Книга: Упрямый Галилей
Назад: ДОЛГАЯ ДОРОГА В РИМ
Дальше: ПОСЛЕДНИЙ ДОПРОС

«ТРИБУНАЛ СОХРАНИТ СВОЮ РЕПУТАЦИЮ»

В пятницу 6 апреля 1633 года кардинал Франческо Барберини попросил тосканского посла о встрече. Беседа состоялась на следующий день утром. Кардинал сообщил от имени его святейшества, что Галилею надлежит явиться в инквизицию. В свою очередь Никколини высказал пожелание, чтобы ученому разрешили каждый вечер возвращаться в посольство. В ответ Барберини заверил посла, что Галилей не будет содержаться в тюремной камере, ему предоставят хорошие комнаты, которые, вероятно, не будут запирать.
Утром 12 апреля 1633 года Галилей был доставлен в инквизицию. Как он спустя четыре дня писал своему родственнику Джери Боккинери, в помещении инквизиционного трибунала, где его содержали
…все было устроено для того, чтобы я мог продолжать оставаться в уединении, но с необычными удобствами и размахом, в трех комнатах, являющихся частью жилища прокурора Священной канцелярии (Галилею предоставили appartamento del fiscale, то есть квартиру обвинителя, procuratore fiscali. – И.Д.); у меня есть разрешение на прогулки по довольно большой территории. Что касается моего здоровья, то, слава Богу, оно в неплохом состоянии благодаря усердной заботе синьора посла и его супруги, которые всеми силами пекутся о моих удобствах даже свыше того, в чем я нуждаюсь.
Сам «синьор посол» докладывал во Флоренцию, что комиссар инквизиции Макулано принял Галилея «по-дружески и предложил поселиться в комнатах судебного обвинителя, а не в тюремных камерах, отведенных для преступников. Таким образом, он не только находится вместе с членами [инквизиции], но и может свободно выходить и гулять во внутреннем дворике резиденции».
Слуге ученого было дозволено ему прислуживать, а слугам из тосканского посольства – приносить ему еду утром и вечером. Кроме того, Галилей мог вести переписку.
В тот же день, 12 апреля 1633 года, состоялся первый допрос ученого. Никакой торжественности и помпы, как это иногда изображают в популярной литературе и на живописных полотнах, в действительности не было. Допрос вел Макулано. Кроме того, присутствовал его помощник Карло Синчери, исполнявший с 1609 года в римской инквизиции должность Procuratore fiscali, и писарь. На следующий день папа и кардиналы (римская инквизиция состояла из десяти назначавшихся папой кардиналов и примерно такого же количества клерков) получали резюме или протоколы допроса. Вопросы формулировались на латыни и в третьем лице (например, «Пусть он скажет…» или «Может быть, он припомнит…» и т.д.), тогда как Галилей отвечал от первого лица и по-итальянски. Как заметила Дава Собел, вследствие указанной двуязычности «текст этой драмы (имеется в виду текст протокола допроса. – И.Д.) постоянно вызывает у читателя недоумение, представляя обоих участников действия так, словно <…> каждый из них двигается в своем потоке сознания». После каждого допроса обвиняемому предлагалось ознакомиться с протоколом и подписать его. По окончании процесса составлялся итоговый документ, который передавался кардиналам-инквизиторам, а те либо сами принимали решение (после чего оно направлялось на одобрение папе), либо отсылали дело Святейшему.
Здесь уместно сделать отступление, чтобы сказать о некоторых обстоятельствах, которые необходимо учитывать, рассматривая ход процесса над Галилеем.
Прежде всего следует принять во внимание ряд особенностей работы инквизиционного трибунала. Если в современных уголовных законодательствах демократических и псевдодемократических стран предусматривается принцип презумпции невиновности, а также наличие у обвиняемого определенных прав (например, права пользоваться услугами адвоката, права знать до начала суда суть обвинения, результаты экспертиз, имена свидетелей, их показания и т.д., короче – права до начала суда знакомиться с материалами дела), то инквизиционный процесс всего этого не предусматривал.
Со времен Фомы Аквинского считалось, что источником человеческих прав является Бог, и тот, кто, впадая в ересь, покидал лоно церкви, лишался этого божественного дара, а вместе с тем и права на защиту.
Однако из сказанного не следует, что инквизиторы действовали исключительно по собственному усмотрению. Процедура судебного разбирательства была детальным образом кодифицирована, и ее описание занимало сотни страниц. Цель процесса состояла не столько в доказательстве вины (ибо, если человек оказывался перед трибуналом, он уже предполагался виновным), сколько в выявлении мотивов и причин уклонения от истинной веры. Хофштедтер назвал инквизицию «a form of mind police». Поэтому рассмотрение дела, как заметил Роуленд, «часто включало элементы психоанализа (often took on the attributes of psychoanalysis)». Соответственно, главным результатом суда должно было быть не наказание обвиняемого, но его искреннее и глубокое раскаяние, возврат заблудшей души в лоно церкви. Признание обвиняемым своей вины, своих заблуждений – вот основной итог процесса, даже если трибуналу и не удавалось строго доказать вину подсудимого. Ни о какой защите не могло быть и речи, ибо защищать еретика – значит впадать в ересь. Учитывать все смягчающие и отягчающие обстоятельства должны были судьи. Правда, иногда подсудимому назначали советника, но последний должен был быть из числа судей.
Далее, процесс проходил в обстановке строжайшей секретности, в противном случае само разбирательство могло стать источником распространения ересей, да и раскрывать приемы и методы своей работы инквизиторы не желали. Обвиняемым не сообщались имена авторов доносов и обращений в инквизицию, чтобы устранить возможность мести, но представшему перед судом предлагалось назвать имена своих врагов и недоброжелателей и указать, на каком основании каждый из названных мог обратиться в Священную канцелярию. Нередко случалось, что суд квалифицировал донос как лжесвидетельство, и тогда обратившийся в инквизицию мог стать обвиняемым.
Как уже было сказано, инквизиционный процесс не предусматривал предварительного ознакомления обвиняемого с тем, какое именно преступление ему инкриминируется, об этом он узнавал постепенно, в ходе допросов (если, конечно, причина вызова в трибунал не была обвиняемому очевидна с самого начала процесса). Поэтому уже на первом допросе обвиняемого спрашивали, известны ли ему причины привлечения его к суду Священной канцелярии, или, может быть, он догадывается о них. Если следовал утвердительный ответ, то ответчику предлагалось назвать эти причины, и если он сразу же признавался в преступном деянии, подпадавшем под юрисдикцию инквизиционного трибунала, то его просили рассказать об этом подробно. Если же он говорил, что не имеет представления о том, почему оказался перед трибуналом, то его в ходе дальнейшего допроса постепенно подводили к пониманию сути обвинения. Если же виновный и после «наводящих вопросов» не мог понять, за что его судят, то тогда ему сообщали данные под присягой показания свидетелей. Если допрашиваемый и далее продолжал считать себя невиновным, то ему в последний раз предлагалось сказать правду, и в случае его отказа, что фиксировалось в протоколе, первый допрос, как правило, заканчивался. Но это не означало завершения процесса. Далее действовали по обстоятельствам. Если не было оснований считать, что ответчик стал жервой клеветы врагов, то на следующем заседании трибунала его вновь спрашивали, не желает ли он сказать правду. Впрочем, ситуация могла складываться по-разному, и решение трибунала далеко не в последнюю очередь зависело от того, кто кого и в чем обвинял.
Теперь о пытках. Если обвиняемого не удавалось убедить в преступности его намерений и/или действий и он продолжал упорно отрицать свою вину, не будучи при этом в состоянии ясными доказательствами оправдаться хотя бы частично, или когда он противоречил сам себе, то возникала необходимость перейти к «строгому испытанию (examen rigorosum; rigoroso esame или rigorosa disamina)», то есть к допросу под пыткой (in tortura; ne’ tormenti).
Пытки в течение столетий использовались и светскими, и религиозными судами. В 1252 году, на пороге Ренессанса, когда усилился интерес к римскому праву (допускавшему использование пыток), папа Иннокентий IV узаконил их применение при расследовании преступлений «laesae maiestatis divinae» (то есть в делах о ересях), и формально они были отменены только в 1819 году. Фактически же в XVII и особенно в XVIII веке пытки крайне редко использовались в практике инквизиционного расследования даже в Испании.
Существовало три вида допроса под пыткой: для установления факта преступного деяния («sopra il fatto»), то есть чтобы заставить обвиняемого признать вменяемую ему вину; для установления окончательной истины и намерения обвиняемого («pro ulteriori veritate et super intentione») и только для установления его намерения («sopra l’intentione solamente»). Последняя мера применялась, как правило, когда ответчик вину признавал, но не связывал ее с ошибками в вере («mala credenza»). Вопреки распространенному мнению, при установлении намерений обвиняемого не рассматривались ни причины, по которым он впал в ересь, ни его мотивы, ни цели. (Забегая вперед, отмечу, что именно поэтому на допросе 21 июня 1633 года «super intentione» Галилея спрашивали лишь о том, «придерживается ли он или придерживался ранее, и как долго, мнения, что Солнце находится в центре мира…» и т.д., то есть было ли его намерение «коперниканским».)
Что касается формы проведения допроса под пыткой («modo d’esaminare in tortura»), то обвиняемого сначала спрашивали, не желает ли он сделать какие-либо заявления относительно его дела («an sibi occurrat aliquid dicere circa suam causam»). В случае отрицательного ответа судья интересовался, высказывал ли допрашиваемый когда-либо еретические суждения и/или совершал ли еретические поступки, в которых его обвиняют. Если ответ был положительный, то инквизитор выяснял, разделяет ли обвиняемый ложную веру, приверженность которой ему инкриминируется. Если обвиняемый признавался в содеянном, то задушевная беседа заканчивалась, поскольку считалось, что цель ее достигнута. Если же допрашиваемый упорствовал в отрицании своей вины, то следовала territio verbalis (или, по другой терминологии, verbalis perterrefactio), то есть устная угроза пытки, сначала в завуалированной форме, мол, если не сознаешься, то прибегнем к другим средствам, приличествующим ситуации («remedia iuris, et facti opportune»), а если эти слова не оказывали на обвиняемого должного воздействия, то ему описывали возможное развитие событий просто, без затей – «conta eum devenietur ad torturam» (эта угроза называлась «comminatio realis»), и только если и эта реальная угроза не помогала, то, видя «упорство и неуступчивость (visa pertinacia et obstinatione)» клиента, инквизитор принимал решение о… нет-нет, еще не о пытке, но о territio realis, или, другой термин, vexatio, когда обвиняемого вводили в камеру пыток, показывали орудия, иногда готовили к мучениям, скажем, связывали, что, впрочем, некоторыми знатоками этого дела рассматривалось как primus gradus самой пытки (см., например, трактат М.А. Савелли), и только если негодяй и тогда продолжал своим упорством изводить судей, всем сердцем желавших ему добра, наступало полное торжество закона!
Заметим, что вся эта богатая нюансами и весьма насыщенная программа rigoroso esamine предусматривала для обвиняемого возможность на любой стадии своей реализации заявить то, что от него ждали отцы-инквизиторы, то есть «правду» по версии Священной канцелярии.
