25
ЗЕМЛЯ ЗАВТРАШНЕГО ДНЯ
Я просыпаюсь внезапно, разбуженный шумом слева от меня. Это не особенно сильный или угрожающий шум, но и его оказалось достаточно.
Перед этим мне снился сон.
Я так хотел бы вернуться во сне в Землю Завтрашнего дня: к голубому озеру, к бризу, который подгоняет парус на воде.
Вместо этого я попал в дом моей семьи в Медфорде.
Было утро, яркий дневной свет проникал через окна вместе с шумом газонокосилки из какого-то из соседних дворов. С нижнего этажа доносился шум включенного телевизора.
Я растянулся в своей голубой пижаме, которая стала мне мала, как я хорошо помню, уже к пятнадцати годам, когда я вдруг вырос на десять сантиметров буквально за пару месяцев.
На моей кровати сидел отец.
Это бы он и, в то же время, не он.
Его черты лица виднелись лишь смутно, как бывает в сумерках, хотя вся комната была заполнена светом.
Отец сидел с серьезным видом.
— Жарко, хотя еще только апрель. Ты уже придумал, как проведешь лето? Что будешь делать?
Я хотел что-то ответить, но он перебил меня:
— Я подумал, что ты мог бы поехать в это место, как оно называется? Станция Аврелия. Ты мог бы научиться там запекать младенцев. Говорят, они вкусные, — и он похлопал ладонью по животу. — Я не очень понимаю, какое вино нужно подавать с мясом ребенка. Не могу выбрать между Цинфандель и Сира, попробуй и расскажи мне. Думаю, все-таки Сира. Ведь это мясо, скорее всего, белое…
У него улыбка до ушей, как будто его лицо кто-то перерезал лезвием.
— Твоя мама плохо перенесла эту атомную войну. Сейчас мы заплатили последний взнос за общий кредит. И потом, мы думали, что после смерти нас ждет, сам знаешь, вечный покой, судный день, Все такое, в общем. А здесь — все те же дела. Косишь лужайку раз в неделю, смотришь кабельное телевидение, и все эти ужасные новости о том, как мир помирает… А ты продолжаешь жить, но никогда нам не пишешь.
— Я не могу вам написать, пап. — Изо рта у меня вырывается хриплый звук. — Больше не существует ни почтальонов, ни почтовых ящиков.
— Хорошенькое оправдание! Ты всегда был активным ребенком — с каких это пор ты так разленился?
Потом он поднимает глаза, оглядывается.
— Ты слышишь этот шум? Что это?
Это был шум, который разбудил меня.
Пока я спал, в «церкви» стало намного темнее. Из просветов в потолке струится красноватый свет, достаточный для того, чтобы разглядеть контуры Иисуса на кресте.
В центре комнаты лежит, свернувшись клубочком, другая фигура. Ее глаза также поблескивают в темноте красным светом.
На минуту мне кажется, что этот человек — таракан.
Грегор Самса.
Его кожа слегка бликует, отражая свет.
Но потом я могу различить крылья, сложенные за его спиной, перепончатые, как у летучих мышей.
Существо поднимает голову.
Его голос проникает в мой мозг, как холодная булавка:
— Человек Горя тебя схватил, Человек Горя.
— Кто ты?
— Имя мое — Легион. Я — это голос многих.
Легион. Имя демона из страны Гадаринской в Евангелии от Марка. «Имя мне Легион, потому что нас много».
— Можешь показаться, чтобы я лучше увидел тебя?
— Нет.
— Легион, ты меня разочаровываешь. Ты дьявол, и даже не можешь добавить немного света?
— Не шути со мной…
— А я не шучу.
— …non.
Это слово ударяется о мою голову, как плевок.
Дерзкий плевок, полный презрения.
Фигура поднимается в темноте, раскрывает свои крылья-перепонки, превращаясь в образ из древних кошмаров. Не хватает только лишь пары рогов, чтобы этот контур стал привычным контуром дьявола.
Но руки огромной длины делают эту фигуру похожей на то, что мы встретили в Торрите Тиберине.
Одно плечо медленно поднимается. Гигантский указательный палец направлен мне в лицо.
— Мы уже встречались. В Москве. В будущем. Помнишь?
Он правда думает, что я мог бы забыть то зрелище?
— Я помню Москву. Озеро, лодки, небо. Но не помню, чтобы встречал тебя.
