Вся группа поехала из Лас-Вегаса в Сан-Франциско, я же полетел на самолете. Мне хотелось посетить мать, она жила в пятидесяти милях к северу от города, в доме моего детства.

Было приятно ехать через огромный мост Голден Гейт, мимо лесистых холмов, по волнистым полям юга Сономы и затем подняться в устье Лунной долины. В отличие от Калифорнии, где землепользование отдано на откуп торговцам недвижимостью, в округе Сонома действует строгое законодательство, согласно которому сельскохозяйственные угодья и склоны гор нельзя делить на мелкие участки. Как результат, даже при удвоившемся за тридцать лет населении здесь нет больших густонаселенных пригородов, так что Долина Сонома практически не изменилась с той поры, когда я был ребенком.

Через некоторое время я добрался до Центра развития Сономы. Это учреждение для умственно и физически отсталых людей. Постройки этого центра находятся недалеко от дороги и отделены от нее большим зеленым газоном. Здания те же, что и в моем детстве, стены, окрашенные в пастельные тона, все так же опрятны. В прошлом это был государственный госпиталь Долины Сонома, а еще раньше он назывался «Сонома холл». В изменении названий отражались время и суть происходивших перемен.

В пятидесятых, когда мы переехали в долину, людей, которые находились в госпитале, именовали пациентами. Многие из моих друзей называли их тупицами или тормозами. Персонал был одет в белую униформу. Пациентов можно было разделить на две группы: полностью недееспособные и почти нормальные люди, лишь слегка заторможенные. Последние работали под руководством медперсонала в прачечной, на молочной ферме и во фруктовом саду на склоне горы Сонома. У них не было никаких прав, и труд их не оплачивался. Это заведение менялось адекватно изменениям американского общественного сознания. Будучи губернатором Калифорнии, Рональд Рейган решил, что государственные госпитали чересчур накладны для госбюджета. Основоположник современных сокращений расходных статей, Рейган резко снизил финансирование больниц, и тысячи пациентов оказались на улицах городов. Этому примеру последовали по всей стране, и сегодняшние американские бездомные — наследство прошлых реформ. Так же как и то, что тюрьмы и исправительные колонии стали главным прибежищем для умственно больных.

Но не все, что происходило, было неправильным… Тех, кто сейчас живет в Центре развития Сономы, называют постояльцами, и дети не зовут их тормозами. Персонал не ходит в белом и во много раз более профессионален, а еще здесь всерьез занимаются реабилитацией больных. Лечение постоянно улучшается. Денег все так же не хватает, но общество знает, что инвалидам необходима постоянная помощь… Я приехал в Глен Эллен, город моего детства. Почти все постройки в маленьком торговом районе были те же, что и раньше, но вывески изменились. «Инструменты Фергюссона» превратились в офис по продаже недвижимости, магазин алкоголя Слима Уоллиса стал маленьким рестораном, магазин Лунной долины, где я покупал продукты, теперь торгует исключительно деликатесами. Но высокий тротуар остался таким же, как и сорок пять лет назад, когда я сидел на нем в обеденный перерыв и поедал французский батон с салями, запивая все это колой «Ройял Кроун». Мост через речку Сонома не изменился, также неизменно под деревом топчется кучка южноамериканских работяг, стоящих в надежде на дневной заработок.

Цены на недвижимость в округе Сонома вознеслись до небес за прошедшие десятилетия, а в самой долине рабочие и фермеры уступили свои земли виноделам. В 1956 году мои родители купили свой дом и амбар на трех гектарах за двадцать семь тысяч пятьсот долларов. Пятьдесят лет спустя эта недвижимость стоит полтора миллиона. Многие простые люди не могли себе позволить жить в Глен Эллен.

Я переехал мост над Калабеза Крик, с которого рыбачил в детстве. Я приносил домой маленькую форель, которую готовили на ужин. Но за последние десятилетия система орошения виноградников нарушила водный баланс, и теперь русло речки стало сухим. Никто из вновь прибывших в долину не видит никаких изменений, так же как все мы верим в то, что мир, в который мы приходим, был таким всегда, — это слепота, пугающая и освобождающая одновременно. Пугающая — оттого что вы не узнаете места, в которое вы приехали, до тех пор, пока не поймете, где же вы были. Освобождающая — потому что невозможно увидеть прошлого, того места, что лежит перед вашим взором.