Вместе с тем пытка – если уж дело доходило до ее реального использования – не должна была стать причиной уродств и смерти подсудимого: она должна была быть «temperata (умеренной)», чтобы «испытуемый» не подвергался опасности («si conserve salvo»). Некоторые авторы даже уверяли, что пытки, применявшиеся Священной канцелярией, были «легкими (levis)», то ли дело в светских трибуналах («in hoc tribunal solent iudices levem inferred torturam»). И это писалось отнюдь не с целью спасти честь сутаны. Контекст этих констатаций совсем иной – поскольку пытки в инквизиции мягкие, то «сильно заподозренных в ереси» следует приговаривать к отречению и назначать им суровые наказания, как «полноценным» еретикам. Скажем, подвешивая обвиняемого за локти на веревке, в Священной канцелярии делали это плавно, без рывков и прочих изысков – в частности, не привязывая к ногам тяжести («sine squassis, pondere ad pedes» ). Конечно, чего греха таить, использовали и «нестандартные» методы, но нечасто. Поэтому люди мыслящие (из числа теоретиков и практиков этого древнего искусства) считали пытки делом «обманчивым и неэффективным (fallaces et inefficaces)». Пытали непременно в присутствии врача, заранее удостоверявшего, будет ли заключенный в состоянии вынести испытание.
Пытка не должна была стать причиной уродств и смерти подсудимого. Запрещалось пытать пожилых людей, детей, беременных женщин и больных. Поэтому многие прикидывались больными. Необходимо отметить, что все виды пыток могли продолжаться не более 10 минут, а в целом не более часа. Если подсудимый не признавал свою вину и под пыткой, то он считался полностью невиновным и его отпускали на свободу, если, конечно, ему тут же не предъявляли новое обвинение. Поэтому все разговоры о том, будто Галилея чуть ли не пытали в застенках инквизиции, которые с пафосом распространял В. Львов (со ссылкой на Е.В. Тарле и М.А. Гуковского), – не более чем дешевые выдумки.
Конгрегация инквизиции отличалась от прочих тем, что не имела кардинала-префекта, папа лично председательствовал на собраниях (coram Sanctissimo), на которых объявлялись наиболее важные решения. Если папа по тем или иным причинам отсутствовал, заседание вел асессор.
Высшим должностным чиновником инквизиции был генеральный комиссар (Commissario generali), назначавшийся из числа доминиканцев, которому помогали два коадьютора из того же ордена. Именно комиссар вел дело вплоть до заключительного пленарного заседания, то есть выступал в роли скорее дознавателя, чем судьи. В число должностных лиц святой службы входили также фискальный прокурор (Procuratore fiscali), выполнявший функции обвинителя и финансового чиновника Конгрегации, и иногда advocatus reorum, который консультировал обвиняемого.
Несколько слов следует сказать о генеральном комиссаре инквизиции Макулано, поскольку он вел допросы Галилея и играл важную роль в процессе. Макулано родился в Пьяченце в семье каменщика. В 16 лет вступил в орден проповедников и жил в доминиканском монастыре в Павии, где сменил данное ему при крещении имя Гаспар на Винченцо. Образование получил в Болонье и затем преподавал теологию, каноническое право, геометрию и архитектуру. В 1627 году он был назначен инквизитором в Павию, но в тот же год был переведен в Геную. Урбан VIII оценил его талант военного инженера, поэтому, будучи в 1627 – 1629 годах в Генуе, Макулано не только исполнял обязанности инквизитора, но и занимался фортификацией. Его называли даже «Archimede dei nostri tempi». В Риме, куда он был приглашен папой, Макулано также проектировал укрепления и, в частности, руководил сооружением защитной стены на Яникуле (Mura Urbaniane). Одновременно благодаря протекции Урбана VIII Макулано занимал все более высокие посты в ордене доминиканцев. В августе 1631 года папа назначил его викарием (заместителем) генерала ордена Никколо Ридольфи. Опираясь на поддержку и патронат верховного понтифика, Макулано фактически взял управление орденом в свои руки, что, естественно, привело к конфликту с Ридольфи. Дело кончилось тем, что в курии решили переместить Макулано на новую должность – генерального комиссара инквизиции, которую он занимал с 22 декабря 1632 года. Но его конфликт с Ридольфи не прекратился, наоборот, их отношения обострились в апреле 1633 года, поскольку последний решил аннулировать результаты болонских выборов провинциала ордена в Ломбардии на том основании, что кандидат, собравший большинство голосов, был креатурой Винченцо Макулано. Фра Винченцо 20 апреля 1633 года написал жалобу Франческо Барберини. Но кардинал-непот не очень хотел вмешиваться в эти дрязги. Однако Макулано был настойчив, и в итоге Ридольфи все же был смещен с поста генерала ордена. Позднее, в 1641 году, фра Винченцо стал кардиналом.
Судя по сохранившимся документам, Макулано был человеком умным, здравомыслящим, талантливым организатором и инженером. Он, видимо, сразу понял правоту Галилея, о чем свидетельствует его беседа с Кастелли в самом начале октября 1632 года. «В конце нашего разговора, – сообщал Кастелли Галилею, – отец Винченцо сказал мне, что придерживается того же мнения (что и Галилей. – И.Д.) и что решение этого вопроса (о движении Земли. – И.Д.) не должно основываться на авторитете Священного Писания. Он также сообщил мне, что хотел бы написать об этом». Однако патронатно-клиентарные связи Макулано с его Padroni – Урбаном VIII и Франческо Барберини – полностью исключали такую возможность. Как мы увидим далее, фра Винченцо пришлось писать (и редактировать) совсем иные тексты. Впрочем, надо отдать должное Макулано: оказавшись в трудной ситуации выбора между истиной и карьерой, он сделал все возможное, чтобы облегчить участь Галилея, не испортив в то же время отношений со своими патронами.
Хотя два главных пункта обвинения Галилея – в защите и распространении им коперниканских воззрений, противоречащих Писанию и осужденных церковью, и в нарушении предписания, данного ему в 1616 году, – были, как уже отмечалось выше, неразрывно связаны друг с другом, на первом допросе 12 апреля 1633 года основное внимание, в соответствии с заранее составленным сценарием, было сосредоточено на дисциплинарном проступке тосканского ученого. Макулано добивался от Галилея признания в том, что тот нарушил предписание генерального комиссара инквизиции и, прося цензурное разрешение (Imprimatur) на публикацию «Dialogo», скрыл от отца Риккарди и других цензоров сам факт сделанного ему в 1616 году praeceptum. Иными словами, Галилей, согласно сценарию первого допроса, должен был сознаться в получении Imprimatur нечестным путем, что снимало с цензоров всякую ответственность за выдачу разрешения на печатание книги.
Поскольку текст протокола допроса уже неоднократно публиковался, я остановлюсь далее только на наиболее значимых моментах.
В начале допроса Галилея спросили, был ли он в Риме в 1616 году, и если был, то по какому поводу («et qua occasione»). На это тосканец ответил, что был в Вечном городе несколько раз: на втором году понтификата папы Урбана VIII, а затем три года тому назад по поводу издания своей книги, поскольку очень хотел ее напечатать («per occasione ch’io volevo dar il mio libro alle stampe»). Но Макулано спрашивал не о том occasione, его интересовало другое – зачем Галилей прибыл в Рим в 1616 году. Впрочем, Галилей тут же поясняет, что тогда, в 1616 году, он услышал, что взгляды Коперника вызывают возражения. Тогда он прибыл в Рим, чтобы убедиться, что держится католических взглядов («l’opinioni sante e cattoliche»). А еще он хотел узнать, как подобает относиться к гелиоцентрической теории. И далее Галилей рассказал, что он встречался с пятью кардиналами, входившими тогда в Конгрегацию инквизиции, – Беллармино, Бонси, Галамини, Таверной и Чентини – и много беседовал с ними о книге Коперника по их просьбе, потому что книга эта весьма трудна, и они просили его помочь им разобраться в ее содержании. После чего Галилей изложил следователю Макулано и прокурору порядок расположения небесных сфер по Копернику. На этом научно-просветительская часть общения Галилео с клерками инквизиции завершилась. Замечу, что из пяти названных тосканцем кардиналов в живых в 1633 году оставалось только двое – Галамини и Чентини, но они к тому времени уже не представляли для Галилея серьезной опасности. И кроме того, нет никаких данных, что Галилей в 1616 году действительно встречался с названными прелатами для обсуждения коперниканских идей.
Макулано выслушал все это молча, а потом поинтересовался, чем же закончилось дело. Галилей ответил, что «касательно спора, состоявшегося по поводу <…> мнения о неподвижности Солнца и движении Земли, Святая Конгрегация Индекса определила, что это мнение, принятое в абсолютном смысле (assolutamente presa), противоречит Священному Писанию, и оно должно приниматься лишь ex suppositione (предположительно), как это и делал Коперник». И далее Галилей сказал:
Его высокопреосвященство (кардинал Беллармино. – И.Д.) знал, что я также рассматриваю это мнение ex suppositione, то есть так, как его придерживался сам Коперник, и вы можете это видеть из ответа того же синьора кардинала на письмо отца-магистра Паоло Антонио Фоскарини, провинциала [ордена] кармелитов. У меня есть копия этого ответа, и там можно найти такие слова: «мне кажется, Вы, Ваше Преподобие, и синьор Галилей поступаете предусмотрительно, довольствуясь тем, что говорите ex suppositione, а не абсолютно». Это письмо названного синьора кардинала датировано 12 апреля 1615 года. Более того, он говорил мне, что в противном случае, то есть рассуждая абсолютно, нельзя ни придерживаться сего мнения, ни защищать его (non si doveva né tenere, né difendere).
Итак, Галилей начал с того, что позиционировал себя сторонником весьма сдержанного подхода к теории Коперника, трактующим гелиоцентризм исключительно как предположение, облегчающее расчеты и «спасающее явления», фактически как гипотезу в инструменталистском смысле этого слова. Он не придерживался и не защищал гелиоцентризм как физическую истину («assolutamente»), а потому он и кардинал Беллармино были в своем отношении к гелиоцентрическому учению единомышленниками.
Тогда Макулано, перед которым лежал текст предписания, сделанного Галилею в феврале 1616 года комиссаром Сегицци, попросил обвиняемого поподробнее рассказать, какое именно решение было принято в феврале 1616 года. На это Галилей заявил:
В феврале 1616 года синьор кардинал Беллармино сказал мне, что, поскольку мнение Коперника, понятое абсолютно, противоречит Священному Писанию, его нельзя ни придерживаться, ни защищать, но оно может приниматься и излагаться ex suppositione. В согласии со сказанным я сохранил уведомление (attestato), составленное самим кардиналом Беллармино, датированное 26 мая 1616 года, в котором он говорит, что воззрение Коперника, как противоречащее Священному Писанию, нельзя ни разделять, ни защищать. Копия уведомления у меня имеется, вот она.
Галилей сделал, как ему казалось, сильный ход – предъявленное им письмо Беллармино противоречило неподписанному и нотариально не заверенному документу с текстом предписания комиссара Сегицци. Это был рассчитанный ход, поскольку Галилей заранее знал о том, что трибунал располагает документом, касающимся событий февраля 1616 года, о чем, в частности, свидетельствует следующий фрагмент из донесения Никколини Чьоли от 27 февраля 1633 года:
Хотя я не могу в точности сказать, в каком состоянии находится дело Галилея и как будут развиваться события далее, но из того, что мне удалось разузнать, ясно одно – по-видимому, наибольшее затруднение состоит в том, что в 1616 году, как заявляют эти синьоры (то есть информаторы посла. – И.Д.), Галилей получил предписание не обсуждать и не рассматривать это мнение (то есть теорию Коперника. – И.Д.). Однако он [Галилей] сказал, что приказ был сформулирован иначе – он не должен поддерживать и защищать это мнение, и он полагает, что он сможет оправдаться, поскольку его книга не свидетельствует о том, что он поддерживает или защищает это мнение, в ней не предлагается никакого решения вопроса, а только представлены доводы с обеих сторон (hinc inde).