— Ты встретил меня таким, каким сейчас я стану.
— Не думаю, что я понял.
— Ты встретил меня таким, каким я буду сейчас. Вот сейчас. Мое имя Легион.
— А во сне ты лучше разговаривал. Более понятно.
— Каком сне? Вот это, это сон.
— Что ты хочешь сказать?
— На это нет времени. Слушай меня и не перебивай. Слушай. Это важно. Человек Горя очень опасен для вас. Но без него вы не сможете добраться туда, куда должны добраться.
Я пытаюсь задать вопрос, но ослепительный блеск поражает мой мозг.
— Не перебивай. Слушай. До самой Венеции вы будете с ним в безопасности. До самой Венеции вы не должны восставать против него. Вы увидите разные вещи. Странные, ужасные вещи. Увидите много страданий, в этом вашем будущем. Но вы должны оставаться с ним. В Городе Света ты все поймешь.
— Что это за Город Света?
Но фигура передо мной уже теряет очертания, растворяясь в темноте.
Последними исчезают красные рубины глаз…
Холодный пол подрагивает под моими шагами.
Мне все это приснилось.
Не только отца и Медфорд, но и высокую фигуру я увидел во сне.
Открываю глаза и больше не вижу белого облачка моего дыхания. Значит, наступила ночь.
Шум, который заставил меня проснуться, существует на самом деле. Слева кто-то подметает пол, двигаясь легко, стараясь не быть услышанным.
— Кто это? Здесь кто-то есть?
Моя голос скрипит.
В ответ шум затихает.
— Здесь есть кто-нибудь? — повторяю я.
Голос слабый, как пламя свечи.
Это голос женщины. Она отвечает мне из темноты:
— Я делаю уборку. Не хотела разбудить тебя.
— Кто ты? — снова спрашиваю я.
— Я делаю уборку. Я уже закончила.
Я хотел бы иметь фонарь или что-нибудь, чтобы осветить комнату. Но у меня ничего нет.
— Помоги мне.
— Чем тебе помочь?
— У тебя есть что-нибудь, чтобы зажечь свет?
— Нет, у меня нет ничего.
— Я хочу выйти отсюда.
— Я могу провести тебя.
— Буду очень благодарен.
— Тогда не двигайся.
Легкие шаги приближаются ко мне, кажутся шелестом листвы. Не знаю почему, но они вселяют в меня страх.
Шаги все приближаются, и постепенно я понимаю, что я хотел бы слышать не их приближение, а, наоборот, чтобы они отдалялись от меня.
Холодные пальцы касаются моего лица. Потом меня берут за руку и ведут в темноте.
Дойдя до выхода, женщина останавливается. Она толкает дверь, для меня невидимую, и открывает ее.
Коридор очень слабо освещен, всего одна лампочка, и та — на стене, в конце коридора. Сюда доходит совсем немного света, но и этого достаточно.
Женщина молода, и могла бы даже считаться красивой, если бы следила за собой. Но ее светлые волосы коротко острижены, почти наголо. Она худа до полупрозрачного состояния. А ее глаза…
Вместо глаз у нее пустые орбиты, обрамленные морщинистой кожей. Ее лицо кажется черепом.
Женщина — девушка — совершенно слепа. Она использует ручку щетки для пола в качестве трости.
Я бормочу благодарность. Она легко кивает в ответ и поворачивается, чтобы вернуться в темноту.
— Ты пожалел ее? — громыхает голос из другого конца коридора.
Дэвид Готшальк приближается, ступая так тяжело, будто несет на себе скалу. Его лицо тоже говорит о том, что каждый шаг дается ему нелегко.
— Эта женщина — грешница. Но она уже почти искупила свою вину.
— Грешница? И в чем же состоит ее грех?
— А разве не очевидно? Вы что, не видели ее? Это же монстр!
— Я видел только слепую девушку.
— Она слепа, потому что мы вылечили ее. Но родилась она с глазами монстра. Такого цвета, который никто раньше не видел. Абсолютно голубыми. Абсолютно, понимаете: и радужная оболочка, и белок.
— Вы хотите сказать, что вы?.. Вы ее?..
— Я вылечил ее вот этими руками. Рискуя получить инфекцию.
— Какую инфекцию?
— Инфекцию греха! Когда я лечил ее глаза, ядовитая жидкость могла попасть и на меня!
