Мне кажется, полезно предварять собственные впечатления о том или ином американском городе впечатлениями тех людей, которые, собственно говоря, вдохновили меня на эту поездку. Иногда мне кажется, что я хорошо знаком с ироническим Ильей Ильфом и чуть романтическим Евгением Петровым. Совсем недавно мне подарили первое издание «Одноэтажной…» 1937 года: обложка цвета хаки, плохонькая желтая бумага; на титульном листе красными чернилами выведен инвентарный номер 38477, также стоит печать: «Фабрика красн. Пролетарий. БИБЛИОТЕКА». Над этим еще печать: «БИБЛИОТЕКА Крапивина Николая Ивановича».

На левой от титульного листа странице каллиграфическим почерком написано: «Б. А. Воронцову в день рождения. 28.8. от тестя». И подпись: «Крапивин».

То ли Крапивин взял из библиотеки фабрики «Красный пролетарий» книжку и «зачитал» ее, а потом подарил своему зятю, то ли зятю не очень понравилась книжка и он подарил ее библиотеке — в общем, дело темное. Но она оказалась в конечном счете у меня!

В ней нет ни предисловия, ни послесловия. Лишь нижняя треть 370-й, последней, страницы отрезана. Не текст, а то, что могло быть написано кем-то после текста. Тайна, да и только.

Одновременно мне подарили издание 1942 года с фотографиями Ильфа. Оно куда как более красочно оформлено: внутренняя обложка представляет собой карту США, на которой жирной красной линией обозначено путешествие Ильфа и Петрова. Кроме того, в самом конце книги вклеена еще одна карта с тем путешествием. Но и в этой книге нет ни предисловия, ни послесловия. Кроме того, поражает, что вышла она в 1942 году, когда положение СССР было крайне тяжелым. Почему вышла, кто распорядился?

Есть у меня и первое американское издание, носящее странное, на первый взгляд, название «Маленькая золотая Америка». Объяснение простое: книга «Золотой теленок» была издана в США издательством «Фаррар и Райнхарт» под названием «Маленький золотой теленок» и имела успех. Поэтому издательство решило сыграть на этом и воспользоваться словами «маленький» и «золотой».

Правда, на титульном листе указано оригинальное русское название книги — ODNOETAZHNAYA AMERIKA — и дан соответствующий перевод этого названия. Переводчик книги, некто Чарльз Маламут, очень неплохо справился с весьма сложной задачей. Американское издание тоже вышло в 1937 году (на несколько месяцев раньше, чем русский оригинал вышел в СССР), и тоже не имеет ни предисловия, ни послесловия. Но самое поразительное то, что и в последнем, пятом, томе собрания сочинений Ильфа и Петрова, в котором публикуется «Одноэтажная…», тоже нет ни предисловия, ни послесловия. Складывается впечатление, что никто не хотел браться за это, хотя ума не приложу, почему.

Все это написано лишь для того, чтобы убедить вас, читателей, в моей искренней, я сказал бы, нежной любви к этим авторам, чьими наблюдениями я столь щедро украшаю свою книжку.

Пересекли границу Луизианы и решили остановиться на перекур и на пописать. Видим, недалеко от нас идут какие-то деревянные настилы, которые переходят в нечто вроде моста над заболоченной почвой, а дальше — указатель, на котором написано: «Просьба аллигаторов не кормить». Забавно, подумали мы, и пошли дальше. Метров через триста вышли на причал: лодок никаких, зато довольно большое озеро. У причала густо растут водяные лилии, около которых плещутся шесть маленьких аллигаторов. Потом я замечаю метрах в двухстах медленно приближающееся здоровенное бревно. Оно плывет, оставляя за собой кильватер. Потом видим, что это совершенно не бревно, а громадный — метров 5 длиной — аллигатор. Он работает хвостом, как рабыня опахалом: туда-сюда, туда-сюда, на голове у него какие-то кустики (камуфляж?!), сама голова длиною в метр. Он все ближе, а наши как-то нервозно начинают подавать назад, особенно Иван Нехорошев, Саша Носков и «Мечта Рубенса». Аллигатор смотрит на нас немигающими глазами: он хочет есть и, видимо, привык к тому, что хоть и запрещено кормить аллигаторов, к нему это не относится. Смотрит-смотрит, потом делает глубокий вздох (клянусь, сам слышал!) и исчезает под лилиями. Маленькие аллигаторы кидаются кто куда. Мы уже решили, что монстр удалился, как вдруг он выныривает у самой пристани.

Брайан в полнейшем восторге:

— Да вы только посмотрите, какой красавец! Ему лет 80, не меньше, футов в нем 15, я такого не видел никогда в жизни!