Однако Галилей переоценил силу своего «secret weapon», как, на мой взгляд, и многие его биографы, которые полагают, что несоответствие между письмом Беллармино Галилею (согласно которому ученому запрещалось защищать коперниканское учение и придерживаться его, но дозволялось, по умолчанию, его обсуждать) и более жестким предписанием комиссара Сегицци (этого учения «не придерживаться, не преподавать и не защищать никоим образом, ни письменно, ни устно (nec eam de caetero, quovis modo, teneat, doceat aut defendat, verbo aut scriptis») поставило следствие в тупик, тем более что документ, в котором говорилось о предписании Сегицци, не был подписан ни свидетелями, ни нотариусом. К примеру, по мнению Р. Блэквелла, Макулано после первого допроса Галилея «вероятно, плохо спал несколько следующих ночей». Вряд ли это так.
Прежде всего следует остановиться на формальном обстоятельстве, обычно отмечаемом историками, – на отсутствии указанных выше подписей в официальном протоколе, имевшемся в распоряжении Макулано. Могло ли их отсутствие заставить фра Винченцо усомниться в подлинности лежащего перед ним документа или по крайней мере в его юридической значимости? Не думаю. То, что документ не подписан и нотариально не заверен, могло вообще не играть для трибунала никакой роли, поскольку судьям довольно часто приходилось иметь дело с документами, не оформленными должным образом и относящимися к категории imbreviatura (составленными в сокращенной форме). Imbreviatura, или, другое название, matrix, seu originale instrumenti (термин matrix означает в данном случае подлинный набросок документа), отличается от окончательно отредактированного текста и может не включать подписи свидетелей и нотариуса. Большинство документов, содержащихся в архивах инквизиции, относятся именно к категории imbreviatura, и, как заметил Ф. Беретта, «подлинность такого документа гарантировалась тем, что он был составлен нотариусом», который расписывался на папке с соответствующими документами. Причем наброски (imbreviatura) и «окончательные» документы со всеми нужными подписями хранились отдельно друг от друга: первые – в томах Decreta, вторые – в Libri extensorum, которые, к сожалению, были утеряны во время перевозки архива инквизиции в Париж по приказу Наполеона I (Приложение V). Разумеется, окончательная форма обсуждаемого документа могла вообще никогда не существовать, поскольку в ней не было необходимости (ведь никаких публичных заявлений об увещании не делалось, процедура была секретной), но в любом случае отсутствие подписей свидетелей и нотариуса вряд ли могло смутить Макулано.
Далее, attestato Беллармино в принципе никак не мог помочь Галилею. Кардинал был таким же искусным дипломатом и оратором, как и тосканский ученый, они оба умели при случае виртуозно использовать язык, чтобы скрыть правду. Во-первых, Беллармино в attestato снял с себя всякую персональную ответственность за все, что произошло утром 26 февраля 1616 года в его резиденции («до его [Галилея] сведения было лишь доведено распоряжение Его Святейшества, выраженное Декретом Святой Конгрегации Индекса»). Во-вторых, Беллармино как бы между делом уточняет, что ни о каких жестких запретах и речи не было, тосканцу было велено (папой!) «ни защищать, ни придерживаться» гелиоцентрического учения. Казалось бы, только и всего. Но после публикации «Dialogo» и заключения экспертов, согласно которому Галилей в этом трактате защищал учение Коперника (а потому, скорее всего, и придерживался его), письмо Беллармино «работало» против Галилея. А о том, что произошло 26 февраля, в письме кардинала фактически не сказано ничего, вместо этого – ссылка на декрет Конгрегации Индекса от 5 марта 1616 года. В-третьих, Макулано, разумеется, знал, что все происшедшее во дворце кардинала Беллармино 26 февраля 1616 года не подлежало разглашению (именно поэтому в своем attestato от 26 мая кардинал ссылается только на опубликованный декрет Конгрегации Индекса), а следовательно, кардинал не мог в письме, явно предназначавшемся для посторонних глаз, сообщить о том, что было сказано Галилею во время их официальной беседы.
И еще одно обстоятельство – Галилей так построил свои ответы на вопросы Макулано, что складывалось впечатление, будто в attestato Беллармино и в его письме Фоскарини говорится об одном и том же, а именно: если понимать учение Коперника «абсолютно», как физическую истину, то «его нельзя ни защищать, ни придерживаться», поскольку оно противоречит Священному Писанию. Между тем по сравнению с письмом Беллармино Фоскарини текст attestato более жесткий, в нем не сказано, что Галилей «поступает предусмотрительно, довольствуясь тем, что говорит ex suppositione (предположительно), а не абсолютно», наоборот, из attestato следует, что Галилео как раз говорил о теории Коперника «абсолютно», почему в 1616 году и понадобилось «доводить до сведения» тосканца соответствующее папское распоряжение. Однако ни в том, ни в другом документе таких жестких формулировок, как в предписании комиссара Сегицци, нет. Характер ответов Галилея на первом допросе наводит на мысль, что тосканец упорно хотел вести разговор, используя формулировки кардинала Беллармино, комбинируя высказывания последнего в наиболее благоприятной для себя манере.
Макулано слушал Галилея не перебивая и перед тем, как сменить тему, все же поинтересовался, а не припомнит ли обвиняемый, присутствовали ли при его беседе с Беллармино другие лица и давали ли они Галилею какие-либо указания, и если да, то какие именно. Вопрос этот был задан прежде всего потому, что Макулано обязан был выяснить все обстоятельства дела, но вместе с тем комиссар, по-видимому, решил дать обвиняемому возможность доказать трибуналу свою правдивость и искренность (что было нелишне вообще, а в данном случае в особенности, поскольку Галилея подозревали в хитрости, обмане и коварстве). На поставленный вопрос ученый ответил, что какие-то отцы-доминиканцы в помещении, где велась беседа, находились, но кто они и что они ему тогда говорили и говорили ли что-нибудь вообще, он за давностью лет уже не помнит. При этом Галилей сделал одно загадочное заявление:
…Однажды утром (то есть утром 26 февраля 1616 года. – И.Д.) синьор кардинал Беллармино пригласил меня для беседы и сказал мне кое-что, что я бы предпочел повторить на ухо его святейшеству прежде, чем кому-либо другому (mi disse un certo particolare qua1 io vorrei dire all’orecchio di Sua Santità prima che ad altri); а в конце разговора он сообщил мне, что мнения Коперника не следует придерживаться и его нельзя защищать, так как оно противоречит Священному Писанию.
Заметим, Макулано не стал допытываться у Галилея, что же именно сказал ему кардинал в приватной беседе. Возможно, комиссар счел это просто бесполезным, поскольку Беллармино уже давно был в лучшем из миров, как и комиссар Сегицци, и что бы Галилей ни сказал, проверить его слова было крайне затруднительно, а может быть, падре Винченцо решил, что старик хитрит и таким способом надеется получить возможность поговорить с его святейшеством с глазу на глаз.
Стоит упомянуть еще два фрагмента из ответов Галилея в первой части допроса. Отвечая на приведенный выше вопрос Макулано (о присутствии и действиях других лиц), ученый признал, что, «возможно», кто-то дал ему «предписание не поддерживать и не защищать указанное мнение (e può esser che mi fusse fatto qualche precetto ch’io non tenessi né defendessi detta opinione)», но он этого уже не помнит. Но как только комиссар поинтересовался, а не вспомнит ли он интересующие трибунал подробности, если ему прочтут объявленное тогда предписание, Галилей поспешил заявить: «я не претендую на то, что не нарушил каким-либо образом это предписание (non pretend di non haver in modo alcuno contravenuto a quel precetto)», тут же, впрочем, пояснив, что под quel precetto он имеет в виду предписание «не поддерживать и не защищать» коперниканскую теорию. Тогда Макулано привел слова Сегицци, но тосканец твердо заявил, что он такого не помнит.
Трудно сказать, насколько Галилей был искренен. Возможно, права Дава Собел, утверждая, что предписание комиссара «в суматохе того давнего февральского утра могло показаться ученому лишь очевидным повторением слов Беллармино». А может быть, ближе к истине Майер, который считает, что тосканец лукавил и играл словами, всячески избегая обсуждения предписания Сегицци, откуда следует, что Галилей все прекрасно помнил. Этого мы уже, видимо, никогда не узнаем.
Следует также иметь в виду, что увещание (или предписание) 1616 года было сделано до написания «Dialogo», когда Галилей в своих опубликованных сочинениях не затрагивал напрямую вопрос об эпистемологическом статусе гелиоцентризма. С публикацией «Dialogo» ситуация изменилась, в руках инквизиции теперь были не чьи-то доносы да слухи, но corpus delicti.
Далее, если Галилей, как он сам утверждал, всегда говорил о теории Коперника ex suppositione, как того требовала католическая церковь, то зачем тогда кардиналу Беллармино потребовалось «от имени его святейшества папы и всей Конгрегации инквизиции» увещать (пусть даже только увещать) тосканца «полностью оставить» гелиоцентрическое учение?
Но как бы то ни было, разговор о событиях февраля 1616 года себя исчерпал и нужно было менять тему. Независимо от того, что произошло во дворце Беллармино утром 26 февраля 1616 года, имело ли место строгое предписание или более мягкое увещание, но Галилей должен был, передавая в мае 1630 года рукопись «Dialogo» Риккарди, а также ведя беседы с Урбаном о предмете этой книги, сообщить о событиях четырнадцатилетней давности, хотя бы об увещании кардинала Беллармино (которого, кстати, для трибунала, как будет ясно из дальнейшего, было вполне достаточно), если уж он ничего не помнил о предписании комиссара Сегицци.
Более того, Макулано, разумеется, понимал – даже если допустить, что никакого предписания комиссара Сегицци не было, все равно получалось, что Галилей нарушил как обещание, данное им кардиналу Беллармино, так и требование декрета Конгрегации Индекса от 5 марта 1616 года, в котором «пифагорейское учение о движении Земли и неподвижности Солнца, которому учит Николай Коперник» было признано «ложным и целиком противным Священному Писанию». Поэтому и в письме Беллармино от 26 мая 1616 года, и в упомянутом декрете про учение Коперника было сказано, что его «нельзя ни защищать, ни придерживаться». Галилей это понимал, что видно из его ответов комиссару Макулано. Но эксперты специальной комиссии, созданной в сентябре 1632 года по распоряжению Урбана VIII, полагали, что тосканский ученый в «Dialogo» и защищал гелиоцентрическую теорию, и придерживался ее. На что Галилей мог бы возразить: если это так, если допустить, что он нарушил требования декрета и кардинала Беллармино, то почему же тогда ему дали Imprimatur, да еще не один? Или цензоры не знали о декрете? Или Урбан не дал им ясных указаний относительно книги, которую Галилей начал писать при поддержке Святейшего?
Макулано такое возражение предвидел, и поэтому его дальнейшие вопросы касались истории публикации «Dialogo». В этой части допроса особого внимания заслуживает следующий фрагмент:
«Вопрос. После того как ему было дано вышеупомянутое указание, получал ли он разрешение писать книгу, которую он признал своей и которую впоследствии передал издателю?
Ответ. Я не просил разрешения писать вышеназванную книгу, потому что не думал, что написанием ее действую вопреки данному мне предписанию не придерживаться, не защищать и не преподавать названное мнение, скорее я полагал, что опровергаю его (confutarla) [в этой книге]».
Выслушав затем рассказ Галилея об истории публикации «Dialogo», Макулано задал последний вопрос:
Когда он [Галилей] просил у вышеназванного управляющего Апостольским дворцом разрешения напечатать вышеуказанную книгу, сообщил ли он этому отцу-магистру о предписании, данном ему в другом случае на основании приказа Святой Конгрегации, о котором говорилось выше?