Я повернул на Хена Роуд к дому матери и в который раз восхитился пышными кронами деревьев. Я люблю Монтану за ее красивейшие сельские просторы, скалистые горы и хвойные леса. Приближаясь к дому и видя большие узловатые дубы под густой кроной, ты понимаешь, какой роскошной и гостеприимной может быть природа. Выросший среди деревьев, я принимал их существование как должное. Прежде, приезжая навестить маму, я часто потихоньку входил в дом через дверь, расположенную за спинкой кресла, в котором сидела мама, иногда из этого получался сюрприз. В этот раз она увидела меня сразу и просто сказала: «Ну, как ты, дорогой?» В свои 94 года она утратила чувство времени. Я вышел в Патио и думал о симптомах времени… Моей матери было пять лет во время Октябрьской революции; 23 — когда Ильф и Петров проехали по Америке; 33 — когда взорвалась первая атомная бомба; 51 — когда убили президента Кеннеди. Когда она родилась, машины еще были диковинкой, а самолеты едва отрывались от земли. Я смотрел на дубы, на их ветви, нависающие над домом, на их стволы и густую листву. Деревья как будто обнимали землю и делали это место уютным. Но было кое-что еще. Наш дом был построен в сороковые годы, и от времени образовались трещины в фундаменте. Зимний сад просел под тяжестью виноградной лозы. Неожиданно мне пришло в голову, то что присутствие людей в этом месте, которое я называю домом, совершенно временное явление, длящееся только благодаря постоянным усилиям. Если бы не настойчивость людей, деревья и лоза вернули бы себе эту землю, и все было бы так, как прежде…

Я присоединился к группе в Сан-Франциско, в гостинице Холидей Ин, на восьмой авеню недалеко от Маркет-Стритс. Отель находится на границе между разными частями города. На восток простирается промышленный район, на северо-восток — Юнион-сквер, а там уж рукой подать до Чайна-тауна и финансового центра. Строго на север от отеля расположены беседки, развалины домов, маленькие, почти игрушечные домики и населенный бродягами парк. К северо-западу находился впечатляющий комплекс городской мэрии, а также галереи и здания музеев.

Открытый продуктовый рынок расположен в квартале от нас, и я предложил снять интервью с фермерами и покупателями рынка. Мы снимали около часа.

Во времена американской революции в 1776 году девяносто процентов населения были крестьянами, они питались исключительно тем, что выращивали сами. На волне иммиграции и индустриальной революции города быстро росли, и к 1900 году половина американцев уже стала горожанами. Во второй половине двадцатого века высокая эффективность труда и огромные федеральные субсидии превратили американское сельское хозяйство в огромные корпоративные фермы. В конце девяностых более двух третей свиней были выращены на откормочных фабриках, вмещающих более пяти тысяч животных. В начале двадцать первого века количество людей, выращивающих пищу, чтобы прокормить себя, стало настолько мизерным, что статистическое бюро США прекратило их подсчет.

Промышленное производство продовольствия имеет свои преимущества. Самое неоспоримое — дешевизна продуктов; американцы в процентном отношении тратят меньше своего бюджета на еду, чем жители любой другой индустриальной державы. Также это повышает стандарты качества продуктов, примерно одинаковый хлеб, молоко, мясо и полуфабрикаты вы можете купить по всей стране.

Но, как мы убедились во время нашего путешествия, существуют также и проблемы в индустрии питания. Самое очевидное — это однообразность продуктов. Наша команда впала в депрессию от одной и той же еды… США — это страна иммигрантов, и все они привезли с собой свои собственные кулинарные рецепты, обогатившие американскую кухню. Массовые продукты, наоборот, нивелируют это разнообразие, и гастрономические пристрастия американцев отчасти деградируют.