Я обращаю внимание Брайана на то, что в озере около пристани полно пустых банок из-под пива и прочих напитков. Как же, я спрашиваю, все эти разговоры о том, как американцы дорожат окружающей средой?

Брайан говорит с обидой в голосе:

— В Америке, как и в любой стране, есть кретины. Но в Америке тысячи людей занимаются защитой природы.

Ладно. Едем в Нью-Орлеан.

«Нью-Орлеан можно было бы назвать американской Венецией (ведь он, подобно Венеции, стоит на воде), если бы только многочисленные его каналы не были упрятаны под землю.

Город широко распространился на низменном перешейке между Миссисипи и озером Пончертрейн. От места впадения Миссисипи в Мексиканский залив до города — девяносто миль. Ближе к заливу не нашлось ни одного местечка, где можно было бы построить город. Но и там, где он построен, почва представляет собой наносную илистую глину. Город всегда страдал от наводнений и лихорадок. Вода, которая принесла ему богатство, одновременно сделала его несчастным. В течение всей своей жизни город боролся с самим собой, боролся с почвой, на которой он построен, и с водой, которая его окружает со всех сторон. Борется он и сейчас. Но главное уже сделано. Пончертрейн отделен от города бетонной набережной, которая спускается к озеру ступенями. Подступы к городу на много миль покрыты системой плотин, по которым проходят безукоризненные автострады. В многолетней борьбе человека с природой победителем вышел человек… Нью-Орлеан — красивый город, он очень нам понравился…»

Говоря о Нью-Орлеане сегодня, нужно уточнять, о каком периоде речь: ДК или ПК, то есть До урагана «Катрина», или После. Если ДК, то я провел в нем несколько дней, и город меня пленил. Конечно же и прежде всего своим знаменитым французским кварталом, от которого веет таинственностью, чувственностью, чуть-чуть опасностью; здесь я окунулся в возбуждающий аппетит аромат креольской и кейдженской кухни, в крепкий запах местных сигар, но более всего в водопад ни с чем не сравнимой музыки: он, этот водопад, лился из каждой открытой двери каждого питейного заведения знаменитого Бурбон-стрит, выбирай, что твоей душе угодно: диксиленд, зайдеко, кейджен, блюзы, спиричуэлс. И все это живые исполнители — черные, белые, креолы, мастера своего дела. Именно здесь в самом начале прошлого века родилась музыка, которая прославила Америку на весь мир: джаз. Именно здесь начинали своей путь такие легенды, как Кинг Оливер, Сидни Беше, Джелли Ролл Мортон, Кид Ори и сам Луи Армстронг. Их раскрепощенные души продолжали жить здесь, на битком набитой любителями музыки, женщин, выпить и закусить Бурбон-стрит и после того, как они ушли в мир иной. Это было слышно, почти видно. Но это было ДК. А вот ПК…

Мы идем с Ваней Ургантом по Бурбон-стрит. Время вечернее, так сказать, разгульное, а народу почти нет. Из дверей питейных и прочих заведений звучит музыка, но на всем протяжении улицы только в одном из них играют живые люди. Во всех остальных — записи.

— Куда же они все делись? — спрашивает Ваня после моего рассказа о том, что было здесь прежде.

— Уехали, — отвечаю я.

— Надолго, думаете?

— Не знаю. Некоторые навсегда.

Это было в августе 2006 года, почти ровно через год после того, как ураган «Катрина» ударил по Нью-Орлеану с такой силой, что рухнули дамбы, которые так хвалили Ильф и Петров, и вода хлынула в город. Никто не знает, сколько людей погибло — конечно, больше тысячи. Трудно определить, сколько бежало и не вернется — десятки, если не сотни тысяч. Мы ездили и ходили по городу и не могли поверить своим глазам: казалось, все случилось вчера. Развороченные дома, перевернутые машины, и все это на протяжении километров и километров.

Перед глазами стоит Чарльз Роббинс III, рыбак в пятом поколении. Он сидит на ящике, позади него вода, справа — его рыболовецкое судно. Он, чувствуется, человек немногословный — невысокий крепыш с прищуренными глазами и плотно сжатыми губами.

— Все, что у нас было, все, что мы скопили за тридцать лет. Все — дом, холодильная установка, грузовики — все пропало. Не осталось ничего.

Он говорит с трудом, я вижу, что он еле сдерживает слезы. Но сдерживает.

— Мы сейчас стоим на коленях, так мы поползем, потом встанем с колен и пойдем, да только где помощь? Я за всю свою жизнь не просил у них и гроша ломаного, ничего не просил на халяву. А теперь я говорю: дайте мне костыль, я встану, я все приведу в порядок и выброшу этот костыль, и вам это вернется сторицей.

