Бывает, льются слезы настоящие, а бывает — притворные. Просьба твоя слишком обременительна и огорчительна для меня, ибо ты требуешь того, что благоразумные люди не могут и не должны делать. Ведь дурное начало к хорошему концу не приведет. И ежели бы ты думал о своей и моей чести и хотел мне добра, как говоришь, ты бы не стремился к такому бесчестью для себя и позору для меня. Зачем ты спешишь с жатвой, коли зерно у тебя еще не вызрело? Ведь истинным безумием было бы доверить переменчивой фортуне то, что от тебя не уйдет.

Тут к дочери подошел Император, и она вынуждена была прервать свою речь. Император повел с ней беседу, и, не переставая разговаривать, они вернулись в замок.

На следующее утро Император пожелал, чтобы отслужили мессу посередине большого луга и чтобы во время нее Диафеб стоял между ним и Принцессой. Когда обедня закончилась, Император надел ему на палец кольцо и поцеловал в уста, после чего все герольды начали громко трубить в трубы, а глашатай провозгласил: «Се — выдающийся и доблестнейший рыцарь, граф де Сант-Анжел и главный коннетабль Греческой империи».

После этого начались танцы и празднества. В тот день принцесса танцевала лишь с Главным коннетаблем. Когда подошло время обеда, Император усадил его по правую руку, по левую сели все герцоги, а Принцесса — справа от коннетабля. Тирант же исполнял обязанности мажордома, ибо он устраивал празднество. За следующими столами ели придворные дамы; справа от них — бароны и рыцари. За ними — все прочие воины. И все пленные, сколь их там ни было, в тот день тоже ели здесь, дабы почтить празднество. Тирант пожелал даже, чтобы и лошади в это же самое время ели овес, смешанный с хлебом.

Посередине обеда Тирант собрал всех герольдов и герольдмейстеров и дал каждому по тысяче дукатов реалами. И все глашатаи шли, трубя в трубы, а подойдя к столу Императора, восклицали:

Да здравствует щедрость!

После обеда были поданы разнообразные сладости. А затем все рыцари, облачившись в доспехи, скакали под знаменами главного коннетабля перед Императором. Они сражались на копьях и устроили прекрасный турнир, но не наносили друг другу ран. А еще рыцари доезжали до того места, где прежде был лагерь султана, и, очень веселые, оттуда возвращались.

Когда все сочли, что пора ужинать, то устроили трапезу на том же месте, где только что состязались. Ужин был необыкновенным, и всем в изобилии были поданы различные кушанья. Тирант же, прислуживавший гостям, в течение всего ужина казался грустным. Принцесса подозвала его и сказала ему на ухо:

Скажите, Тирант, что за беда случилась с вами? Ваши страдания написаны у вас на лице, и я это прекрасно вижу. Умоляю, вас, скажите же, в чем дело?

Сеньора, испытываемые мной страдания столь велики, что и не передашь, и жизнь моя мне не дорога, потому как завтра вы, ваше высочество, уедете, а я, несчастный, останусь, терзаясь от мысли, что больше вас не вижу.

От кого беда происходит, тот пусть из-за нее и страдает, — сказала Принцесса. — Ведь вы сами, на свою голову, посоветовали Императору вернуться вместе со всеми пленными в Константинополь. Никогда еще я не видела, чтобы влюбленный давал такой плохой совет. Однако, если хотите, я из любви к вам скажусь больной дней на пятнадцать или двадцать. Я уверена, что Император останется здесь из-за меня.

Но что нам делать с пленниками, которых мы здесь держим? — спросил Тирант,— И как мне утолить мою боль? Не один раз я думал о яде, не один раз хотел заколоть себя кинжалом, мечтая внезапно умереть, чтобы положить предел страданиям.

Тирант, не делайте этого! — воскликнула Принцесса. — Пойдите к Эстефании и поговорите с ней — посмотрим, не найдется ли какого-нибудь средства, которое и вам бы пошло на пользу, и мне не навредило.

Тирант немедленно направился к Эстефании и рассказал ей о своей беде. И договорились они вместе с коннетаблем, что когда все в замке улягутся и придворные дамы заснут, то Тирант с Диафебом придут в комнату Эстефании и придумают, каким способом пособить им в их страстной любви. На том они и порешили.

Наступила ночь, и подошло время, когда все в замке спали, придворные девицы находились в постелях, а придворные дамы отправились почивать отдельно вместе с Заскучавшей Вдовой — все, кроме пятерых, расположившихся в той комнате, через которую должны были пройти Тирант и Диафеб. Принцесса и Эстефания спали в смежных покоях. Но Услада-Моей-Жизни, увидев, что Принцесса не ложится, а ее отсылает в постель, и заметив, как та натирается благовониями, тут же сообразила, что не иначе, как этой ночью будет отпразднована тайная свадьба.