Есть еще очень важные, скрытые факторы. Низкие розничные цены на продукты напрямую зависят от больших субсидий, государство поддерживает цены на кукурузу, зерно и молоко. Субсидирует химическую промышленность, выпускающую удобрения, от которых зависит производство продуктов. Активное использование гербицидов, пестицидов и антибиотиков вызывает бесконечные мутации и адаптации сельхозкультур, и этот фактор, как ни парадоксально, приводит к еще более обширному использованию химикатов…

Продукты, произведенные промышленным способом, содержат в себе обработанные ингредиенты и простой сахар. Эта дешевая калорийная еда способствует ожирению. Один пример: лишний вес — главная причина диабета у взрослых. И Соединенные Штаты — это первая страна, которая столкнулась с эпидемией этой болезни среди детей. Ухудшение здоровья все чаще связывают с некачественным питанием. В продуктах содержится много химикатов, а усиленное использование антибиотиков способствует появлению новых штаммов болезнетворных микробов. Как результат, все больше и больше американцев озабочены тем, насколько безопасна для здоровья продукция сельскохозяйственной индустрии.

Ну и наконец, очень важный вопрос о расходовании энергии, и это существенно, ведь над планетой нависла реальная угроза глобального потепления. В 1950 году, к примеру, в Монтане семьдесят процентов потребляемых продуктов были произведены внутри штата. Теперь это всего двадцать процентов. Обычный помидор в Соединенных Штатах везут две-три тысячи километров до того, как он попадет на стол. Перевозить на дальние расстояния то, что может быть выращено на месте, просто безответственно. Тогда, августовским утром, на фермерском рынке нам еще не было известно об этих фактах. Мы увидели расслабленных людей, передвигающихся меж красочных стеллажей и ярких навесов. Увидели то, как покупатели пробуют персики, початки кукурузы, латук, изучают качество товара и цены, в то время как фермеры расхваливают и то и другое.

Вот одна из сцен, которую мы сняли.

Аполлинарий, совладелец компании «Ерена, Органик Фармс». Его отец, Ерена, привез свою семью в Соединенные Штаты в 1968 году. С двумя сыновьями он работал на хлопковых плантациях южной Калифорнии. Когда Цезарь Чавес предпринял попытку объединить сельхозрабочих, они решили самостоятельно заняться сельским хозяйством. Хозяева земли снабжали их семенами, удобрениями и инструментами. Выручка с продажи урожая делилась между сторонами. Таким образом семья Ерена выращивала клубнику в течение двенадцати лет. А потом они взяли землю в аренду. Иметь сорок акров земли было не очень выгодно с экономической точки зрения до тех пор, пока они не нашли свою нишу — экологически чистые продукты. И вот, спустя десять лет они наслаждаются успехом.

Лицо Аполлинария слегка округлое, с натянутой кожей. Это лицо человека, знающего, что такое труд и терпение. Он сказал, что новые проблемы угрожают деятельности фирмы. Растущие цены на топливо заставляют фермеров покупать большие грузовики для перевозки продукции. Еще одна угроза исходит из Мексики, откуда импортируется все больше фруктов и овощей. Там рабочим платят четыре доллара в день. И все же он с оптимизмом смотрит в будущее.

Его дочь обслуживала клиентов, пока мы с ним говорили. Ей девятнадцать лет. Большие карие глаза, очаровательное круглое лицо, глаза, не видевшие трудных времен, хотя она работала в поле с пяти лет. Зато сейчас она собирается поступить в колледж. Вопрос, хочет ли она выйти замуж и иметь детей, смутил ее… Я поговорил с покупательницей — высокой, стройной женщиной, с большими золотыми сережками. Она была учительницей. Пришла на фермерский рынок по нескольким причинам: свежайшая и здоровая пища, желание поддержать семейные фермы, на которых, по ее убеждению, лучше заботятся о земле и о благе семьи, как таковой. Она убедительно говорила о еде как об отражении общественных ценностей, о том, кто мы есть как нация и как страна. Я рассматривал прилавок Ерены: зеленые и желтые кабачки, красные, зеленые и желтые перцы, черника, малина, клубника — все такое яркое, свежее и сияющее. Мне было приятно думать о том, что я здесь побывал.

Выйдя с рынка, я увидел фонтан перед бетонной стеной с надписью. Я подошел ближе.