Говорит, стиснув зубы. Не жалуется, не ищет виноватого, просто не повезло, вот и все. При этом рассказывает совершенно буднично о том, как на своей лодке держался в самом «глазу» урагана и спас десятки других. Это все без пафоса, просто так, как должно быть.

Были еще встречи в этот тяжелый день.

Была встреча с журналистом Кленси Дюбосом, который дрожащим от гнева голосом рассказал нам о том, что дамбы, построенные корпусом армейских инженеров десятки лет тому назад, изначально имели серьезные дефекты, что один из инженеров писал и писал об этом. Чем кончилось?

— А тем, что его уволили!

Была встреча с Синтией Виллард-Льюс, членом городского совета. Эту модно одетую, красивую афроамериканку буквально колотило, когда она говорила:

— Мы — щедрый народ. Когда было цунами в Юго-Восточной Азии, мы посылали всякую помощь, и когда было землетрясение в Гватемале, мы были тут как тут, а когда приключилась эта беда с нами, мы остались одни, Вашингтон игнорирует нас. Такое ощущение, что лучше быть страной третьего мира.

Мы встретились с Питом Санчесом, чернокожим менеджером рекламы для радио, который, когда я стал спрашивать его о том, кто во всем этом виноват, ответил:

— Какой смысл говорить об этом? Случилось то, что случилось, надо идти вперед, а не оглядываться назад.

Была встреча с семьей Дегри — людьми, которые в четвертом поколении жители Нью-Орлеана. Они живут в престижном районе города — вернее, в том, что от него осталось. Они там одни — все остальные уехали. Они снесли остатки своего дома и начали строительство нового.

— Почему вы решили остаться? — спрашиваю я.

— Потому что Нью-Орлеан — это мы. Это наша жизнь, — отвечает Дениз Дегри, а ее муж Пьер добавляет:

— Дегри всегда жили здесь. Иногда я думаю, что, может быть, было бы правильно уехать, начать все сначала, но что-то держит нас здесь…

А в глазах такая тоска, такая печаль — невозможно смотреть.

Ужасно печальный день.

И ловлю себя на мысли: «Как же это может быть в Америке, в стране, которая гордится тем, что заботится о каждом своем гражданине, который попал в беду?»

Город Юнис находится в двух с половиной часах езды от Нью-Орлеана. В этом районе Луизианы живут кейдженцы. Точно неизвестно происхождение слова «кейджен», но согласно одной теории, его рождение связано с историей французских гугенотов, бежавших в Новый Свет от религиозных преследований. Приплыли они на восточный берег Канады, и назвали свою новую родину Аркадией. Себя же нарекли «Arcadiens», «аркейдьенс». Потом часть из них двинулись на юг, и по ходу их путешествия слово сократилось до «кадьенс», а потом, к тому времени, когда они добрались до Луизианы, стало звучать как «кейдженс». Они до сих пор говорят на французском языке XVII века и хранят свою особую культуру — кухню и особенно музыку. Несколько лет тому назад мне довелось побывать в этих краях, там я познакомился с Марком и Энн Савуа. То, что я увидел и услышал тогда, так меня захватило, что я пообещал себе: когда-нибудь я обязательно вернусь. Вот и вернулся.

День был субботний, и это было не случайно: дело в том, что каждую субботу с девяти утра до двенадцати дня в музыкальном магазине Марка происходит нечто совершенно замечательное; со всей округи съезжаются люди, у которых нет ничего общего, кроме двух вещей: они все кейдженцы, и они все играют на каком-то музыкальном инструменте.

Шел мелкий, противный дождь. Мы остановились на обочине шоссе около вывески: «МУЗЫКАЛЬНЫЙ ЦЕНТР МАРКА САВУА». Впереди нас были припаркованы разнообразнейшие машины: старые и новые, грузовички и микроавтобусы. Примерно в пятидесяти метрах от шоссе мы увидели музыкальный центр — небольшое одноэтажное здание. Вошли. Вдоль стен за витринами инструменты — разнообразные гитары, кейдженские аккордеоны необыкновенной красоты ручной работы, скрипки, духовые. Справа от входа — длинный прилавок, где выставлены всякого рода аудио- и видеодиски. Кроме того, на прилавке выставлены колбаски, хлеб, чай, кофе для всех желающих. А желающих человек пятьдесят набилось, одни сидят на поставленных тремя рядами стульях и слушают, другие расположились около пианино и играют. За пианино — сам Марк, а остальные играют кто на чем, играют смачно, в удовольствие, играют удивительно слаженно, иногда один из играющих вдруг начинает петь, как правило, высоким голосом, почти фальцетом, перекрывая густой звук десятка инструментов. Это потом Марк объяснил мне, почему певцов всегда отличает высокий голос:

— Понимаешь, когда вся эта музыка зарождалась, не было микрофонов, и чтобы тебя было слышно, нужен был высокий голос.