Я хочу что-то сказать. Я чувствую, что нужно что-то сказать.
Мои руки дрожат. Мой язык обжигает желание закричать, что он сумасшедший.
Но чья-то рука ложится на мое плечо.
— Я как раз вас искал, отец Дэниэлс.
Дюран улыбается:
— Мне необходим ваш совет. Дэвид, ты простишь нас, если мы отойдем поговорить кое о чем?
Готшальк кивает. У него смущенный вид, как у животного, которое не понимает, что он сделал плохого и за что хозяин рассержен на него. Он отходит в сторону, пропуская нас.
— Спасибо. Увидимся через пару минут, ладно? Пойдемте, отец Дэниэлс.
Пока Дюран ведет меня под руку в кабину грузовика, он шепчет мне на ухо три слова: «Ничего. Не. Говори».
И только когда мы оказались перед дверью кабины, он снова начинает говорить, и то очень тихим голосом:
— Не спорь с Готшальком. Еще рано. Если ты замечаешь что-то, проглоти это и не говори ничего.
— Это нелегко.
— А я и не говорю, что это легко. Просто делай это, и все.
— Ты снова со мной на «ты»?
— Что ты имеешь в виду?
— Чуть раньше ты назвал меня «отец Дэниэлс».
— Это для Готшалька. Я думаю, он ожидает, что Швейцарская Гвардия ведет себя учтиво по отношению к представителю высшего начальства Ватикана.
— Высшее начальство? Я?
— Ты глава Святой Инквизиции…
— Глава и единственный член.
— Все равно.
— Хорошо.
Дюран изучает мое лицо. Зрелище, должно быть, так себе.
— Тебе не удалось поспать?
— Не очень. Недолго. А вы как?
— Мы считаем, что лучше следовать местным обычаям.
— То есть, вы будете спать ночью и работать днем?
— Да.
— Наверна, я тоже должен приспособиться?
— Это необязательно. Но было бы неплохо.
— Нам будет сложно привыкнуть к нашему нормальному ритму, когда приедем в Венецию.
Дюран пристально смотрит мне в глаза, прежде чем едва слышно ответить:
— Мы не едем в Венецию.
Мне хочется спросить его, что это значит, но он открывает дверь и мы входим в кабину, где собрались остальные члены нашей группы.
Все сидят так, как будто это обычная передышка во время работы. Как будто со смертью несчастного Греппи в будничной жизни команды ничего не изменилось.
Сержант Венцель методично точит лезвие своего охотничьего ножа. Егор Битка возится со своим бесполезным полевым радио. Марсель Диоп читает книгу, обернутую в зеленую ткань, а Карл Бун и вовсе зашивает носок.
Не хватает лишь Адель.
Я как раз собираюсь задать вопрос, когда Дюран подает мне знак взглядом, указывая на телекамеру за своей спиной. Она прикреплена к потолку и направлена прямо в тот угол кабины, где располагается наша группа.
Капитан делает мне знак сесть на пол. Я присоединяюсь к солдатам.
— У них нет микрофонов, — шепчет он. — Или, во всяком случае, мы их не нашли. А эта телекамера не способна передать звук. Возможно, она и вовсе не работает, но мы не можем утверждать это с уверенностью. Веди себя, как обычно. Делай что-то, короче говоря. И в то же время — говори. Но, когда ты говоришь, лучше поворачивайся к камере спиной.
— А карлик? Калибан?
— Сверху он нас не услышит, если говорить вполголоса.
— Это чем-то похоже на русский балет.
— Возможно. Но сделаем так, о’к?
Потом он обращается к Венцелю, даже не повернув головы:
— Как прошла твоя проверка, Поли?
Венцель наклоняет голову, так, чтобы укрыться от камеры.
— Довольно-таки неплохо. Я обнаружил, где живут слуги. Позади этого чудовища не только кузов, но и что-то вроде поезда. За вагоном с церковью, как они это называют, есть еще один, где живут слуги Готшалька.
— Сколько их?
— Не могу сказать точно, разве что предположить.
— Ну?
— Человек двадцать. Максимум, тридцать.
— Черт.
— Я видел примерно дюжину. Они не очень опасны — это уроды, калеки и тому подобное. Среди них я заметил и парочку слепых.
Покачиваю головой:
— На самом деле они не слепые. Во всяком случае, не были такими от рождения. Их сделали такими.
Они пристально смотрят на меня.