Это была выдержка из его обращения к конференции в Сан-Франциско, на которой была основана Лига Наций. «Холодная война» началась через два года. А через сорок четыре года Советский Союз развалился, и Соединенные Штаты стали единственной в мире супердержавой. В 2001 году на Америку напали девятнадцать человек, вооруженных канцелярскими ножами, бельевой веревкой и религиозным фанатизмом. С тех пор наша страна оказалась втянута в войну без правил. Конфликт, раздуваемый исламскими фундаменталистами, при достаточно ироничном наборе обстоятельств: большинство мусульман живет под управлением диктаторов, режимы которых поддерживаются Соединенными Штатами. Для миллионов молодых мусульман единственный шанс получить обучение — это медресе фундаменталистов. После 11 сентября около двадцати лидеров моей страны без публичных дискуссий сформулировали то, каким будет ответ на вызов фундаменталистов. Единодушие и использование шока и страха перед военной силой Америки.

Стоя на площади Сан-Франциско, я задавался вопросом: когда последний раз хоть кто-нибудь читал слова Рузвельта?

От фонтана напротив располагается маленькая площадь, где вдоль низкой стены на лужайке стоят палатки. Около тридцати бездомных людей сидят вдоль стены или лежат на траве, наслаждаясь августовским солнцем. Их возраст варьируется от двадцати до шестидесяти лет, и большинство из них черные. Когда мы подошли к ним, несколько человек разговаривали друг с другом.

Я интервьюировал молодую женщину, ей было на вид около тридцати пяти лет. Она была слегка полновата, светлые заколотые волосы, и две маленькие сережки в брови добавляли агрессии ее детскому лицу. Она пожаловалась, что она, не будучи наркоманкой и умственно отсталой, сих пор не может получить помощи. Было неясно, почему она до сих пор не подыскала себе какую-нибудь работу.

Черный мужчина отказался говорить на камеру. Его лицо под бейсболкой было довольно приятным, его речь лилась мягко. «Я ухожу», — сказал он.

Я опросил юного парня с короткими волосами и овальным лицом. Ему необходимо было побриться, и у него было только два нижних зуба. Он сказал, что он ВИЧ-инфицирован, и что он приехал в Сан-Франциско из Вашингтона, потому что в этом городе можно получить хоть какие-то медикаменты. Он был умен и начал жестикулировать, когда я спросил его, почему у него нет работы. Он сказал, что у него нет возможности получать приглашения для собеседований о приеме на работу.

Мы поймали такси, чтобы поехать в столовую для бездомных. Таксист был лет сорока, с Филиппин. Он был из первой волны иммиграции, имел две работы, он считал бездомных ленивыми и просто не желающими трудиться людьми. Он сказал, что в Америке все имеют возможность заработать. Один из его детей уже учится в колледже, и он был уверен, что остальные тоже пойдут в колледж.

Я спросил его, не считает ли он, что в Америке погоня за деньгами переходит все разумные пределы. Он не согласился. Он был больше обеспокоен жестокостью, которую пропагандируют телевидение и видеоигры.

Мы приехали в благотворительную столовую Святого Антония, и таксист ждал все время, пока я брал интервью у человека из очереди. Ему было лет пятьдесят семь. Недавно он повредил спину на работе и не мог продолжать трудиться. Из девятисот долларов, которые он получал в месяц, четыреста пятьдесят уходило на квартплату. Когда я рассказал эту историю таксисту, он был смущен. «Мы должны помогать таким людям, — ответил он, — медобслуживание должно быть бесплатным, как в Канаде. Вот это самое важное, — сказал он, — власть людей, для людей».

Обедали мы в «Голубой русалке», в ресторане около рыбацкой гавани. Красивая молодая девушка, встречавшая нас у входа, была из Владивостока. Сидя в Патио, на свежем морском воздухе, мы заказали крабовый салат и местное живое пиво «Анкор Стим».

