28
НЕСМОТРЯ НА ВСЕ
Нам не удалось похоронить мертвых.
Рассвет прогоняет нас внутрь, в пустые комнаты, где повисла тяжелая тишина.
Среди руин Римини больше нет жизни.
То, что мы обнаружили внутри так называемой крепости, говорит о том, что это была достаточно успешная и хорошо организованная община. Здесь есть магазины, полные товаров, и комок застревает у меня горле, когда мы подходим к одной комнате чуть побольше других, в которой располагалась школа.
Здесь на стенах рисунки и географические карты. Небольшая доска.
На картах — границы государств, которых больше нет.
Рисунки изображают их собственную жизнь внутри убежища. Никаких деревьев или бабочек, как могло бы быть на рисунках детей до Страдания. Никаких животных, никакой травы. И даже никакого солнца.
Но рисунки совсем не грустные. Невероятно, но жизнерадостность и веселье пронизывает даже такие сцены, как охота на крыс в подземелье с огромной паутиной и пауком, который кажется старой Шелоб из «Властелина колец». Кто-то, должно быть, рассказал детям историю Ахилла, потому что на этих рисунках есть и греческий герой. Вот только он изображен не на фоне равнины перед стенами Трои, но перед зданием из кирпича, из окон которого высовываются улыбающиеся люди, вооруженные винтовками. Необычный изгиб этого здания подсказывает мне, что ребенок пытался изобразить в качестве крепости свое убежище.
— Бун очень плох, — шепчет мне Диоп.
Я и не слышал, как он подошел.
— Я скоро спущусь.
Мы продолжаем рассматривать рисунки. Какой-то ребенок попытался нарисовать животное, возможно, имея в виду кота. Но это кот с неправильными пропорциями и невероятного желтого цвета.
Я покачиваю головой:
— Сможет ли Бог когда-нибудь простить нас за это?
— Не знаю, святой отец. Это вы профессионал в таких вещах.
— Больше нет.
Мы заходим в маленькую комнатку, которая была изолятором крепости. Она еще более чистая, чем другие помещения. Немногочисленные медикаменты и хирургические инструменты, которыми располагала община, располагаются по порядку в шкафчике, закрытом на ключ.
Стекла шкафчика разбиты.
— Мы не нашли ключей, — извиняется Венцель и садится на кровать Буна.
Лицо Карла производит тяжелое впечатление. Кожа, обтягивающая скулы, обнажает неровности черепа. Она желтоватая, нездорового вида.
— Что вы ему дали?
Венцель качает головой:
— Ничего. Там ничего нет.
В шкафчике только пустые коробки.
Аспирин, антибиотики, бинт…
Только пустые коробки.
— Можно сказать вам несколько слов, святой отец?
— Да. А где капитан?
Венцель пожимает плечами. Этот жест, такой типичный для него, повергает меня в уныние. Если даже сержант Пауль Венцель опустил руки, это значит, что мы и вправду в беде.
Наверное, именно это заставило меня решиться.
Стряхнуть с себя оцепенение.
— Я скоро вернусь. Мне нужно поговорить с капитаном Дюраном.
— Хорошо.
Я пересекаю пустынные коридоры. Мои шаги раздаются эхом.
Я нахожу Дюрана на первом этаже, сидящим в центре прихожей, с «Калашниковым» на коленях. Он смотрит невидящим взглядом на дверь, которую мы высадили, чтобы войти сюда. Снег кружится в свете электрического факела, прислоненного к стене.
Оставлять дверь открытой конечно же невероятный риск. Но Дюран как будто ждет, что кто-то — или что-то — сейчас войдет.
Как будто он этого ждал.
— Капитан, — произношу я вполголоса, приближаясь к нему.
Дюран никак не реагирует.
— Здесь холодно.
Он не отвечает.
— Идите сюда. Не оставайтесь там.
Голос, которым он мне отвечает, осипший, как будто он не привык разговаривать:
— Мне здесь хорошо.
Я сажусь рядом с ним. Пол ледяной.
— Тогда я немного посижу здесь с вами.
Он смотрит на меня. Долго, пристально.
— Мы раньше были на «ты».
— Один раз. Очень давно.
— Почему теперь ты называешь меня на «вы»?