— Что за извращенец этот Готшальк? — рычит Венцель, на минуту теряя свое обычное самообладание.
— Самой неприятной масти, — отвечает ему Бун. — Но даже его болезнь возможно вылечить, если иметь нужные средства, — и он достает из кармана свой нож с лезвием, окрашенным в черный цвет. Кладет его на пол и раскручивает. Нож долго вращается, а затем останавливается, направленный на него.
— Видали? Поворачивается ко мне, гаденыш!
— Так хочет Бог, — шепчет Марсель Диоп.
Его взгляд, с самой смерти Греппи, приобрел пугающую пристальность. Как будто он не присутствует при разговоре, а слушает голос в своей голове, шум изнутри, который отвлекает его мысли от сегодняшнего дня, заставляя сконцентрироваться на чем-то другом. На том, что известно ему одному.
— Скажи мне, Марсель, что это за книга, которую ты постоянно читаешь в последнее время? Я никогда раньше не видел, чтобы ты читал.
— Ничего особенного.
— Да ладно, дай посмотреть, — настаивает Бун.
И поднимается, протягивая длинную руку к карман куртки Диопа, из которой торчит обложка книги.
Капрал молниеносно блокирует движение руки Буна, а потом выкручивает ее, медленно, но с силой. Глаза Буна широко распахиваются.
— Эй, придурок, хватит! Ты мне руку сломаешь!
Но Диоп не ослабляет давления.
Дюран дотрагивается до него, чтобы остановить его:
— Диоп, успокойся. Оставь его.
— Он должен поклясться, что больше никогда не спросит об этой книге.
— Обещаю тебе, кретин! А теперь отпусти меня!
— Недостаточно пообещать. Ты должен поклясться.
— Клянусь! Достаточно? Я клянусь тебе!
Диоп отпускает руку. На его плече явственно выдается каждый мускул. Как будто ничего не случилось, он снова принимается за чтение.
Бун массирует запястье, вполголоса бранясь по-немецки.
— Если мы можем вернуться к тому, о чем говорили, — продолжает Дюран, — то я хотел бы сообщить отцу Дэниэлсу, почему я не доверяю Готшальку. Он сказал, что везет нас в Венецию, но грузовик движется на восток, к побережью. Так говорит компас. Когда я спросил Дэвида, по какой дороге мы едем, он мог бы объяснить, что мы движемся сюда, потому что дорога на север разрушена или опасна. Но он солгал мне: он сказал, что мы едем на север и через несколько дней достигнем Венеции.
— Это означает одно из двух: либо компас на грузовике сломан, либо этот сумасшедший нас обманывает, — произносит Бун.
Венцель качает головой:
— Компас на грузовике работает. Я проверил. И потом, я уже был здесь когда-то. Это…
Он смотрит на капитана. Дюран кивает в знак согласия.
— В этих краях есть храм Митры, — продолжает Венцель. — Святого Архангела Римского. Под городом есть пещерный лабиринт, состоящий из трех уровней. Там живет сообщество из тридцати человек. Это самое крупное место почитания Митры. Что-то вроде святилища. Каждый страж Господа хотя бы раз в жизни должен совершить миссионерскую поездку в этот храм. Я когда-то был здесь, поэтому помню дорогу. Это она.
— Тогда у нас остается только одно объяснение, — говорит Дюран. — Сейчас я спрашиваю себя вот о чем: какого черта ему понадобилось врать нам?
Следует долгое молчание. Ни одно из объяснений, которые приходят в голову, не удовлетворительно.
— И еще нужно сказать кое-что, — добавляет Венцель. — История наших «джипов», оставленных в Урбино.
— Я слушаю тебя, — улыбается Дюран.
— Когда я тайно вышел, чтобы проследить, как расквартированы слуги, назовем их так…
— Если ты хочешь что-то сказать, то говори, — перебил его капитан.
— …я увидел что-то желтое, сверкнувшее за последним вагоном. Это был свет фар. Конечно, шел снег и было далеко. Но я мог бы поручиться, что это была одна из наших машин. И бьюсь об заклад, что где одна, там и другая.
— Очень хорошо. Отличная работа, Поли. Теперь осталось понять, почему он разрешил нам оставить при себе оружие.
Венцель почесывает голову.
— Я размышлял над этим, и мне пришли в голову две возможных причины. Ни одна мне не кажется правдоподобной.