Официантка тоже была русская, с образованием оперной певицы. Хотя она все еще была довольно молодой женщиной, ее надежды на карьеру в опере таяли день ото дня. И она раздумывала о возможности петь джаз. Мы взяли у нее интервью, и она красочно говорила о красотах и достопримечательностях Сан-Франциско. Когда мы закончили, управляющий кафе подошел, чтобы сообщить о том, что нельзя проводить интервью на территории частной собственности. После обеда мы встретились с основной группой на трамвайной остановке. Мы собирались снимать из трамвая. Это был один из обворожительно прекрасных дней в Сан-Франциско. Свежий бриз и солнечный свет, блуждающий в мерцающей зелени. Маринхиллс был прекрасно виден за Алькатрасом. А маленькое суденышко с парусом плыло по волнам с барашками прямо перед нами. Трамвай тарахтел, звенел и вибрировал, мы сидели на деревянных скамьях и улыбались абсолютно без причины. Мы только что приехали из Лас-Вегаса, контраст был грандиозный. Туристы в трамвае, казалось, и вправду вглядывались в город и людей, как бы запоминая их. Это был настоящий город настоящих людей, живущих своей настоящей жизнью. Уютное, положительное, очень доброе ощущение. Вся группа чувствовала то же самое, это было видно по их лицам, здесь и правда было хорошо.

В моем номере зазвонил телефон. Это был Валерий. В Чайна-тауне мы запланировали провести интервью. А Владимир, который должен был провести их, столкнулся с некоторой проблемой. Мне нужно было встретиться с ним через пятнадцать минут. Это было неприятно — возможность сделать хорошее интервью прямо пропорционально времени, выделенному на его подготовку.

Я бывал в Чайна-тауне много раз за те сорок лет, что я прожил в Калифорнии. И почти всегда я заезжал туда перекусить. Это совершенно особая часть Сан-Франциско. Узенькие улочки, маленькие магазинчики. Но однажды меня озарило, что за все это время я ни разу не говорил с настоящим китайцем.

Пожилой человек в Китайском историческом музее ожидал нас уже полтора часа. Этому местному историку было больше восьмидесяти лет. Операторы снимали весь день и выпали из графика, но никто даже не позаботился позвонить и предупредить его. Я был ужасно смущен и извинился.

До закрытия оставалось полчаса, и мы быстро пробежали через простенькую, хорошо продуманную экспозицию черно-белых фотографий, отражающую историю китайцев в Калифорнии. Фотографии семей, вновь прибывших китайцев в порту, бригады на самой тяжелой работе, на строительстве железных дорог, которые принадлежат «большой калифорнийской четверке» — Хопкинс, Стенфорд, Хантингон, Крокер. Труженики жили в нищете и умирали молодыми. У Калифорнии появились железные дороги, а «большая четверка» разбогатела. Фотографии китайских магазинчиков, прачечных и других заведений. Фотографии свадеб.

Операторы снимали то, как мы усаживались на складных стульях в узком зале. «Очень важно, — сказал он, — чтобы следующее поколение китайцев знало историю. Это нужно для того, чтобы ориентироваться в сегодняшнем мире, они должны знать свое прошлое. Они должны знать, что неприязнь к иммигрантам — далеко не редкость в Соединенных Штатах: обогатившись за счет их почти рабского труда, правительство Калифорнии приняло закон, запрещающий китайцам владеть землей, и приостановило прием иммигрантов из Китая». В его голосе не было ни злобы, ни обиды.

Через полчаса Иван Ургант и я говорили с шестью школьниками. Один из них китаец, а другие — американцы во втором поколении. Только китаец считал необходимым знать историю предков. Один из них выразил мнение большинства: «Нас интересует будущее, а не прошлое».

Хозяйка ателье сидит посреди швейных машин, повсюду обрезки ткани. Наступили тяжелые времена, и ее производство сильно сократилось. Дешевая рабочая сила в самом Китае потихоньку вытесняет ее из бизнеса. Я спросил, сколько она платит рабочим, но она отказалась отвечать.

В ресторане я расспрашивал китаянку и ее семилетнего сына. Она родилась в Китае. Ее родители сильно пострадали во время «культурной революции». В постмаоистском Китае у ее семьи было свое предприятие, они были довольно богаты, но она все же приехала в Америку, и ей здесь нравится. Она работала несколько лет за нищенскую зарплату швеей на швейной фабрике, а сейчас консультирует вновь прибывших иммигрантов из Китая. Помогает им освоиться с американскими гражданскими правами, а также учит тому, как избежать эксплуатации своими же соотечественниками, прибывшими ранее. Она говорила обо всем просто, без гордости… А в это время ее сын улыбался из-за своей порции мороженого.