Ответ. Когда я просил разрешения на публикацию книги, я не говорил управляющему Апостольским дворцом ничего о названном предписании, так как не считал нужным говорить ему об этом, не сомневаясь, что в названной книге я не придерживался мнения о движении Земли и неподвижности Солнца и не защищал его, наоборот, в названной книге я излагаю мнение, противоположное мнению Коперника, и указываю, что доводы Коперника несостоятельны и неубедительны (anzi nel detto libro io mostro il contrario di detta opinione del Copernico, et che le ragioni di esso Copernico sono invalide e non concludenti).
На этом допрос закончился, Галилей подписал протокол и был препровожден в выделенную ему квартиру в помещениях Священной канцелярии.
Когда Галилей утверждал, что написал «Dialogo» с целью опровержения гелиоцентрического учения, он, конечно, лукавил. Но когда он уверял Макулано, что не видел оснований сообщать отцу Риккарди об увещании 1616 года, тосканский ученый, скорее всего, был искренен (или, по крайней мере, сам верил в то, что говорил). Галилей весьма своеобразно понял декрет Конгрегации Индекса от 5 марта 1616 года (и через призму этого понимания оценивал увещание кардинала Беллармино). Тосканец обратил внимание на то, что, по мнению авторов декрета, которые опирались на традиционную схоластическую критериологию, гелиоцентрическая теория не может быть истинной, поскольку противоречит буквально понятому тексту Священного Писания. Но вместе с тем от Галилея не ускользнуло, что в декрет не вошла предложенная консультантами инквизиции квалификация коперниканской теории как формально еретической. И не вошла она в декрет в силу осторожной позиции, занятой кардиналом Беллармино в вопросе о теологической оценке гелиоцентризма. В итоге декрет не давал ясного ответа на вопрос: является ли библейская (геоцентрическая) космология предметом веры. Галилей рассудил так:
Святая Церковь постановила только, что мнение [Коперника] не согласуется со Священным Писанием, в силу чего запрещаются [лишь] те книги, которые ставят своей специальной целью (ex professo) доказать, что оно с Писанием не расходится. К таким книгам отнесено только письмо одного кармелитского патера, оно одно запрещено (речь идет о «Lettera» Фоскарини. – И.Д.).
Галилей же, когда писал «Dialogo», не ставил себе целью согласовать библейский текст с коперниканскими идеями. Поэтому, испрашивая Imprimatur, ему незачем было делиться с отцом Риккарди воспоминаниями о событиях 1616 года. Разумеется, в действительности смысл декрета был иным: запрещались все книги, в которых учение Коперника рассматривалось как физически истинное (то есть защищалось и поддерживалось). Это подтверждается, в частности, тем, что в версии декрета, появившейся в очередном сводном Индексе запрещенных книг, опубликованном в 1619 году («Edictum librorum qui post Indicem fel. rec. Clementis VIII prohibiti sunt»), нет никаких альтернатив типа «запрещает, проклинает или же приостанавливает (prohibet, damnat atque suspendit)», там было заявлено, что «все книги, толкующие о движении Земли и неподвижности Солнца, запрещаются (prohibentur libri omnes docentes mobilitatem Terrae et immobilitatem Solis)», то есть запрет, как уже отмечалось в «Прологе», стал всеохватным, без всяких там donec corrigatur.
Итак, в ходе первого допроса Галилей использовал в качестве защиты следующую тактику. Он, разумеется, не отрицал сам факт предписания, сделанного ему в феврале 1616 года, но сопутствующие ему обстоятельства видел по-своему. Прежде всего, он не помнил, чтобы 26 февраля 1616 года с ним беседовал кто-либо кроме кардинала Беллармино. А позиция Беллармино сводилась к тому, что теория Коперника ошибочна и потому ее «нельзя ни защищать, ни придерживаться», из чего, однако, не следовало, что ее нельзя обсуждать (tractare), и уж тем более Беллармино не возражал против поисков доказательств физической истинности теории Коперника и признавал, что если такие доказательства будут представлены, то тогда нужно будет пересмотреть толкование соответствующих мест Писания. В подтвержение своих слов Галилей предъявил копию письма Беллармино от 26 мая 1616 года, а также копию письма Беллармино Фоскарини от 12 апреля 1615 года. Учитывая все приведенные обстоятельства, не было никакой необходимости, подавая прошение на получение цензурного разрешения на публикацию «Dialogo», информировать отца Риккарди или кого бы то ни было другого о сделанном ему, Галилео Галилею, увещании, ведь в своей книге он не выдавал учение Коперника за абсолютную истину, но просто обсуждал его, и даже более того, «Dialogo» был написан с целью показать ложность идей Коперника.
Последнее утверждение ученого стало его крупной ошибкой. Всем, в том числе и Макулано, было ясно, что Галилей защищал коперниканское учение и делал это весьма убедительно. Предварительная экспертиза «Dialogo», проведенная в сентябре 1632 года, показала: Галилей трактовал гелиоцентризм как «абсолютную истину». Возможно, кое-кто в курии и в Священной канцелярии понимал и другое: Галилей, утверждая на следствии, что в «Dialogo» он не защищал коперниканство и говорил о нем как о гипотезе (ex suppositione), играл на упомянутом выше двояком понимании в то время терминов «гипотеза» и «ex suppositione».
В принципе, в сложившейся ситуации следствие могло пойти по следующему пути: отдать «Dialogo» на повторную (уже формальную) экспертизу, – что и было сделано, – и если эксперты установят, что Галилей в этой книге в действительности защищал теорию Коперника, то это послужит доказательством а) игнорирования им увещания Беллармино (независимо от того, имело ли место предписание комиссара Сегицци или нет); б) умышленного введения цензоров в заблуждение, то есть, как будет позднее сказано в приговоре, получения Imprimatur «хитростью и уловками»; и в) неискренности поведения Галилея на первом допросе, что было в известном смысле хуже всего, ибо свидетельствовало о его упорстве в ереси. А если так, то виновность Галилея не вызывает сомнений и может считаться доказанной, и далее можно было переходить к следующим вопросам: целесообразно ли продолжать допрос в том же духе или перейти к угрозе «применения доводов» (то есть пыток)? каким должно быть наказание? следует ли, и если да, то в какой мере, принимать во внимание иные аспекты процесса (всеевропейскую известность Галилея, его должность математика и философа великого герцога Тосканы, его дружеские отношения с представителями религиозной и светской элиты и т.п.)?
Однако, как мне представляется, ситуация была не столь проста. Конечно, никто не сомневался в том, что скажут и напишут эксперты, тем более что это были те же (или в основном те же) консультанты инквизиции, которые ранее, в сентябре 1632 года, уже давали свое заключение о книге Галилея по просьбе Урбана VIII. Затруднение состояло в другом. Для того чтобы разобраться, в чем именно оно состояло, следует обратиться к событиям, происшедшим после первого допроса.
Прежде всего необходимо было соблюсти формальности, то есть получить заключения экспертов, в качестве которых выступили Ореджи, Инхофер и Паскуалиго. 17 апреля 1633 года их письменные заключения поступили в Священную канцелярию. Наиболее детальный отзыв представил Инхофер. Суть его позиции состояла в том, что Галилей, хотя и заявил в предисловии к «Dialogo» (а также в заглавии трактата), что не будет отдавать предпочтение ни Коперниковой, ни Птолемеевой теории, в действительности рассматривает гелиоцентрическое учение как выражающее физическую картину мира, а не как математический прием, и с помощью аргументов, явно претендующих на статус доказательств, отстаивает реальность гелиоцентрической космологии. Если бы он действительно следовал своим заявлениям, то он должен был бы привести доказательства ложности коперниканских взглядов, чего, однако, он не сделал. (Инхофер, разумеется, был не столь наивен, чтобы принять риторику за доказательства.) Аналогичную оценку дали и другие эксперты – Галилей в своей книге защищал идеи Коперника.
Причем – и это следует отметить особо – в заключении Паскуалиго содержалось указание на несоответствие теории приливов Галилея данным наблюдения: «если принять эту теорию, то <…> приливы и отливы должны происходить с интервалом в 12 часов, но опыт показывает, что они происходят каждые шесть часов». Это простое и очевидное (или по крайней мере легко проверяемое) возражение полностью дискредитировало даже в глазах неискушенных в математических и натурфилософских вопросах теологов, да и не только теологов, теорию приливов Галилея, а следовательно, и ее значимость для доказательства движения Земли. Получалось, что тосканский ученый не только защищал гелиоцентрическое учение, не согласующееся с буквальным пониманием священного текста, но защищал его, используя физически несостоятельные аргументы.
21 апреля доклады экспертов были рассмотрены и утверждены на собрании консультантов инквизиции. На следующий день, 22 апреля, Макулано пишет кардиналу Франческо Барберини письмо, в котором, в частности, сообщает:
Прошлой ночью синьор Галилей мучался от болей, которые заставляли его кричать до сегодняшнего утра; правда, после того как во время осмотра я два раза давал ему лекарство, он сказал, что ему стало гораздо лучше, и он хотел бы, чтобы побыстрее закончилось его дело, и я действительно считаю, что так было бы лучше, учитывая тяжелое состояние этого человека. Вчера состоялось собрание (congregatio) [консультантов] по поводу книги [Галилея], и было решено, что в ней защищается и преподается мнение, отвергнутое и осужденное церковью, а потому автор подозревается в том, что он его также и поддерживает. В силу этого следует как можно скорее привести дело к завершению, о чем буду ждать указания Вашего Высокопреосвященства, с тем чтобы его в точности исполнить.
Иными словами, Макулано объяснил Франческо Барберини, а через него и Урбану, что скорейшее окончание процесса не только возможно, но и желательно, учитывая возраст и состояние здоровья обвиняемого. Теперь все зависело от того, какие указания придут из Кастель-Гандольфо.
О состоянии Галилея в эти дни известно также из его письма Боккинери от 23 апреля 1633 года:
Я пишу, лежа в постели, к которой я прикован уже шестнадцать часов по причине жестокой боли в бедре, которая, по моему опыту, продлится довольно долго. Некоторое время тому назад меня посетили комиссар [Макулано] и фискал [Синчери], которые ведут следствие. Они пообещали – и заявили об этом как об их твердом намерении – завершить дело, как только я смогу снова встать на ноги, постоянно ободряя меня, убеждая не падать духом. Их обещаниям я доверяю более, чем надеждам, которые поддерживали меня ранее и которые, как показал опыт, основывались скорее на предположениях, чем на реальном знании. Я всегда надеялся, что моя невиновность и честность будут признаны, и ныне я на это надеюсь более, чем когда-либо.
Кроме того, из цитированного выше письма Макулано видно, что комиссар инквизиции, сообщая о заключении экспертов, предпочел не использовать жесткие формулировки Инхофера и Ореджи, согласно которым Галилей принимал «абсолютную истинность» коперниканского «мнения». Более того, из приведенного в предыдущем абзаце фрагмента письма Галилея Боккинери создается впечатление, что Макулано надеялся завершить процесс как можно более мягким приговором, признав ученого подозреваемым (или даже слегка подозреваемым) в ереси, если уж невозможно завершить его предупреждением или увещанием Галилея и наложением на него епитимьи («spedire con monizioni e penitenze salutari»). Ведь вряд ли формулировка «сильно подозреваемый в ереси» могла поднять дух Галилея.