— Ну, расскажи о них, хотя бы.
— Я вам скажу о том, что кажется мне более вероятным. Этот сумасшедший нуждается в нас. В нашем военном потенциале. Он заставит нас оплатить билет путем участия в какой-нибудь из его сумасшедших авантюр. И правда, присоединиться к этим бронированным верзилам — это не бумажных змеев запускать.
— О да.
— Проблема в том, что я не уверен, что после того, как мы им поможем, он отпустит нас. И еще менее вероятно, что он довезет нас до Венеции. Это человек совершенно сумасшедший, но он неглуп. Он все понимает.
— В каком смысле — все? — спрашивают Дюран, прищурившись.
— Ой, да ладно вам, капитан! Проще говоря, он знает то, чего не знаем мы. Мы знаем, что он убийца. Женщина на дороге…
— Может быть, это были черные твари?
— Нет. Эти… они бы ей ничего не сделали. Нет, это не они ее убили. И потом, среди мертвых в Торрите Тиберине мы не видели даже следов монстров. Если не считать, конечно, монстрами людей. И следы этого безумного грузовика тоже были там. Не надо быть гением, чтобы сложить два и два.
— Готшальк гордится тем, что он делает. Он считает себя святым.
— Да, возможно, и другие святые прежних времен вели себя примерно как он, а сейчас стоят в алтарях с нимбом и ангельским взором.
— Скажи, Поли.
— Вы поклялись ей в том, что отомстите за нее. И Готшальк это знает. Не знаю, как, но он это точно знает. Пусть даже он ведет себя, как паинька, но будь я бы на вашем месте, я бы не поворачивался к нему спиной.
— Я запомню твой совет. Хорошо, сержант Венцель высказал свое мнение. Кто-нибудь еще хочет высказаться?
Бун кивает.
Он немного мешкает перед тем, как заговорит. Вздыхает:
— Хорошо. Я вам расскажу, что я думаю. Я говорил вам о том, что я видел в подземелье в руинах Остии. Надпись на стене. Это было по-гречески. Какой-то образованный, утонченный грек. Его почерк говорил о хорошей выучке, но он едва находил в себе силы, чтобы легонько нацарапать буквы на штукатурке стены в камере. Я уже говорил вам, что это была тюремная камера? Возможно, этот человек написал это перед тем, как его повели в суд. Я не великий археолог, но как эпиграфист у меня есть некоторый опыт. Судя по форме некоторых букв, по их расположению…
— Ближе к делу, — бурчит Диоп.
— Ну ладно. Я… Мне удалось определить, когда был написан этот текст. Он не может быть более ранним, чем первый век нашей эры. Практически наверняка он относится к первой половине века.
— Первая половина первого века… То есть, это мог быть современник Христа…
Бун смотрит на меня.
— Именно, отец Джек. Хотите знать кое-что еще? На основании некоторых особенностей грамматических конструкций, а также некоторых диалектизмов… Простите, не хочу показаться занудой… Но ряд причин заставляет меня думать, что эти строки написал мужчина происхождением с Ближнего Востока. Очень вероятно, что из Сирии.
— Почему ты говоришь «мужчина»? — спрашивает Диоп. — Разве это не могла быть женщина?
— В первом веке? Очень вряд ли. Да и почерк мужской. Как и использование личного имени.
— Хорошее дедуктивное расследование, — подытоживает Дюран.
— Правда?
— Ты нам до сих пор не поведал ничего такого, чего мы еще не знали, — перебивает Диоп. — Скажи лучше, что было написано на той стене. Ты, наверное, уже рассказал капитану…
Дюран качает головой:
— Нет. Мне он тоже ничего не сказал. Я в курсе, что была надпись, но до сих пор ничего не знал о дедуктивной работе Карла.
— И тем более, о том, что там написано, — говорит Бун.
— Ты собираешься рассказать нам или хочешь мучить нас и дальше? — фыркает Диоп.
— Сейчас расскажу. Эта надпись была оставлена человеком, который называл себя Савл.
— Кстати, — смеется Диоп, — интересно, что случилось сейчас с так называемым «избранным народом». Может быть, их спас Израиль и теперь они без конкурентов выращивают грейпфруты и ананасы? Международный рынок, конечно, уменьшился, но…
— Ты перестанешь, Марсель?
— К вашим услугам, mon capitaine.
— Продолжай, Карл. Мы больше не будем тебя прерывать.
