот эпизод стал своеобразным символом церковных гонений на науку. И как-то мало кто из писавших удосужился выяснить, что представляла собой эта процедура во времена Галилея.
Прежде всего, следует иметь в виду, что отречение – это не карательный акт («un atto penale») и не способ унизить осужденного, но его заявление («protestativo») о том, что он никогда не имел некатолических намерений и желает жить и умереть как католик («di non haver havuto mai intentione men che cattolica, e di voler vivere e morire cattolico»). Таким образом, отречение – это акт смирения, процедура стандартная и рутинная. При этом виновный объявляет о своей ненависти не только к тем ересям, в которых он подозревается (или, если трибунал признал его еретиком, в которые он впал), но и ко всяким другим и заявляет о своей твердой приверженности католической истине.
Обычно различали четыре вида отречения: для обвиненных в закоренелой, или формальной, ереси (de formali hearesi), для слегка заподозренных в ереси (de leviter haeresi suspecti или, сокращенно, «de levi»), для сильно подозреваемых («de vehementer haerisi suspecti», сокращенно «de vehementi») и для очень сильно подозреваемых («de violenter haerisi suspecti», сокращенно «de violenti»). Последние два вида отречения считались практически идентичными. Отречение сильно подозреваемого в ереси должно было быть произнесено на родном языке, под присягой, по написанному тексту или по крайней мере по тексту, подписанному отрекающимся, произнесено публично и в публичном месте перед людьми, специально собранными для этой цели. Что касается слегка подозреваемых в ереси, то они также должны были произнести отречение (так, по крайней мере, полагало большинство специалистов по церковному праву), но в этом случае отречение должно было быть тайным, то есть совершаться в присутствии небольшого числа лиц и в тайном месте (loco secreto), чтобы избавить виновного от публичного унижения и по возможности не навредить его репутации.
Таким образом, требование Урбаном VIII отречения Галилея «на пленарном собрании Конгрегации святой инквизиции» полностью отвечало правилам этой службы и его не следует рассматривать как некое дополнительное наказание, которому обиженный верховный понтифик решил подвергнуть строптивого ученого из мести или в назидание другим. Ниже я еще вернусь к вопросу об отречении и обстоятельствах, с ним связанных.
19 июня 1633 года Никколини встретился с Урбаном VIII. Святейший был в прекрасном расположении духа, источая «бесконечные проявления мягкосердечия». «Мы охотно сделали все возможное по отношению к синьору Галилею из уважения (dell’amore) к его высочайшему покровителю, – заверил он посла, – но что касается самого дела, то невозможно избежать запрещения воззрений [Коперника], так как они ошибочны и противоречат Священному Писанию, продиктованному устами божьими (ex ore Dei). Что же касается лично Галилея, то, как обычно, он останется на некоторое время здесь в заключении, потому что не подчинился распоряжению 1616 года. Но как только текст приговора будет напечатан, его снова пересмотрят и обсудят со мной, что можно сделать, чтобы уменьшить его страдание и горе, так как нет возможности полностью избежать наказания».
Заметим: Урбан аргументирует квалификацию учения Коперника как еретического, опираясь на те доводы, которые кардинал Беллармино приводил в письме Фоскарини от 12 апреля 1615 года: «…Если это [гелиоцентризм] и не вопрос веры ex parte obiecti, то это вопрос веры ex parte dicentis». Только на этом основании и можно было объявить гелиоцентризм ересью или по крайней мере учением erronea in fide. Урбан не преминул также подчеркнуть, что все члены Конгрегации святой инквизиции проголосовали «единогласно, без единого возражения (tutta unitamente et nemine discrepante)».
Никколини, жалея Галилея, передал ему лишь часть информации, умолчав о тюремном заключении, запрещении «Dialogo» и т.п. В результате ученый оказался морально не подготовленным к приговору, вынесенному ему в среду 22 июня. Накануне, 21 июня, состоялся последний, четвертый допрос, допрос super sua intentione, то есть с целью выяснить намерения подсудимого при написании «Dialogo».
Вопрос. Имеет ли он что-либо сказать?
Ответ. Мне нечего сказать.
Вопрос. Придерживается ли он или придерживался ранее, и как долго, мнения, что Солнце находится в центре мира, а Земля не является его центром, но движется вокруг Солнца, совершая также и суточное вращение?
Ответ. Уже много времени тому назад, до того как Святая Конгрегация Индекса приняла решение и прежде чем я получил предписание (precetto), я пребывал в нерешительности и рассматривал два мнения, Птолемея и Коперника, как спорные, потому что только одно из них могло быть истинным (vera in natura). Но после названного выше решения я, удостоверившись в мудрости (prudenza) [церковных] властей, отбросил всякие сомнения и стал придерживаться, и придерживаюсь до сих пор, мнения Птолемея о неподвижности Земли и движении Солнца как истинного и бесспорного (per verissima et indubitata).