Я пожимаю плечами:
— Наверное… Наверное, потому, что мне нужно поговорить с капитаном Марком Дюраном, из Ватиканской гвардии.
— Это я.
— Нет. Капитан Дюран, которого я знал, не стал бы сидеть и смотреть в пустоту, когда миссия еще не выполнена.
— Капитан Дюран в данный момент отсутствует. Оставьте ваше сообщение после звукового сигнала.
Он улыбается.
Сначала Венцель, а теперь он.
Конец экспедиции.
У меня осталась последняя карта.
— Чего вы ждете здесь, внизу, в одиночестве?
— Женщину. Знаешь, каково это — ожидать женщину?
— Нет. Я не знаю.
Он поворачивается. Смотрит на меня.
— Адель я считал женщиной свой жизни. Кем-то, кого надо защищать, не только любить. Кем-то, для кого я могу означать жизнь. И теперь она…
Опускает голову.
— Этот голос в моей голове… Голос этого монстра… Вы тоже его слышали? Он говорил, что Адель — это зло.
Я киваю.
— Адель была самой чудесной женщиной изо всех, что я видел. И она не была злой. Она делала то, что должна была делать, это было справедливо. Она изучала мутации, чтобы использовать их для нашей пользы.
— О чем вы говорите?
— Ты не видел ее лабораторию? Нет? Жаль. Ее труды должны были привести к перевороту. Научное мышление — это редкая вещь. Адель сопротивлялась, пытаясь доказать, что наука может иметь значение для того, чтобы спасти мир. И ты видел, что случилось? Она мертва! Ей удалось сохранить свои записки, сделанные на Станции Аврелия. Но их больше нет. Я видел…
Он останавливается. Как будто хотел восстановить в мозгу то, что хочет сказать.
— Я видел то место, где этот маньяк замучил ее… и там, где он сделал то, что сделал… Там была большая куча золы в углу. И две сумки, которые спасла Адель. Все ее записи были уничтожены. Годы работы псу под хвост. Я думаю, что это была самая ужасная пытка.
— Адель мертва, Марк.
— Марк? Почему ты снова называешь меня на «ты»? Тебе больше не нужен капитан?
— Я надеюсь, что Марк и капитан смогут воссоединиться. Они нужны мне для моей миссии.
Дюран делает презрительный жест. Фыркает.
— Твоя миссия… Миссия закончилась, умерла. Забудь о ней, mon ami. Нас слишком мало. Почему, ты думаешь, я сделал вид, что повелся на бредни Готшалька о том, что он повезет нас в Венецию? Потому что без его грузовика, в таком составе, как сейчас, мы не смогли бы пройти и мили. Венеция далеко, даже если мы предположим, что там вообще что-то есть.
— И что тогда нам делать?
— Я — жду, а ты делай что хочешь. А, почти забыл. У меня есть подарок для тебя.
— О чем ты говоришь?
— В том углу. Это то, что я сделал для тебя.
Я всматриваюсь, но в полутьме мне ничего не удается увидеть.
Тогда я поднимаюсь и иду в этот угол.
И замираю от отвращения, видя, что это кучка дерьма. От нее исходит невыносимое зловоние.
Собираюсь повернутся, чтобы уйти, когда различаю среди фекалий что-то блестящее.
— Ты должен достать его руками, Джон! Голыми руками!
Голос у Дюрана звучит, как у пьяного.
Вокруг нет ничего, чем можно было бы сдвинуть горку экскрементов. Поэтому мне приходится, переборов отвращение, сделать это рукой.
Потому что я почти уверен в том, что такое — этот светящийся предмет.
Большим и указательным пальцами я вытаскиваю из дерьма папскую печать. Кольцо Рыбака.
— Я не успел подарить его Адель. Оно должно было стать моим обручальным кольцом. Теперь оно твое. Не то чтобы я хотел жениться на тебе, просто оно мне больше не нужно. Можешь вернуть его своей Церкви. Разок помыть водой с мылом, и будет как новенькое. Желудочные соки не портят золото. Заверни его вот в это.
И дает мне платок. Я оборачиваю им кольцо.
Моя рука дрожит под символическим весом этого предмета.
— Я проглотил его, когда они схватили нас. Я знал, что они отберут все. И я не хотел, чтобы они это нашли. Ты рад? Это один из самых важных символов твоей религии.