— Спасибо, капитан. Я говорил о том, что надписи были оставлены человеком по имени Савл. Там были некоторые цитаты из Ветхого завета, которые мог бы помнить наизусть только человек очень образованный.
— Почему наизусть? — спрашивает Диоп.
— Потому что книги в то время были очень редкими и очень дорогими. Книга — это не такая вещь, которую заключенный мог бы держать в камере. И потом, в этих цитатах были отклонения, которые показывали, что автор граффити их выучил на память, но кое-где ошибся. Но что важно, так это содержание этого текста. Я до сих пор его помню.
— Без ошибок? — поддевает его Диоп.
Бун не отвечает ему. Он смотрит на потолок, затем закрывает глаза и начинает читать:
— Грянет время черных рассветов, когда небо закроет, как саваном, Землю, сделав ее могилой для сынов человеческих, и жестокое солнце будет ослеплять тех немногих, кто будет влачить свое существование в грязи и во льду. Те дни многие назовут «концом времен», потому что будет казаться, что двери ада уже поглотили землю, и большая вода лишится жизни, а великие леса станут лишь пеплом. Могущественный ветер смешает возвышенности и равнины, волоча с собой пыль, в которую превратятся народы и страны. И придут другие, требовать себе Землю, те, которые также дети Бога, но не сыны человеческие…
Диоп кашляет:
— Да, ну хорошо… Всего лишь пророчество, которых у нас были тысячи. Предок Нострадамуса, только не такой удачливый. Может быть, его и в клетку-то посадили, потому то он всем надоел своими пророчествами.
Бун качает головой:
— Имей терпение. Вы еще не слышали самую интересную часть того, что ты сам назвал пророчеством, потому что я-то не использовал этот термин.
— Ну хорошо, послушаем. Все равно нам больше нечего делать.
— Я видел, как огромные Левиафаны из железа поднимаются из моря, чтобы отрыгивать огонь на города людей. Я видел стрелы в небе, такие огромные стрелы, что человек не мог бы обнять их древко, и эти стрелы несли огонь в более далекие города. И меж криком и плачем поднималась в небо черная туча, которая разливалась в голубом небе, как жертвенный дым, и закрывала горизонт навсегда. Я видел, и как сыны Господа, но не сыны человеческие объявляют, что они владеют Землей, и никто не был в состоянии им противостоять. И вот, Бог установил…
Бун закрывает рот.
— И что? — переспрашивает Диоп.
— И ничего. Текст на этом заканчивается.
— Как, ничего больше? Даже указания вроде «продолжение — в следующей камере»?
Дюран поднимает руку:
— Хватит уже, Марсель, прекрати.
Бун качает головой:
— Нет. Марсель прав. Это я должен прекратить. Сейчас пора решить, что нам делать, а не возиться с бредом старика тех времен. Простите меня.
Он поднимается, похрустывая коленями. «Старик» для тех времен ничего не значит. Я знал мужчин и женщин, которые в тридцать были уж изношенными, истощенными. Без зубов, с седыми или совсем выпавшими волосами. Наш мир — это мир, который не прощает. И, наоборот, я знал одного восьмидесятилетнего, который был старше, чем катакомбы святого Каллиста, а казался на двадцать лет моложе своего возраста. Тощий и жесткий, как проволока, авторитетный, суровый.
Алессандро Мори.
Великий убийца.
Он послал за священником на смертельном ложе. Его прислужники вышли за пределы территории Совета и схватили первого священника, которого смогли найти.
Меня.
Меня вели под конвоем, как заключенного. Ничего не сказав о том, почему меня схватили и куда ведут.
Пока мы пересекали рынок, люди расступались, отводя взгляд в сторону. До того как пришли отряды Церкви, народ находился под тяжелым гнетом. Никто не задавал вопросов. Никто не поднял головы.
Меня довели до металлической двери, чуть менее тяжелой, чем та, что стояла на выходе из катакомб. За этой, которая открывается в ответ на пароль, есть еще две других, каждую из которых охраняет группа вооруженных людей.
В кварталах так называемого «Совета» воздух лучше, потому что вентиляция и кондиционеры содержались в исправном состоянии и постоянно проверялись. Не так, как в других районах, где люди, особенно больные, часто умирали из-за грязного, сырого воздуха. А здесь, за тремя дверями, дышалось легко. И было достаточно тепло.