Как хорошо было оказаться опять в Ист Бэй. Мы очень подвижная и растущая нация, так же как и большинство прочих, американские города и местность вокруг них быстро меняются. Но только не горы вокруг Ист Бэй. Они были такими же, как и тридцать лет назад, когда я приехал учиться в колледж Беркли. Я жил там девять лет, и хотя я никогда не чувствовал себя там как дома, мне нравились поселения на склонах холмов, их тишина и уединенность.

Дом Джоан Блейд располагается в саду на склоне и несет в себе ощущение хорошо обжитого места. Сорокалетняя Джоан выглядела скорее профессором-интеллектуалом свободных искусств, нежели человеком, начавшим политическую революцию.

Блейд является соучредителем «MoveOn.org» — группы прогрессивных политических активистов, действующих через Интернет. В 1998 году она и Веб Бойд, еще один активист из Силиконовой Долины, решили создать коммуникацию для общения и дать людям возможность выразить недовольство подковерными интригами в Вашингтоне. Почти сразу же возникло предложение, чтобы «MoveOn» собирали деньги для кандидатов в разные институты власти. Результаты были ошеломляющими. Они изменили политический расклад в Америке.

К 2004 году группа собрала одиннадцать миллионов долларов от трехсот тысяч жертвователей для восьмидесяти одного кандидата.

Но больше, чем собранные деньги, важно их происхождение. В среднем пожертвование составляет сорок пять долларов. Все больше американцев включается в этот процесс. На момент нашего интервью более трех миллионов членов сообщества были политически активны. И многие следовали за ними. Таким образом рождается новая американская демократия.

Согласен, большая политика будет и впредь привлекать людей, ибо там много денег. Инициативные комитеты научатся собирать миллионы пожертвований так же, как и крупные партии. Они будут продолжать учиться тому, как с помощью общественного мнения формировать выборные фонды, необходимые для победы при голосовании. Высокая планка бюджетов избирательных кампаний сужает возможность выбора для электората. Большие партии впервые теряют контроль. В первый раз за последние пятьдесят лет обычные граждане имеют возможность участвовать в процессе выборов на самом раннем и важнейшем этапе. И они ею пользуются.

Годами я задумывался над вопросом, важно ли это для американцев, дорожат ли они таким редким и экстраординарным даром, как демократия, или они позволят своему гражданскому чувству мутировать в потребительство.

Я сидел и слушал Джоан Блейд, объясняющую свои политические взгляды. Она лично убеждена в том, что Америка все также привержена свободе и справедливости, как того хотели отцы-основатели. Я понял, как же это все-таки замечательно: обычная женщина, с хорошими идеями, желающая действовать, использует новые технологии, придуманные совершенно для других целей, почти не желая того, вдохнула новую жизнь в демократию нашей страны.

Историк Стивен Амбрас сказал мне как-то, что последствия нечаянных действий во много раз превосходят последствия тех действий, которые планировались. А наша страна, наш мир сталкивается со смертельными проблемами, и очень просто — сложить руки под предлогом того, что у нас нет надежды. Но пример Джоан Блейд демонстрирует нам, насколько неожиданно сильными могут оказаться обычные люди, когда они захотят сделать что-нибудь хорошее.

Во время путешествия один из членов нашей группы сказал о том, что он не любит геев. Он считал их извращенцами, заслуживающими презрения. Я сказал, что у меня есть близкие друзья-гомосексуалисты. И хотя я считаю, что некоторые аспекты жизни геев предосудительны, все же гетеросексуалы и гомосексуалисты очень похожи и заслуживают равных прав. «X» не согласился.

Алена Сопина договорилась об интервью с геями-активистами из знаменитого «голубого» района Сан-Франциско Кастро Дистрикт. Ни я, ни «X» никогда не бывали в «голубых» районах. В Кастро все было необычно. Вроде бы на улице были мужчины, в обычной одежде, с короткими стрижками, но эти мужчины ходили парочками, взявшись за руки или в обнимку. От этого даже я почувствовал себя слегка неловко. Я посмотрел на «X». Если бы глазами можно было убить, он бы это сделал.