К сожалению, ответ Ф. Барберини на письмо Макулано от 22 апреля не сохранился, но по следующему посланию комиссара кардиналу-непоту, от 28 апреля 1633 года, нетрудно догадаться, какие инструкции были ему даны. Вот текст этого письма:
Вчера в соответствии с указаниями его святейшества я доложил о деле Галилея их высокопреосвященствам Святой Конгрегации, вкратце изложив состояние этого дела в настоящее время. Их высокопреосвященства одобрили все, что до сих пор было сделано, и затем они обсудили разнообразные трудности, касающиеся способа дальнейшего ведения этого процесса и его завершения, ибо в своих показаниях Галилей отрицал то, что можно ясно видеть в книге, которую он написал. Поэтому если он и далее будет упорствовать в своем отрицании, то придется проявить большую строгость в процедурах и меньше считаться со всеми дополнительными обстоятельствами этого дела (riguardo minore a gli rispetti che si hanno in questo negotio). В итоге я предложил следующее решение: пусть Святая Конгрегация наделит меня полномочиями провести внесудебное общение (la facoltà di trattare estraiudicialmente) с Галилеем для того, чтобы дать ему возможность понять его ошибку и, после того как он ее осознает, привести его к ее признанию. Поначалу это предложение показалось слишком смелым (troppo animosa), и, казалось, не было надежды, что эта цель будет достигнута, пока не будет предпринята попытка убедить его доводами (то есть в данном случае угрозой пытки. – И.Д.). Но когда я упомянул об основании (fondamento), на котором я сделал это предложение, полномочия были мне даны. Чтобы не терять времени, я вчера (то есть 27 апреля 1633 года. – И.Д.) во второй половине дня беседовал с Галилеем, и после обмена бесчисленными доводами и возражениями (dopo molti e molti argomenti e risposte passate fra noi) я с Божьей помощью достиг-таки своей цели: я вынудил его лично убедиться в своей ошибке, он ясно осознал, что заблуждался и зашел слишком далеко в своей книге. Он выразил это в прочувствованных словах, как человек, снявший признанием своего заблуждения тяжкое бремя со своей души. Теперь он готов к юридическому признанию. Однако он попросил меня дать ему время подумать, как сделать это признание достойным, но в том, что касается сути [дела], он, надо надеяться, будет следовать вышеупомянутым путем.
Я не делился этим ни с кем более, но счел необходимым немедленно поставить в известность Ваше Высокопреосвященство, поскольку, я надеюсь, его святейшество и Ваше Высокопреосвященство будут удовлетворены тем, что таким образом дело придет к тому состоянию, когда его можно будет завершить без трудностей. Трибунал сохранит свою репутацию (il Tribunale sarà nella sua reputatione), обращение с подсудимым может быть милосердным, и при любом исходе дела он, ко всеобщему удовлетворению, будет помнить об оказанном ему благодеянии. Я думаю допросить его сегодня, чтобы получить от него вышеозначенное признание, после чего, как я надеюсь, мне останется только выяснить его намерения и позволить ему представить защитительную речь. После этого можно будет поместить его под домашний арест, согласно указанию Вашего Высокопреосвященства.
Здесь мне хотелось бы, прежде чем переходить к изложению и анализу дальнейших событий, остановиться на версии этой истории, предложенной А.Э. Штекли. Вот как он излагает причины, заставившие Макулано провести с Галилеем неофициальную беседу:
Галилей расскажет правду? Признается, что дерзко, обманным путем напечатал ее, не страшась неминуемой кары? Признается, что провел самого римского первосвященника, когда обещал своей книгой продемонстрировать миру, как мудро поступила церковь, осудив богопротивное учение о движении Земли?
Все это известно и Урбану, и Конгрегации инквизиции. Генеральный комиссарий может заставить Галилея во всем этом признаться. Инквизиция обладает средствами, действующими безотказно. Ну а если свершится немыслимое: старик, терзаемый болезнями, вдруг проявит в застенке нечеловеческую выдержку, то и тогда Святой Службе не составит труда уличить его во лжи. Но пусть он даже не станет упорствовать и согласится отречься от пагубного своего учения. Так или иначе, правда об истинных его намерениях раскроется. А дальше что? Извлечет ли из этого церковь пользу, коль скоро объявит: главная вина Галилея в том, что он написал свою книгу для доказательства движения Земли? То есть, несмотря на болезни и старость, вопреки запрету он совершенно сознательно игнорировал провозглашенное церковью решение? Какой же должна была быть его убежденность в правоте Коперника! А ведь Галилей – величайший авторитет в этой области. И он, выходит, всю жизнь считал, что Земля движется «по природе своей»!
Такой исход дела не мог устроить ни Урбана, ни Святую Службу. Бессмысленно было допрашивать Галилея с пристрастием, вынуждать к признанию, уличать во лжи. Если истина оборачивается против церкви, то какой инквизитор позволит нотарию заносить ее в протокол?
Винченцо Макулано видел, что процесс Галилея, едва начавшись, оказался в тупике.
Таким образом, если верить А.Э. Штекли, дело было так: Галилей, величайший авторитет в астрономии, убежденный в правоте коперниканского учения, проигнорировал, несмотря на болезни и старость, церковное осуждение этого учения, но публичное признание этого печального факта не могло устроить ни Священную канцелярию, ни Урбана VIII, ее главу. Однако самое ужасное во всей этой ситуации, как она трактуется А.Э. Штекли, что ничего с этим Галилеем не поделать – только начнешь его допрашивать, как из него тут же лезет истина, немедленно оборачивающаяся против матери католической церкви. Причем такая истина, которую и в протокол-то не занесешь. Своими правдивыми показаниями он позорит суд. Именно поэтому, по мысли А.Э. Штекли, процесс зашел в тупик, едва начавшись. Получается, опять-таки по А.Э. Штекли, что и Урбан, и инквизиция истину-то знали (духовный пастырь Галилея, если воспользоваться выражением Е.А. Евтушенко, «был Галилея не глупее, // Он знал, что вертится Земля»), но, видимо, то была истина для служебного пользования, а Галилей ее разгласил. За это коварного старца отдали под трибунал (поскольку нужного количества полония-210 в Ватикане к тому времени накопить еще не успели), и теперь генеральный комиссар не знал, что с ним делать. Правда не нужна была никому, ни Галилею, ни его судьям, поэтому зловредный старикашка сидит на допросе и нагло врет. Но чуть далее А.Э. Штекли отмечает (кстати, вполне справедливо), что «упорное нежелание Галилея признавать вину возмущало» кардиналов-инквизиторов. Непонятно, однако, что ж это они так осерчали, если истина их не устраивала? Видимо, они считали, что Галилей не так лгал. Поэтому-то Макулано пришлось в приватной беседе, без протокола, разъяснить тосканскому злодею, как именно следует лгать на допросе в спецслужбе (ватиканской, разумеется). И это не мое извращенное понимание версии А.Э. Штекли. Последний, детально описывая разговор фра Винченцо с синьором Галилеем (о чем, напоминаю, не сохранилось никаких документальных свидетельств), так и пишет:
Святая Служба знает истину не хуже, чем Галилей. Этот процесс – один из тех не особенно частых случаев (ну, только если «где-то кое-кто у них порой честно жить не хочет». – И.Д.), когда именно в сокрытии истины совпадают интересы обвиняемого и судей.
Поэтому если Галилей скажет то, что советует ему сказать Макулано, то «Святая Служба обещает минимальное наказание, не вредящее престижу трибунала».
Только историк с бесценным советским социальным опытом может так тонко понять душевные муки комиссара инквизиции. В английском языке ситуация, описанная А.Э. Штекли, называется «plea bargain settlement». Вряд ли подобная сделка имела место, и тем не менее, как это ни странно, увеселительная версия А.Э. Штекли кое-какую реальность отражает.
Любопытную, хотя в целом и не новую версию событий предложил Ф. Беретта:
С доктринальной точки зрения сложившаяся (после обнаружения в архивах инквизиции документов, относящихся к событиям 1616 года. – И.Д.) ситуация была тяжелой: оказалось, что сочинение, в котором движение Земли рассматривалось как вполне вероятное и содержание которого поэтому противоречило положениям декрета от 5 марта 1616 года, было одобрено Святым престолом, поскольку имело два цензурных разрешения (imprimatur), одно из которых принадлежало управляющему Апостольским дворцом… Урбан VIII не мог так просто обвинить во всем Риккарди, потому что он (Урбан) сам предложил включить [в «Dialogo»] аргумент о Божественном всемогуществе и одобрил, при посредничестве Магистра Апостольского дворца, публикацию книги. Какой был найден выход из этого imbroglio [затруднительного положения], можно видеть из документов судебного дела Галилея, относящихся к 1615 – 1616 годам. Подлинная запись от 26 февраля 1616 года (VP, f. 43v – 44) свидетельствует, что комиссар Священной канцелярии сделал Галилею предписание не защищать и даже не излагать, ни письменно, ни устно, коперниканское учение.
И пусть содержание этого предписания плохо согласуется с тем, что произошло в 1616 году, зато оно, по-видимому, дает возможность разрешить все проблемы, которые возникли перед Урбаном в 1632 году. В самом деле, нарушение предписания состоит не только в публикации «Dialogo», но и в самом факте написания этой книги, и одного этого факта вполне достаточно, чтобы верховный понтифик мог начать судебный процесс против Галилея, что он и сделал, когда объявил свое решение на собрании feria quinta 23 сентября 1632 года. Более того, существование предписания позволяет оттеснить на второй план вопрос об ответственности Риккарди. И кроме того, теперь появлялась возможность оправдать запрещение книги, представив ее публикацию как нарушение предписания 1616 года, о существовании которого Галилей умолчал, испрашивая Imprimatur.
Этот сценарий, позволяющий объяснить, почему благосклонное увещание, одобренное папой Павлом V в 1616 году, трансформировалось в жесткое предписание, позволившее начать процесс в 1632-м, предполагает создание подложного документа. В сентябре 1632 года некий нотариус трибунала мог, имитируя почерк нотариуса Петтини (ум. 1624), сделал запись о предписании 26 февраля 1616 года. Для этого он мог использовать свободное место на странице дела Галилея, следующей за записью о распоряжении папы Павла V от 25 февраля 1616 года. Единственный деликатный момент в этом деле, если такой сценарий правилен, состоит в том, что Галилей должен был бы признать на допросе, что предписание было ему сделано комиссаром инквизиции Сегицци, а не кардиналом Беллармино.
Процесс над Галилеем проходил в Риме с апреля по май 1633 года. Внушения, сделанные ему должностными лицами трибунала до и в ходе допросов, в нарушение обычной процедуры, привели к тому, что он вынужден был признать текст предписания. Но он продолжал настаивать, что это предписание было дано ему кардиналом Беллармино и только им. Более того, Галилей пытался доказать, ссылаясь на письмо Беллармино к нему от 26 мая 1616 года, что доктринальный смысл предписания и декрета Конгрегации Индекса от 5 марта 1616 года – один и тот же. Следовательно – и это ядро защитительной стратегии Галилея, – управляющий Апостольским дворцом также несет ответственность за ошибки в «Dialogo», поскольку он обязан был знать соответствующие предписания инквизиции.
Версия о подлоге уже не раз обсуждалась историками науки, однако она представляется малоубедительной. «Dialogo» в любом случае был бы запрещен, а его автор осужден, даже если бы никакого увещания 1616 года вообще не было. Урбан VIII, заметим, сначала создал специальную комиссию для рассмотрения книги Галилея, а затем уже отдал распоряжение о просмотре архивов инквизиции и Индекса. И если бы там ничего не нашли, понтифик всегда мог так истолковать тридентские решения (что он, строго говоря, и сделал), что избежать трибунала Галилей бы не смог.