Когда наступил условленный час, Эстефания взяла в руки свечу и направилась к кровати, где спали пять придворных дам. Она вглядывалась в лицо каждой из них, дабы убедиться, что они спят. А Услада-Моей-Жизни очень хотела все услышать и увидеть, а потому постаралась не заснуть. Когда Эстефания подошла к ней со свечой, она закрыла глаза и прикинулась спящей. Увидев, что все уснули, Эстефания тихонько открыла дверь, чтобы никого не разбудить, и нашла уже стоявших у порога рыцарей, которые поджидали ее с таким благоговением, с каким даже евреи не ожидают прихода Мессии.

Выйдя к ним, Эстефания задула свечу, взяла за руку коннетабля и пошла впереди всех. Тирант следовал за коннетаблем. Так они и дошли до двери в комнату Принцессы, которая в одиночестве ждала их.

Я расскажу вам, как она нарядилась: на ней была юбка из зеленого дамаста, с прорезями на подоле и расшитая крупными, круглой формы жемчужинами. Шею ее украшало ожерелье в виде золотых листьев, покрытых эмалью, с подвесками из одних лишь рубинов и бриллиантов. Золотистые волосы прикрывала великолепная шапочка в виде цветка со множеством лепестков.

Увидев Принцессу такой нарядной, Тирант низко поклонился ей и, опустившись на одно колено, много раз поцеловал ей руки. Затем они долго беседовали о любви. Когда же рыцарям показалось, что пора уходить, они распрощались и вернулись к себе в комнату. Но разве мог кто-нибудь уснуть в ту ночь, одни — переполненные счастьем, другие — страданиями?

Едва рассвело, как все поднялись, ибо в этот день Император должен был уехать. Услада-Моей-Жизни, проснувшись, пошла в комнату к Принцессе. Та одевалась, а Эстефания, полуодетая, сидела на полу. Руки ее не слушались и никак не могли завязать ленты у шляпы. Ей хотелось лишь одного — чтобы оставили ее в покое. Взор ее затуманился, так что она почти ничего не видела вокруг.

Ах, Пресвятая Дева Мария! — сказала Услада-Моей-Жизни. — Эстефания, что с тобой происходит? Скажи, что у тебя болит? Я позову врачей, чтобы они полечили тебя и оказали помощь — ту, которую ты пожелаешь.

Не стоит, — отвечала Эстефания. — Я быстро поправлюсь, ведь у меня всего- навсего болит голова: этой ночью мне навредил речной воздух.

Подумай, стоит ли тебе отказываться, — сказала Услада-Моей-Жизни, — а то я сильно опасаюсь, как бы ты не умерла. А если ты умрешь, то смерть твоя будет преступлением. Смотри, как бы не разболелись у тебя пятки, а то я слышала от врачей, что у нас, женщин, все боли начинаются с ногтей, потом переходят на ступни, поднимаются в колени и бедра, иногда проникают и в ложесна, доставляя особые страдания, а оттуда добираются до головы, поражают мозг и вызывают падучую. Не подумай, что болезнью этой заболевают много раз, наоборот, как говорит великий философ Гален, поражает она человека лишь однажды, и, хотя она и неизлечима, множество существует средств для ее облегчения. Наставления мои тебе — благие и истинные. Не удивляйся, что мне хорошо известны болезни, а лучше покажи язык, и я скажу, чем ты больна.

Эстефания высунула язык. Посмотрев на него, Услада-Моей-Жизни сказала:

Да потерять мне всю премудрость, которой научил меня мой отец, покуда я его слушалась, если ты сегодня ночью не потеряла много крови.

Ты права, она шла у меня из носа, — быстро ответила Эстефания.

Уж не знаю, из носа или из пятки, — заметила Услада-Моей-Жизни, — но она у вас текла. Теперь вы убедились: мне и моим знаниям можно доверять и все, что я вам скажу — истинная правда. Я буду рада, ваше высочество, если вы соблаговолите выслушать рассказ о том сне, какой привиделся мне этой ночью. Я прошу лишь наперед простить меня, коли что-нибудь в этом рассказе досадит вам.

Принцессе доставили большое удовольствие речи Услады-Моей-Жизни, и она с громким смехом сказала, чтобы та рассказывала все что угодно и что она заранее прощает ей все грехи — вольные и невольные — своей апостольской властью. Тогда Услада-Моей-Жизни принялась повествовать о том, что ей приснилось, в следующем духе.