Мы брали интервью в знаменитом театре «Кастро», здание которого построено в 1922 году. Его фасад выглядел как мексиканский собор, на котором повесили неоновую надпись «Кастро». Мы вошли в фойе, выложенное гладкой плиткой. Вокруг полированное дерево. Оттуда нас проводили в зал. Он вмещал 1400 человек и представлял собой фантастический мир кинокартин «золотого века» Голливуда. Классические фрески покрывали стены, огромные органные трубы находились у сцены. Люстра огромнейших размеров висела над залом. Огромная, похожая на цветок конструкция, сделанная из сверкающих кусочков зеленого стекла. Театр хотели снести, но местные жители выступили в защиту и спасли его. Интервью должно было проходить в мезонине, и, чтобы добраться туда, мы поднялись по застланной ковром лестнице мимо огромного зеркала в золотой раме. На стенах висели постеры кинофильмов тридцатых годов. Владимир знал историю здания и его архитектуру и говорил об этом с хозяевами просто и расслабленно, как будто вспоминал о чем-то добром и светлом из своего прошлого. Когда мы начали интервью, ворвался человек, представившийся администратором. Ему было за пятьдесят, у него были коротко стриженные седые волосы, мускулистые руки и жесткое лицо повидавшего жизнь человека. В его глазах за блеском начальственности проскальзывал страх. С ним никто не связывался, сказал он, он ничего не подписывал и ничего не разрешал. Владимир внимательно выслушал и извинился за причиненные неудобства. «Конечно же, — сказал он, — нам нужно было следовать установленным правилам, и мы с удовольствием заплатим необходимую сумму». Поведение администратора сразу же поменялось, его значимость была подтверждена, и он тут же вернулся к нормальной форме общения, наслаждаясь возможностью участвовать в событии.

Дуг Себаста работал в департаменте здравоохранения Сан-Франциско, в отделе СПИДа, в секции профилактики ВИЧ-инфекции. Он был строен, ростом около ста семидесяти пяти сантиметров, с коротко стриженными рыжими волосами, усы и борода оттеняли длинное овальное лицо с тонким, чуть искривленным носом. Красивый и сильный был этот человек. Что-то странное было с его кожей, немного грубой, с серыми линиями морщин на щеках. Живые глаза смотрели на нас оценивающе, лицо освещала улыбка — лицо умудренного интеллектуала, лицо героя русского романа, лицо человека, понимающего юмор и знавшего трагедии.

Он жил в городе двадцать шесть лет, привлеченный сюда либерализмом и терпимым отношением к геям. Владимир расспрашивал его о районе Кастро.

Дуг Себаста сказал, что Кастро Дистрикт был назван в честь одного фермера и раньше был общиной ирландских иммигрантов. В восьмидесятых он превратился в общину «голубых». Здесь геи чувствовали себя в безопасности, и он превратился в форпост борьбы за права геев. Сейчас геи живут по всему городу. Я спросил Дуга о его газетных репортажах, касающихся появления новых лекарств для лечения ВИЧ, и о том, что многие геи возвращаются к небезопасному сексу, не используют презервативы. «Некоторые люди считают, что это распущенность и безответственность. Что вы на это скажете?»

«Я бы отказался от терминов «распущенность» и «безответственность». Сексуальное поведение и есть сексуальное поведение, и мы живем в стране, которая всерьез не верит в традиционную моногамию».

Он сказал, что если бы люди занимались безопасным сексом, это наверняка не было бы безответственно. Потом добавил, что «после двадцати пяти лет ВИЧ и СПИДа обычные призывы к ограничению количества партнеров и об использовании презервативов уже не работают».

«У меня самого СПИД, — сказал он. — Есть новые пути защиты от заражения других людей». У него у самого постоянные отношения уже двадцать шесть лет. «Я не могу ничего придумать более семейно ориентированного, чем наши отношения».

Что-то от эльфов было в Дуге. Озорной юмор сквозил в его речах. В какой-то момент Владимир спросил о принятой терминологии: «Если я не гей, то кто я?»