Следует подчеркнуть, что расследование, проведенное инквизицией в 1632 – 1633 годах, как справедливо заметил Ф. Беретта, было «очень поверхностным (très sommaire)» и многие важные вопросы остались без ответа. В частности, трибунал не стал выяснять роль в истории с получением Imprimatur отца Риккарди и других цензоров, на которых Галилей часто ссылался в свою защиту. Действительно, допустим, Галилей в своей книге умышленно или неумышленно занял прокоперниканскую позицию, а кроме того, ничего никому не сказал об увещании (или предписании, что в данном случае неважно) 1616 года. Но куда смотрели четыре цензора?! Или им для того, чтобы увидеть защиту Галилеем «формально еретических» воззрений, нужна была подсказка в виде протокола увещания Галилея от 26 февраля 1616 года? Или эксперты инквизиции, они же – члены специальной папской комиссии 1632 года, занимали по отношению к коперниканству одну позицию, а цензоры, читавшие книгу Галилея, другую? Кстати, Галилей на первом допросе намекнул Макулано на это обстоятельство, сославшись на то, что «Dialogo» был внимательно прочитан цензорами инквизиции и был ими одобрен. Была также обойдена вниманием трибунала и ситуация с предписанием комиссара Сегицци, и несоответствие действий последнего прямым указаниям папы Павла V.
Наконец, что важнее всего, трибунал оставил в стороне важнейший вопрос – о теологическом статусе коперниканского учения. Если бы этот статус был ясно определен, то цензоры, даже не имея никакой информации о событиях 1616 года, могли бы принять в отношении «Dialogo» правильное (с позиций католической церкви) решение на стадии рассмотрения рукописи, не доводя дела до ситуации, когда Священной канцелярии пришлось ходатайствовать о запрещении книги с двумя цензурными разрешениями, что, не роняя достоинства Святого престола (подчеркну – Святого престола, а не отца Риккарди), можно было сделать только одним способом – обвинить во всем Галилея.
Фактически Макулано, следуя распоряжениям Франческо Барберини, согласованным с Урбаном VIII, пошел по самому простому пути. Есть декрет Конгрегации Индекса от 5 марта 1616 года, в котором имеется ясная формулировка: «ложное и целиком противное Священному Писанию пифагорейское учение о движении Земли и неподвижности Солнца, которому учит Николай Коперник в [книге] “De revolutionibus orbium coelestium”». Есть установленный факт увещания Галилея кардиналом Беллармино 26 февраля 1616 года, где ученому было ясно сказано «не придерживаться и не защищать» теорию Коперника. А было ли более строгое предписание комиссара Сегицци или не было, а если и было, то нарушил ли комиссар при этом инструкции папы или не нарушил, все это, по мнению Макулано, к делу не относится, если, конечно, не ставить себе целью специально искать обстоятельства, отягчающие вину Галилея. Если же эти обстоятельства искать, то и тогда у судей, в силу сказанного выше, не было никаких оснований не доверять документу, где упоминается о строгом предписании комиссара Сегицци, что бы там ни говорил Галилей и какие бы письма ни показывал. И действительно, в заключительном сводном документе (summarium), который был представлен Конгрегации Священной канцелярии 16 июня 1633 года, многие формулировки согласуются с формулой предписания Сегицци, а не увещания Беллармино, тогда как в тексте приговора, составленном при участии Макулано, формулировки значительно смягчены. Логика комиссара понятна: зачем вносить в итоговый документ спорные утверждения, обсуждение которых уводит от главного – установленного консультантами Священной канцелярии факта защиты Галилеем осужденного церковью учения. Впрочем, как будет показано далее, у Макулано были и другие мотивы для смягчения текста приговора.
Гораздо серьезней обстояли дела с доктринальной стороной процесса, поскольку здесь как раз и возникали вопросы о том, было ли учение Коперника формально осуждено церковью и являлось ли оно еретическим. Ведь сам Урбан VIII в 1624 году утверждал, что Святая Церковь не осуждала это учение как еретическое и не намерена делать это впредь, она только указала «на известную опасность этой теории. Однако не следует бояться того, что когда-либо будет доказана ее истинность». Иными словами, гелиоцентризм был осужден как необоснованное, непродуманное («temerario») учение, противоречащее экзегетическому консенсусу, но не как еретическое. И некоторые, как, например, лувенский математик, философ и теолог Либер Фруамон, комментируя в 1631 году декрет Конгрегации Индекса от 5 марта 1616 года, колебались с оценкой гелиоцентризма, поскольку по этому поводу не было ни понтификального решения, ни соборного постановления.
Заставить отречься можно только от ереси, но не от необоснованного утверждения. Можно, конечно, сослаться на позицию Беллармино: «…Если это и не вопрос веры ex parte obiecti, то это вопрос веры ex parte dicentis». Тогда выбор «системы мира» становится предметом веры и гелиоцентризм оказывается ересью. Но это пусть весьма авторитетное, но частное мнение, хотя в итоге Урбан VIII принял именно такую точку зрения. В этом смысле приговор, вынесенный Галилею, был результатом определенной (и довольно жесткой) интерпретации декрета от 5 марта 1616 года.
Однако, повторяю, Макулано не стал вдаваться во все эти тонкости, а просто обратился за инструкциями к кардиналу Франческо Барберини, то есть фактически к самому Урбану VIII. Еще раз подчеркну, после 17 апреля 1633 года, когда были официально одобрены заключения экспертов, ничто не мешало Макулано быстро закончить процесс. У комиссара были все формально-юридические основания, вынося за скобки вопрос о теологическом статусе коперниканского учения и опираясь только на определение декрета от 5 марта 1616 года, начать заключительную стадию судебного разбирательства, поскольку факт нарушения Галилеем увещания Беллармино (а тем более предписания Сегицци) и упомянутого декрета был доказан, и то, что ученый выставлял в свою защиту, в сложившейся ситуации оборачивалось против него. Таким образом, формально никакого тупика с чисто юридической точки зрения не было. Галилей – хитрец и плут, это твердо установлено. Но… кроме формально-юридической была еще и другая сторона – неформально-политическая.
Конечно, Урбан не мог допустить, чтобы вся его затея с инквизиционным процессом кончилась чрезвычайно легким наказанием Галилея, да тому и не было оснований. Ведь на допросе тосканский ученый даже не сказал, что, излагая различные точки зрения на строение Вселенной, немного увлекся одной из них, а потому не всегда четко обозначал свою позицию, которая в действительности совпадает с позицией матери католической церкви. Это звучало бы по крайней мере правдоподобно. Вместо этого упрямый старец стал заверять судей, будто для того и написал «Dialogo», чтобы опровергнуть систему Коперника. Да он, в глазах Урбана, просто издевался над трибуналом, полагая, что его члены – это, как выразились биографы Галилея, «pack of fools».
Но и чрезмерную суровость к ученому папа проявить не мог, прежде всего потому, что Галилей был не «вольным художником», но Filosofo e Matematico Primario del Granduca di Toscana, и с этим самым Granduca Урбан вынужден был считаться, тем более что именно в это время понтифику приходилось вести сложные переговоры по поводу создания лиги итальянских государей, в которой Фердинандо II отводилась заметная, если не главная роль (о чем Святейший сообщил Никколини 7 февраля 1633 года). Кроме того, нельзя было допустить укрепления отношений Великого герцогства тосканского с Испанией и с Империей, а такая опасность существовала. Именно поэтому Урбану volens nolens приходилось терпеливо выслушивать настойчивае просьбы Никколини, разъясняя послу свою позицию. Святейший не мог допустить, чтобы из-за «дела Галилея» – важной, но отнюдь не первоочередной заботы Святого престола – отношения Ватикана и Флоренции, и без того далеко не безоблачные, резко ухудшились. Поэтому Макулано получил из Кастель-Гандольфо ясные указания по возможности не доводить дело до проявления «большей строгости в процедурах» и тем более до убеждения Галилея «доводами». (Не говоря уж о том, что последнее было бы противозаконно, учитывая возраст и состояние здоровья тосканца, и папе вовсе не хотелось, чтобы Галилей перешел в лучший из миров в покоях Священной канцелярии; даже страшно представить, какие слухи после этого ходили бы по Риму!) Кроме того, надо было во что бы то ни стало снять все возможные упреки с цензоров, выдавших Imprimatur, и в первую очередь – с отца Риккарди, потому что обвинение последнего бросало тень на Урбана. Макулано правильно проанализировал сложившуюся ситуацию: Святейший отдалил Чамполи от Рима, послав его в Монтальто (в Монтальто, заметим, а не в тюрьму!), тогда как отца Риккарди Урбан не тронул, Галилей же оказался перед трибуналом, но обходились с ним довольно мягко. Со всем этим комиссару инквизиции надо было считаться (хотя мотивы понтифика при принятии им тех или иных решений Макулано интересовали меньше всего).
И вот тут перед комиссаром встала нелегкая задача: он, сознавая, что главный, но не формулируемый явно в докладе экспертов специальной комиссии пункт обвинения касался не просто защиты Галилеем коперниканской теории, но посягательства на божественные атрибуты (всемогущества и всеведения Всевышнего), должен был одновременно доказать вину Галилея (так, как она формулировалась в официальных документах: поддержка и защита учения Коперника), избежать чрезмерной строгости приговора, спасти честь мундира (точнее, сутаны) отца Риккарди, ни в коем случае не нанести ущерб авторитету Святейшего и поддержать репутацию трибунала (который, как известно, никогда не ошибается). Чтобы не стать героем комедии, Святой престол должен был сделать Галилея героем трагедии (или по крайней мере драмы). Выход был один – убедить Галилея признать свои заблуждения и покаяться. Ясно, что в рамках официальной процедуры допроса (которая требовала в случае упорства обвиняемого усиления мер воздействия на него) сделать это невозможно. Вот тогда у фра Винченцо и созрела идея неофициального общения с подсудимым, так сказать, поговорить со стариком по душам. Результаты разговора Макулано изложил в приведенном выше письме кардиналу Барберини. Трибунал действительно спас свою репутацию, поскольку удалось добиться признания вины и покаяния, не прибегая к «доводам», а это высоко ценилось еще со времен Блаженного Августина.
Можно, разумеется, допустить, как это делается многими историками, что вряд ли Макулано ограничился тем, что обещал Галилею «минимальное наказание» в обмен на признание, скорее он также рассказал ученому (разумеется, в самых мягких выражениях и активно используя эвфемизмы, принятые в Священной канцелярии), что́ с ним (Галилеем) сделают, если он и дальше будет заверять суд, что написал блестящий антикоперниканский трактат, и продолжать войну умов и документов. Кроме того, комиссар мог «дружески» намекнуть Галилею, в какой форме следует признать свое заблуждение, ибо трибунал в любом случае обязан был установить намерения подсудимого.
Но мне представляется, что главным козырем Макулано были все же не перечисленные выше аргументы. Скорее всего, Галилею было объяснено, что в действительности его судят не за приверженность к аргументации Коперника, а за пренебрежение аргументацией Урбана. Что бы там Галилей ни писал в начале и в конце «Dialogo», вся книга посвящена изложению доказательств (верных или неверных – в данном контексте неважно!) в пользу физической (или, как тогда говорили, абсолютной) истинности коперниканской теории, а это, в свою очередь, предполагало допущение, будто есть теории истинные и ложные, что вело к игнорированию фактора божественного всемогущества и тем самым, говоря словами Урбана, налагало «обязательства на благословенного Господа Бога».
Я убежден, что мы многого не поймем в процессе над Галилеем, если не будем учитывать, что обвинение ученого было, так сказать, многослойным, и самым глубоким «слоем» стало его обвинение в игнорировании «тезиса Урбана» о божественном всемогуществе, игнорирование, проявившееся во взгляде Галилея на научную теорию, предполагавшем ее способность делать истинные выводы о мироустройстве, тогда как все остальное – обвинение в поддержке и защите конкретно теории Коперника, а также в дисциплинарном проступке (нарушение предписания/увещания 1616 года, «коварное» умолчание о нем при получении Imprimatur и т.п.) – составило лишь «надводную часть айсберга».