Я качаю головой:
— Не моей религии, а обрядов Церкви. Религия — это совсем другое. Откуда он у тебя взялся?
— А ты как думаешь?
— Ты мог бы взять его только из руки самого Папы.
— Ну да, угадал. Знаешь, я видел, как ты смотрел на него там, на Станции Аврелия. Признаюсь, что играл с тобой, как кошка с мышью. Я хотел посмотреть, сколько ты продержишься, прежде чем спросишь меня, где я его взял. Поздравляю. Ты превысил все мои ожидания.
— Так где ты его взял, Марк?
Капитан качает головой. Какое-то время сидит молча. Потом поднимает голову, и на губах его — ироничная усмешка.
— Я рассказывал тебе, что, когда бомбы ударили по Риму, в день FUBARD, я был в Ватиканском музее. Я говорил, что в тот день меня спасли кардинал Альбани и его эскорт. О том, как я познакомился с Томмазо Гвиди, как он стал моим учителем. Чего я не рассказал тебе — то, что я никому не рассказывал, — это как я стал владельцем кольца.
Выйдя из руин Сикстинской капеллы, мы шли по лабиринту комнат и комнаток, по длинным коридорам, покрытым гобеленами и разукрашенным с роскошью, которая могла бы ужаснуть Иисуса. Томмазо подстрекал нас идти скорее и не останавливаться. Альбани, казалось, почти потерял силы. Он был гораздо толще, чем сейчас, хотя ему было на двадцать лет меньше. Он больше не мог идти. Меня тоже ужасно мучила жажда. Горло пересохло от пыли и обломков, упавших с потолка. И я попросил у Гвиди разрешения зайти в туалет, выпить немного воды. Тем более, что Альбани тоже попросил передышки.
И вот я зашел в туалет.
Найти его было нелегко. Некоторые комнаты были разрушены, другие — на грани разрушения. Ватикан напоминает лоскутное одеяло из изначальных построек и пристроенных к ним зданий, и всем им черт знает сколько лет.
Я нашел предбанник. Потолок его был сломан. Среди строительного мусора и балок торчали останки двух человек. Я переступил через них. Среди горы обломков виднелась полуоткрытая дверь в туалет.
Внутри меня ждала мечта: из открытых кранов текла вода. Я пил ее, пока мне не стало плохо. Смочил волосы. Это было потрясающее чувство. Тогда я еще не знал, что никогда больше не испытаю его. Что дни текущей воды закончились. Затем я обернулся и открыл дверь в туалетную кабинку.
И меня чуть не хватил удар: передо мной сидел Папа Римский.
Он сидел на унитазе. Неподвижный, со взглядом, как у филина, схватившего добычу.
Я извинился и повернулся, чтобы уйти, но выражение его лица не изменилось.
Тогда понял, что он мертв.
Он умер на унитазе, со спущенными трусами.
Как именно он умер, я не знаю. Возможно, у него случился сердечный приступ, хотя его лицо не выражало страдания. Но в том, что он мертв, не было никаких сомнений.
Я мог бы столько всего сделать.
Самым очевидным было бы позвать кардинала и людей из его эскорта.
А вместо этого я продолжал стоять и смотреть на этого мертвого человека, который был главой самой могущественной церкви на планете. Я смотрел на него до тех пор, пока то, что я видел перед собой, мне не стало казаться всего лишь человеком в странной одежде с золотым кольцом на пальце.
Огромным кольцом.
Я не идиот. Я хорошо понимал, что старые деньки больше не вернутся. Что нам уготовано неизвестное будущее, в котором вся цивилизация оказывается под угрозой. Я тогда еще не знал, каковы масштабы катастрофы, но золото…
Золото всегда было важно в моменты кризиса.
Поэтому я наклонился над телом и стащил с еще теплого пальца кольцо.
Он, должно быть, недавно умер.
Я спросил себя, как это возможно, чтобы столь великого человека оставили умирать в одиночестве? И до сих нор у меня нет на это ответа.
Я положил кольцо в карман и догнал Альбани и его свиту. Остальное ты более или менее знаешь.
— Не это нам рассказывали о смерти Папы, — говорю я.
— Я знаю. Ты знал этого придурка, камердинера Альбани?
— Ансельмо?