Играют самозабвенно и как-то удивительно свободно. Вот вошел мужчина — усатый, крупный, с виду фермер — уж очень просто одет, какие-то замызганные ботинки, запачканные штаны. Сел в «оркестр», достал губную гармошку и ну давай такое выделывать, наяривать, что на выдохе, что на вдохе, что невозможно усидеть на месте. Вот кто-то из играющих доиграл, встал, уложил свою гитару в футляр, помахал всем рукой и пошел. Его место занимает только что пришедшая жена Марка Энн, у нее покрытая никелем гитара. В джазе все это называлось бы джем-сешн, но это не джаз, это народная музыка в чистом виде, это музыка кейджен, и это абсолютно восхитительно.

Входят пожилой мужчина и мальчик лет десяти. Мальчик деловито достает гитару и на ощупь пробирается к играющим — оказывается, он слепой. Играет замечательно, но никто не обращает на него никакого специального внимания, мол, смотрите, слепой, а как играет! Марк хлопает его по плечу, хвалит за игру, но ровно так, как похвалил бы любого, кто здорово сыграл. Все просто и естественно.

Вот так приходят сюда каждую субботу: пообщаться, попеть, поиграть, выпить кофе, съесть печенье или колбаски и попрощаться до следующей субботы, когда вновь зазвучит отчаянно веселая и страстная кейдженская музыка…

Было договорено, что ближе к вечеру соберемся дома у Марка и Энн Савуа. Вся группа поехала снимать окрестности, а я договорился, что буду поджидать их там, где надо свернуть с шоссе на дорогу, которая ведет на ферму Савуа. В условленное время я припарковался и стал ждать. Группа задерживалась. Пока я ждал, мимо проехало пять машин, и не было ни одной, которая не остановилась бы и водитель которой, высунув голову из окна, не спросил бы:

— У вас все в порядке, сэр? Не надо ли помочь?

Эта готовность остановиться и помочь совершенно поражает. Об этом писали и Ильф с Петровым, вспоминая, когда у них произошел «эксидент» (дорожное происшествие) и все проезжавшие машины останавливались, чтобы оказать помощь.

Наконец подъехала группа, и мы поехали на ферму к Марку Савуа.

Он живет в доме, который построил еще его прадед. Дом чудесный, просторный, деревянный, вокруг него растут деревья, которым неизвестно сколько лет, а когда мы подъехали, под деревьями были расставлены столы, уставленные бутылками красного вина, пива, всякого рода закусками, а чуть поодаль, словно танки в поле, высились две громадные жаровни, в которых готовились громадные куски индейки (даже не могу себе представить, каких размеров была эта птица — думаю, с хорошего козленка). Было человек пятнадцать, кто с инструментами, кто без. И все совершенно простые, естественные, неторопливые, основательные.

— Я стараюсь сохранить то, что для нас важно, — говорит Марк, — то, что касается нашего наследия. Наш язык, обычаи, культуру. Чтобы не дать нам стать американцами. Мы кейдженцы по благодати Божьей, и американцы по рождению. Кейдженцев не волнует то, что волнует остальную Америку… Нас не беспокоит богатство, насколько велик наш банковский счет, насколько дорогая машина или дом. У нас иные ценности, кроме материальных.

— В чем причина? Почему Америка стала обществом потребления?

— Я думаю, Америка стала обществом потребления из-за телевидения.

— ?

— Да, до этого люди больше стремились жить такой жизнью, какой я сейчас живу. Потом появилось телевидение. И стало необходимо носить обувь и одежду определенной марки, жить в новом доме. Нас заставляли избавиться от всего старого. А здесь старое ценится больше всего. Свое прошлое. Как вы узнаете будущее, если вы не знаете своих корней? Куда же вы придете?

Помолчал, потом сказал:

— Если бы я что-то мог сказать русским, я бы сказал, что американцы, которых им показывают по телевидению, на самом деле вовсе не такие. Это стереотип. Есть по-настоящему великие американцы. Если вы поищете, вы их найдете. Они везде. Так же, как в России, есть замечательные люди. У нас есть болваны, которые пытаются нами управлять, их нужно снять с постов. А, в общем, это замечательный мир. Ну, пошли выпьем.

И пошли. И выпили. А потом танцевали и пели, и Ваня достал свою гитару и спел утесовскую «Брянскую улицу», после чего мы с ним вдвоем спели «Темную ночь».

Расстались мы поздно ночью. В свете фар мы видели, как машут нам на прощание семья Савуа и многочисленные их друзья и знакомые, притащившие угощения для барбекю.

И это был день счастья.