Иными словами, логика обвинения (по крайней мере логика Святейшего, пусть даже кто-то – скажем, кардинал Барберини, или Макулано, или сам Галилей, или кто-то еще в курии, – придерживается иного взгляда) была следующей: Галилей считал гелиоцентрическую теорию, в отличие от геоцентрической, абсолютной истиной, поэтому он ее защищал, поддерживал и искал доказательства ее истинности, и именно с намерением защитить, обосновать и, как бы мы сегодня сказали, пропагандировать систему Коперника им был написан «Dialogo», который вовсе не был «capriccio matematico», как уверял читателя автор. Галилей верил, что научная теория может представлять истинное устройство мира и подлинные причинно-следственные связи, что фактически означает отрицание определяющей роли божественного всемогущества и всеведения (как атрибутов Бога) в детерминации природных явлений. Таким образом, «Dialogo», где ссылки на всемогущество Творца представляют небольшие по объему и инородные общему прокоперниканскому содержанию трактата вставки, является, даже независимо от соответствия или несоответствия положений теории Коперника буквальному пониманию отдельных фрагментов Священного Писания, свидетельством серьезного уклонения Галилея от истинной веры, что дает основание считать его еретиком.
Поэтому Макулано (как это видно из его доклада кардиналу Ф. Барберини и последующих событий) настоятельно посоветовал Галилею изменить линию защиты: 1) перестать отрицать очевидное, а именно прокоперниканский характер «Dialogo»; 2) не считать, что его судьи – это сборище наивных идиотов; и 3) занять более конструктивную позицию, попытавшись разорвать логическую цепочку в рассуждении главного обвинителя (Урбана VIII) и предложив иную мотивационную версию. Для этого следовало убедить судей трибунала (или по крайней мере проявить желание это сделать) в том, что установленный экспертами прокоперниканский характер сочинения Галилея обусловлен не его верой в физическую («абсолютную») истинность теории Коперника, но какой-то иной причиной и иным намерением.
Предложил ли Макулано конкретную линию защиты, или Галилею нужно было самому что-то придумать, неизвестно. Скорее всего, предложил, иначе как следует понимать его слова в письме Франческо Барберини: «я вынудил его лично убедиться в своей ошибке, он ясно осознал, что заблуждался и зашел слишком далеко в своей книге. <…> Теперь он готов к юридическому признанию». Разумеется, никаких гарантий того, что новая тактика позволит снять угрозу обвинения в ереси, никто дать не мог, поскольку обмануть Святейшего – дело безнадежное и уповать оставалось не на то, что папа поверит словам Галилея, а скорее на сопутствующие факторы религиозно-политического характера, которые могли бы удержать верховного понтифика от жесткого приговора. И все же Макулано и кардинал Барберини надеялись, что удастся избежать обвинения Галилея в «формальной ереси». На чем основывались их надежды?
Во-первых, как я уже упоминал, кардиналам Священной канцелярии и самому Святейшему, с одной стороны, приходилось считаться не только с возрастом и состоянием здоровья Галилея (что ограничивало трибунал в аспекте применения пыток к обвиняемому с целью получения его признания), но и с целым рядом политических соображений (о чем уже шла речь выше), а также со славой Галилея как ученого и с его репутацией хорошего христианина, подкрепленной, в частности, Ореджи, который писал, что Галилей «заслуживает похвалы за его религиозную веру (religione laudabilem admonuit)» не меньше, чем за его научные достижения. С другой же стороны, после всего поднятого Святейшим шума в связи с публикацией «Dialogo» нельзя было допустить оправдательного приговора только на том основании, что не удалось добиться признания подсудимого. В этом и заключается смысл ремарки Макулано «Трибунал сохранит свою репутацию», то есть, не прибегая к «доводам», суд убедил Галилея в его виновности и в необходимости признать ее.
Во-вторых, Урбан VIII, разумеется, знал, что далеко не все в курии и в Священной канцелярии склонялись к применению в отношении Галилея жестких мер. В исторической литературе группу сочувствующих ученому прелатов, к числу которых обычно относят кардиналов Барберини, Бентивольо и Скалью, а также Макулано, иногда именуют «Galileo’s faction». Да и сам папа в беседе с Никколини 18 сентября 1632 года заявил, что Галилей «все еще остается его другом (ancora il S.r Galileo era suo amico)».
В этой ситуации, когда нельзя было допустить ни оправдательного, ни жесткого приговора, оставалось только искать компромиссные решения. Поэтому Макулано и написал Барберини после слов о том, что «Трибунал сохранит свою репутацию»: «обращение с подсудимым может быть милосердным».
Следует также остановиться на заключительной части письма Макулано кардиналу-непоту от 28 апреля 1633 года:
Я думаю допросить его [Галилея] сегодня, чтобы получить от него вышеозначенное признание, после чего, как я надеюсь, мне останется только выяснить его намерения и позволить ему представить защитительную речь (dargli le diffese). После этого можно будет поместить его под домашний арест, согласно указанию Вашего Высокопреосвященства.
В оригинале последняя фраза такова: «e ciò fatto, si potrà habilitare alla casa per carcere, come accennò V. E. [Vostra Eminenza]», то есть его дом станет местом его заключения (его тюрьмой). Но что имелось в виду под словами «alla casa»? О каком доме идет речь? Казалось бы, вопрос второстепенный, а ответ на него не должен вызывать никаких затруднений: речь идет о резиденции тосканского посла. Это следует не только из того факта, что, прибыв в Рим, Галилей именно там и поселился (пока его не перевели в прокурорскую квартиру в здании инквизиции на время процесса), но также из следующего документа, датированного 30 апреля:
…Фра Винченцо Макулано да Фиренцуола <…> поговорив с Его Святейшеством, приказал ему [Галилею] проживать во дворце Посла Его Высочества Великого Герцога Тосканы с предписанием рассматривать этот дворец в качестве своей тюрьмы.
Иными словами, вместо того чтобы оставить обвиняемого в стенах Священной канцелярии, ему, как говорят англичане, позволили устроить «встречу с ковровыми дорожками (a red carpet treatment)» в тосканском посольстве. Однако…
Фраза Макулано в его письме Барберини начинается со слов «e ciò fatto», то есть «после этого» (или, другие варианты перевода: «после того, как это будет сделано», «сделав это» и т.д.). А что в данном случае означает местоимение «это (ciò)»? И еще один вопрос: не означали ли цитированные слова Макулано о возможности поместить Галилея под домашний арест (после того, как все необходимые юридические процедуры будут закончены), что комиссар инквизиции и Ф. Барберини надеялись, что все ограничится домашним арестом без вынесения формального приговора и отречения?
Из письма Макулано ясно, что отправить Галилея «alla casa» собирались лишь после того, как он будет допрошен относительно намерений и ему будет разрешено составить защитительную речь. Но когда Галилея 30 апреля 1633 года отправили во дворец тосканского посла, ему не было еще сообщено, к какому сроку он должен эту речь подготовить (это было сделано только 10 мая), и допрос о намерениях также состоялся позднее (приказ о нем Урбан отдал 16 июня, а сам допрос датируется 21 июня). Поэтому более обоснованной представляется версия Спеллера: 28 апреля Макулано и кардинал Барберини предполагали, что Галилей после допроса о намерениях (который комиссар планировал провести тогда же, 28 апреля) и составления защитительной речи (на что могло потребоваться день-два) отправится в свой дом, то есть либо на Costa San Giorgio во Флоренции, либо на виллу Il Gioiello в Арчетри (близ Флоренции), где будет тихо сидеть под домашним арестом в ожидании приговора. То есть и комиссар Священной канцелярии, и кардинал-непот полагали, что если Галилей сделает все, как было оговорено в ходе «внесудебного общения», то его приговорят к домашнему аресту как слегка подозреваемого в ереси. А на каком основании они считали, что такое вообще возможно?
Согласно гипотезе Спеллера, находясь в период с 18 апреля по 3 мая в Кастель-Гандольфо, «главы двух противостоящих “группировок (factions)” – Урбан VIII и Франческо Барберини – пришли к компромиссу: папа отказался от осуждения Галилея за “формальную ересь”, а Франческо Барберини <…> согласился на приговор по “подозрении в ереси”, подразумевающий “легкое подозрение”». Это предположение («early-deal-assumption») при всех его недостатках (главный из которых состоит в том, что оно недоказуемо какими-либо свидетельствами и документами) тем не менее обладает «значительной объяснительной силой (a considerable amount of explanatory power)». В частности, оно проливает свет на две фразы Макулано из его письма Барберини: 1) «когда я упомянул об основании, на котором я сделал это предложение (о внесудебном общении с подсудимым. – И.Д.), полномочия были мне даны» и 2) «я надеюсь, его святейшество и Ваше Высокопреосвященство будут удовлетворены тем, что таким образом дело придет к тому состоянию, когда его можно будет завершить без трудностей».
Кроме того, гипотеза Спеллера позволяет объяснить, почему Святейший, который 9 апреля заявил Никколини, что Галилей коснулся тех предметов, которые он (папа) считает «серьезнейшими и имеющими великие последствия для религии (entrato in questa materia, la quale da lei è stimata gravissima tuttavia e di consequenza grande per la religione)», спустя три недели заметно помягчел к ученому и согласился (30 апреля или несколько ранее) на его возвращение в тосканское посольство (позволить Галилею уехать во Флоренцию Святейший не пожелал, видимо, считая, что ученый должен дожидаться решения суда в Риме, а возможно, папа и не думал выполнять условия своего соглашения с племянником, полагая нецелесообразным идти на уступки, которые представлялись ему чрезмерными).
Далее, 1 мая Никколини сообщает, что Макулано намеревается «приложить все силы к тому, чтобы это дело (процесс над Галилеем. – И.Д.) было бы прекращено и на него наложено молчание (s’imponga silentio)». Однако исполнить последнее желание можно было, только признав Галилея легко подозреваемым в ереси, что, как уже было сказано, влекло за собой тайное отречение, а в данной ситуации в качестве разумной меры предусматривало бы также скорейшее удаление его из Рима, лучше всего на виллу в Арчетри под домашний арест. Слухи бы все равно ходили, но недолго.
Но даже если Спеллер неправ и никакой «сделки (deal)» между Урбаном VIII и Франческо Барберини не было, все равно известные факты говорят о том, что и кардинал-непот, и комиссар инквизиции явно сочувствовали Галилею. Более того, и Макулано, и Барберини, разумеется, знали, что даже слабое подозрение в ереси предполагает вынесение формального приговора и, возможно, процедуру отречения (хотя и не публичного). Однако Барберини был уверен, что какой бы приговор ни вынесли, он будет немедленно заменен на домашний арест. Откуда такая уверенность? Ответ очевиден: Барберини учитывал свое высокое положение второго лица в Ватикане и сочувственное отношение к Галилею ряда кардиналов-инквизиторов, в частности Бентивольо. Действительно, благодаря усилиям Барберини и некоторых других кардиналов, а также по упомянутым выше политическим и прочим причинам Урбану VIII пришлось воздержаться от максимально жесткого обвинения Галилея (то есть обвинения в «формальной ереси»). Вместе с тем, как показали последующие события, максимальная уступка, на которую готов был пойти Святейший, – это замена обвинения в «формальной ереси» обвинением Галилея как сильно подозреваемого в ереси, что, напоминаю, влекло за собой публичное отречение и, возможно, тюремное заключение.