— Да. Ты слышал, что он рассказывает? Папа, который молится на площади Сан-Пьетро перед огромной толпой? Папа, который продолжал молиться на балконе до тех пор, пока не падают бомбы? Уфф, все эти бредни.
Кто знает, сколько легенд родилось таким образом? Святые, которые никогда не делали того, что им приписывают. Или — что еще хуже — которые вообще никогда не существовали. Не было в тот день никакой огромной толпы у Сан-Пьетро. Были молившиеся, но, уж конечно, не тысячи людей. Нет, смерть Папы были куда менее героической, чем то, что нам рассказывали. Конечно, это должно остаться секретом между мной и тобой. Как это было между мной и Адель.
Произнося это имя, Дюран снова начинает смотреть на пустоту за порогом.
Как будто звук ее имени обладает силой вызвать потерянную возлюбленную.
— Ты не должен так отчаиваться, — говорю я ему.
— Даже если и не хотел бы, что я могу сделать?
— Ты можешь снова возглавить отряд.
— Его больше нет, этого отряда.
Он смотрит на меня со злостью.
— Отряд — это те, кто вышел из катакомб святого Каллиста! Шесть человек, в добром здравии. У отряда было два внедорожника! Пулеметы! У нас больше нет ничего из этого! Мы больше не отряд! Мы — едва живы, — шепчет он, склоняя голову. — И потом, мы так нахватались радиации, что все равно скоро подохнем…
Я возвращаюсь наверх. Там ничего не изменилось, как будто люди, которых я оставил наверху, превратились в статуи.
— Сержант, — говорю я, наклоняясь к дремлющему Венцелю. — Проснитесь, сержант.
— Что случилось?
— Капитан хочет, чтобы мы пошли проверить, что снаружи.
— Что проверить?
— Машины.
— Какие машины?
— Два «хаммера».
— Зачем?
— Вы выполняйте, да и все.
— Я не подчиняюсь вашим приказам.
— Это приказ капитана.
Другой бы посмотрел на меня с подозрением. Но Венцель верит в ценности подчинения и уважение к иерархии.
— Ладно, идемте.
Он поднимает с земли «Калашников».
«Шмайссеры», которые мы нашли, сломаны. Они втоптаны в грязь или обожжены. Толку от них ноль.
Я беру из той груды оружия и инструментов, которые нам удалось сохранить, пистолет.
Даже если бы у меня и не было миссии, я бы все равно не смог больше оставаться в этом месте, где в полной мере чувствуется вся тяжесть того, что мы совершили. Это было счастливое общество, насколько возможно быть счастливым в такое время. Мы помогли этому сумасшедшему разрушить его и не сумели даже восстановить справедливость.
Я опасаюсь того момента, когда мы спустимся вниз. Но Дюрана там нет. Он оставил на земле винтовку и противогаз.
Венцель смотрит на оружие, но ничего не говорит.
Мы выходим.
Кромешная тьма.
Сколько ночей путешествия мы потеряли зря?
На сколько миль могли бы сейчас быть ближе к Венеции?
Ветер, холодный как лезвие ножа, перемешивает горы песка и снега.
Мы проходим мимо остатков погребального костра. В воздухе еще стоит прогорклый запах сгоревшего дерева и мяса.
Освещая путь двумя газовыми фонарями, найденными в крепости, мы перемещаемся в темноте вплоть до самого края площади.
Два «хаммера» выглядывают из темноты, как будто смотрят на нас.
Оба сломаны. Кузовы пробиты во многих местах. Тот, что желтого цвета, сохранился получше, у него работают дворники.
Венцель кивает:
— Этот, кажется, в порядке.
— А фары?..
— Я могу переставить их с другого. Работы на час.
Получив возможность заняться тем, в чем он хорошо разбирается, сержант понемногу приободряется. Он кружит вокруг «хаммера», пробуя его на ощупь, стараясь открыть дверь, затем осматривает другой.
Он удовлетворен результатом осмотра.
— Из этих двух мы можем сделать один рабочий, это не займет много времени. Капитан хорошо их выбрал.
— Что я хорошо выбрал? — спрашивает Дюран из-за моей спины.
Сержант, потрясенный, смотрит на него и встает по стойке «смирно».
Дюран подходит ближе. У него нет ни противогаза, ни антирадиационного покрытия. Спокойным шагом он приближается к сержанту и к желтому «хаммеру».