Дуг улыбнулся. «Ну, я не совсем уверен… Мы с вами слишком мало говорили, чтобы я мог знать о ваших чувствах. — Он сделал паузу. — Вы, наверное, спрашивали…»

Все лежали от хохота, а у него в глазах появились искорки. Владимир упомянул о том, что видел гей-парад в Кастро двадцать лет назад.

Дуг улыбнулся. «Когда общество отвергает тебя — ты должен отвергать общество!»

Познер спросил, чего бы ему хотелось для геев — чтобы они выделялись или, наоборот, чтобы стали незаметны?

«Мне бы хотелось и того и другого. Хотелось, чтобы у геев и лесбиянок были дети. Я считаю, что это один из способов интеграции секс-меньшинств в общество». Выборы показали, сказал он, что «большинство американцев согласны с тем, что гомосексуалисты — это достойные, нормальные люди, заслуживающие равных прав. Но все-таки есть что-то замечательное в том, чтобы быть другим. Чувство индивидуальности, чувство свободы, наслаждения…»

Я спросил, не подтачивает ли солидарность геев то, что общество начало принимать их.

«Я считаю, что это правда. Это такое развитие общества, когда люди становятся более восприимчивы, глубже взаимодействуют с основным социальным течением, и политика и чувство необходимости, объединявшие людей, теряют свою остроту».

Владимир попросил его закончить предложение: «Для меня быть американцем значит…»

«Хм, хороший вопрос…» Дуг Себаста задумался на несколько секунд. «Для меня быть американцем значит быть открытым и иметь желание знать обо всем остальном мире».

Интервью закончилось. Дуг и его друзья предложили показать нам Кастро, и следующий час мы гуляли по улицам. Аптеки, продуктовые лавки, секс-шопы, книжный магазин… Мы шли двумя группами. Я и Дуг впереди, а операторы снимали нас.

Он казался полностью открытым человеком, и мне захотелось быть честным с ним. Я сказал ему, что в конце семидесятых, когда я баллотировался в Конгресс, я разговаривал с группой геев-активистов, ища их поддержки. Они долго со мной говорили, и они обвинили меня в нарциссизме, как в личном, так и политическом. Будучи озабоченными правами геев, они абсолютно не интересовались более широкой борьбой за эмансипацию. И напротив, лесбиянки, с которыми я общался, больше заботились об обществе, нежели о себе. Я рассказал об одной лесбийской паре, которая просто хотела знать, поддержу ли я, как конгрессмен, их право на воспитание детей. Их просьба шла от самого сердца.

Он не спорил с тем, что истоки движения геев и лесбиянок разные, последнее (движение лесбиянок) было частью более широкого движения женщин за эмансипацию.

Мы зашли в гей-бар. Двери и окна его выходили на улицу. Было много целующихся парочек. Я сказал Дугу, что это и есть то самое, показное, публичное проявление сексуальности, о котором рассказывали мне мои друзья-геи и которое казалось мне неестественным и глупым. «Как вы считаете, я прав?»

«Необязательно, — сказал он, — общество геев со временем изменилось, сначала оно отражало процессы, долго подвергавшейся репрессиям гей-культуры. Но времена меняются. Здесь было восемьдесят или девяносто баров для геев, сейчас в Кастро восемь или девять, многие мужчины теперь поддерживают моногамные, долгосрочные отношения».

Операторы зашли в книжный магазин, на витрине которого стояли руководства по сексу для геев. На обложке одного из них «голубая» порнозвезда лежала в провокационной позе с открытыми ягодицами. Я спросил Дуга, насколько такого рода книги и такого сорта магазины отражают реальные сексуальные отношения геев. Он сказал, что всего понемногу. И, стоя там, меня озарило, что я мог задать тот же самый вопрос в сотнях мест в Лас-Вегасе, секс на продажу был везде, от легкой эротики до жесткого порно. Почему все остальное не произвело на меня столь неприятного впечатления, как эта обложка?

Уже сидя в машине, я посмотрел на «X». Он был со второй группой во время пешей прогулки. Его жесты немного изменились. Он был сам собою и был вполне расслаблен.

«Ну, что ты думаешь?»

«Странно, в России все это выглядит очень вызывающе, и мне это очень не нравится, а эти люди… — он подыскивал правильные слова, — они вроде как нормальные люди, только геи».