Иными словами, чтобы сделать выбор между двумя космологическими теориями, Галилею потребовалась только «мудрость» церковных властей, и ничего более.
Тогда последовало возражение:
…Судя по манере и способу изложения, принятых в его книге, опубликованной после этого времени, а также из самого факта ее написания и издания, предполагается, что он придерживался названного мнения. Поэтому его просят добровольно сказать правду: придерживался ли он и придерживается ли ныне этого мнения? <…>
Ответ. Что касается написания мною уже опубликованного «Dialogo», то я сделал это не потому, что считал мнение Коперника истинным. Напротив, будучи убежденным, что это послужит общему благу, я рассмотрел физические и астрономические доводы, которые могут быть выдвинуты в пользу и той, и другой стороны. Я пытался показать, что приведенные доводы не могут доказать превосходство того или иного мнения, и, следовательно, чтобы уверенно идти далее, мы должны придерживаться указаний Высшего Учения (alla determinatione di più sublimi dottrine), и это ясно видно в очень многих (in molti e molti) местах «Dialogo». Таким образом, со своей стороны, я твердо решил после указания властей не придерживаться осужденных воззрений и не придерживаюсь их».
Фантоли считает, что «во время последнего допроса Галилей признал абсурдность своего прежнего заявления о желании доказать в “Диалоге” ложность учения Коперника». Полагаю, что приведенный текст свидетельствует об ином. Галилей действительно несколько изменил свою аргументацию: он теперь не доказывал, что написал антикоперниканский трактат, но старался позиционировать себя как беспристрастного аналитика, выносящего свои суждения о каждой «системе мира» sine ira et studio и обнаружившего, что без обращения к Высшему Учению нам истины не видать (сдержанный, но любезный поклон в сторону любимой идеи Урбана о божественном всемогуществе и бессилии науки, который, однако, уже никто не оценил).
Замечу, что сделанные Галилеем в начале допроса декларации были довольно рискованными по двум причинам: во-первых, в «Dialogo» ясно заявлено (и это было отмечено в заключении Инхофера), что «одна из двух систем [мира] необходимо должна быть истинной, другая же необходимо ложной (una delle due costituzioni esser necessariamente vera e l’altra necessariamente falsa)», и нигде в этой книге нет даже намека на то, что «истинной и бесспорной» является система Птолемея; а во-вторых, поскольку Галилей не знал о решении Урбана VIII от 16 июня 1633 года, запрещавшем тосканскому математику защищать не только коперниканскую, но и Птолемееву теорию, он в свою защиту продолжал уверять, что принимает последнюю «per verissima et indubitata». Но по счастью, Макулано не стал останавливаться на этих «тонкостях», и на то у него были основания: Галилей оценил теорию Птолемея как «истинную и бесспорную», тем самым сохранив право научной теории претендовать на отражение физической истины (да еще бесспорным образом), только вместо коперниканского учения нишу истинной теории, по понятным причинам, заняло учение Птолемея, что логично, раз уж в курии решили во главу угла поставить обвинение в поддержке гелиоцентрической теории, несовместимой с буквальным пониманием Священного Писания, а не «эпистемологические» претензии Урбана VIII, из которых следовало тяжкое обвинение в непризнании ученым божественных атрибутов.
Согласно принятой в инквизиции формуле rigoroso esame, Макулано дважды, с нарастающей жесткостью, задал Галилею вопрос о намерениях. Тосканцу было заявлено, что «именно из этой книги [«Dialogo»] и доказательств, приведенных в пользу утверждения, что Земля движется, а Солнце неподвижно, вытекает, как сказано, что он сам придерживается мнения Коперника или по крайней мере придерживался его в то время, и поэтому если он не решится признать истину, то против него будут приняты меры, соответствующие закону и фактам (remedia juris et facti opportuna)».
Ответ. Я не придерживаюсь и не придерживался этого мнения Коперника с тех пор, как мне было предписано оставить его. Впрочем, я здесь в ваших руках – поступайте как желаете.
И ему было приказано сказать истину, иначе он будет подвергнут пытке.
Ответ. Я здесь нахожусь, только чтобы повиноваться. Я не придерживался этого мнения после полученного предписания, как я сказал.
И так как ничего иного нельзя было сделать, то во исполнение декрета (от 16 июня. – И.Д.) и после подписания акта он был отпущен на свое место (locum suum; то есть в апартаменты Священной канцелярии, где он тогда жил. – И.Д.).
В действительности во исполнение папского декрета кое-что еще сделать было можно (например, продемонстрировать обвиняемому инструменты пытки, что иногда называлось territio realis), но Макулано ограничился минимальными мерами (territio verbalis). И это было мудрое решение – а то, не приведи Господь, Галилей, испугавшись, признается, что принимал учение Коперника за абсолютную истину и, чтобы поведать эту истину миру, написал «Dialogo». И тогда начинай все снова! Такого поворота событий планы Франческо Барберини и Винченцо Макулано не предусматривали.