— Так ты говоришь, что сможешь починить его?
— Конечно, капитан!
— Тогда начинай работать. Только принеси навес.
— Не хватает ключей.
— Поройтесь в трупах. Они не могут быть далеко. Джон, я бы хотел поговорить с тобой с глазу на глаз.
Мы молча отдаляемся от «хаммера». Опять проходим мимо сожженных останков Адель и герцога и людей, погибших во время битвы.
— От нее у меня остались только воспоминания. Когда я встретил ее, это была потерянная душа. Она не выносила, когда кто-то дотрагивался до нее. Постоянно рыдала. Понадобились месяцы, чтобы она пришла в себя, чтобы ее контакт с жизнью возобновился. А теперь она там, и я больше никогда ее не увижу. И не пытайся рассказывать мне эту чушь о Царствие Небесном, мне оно не нужно. Не существует никакого Царствия Небесного!
Качаю головой:
— Мы были воспитаны в религии иезуитов. Первые книги, которые мне дали прочитать, были истории, которые подвергали сомнению существование Иисуса. И вообще, благодаря им складывалось представление об Иисусе совсем иное, нежели то, что предлагала Церковь. Особенно католическая Церковь. И все-таки я здесь. Даже после того, как прочитал эти книги, я присоединился к церкви. И — да, я до сих пор верю в Царствие Небесное. И в воскрешение из мертвых.
Дюран собирает с земли мусор и бросает его на золу, поднимая облачко пыли, которое закручивает в воздухе ветер. Затем палкой роется в золе, чтобы докопаться до огня. Пламя взвивается вверх, освещая саркастическую мину на лице капитана.
— Я и потом возвращался посмотреть на мертвого папу. Ватикан — это лабиринт, а я и мои люди — его исследователи. Когда мы нашли станцию Аврелия, круг замкнулся: у нас было надежное место, куда можно было сносить нашу добычу.
— Но какой в этом смысл? Что вам пользы от сокровищ Ватикана?
— Мы использовали их как товар для обмена. Мы меняли их на еду.
— Но кто может быть таким сумасшедшим, чтобы меняться? Ведь золото больше не имеет ценности.
— Скажите это Мори и другим из Совета. Почему, как вы думаете, Совет одобрил вашу экспедицию? Только потому, что кардинал Альбани пообещал им, что мы привезем обратно сокровища Сан Марко.
Дюран пожимает плечами и смотрит в темноту. Его лицо, в отблеске огня, кажется теперь уже не ироничным, но невероятно печальным.
— Каждый раз, когда мы возвращались в руины Ватикана, я ходил посмотреть на мертвого Папу. Я ходил туда один, пока остальные члены отряда рыскали в поисках добычи… Это была моя частная папская аудиенция… Каждый раз я отмечал гниение плоти, разложение тела того, кто был — да-да, я уже это говорил — главой самой могущественной церкви на Земле. Я видел перед собой только мертвого человека, старика, чье тело сначала наполнилось газом, а потом лопнуло, обнажая гнилую материю и личинки червей. Тебе это противно, Джон? Мне тоже было противно от того, что я видел. Я возвращался посмотреть на него еще раз, до тех пор, пока он не превратился в скелет. И когда я вернусь в Рим… если я вернусь Рим… то схожу навестить его снова. Он уже превратился в моего старого друга…
— Кто-нибудь еще об этом знает?
— Нет. Я рассказал об этом Адель. Но она больше не считается.
Капитан выкопал палкой кость. Маленький позвонок, обуглившийся в огне. Он подул на него, почистил его рукавом куртки. Потом положил в карман.
— Пойдем. Мы уже и так потеряли кучу времени.
— Пойдем? Почему ты передумал?
Он поворачивается. Смотрит на меня долгим взглядом, как будто его утомляет мой вид.
Потом улыбается:
— Я не передумал. Я до сих пор уверен, что мы не доберемся до Венеции.
— Но что тогда?..
— То, чего я хочу, — это добраться до Готшалька. Он мой.
— Но моя миссия — поехать в Венецию…
— Тебе нравятся пари, Джон?
— Нет.
— Мне тоже. Однако могу побиться об заклад, что этот убийца тоже отправился в Венецию.