Возвращаясь к версии А.Э. Штекли, замечу, что даже если бы Галилей сразу во всем сознался, это никого бы не смутило. Наоборот, это подтвердило бы его искренность, и тогда не потребовалось бы никакого внесудебного общения, а дальнейший разговор с ним выстраивался бы по следующей схеме: «Защищал учение Коперника? – Защищал. – Раскаиваешься? – Раскаиваюсь. – Все, переходим к заключительной стадии процесса». И никаких проблем у Макулано тогда бы не возникло, ведь приговор определял не он, а глава инквизиции, то есть его святейшество Урбан VIII. Как же в итоге повел себя Галилей?
В субботу 30 апреля 1633 года он вновь предстал перед трибуналом со следующим заявлением:
…В течение нескольких дней подряд я постоянно размышлял о допросе, учиненном мне 12 (в оригинале ошибочно 16. – И.Д.) числа этого месяца, и особенно о том, было ли мне шестнадцать (к тому времени уже семнадцать. – И.Д.) лет назад приказом Священной канцелярии запрещено держаться, защищать или учить каким-либо образом осужденному именно тогда мнению о движении Земли и неподвижности Солнца. Это навело меня на мысль перечитать мой печатный «Диалог», в который я уже года три не заглядывал, дабы тщательно посмотреть, не вышло ли по моему недосмотру из-под моего пера, вопреки моему чистейшему намерению, чего-либо такого, на основании чего читатель или начальственные лица могли бы не только сделать вывод о некоем проявлении непослушания с моей стороны, но и составить обо мне мнение как о человеке, поступающем наперекор приказаниям Святой Церкви.
Отмечу, что Галилей так и не ответил на вопрос, было ли ему в 1616 году «приватно приказом Священной канцелярии запрещено держаться, защищать или учить каким-либо образом» теории Коперника.
И далее Галилей заявил, что, «не видя ее (свою книгу. – И.Д.) столь долгое время, я как будто читал новую книгу, написанную другим автором (quasi come scrittura nova e di altro autore). И ныне я откровенно признаю, что в некоторых местах она представляется мне написанной так, что у читателя, незнакомого с моими намерениями, может сложиться мнение, будто аргументы заблуждающейся стороны, которые я намеревался опровергнуть, были высказаны так, что выглядели убедительными вследствии их силы, а не легко опровержимыми (che facili ad esser sciolti)». Речь шла в первую очередь о двух аргументах – о солнечных пятнах и о морских приливах. Они действительно «могут звучать для читателя сильными и убедительными в большей мере, чем это подобает для того, кто считает их неубедительными и намеревается их опровергнуть. Я в самом деле считал их и считаю абсолютно неубедительными и опровержимыми. В извинение себе, говоря честно, я вынужден признать, что впал в заблуждение, совершенно чуждое моему намерению. Нельзя довольствоваться приведением аргументов противной стороны, когда стремишься их опровергнуть, а следует – особенно когда сочинение пишется в форме диалога – приводить их в более строгой, а не в сомнительной манере (nella più stretta maniere, e non pagliargli), чтобы вести дело к ущербу противника. Не удовлетворенный этими доводами, я поддался естественному самодовольству, которое испытывает каждый, когда демонстрирует свои собственные искусные построения и когда показывает себя умнее среднего человека, отыскивая искусные и эффектные рассуждения в пользу ложных положений, делающие эти положения вероятными (это утверждение никак нельзя признать удачным, ибо с теологических позиций не может быть вероятным то, что противоречит Священному Писанию, хотя прокоперниканские discorsi di probabilità представлялись куда меньшим грехом, нежели трактовка гелиоцентрической, да и любой другой, научной теории как «абсолютной» истины. – И.Д.). И тем не менее, хотя, как сказал Цицерон, “я жаднее к славе, чем следует (avidior sim gloriae quam satis est)”, если бы я теперь должен был изложить те же доводы, я, без сомнения, ослабил бы их так, что они не могли уже обнаружить ту силу, которой по существу и на деле лишены. Таким образом, моя ошибка, и я признаю ее, состоит в тщеславии, простом невежестве и неосторожности (una vana ambitione e di una pura ignoranza et inavertenza). Вот то, что я должен сказать в этом отношении, перечитав мою книгу».
Затем Галилей подписал протокол и был отпущен, но вскоре вернулся и сделал к своему заявлению следующее дополнение:
Дабы еще сильнее подчеркнуть, что я не считал и не считаю истинным осужденное мнение о движении Земли и неподвижности Солнца, я бы очень хотел, чтобы мне была предоставлена возможность и время сделать это более ясно, и я готов это сделать. Для этого есть весьма подходящий повод, имея в виду, что в опубликованной книге собеседники согласились спустя некоторое время снова встретиться, дабы обсудить различные физические проблемы, отличные от тех, которые они уже обсуждали ранее. Поэтому под этим предлогом я мог бы добавить еще один или два «Дня», и я обещаю пересмотреть аргументы, приведенные ранее в пользу названного ложного и осужденного мнения, и опровергнуть их наиболее действенным способом, каким только милостивый Бог мне позволит. Поэтому я прошу сей Святой Трибунал, чтобы он соблаговолил содействовать мне в этом благом решении и представил бы мне возможность его осуществить.
Итак, Галилей признался. Но в чем? Во-первых, в том, что он написал «Dialogo». Во-вторых, в том, что в процессе его написания он в силу una vana ambitione несколько перестарался, увлекся и придал аргументам в пользу учения Коперника слишком правдоподобный вид, не усилив должным образом контраргументы (в этом, собственно, и заключалась его главная «ошибка»). Получалось, что его сокровеннейшее намерение в том и состояло, чтобы ослабить позиции коперниканцев, используя аргумент Урбана – Ореджи о божественном всемогуществе, но… он не сумел это сделать подобающим образом. Тем самым Галилей отводил от себя подозрения в нечестивом намерении поддерживать, защищать и пропагандировать теорию Коперника как абсолютную истину. Если Урбан VIII исходил из того, что за коперниканской (или какой-либо иной) видимостью в действительности стоит некая иная реальность, то Галилей предлагал папе и кардиналам инквизиции поверить, что за коперниканским обличьем «Dialogo» в действительности стоят совсем иные, непрокоперниканские намерения. В-третьих, Галилей признал, что в феврале 1616 года ему было сделано увещание со стороны кардинала Беллармино не придерживаться гелиоцентрического воззрения и не защищать его, и, возможно, кем-то еще (а может, и самим Беллармино) было дано также и более строгое предписание, но он этого не помнит.
В этой связи обращает на себя внимание использованная Галилеем формулировка приказа Священной канцелярии: «запрещено держаться, защищать или учить каким-либо образом (il comandamento fattomi privatamente <…> di non tenere, defendere vel quovis modo docere)» гелиоцентрической доктрине. В найденном же в архивах инквизиции протоколе увещания сказано несколько иначе, куда жестче: учения Коперника «не придерживаться, не преподавать и не защищать никоим образом, ни письменно, ни устно (quovis modo teneat, doceat aut defendat, verbo aut scriptis)». Возможно, это различие не случайно. Галилей сгруппировал данные ему в 1616 году запреты в соответствии с новой (выработанной после приватной беседы с В. Макулано) стратегией оправдания: защита и поддержка теории Коперника отметалась ссылкой на человеческие слабости, по причине которых он увлекся описанием коперниканских доводов, что создало видимость (но только видимость!), будто он и сам их поддерживает и защищает. Тогда оставался третий пункт запрета – преподавание «каким-либо образом» (что включало и то, что сегодня именуется пропагандой) гелиоцентрической теории.
Задача Галилея заключалась в том, чтобы судьи трибунала уверовали, будто изложение им этой теории вовсе не означает веру в ее истинность. Соответственно оборот quovis modo Галилей отнес не ко всей триаде запретов, а только к одному из ее компонентов – docere, что позволяло, как ему казалось, смягчить обвинение в нарушении praeceptum: да, он, конечно, неким образом учил гелиоцентризму, излагая основные положения и аргументацию теории Коперника, в чем виноват, но ведь при этом он ее никоим образом не защищал и не поддерживал. Да и был ли этот третий пункт запрета? Ведь в attestato Беллармино (от 26 мая 1616 года) ясно сказано (да еще со ссылкой на декрет Конгрегации Индекса): учения Коперника «нельзя ни защищать, ни придерживаться (non si possa a difendere nè tenere»), а что ему (Галилею) было устно заявлено кардиналом Беллармино (или кем-то еще), он решительно не помнит.
Кроме того, Галилей, чтобы уж никто не сомневался в его искренности, предложил написать дополнение к «Dialogo», расставив там нужные акценты и сделав правильные окончательные выводы, то есть «улучшить» свой труд ex post facto, ибо, как было заявлено в докладе папской комиссии, «все эти вещи (теологически невыдержанные суждения. – И.Д.) могут быть улучшены». А кто, как не сам автор с его всем известным благочестием, сможет это сделать наилучшим образом, тем более после общения с лучшими представителями Священной канцелярии?! Заметим, он предложил не переписать заново «Dialogo», а сделать как бы второй том (или приложение) к тому, что уже было напечатано. Это была единственная возможность спасти книгу от полного запрещения. Разумеется, всем, причем не только в Италии, стало бы ясно, почему Галилей, побывав в покоях Священной канцелярии, приписал к своему трактату еще один или два «дня» увлекательных бесед о двух главнейших системах мира в теологически выдержанной манере. Естественно, это замечательное предложение ученого осталось без ответа. Судьи не были «простаками».
Однако заманчивое предложение Галилея продолжить работу над «Dialogo», но на этот раз, так сказать, по заказу инквизиции, имело один важный для ученого аспект. Галилей вряд ли ожидал, что в ответ на его просьбу судьи с энтузиазмом заявят: «Мы только этого от вас и ждали, синьор!» (или что-то в таком роде). Но сам факт подобного предложения говорил о том, что Галилей не упорствовал в своих заблуждениях и был готов не только искренне в них признаться и раскаяться, но и сделать все возможное, чтобы исправить ошибку. Это имело важное психологическое и в особенности юридическое значение, поскольку, как подчеркивали авторы новейших пособий для инквизиторов того времени, то есть люди, до тонкости знающие свое дело, например Просперо Фариначчи, «не считается еретиком тот, кто не упорствует [в своих заблуждениях]», как не считался еретиком и тот, кто не совершал «error in intellectu». Поэтому, чтобы не быть обвиненным в pertinacia, он предложил дописать «Dialogo», а чтобы снять обвинение в error in intellectu, настаивал, что его подвели простые человеческие слабости – тщеславие, самодовольство и проч., и проч. Иными словами, источником его ошибки (именно ошибки, а не продуманного злоумышления!) стали не заблуждения ума, но слабость характера. И все, кто его знал, в том числе и многие прелаты, никак не могли настаивать, что жажда славы, честолюбие, стремление показать себя «умнее среднего человека» и т.п. были совершенно чужды характеру тосканского virtuoso. Таким образом, чтобы сделать свою позицию более сильной, Галилей искусно использовал собственные слабости. Поэтому можно было надеяться, что его заявление покажется судьям вполне правдоподобным. Другой вопрос, поверят ли ему или нет. К примеру, у Урбана хватило ума Галилею не поверить.
Ученому было разрешено оставить палаты Священной канцелярии, где он провел без малого три недели, и вернуться в тосканское посольство. Его состояние было очень тяжелым, но спустя несколько дней он стал приходить в себя. Галилей надеялся, что вскоре, к концу мая, процесс завершится. Того же мнения придерживался и Никколини, и многие другие. Так, например, Боккинери уверял, что «ложные обвинения и махинации его [Галилея] врагов останутся безрезультатными» и процесс закончится его оправданием. Но они ошибались.
Назад: ДОЛГАЯ ДОРОГА В РИМ
Дальше: ПОСЛЕДНИЙ ДОПРОС