Мы следовали по длинным пустынным коридорам — невероятный шик для других кварталов катакомб святого Каллиста. Коридоры были пустынны, но не заброшены. Стены от пола до потолка покрыты древними полотнами. Некоторые из них так выцвели, что было невозможно разглядеть рисунок. Портреты, сцены из мифов, распятия, восшествия на крест… Некоторые из них были поцарапаны, у других оказались рваные углы. Те, кто вешал их сюда, не слишком позаботился о них, когда срывал со стен в церквях.
Это хвастовство, богатство и «культура» напоказ служили для того, чтобы подготовить посетителя к роскоши резиденции семьи Мори: ряду комнат, которые были объединены и расширены так, что превратились в небольшое государство.
На стене в глубине главной залы мне открылось совершенно неожиданное, невероятное зрелище. К стене был привинчен телевизор с диагональю 40 дюймов. Но, что было еще более абсурдно, этот телевизор работал: на экране двигались цветные картинки. Конечно, это не было настоящим телевидением. Это была запись: три космических корабля, желто-серебряных истребителя, со свистом мчались к зеленой планете. Это зрелище заставило меня открыть рот от изумления. Затем один из стражников грубо дернул меня за руку, втолкнув внутрь маленькой и темной комнатки.
Дверь закрылась за моей спиной.
Одна свечка — освещение, которое когда-то итальянцы использовали для могил в День Мертвых, — смутно освещала предметы в комнате. Пол был земляной, без какого-либо покрытия или циновки.
На ощупь я нашел стул.
Мне потребовалось какое-то время, чтобы понять, что здесь не один.
Прерывистое дыхание, легкое, как шелест бумаги, происходило из глубины комнаты.
Когда мои глаза привыкли к слабому свету, я увидел старика, лежащего на кровати. Его кожа обтягивала скулы, глаза были потухшими, пустыми. Через некоторое время я сумел разглядеть лицо умирающего — это был человек, который заново основал катакомбы святого Каллиста.
Я видел его всего пару раз, на каких-то массовых мероприятиях, в тех немногих случаях, когда он покидал свое убежище. Меня поражал его моложавый вид и агрессивный взгляд. Он совершенно точно был человеком, с которым не стоило ссориться. Магнетический взгляд и невероятный ум делали его похожим на государя, достойного пера Макиавелли. Только он смог бы превратить в свой личный триумф такой трудный момент, как приход ватиканских войск. Столь же умело он разыграл шахматную партию с кардиналом Альбани и выиграл ее.
И теперь вот он, передо мной, самый могущественный человек в нашем обществе, если не вообще не земле. Он лежит почти неподвижно, с пустым взглядом, и запах смерти, который исходит от его тела, пропитывают все вещи в этой крошечной комнате, от одеяла до моей одежды.
Старик что-то проворчал. Я приблизил ухо к его сухим, пожелтевшим губам.
— Ты пришел… совершить таинство… елеосвящения? Только я его не хочу…
— Я сделал это не по своей воле. Меня привели силой. Скажите сами, зачем.
Изо рта Мори вылетает катартальное урчание. Попытка рассмеяться.
— Ты прав, да, я позвал. Может быть, из-за минутной слабости, я подумал, что мне может понадобиться священник. Чтобы поговорить, знаешь? А не чтобы исповедоваться. Я ни в чем не раскаиваюсь. Я сделал именно то, что следовало сделать. То, что было необходимо для моего народа. И спас всех.
— Никто не говорил обратного.
— Я помню тебя. Помню тебя таким, каким ты только прибыл сюда. «Нам не нужен священник, — говорили мне. — Тем более, американский священник. Кинем его в Перегной, вместе с остальными».
— Вот как вы это называете?
— Так мы это раньше называли. Сейчас уже никто не заговаривает об этих вещах. Мы стыдимся этого. Но если бы этого не было… Если бы не было сделано то, что сделал… То катакомбы как были могилой для мертвецов, так и остались бы ею…
Тощая рука поднялась с промокшей простыни и вцепилась в мое плечо.
— То, что я сделал…
Но Мори не закончил свою мысль. Его охватил такой приступ кашля, что он затрясся, как дерево в бурю. Когда старику наконец удалось перевести дух и успокоиться, в его глазах появился огонек. Крючковатые пальцы стиснули мое запястье.
— Мои дети ни хрена не стоят. Оттавиано — слабак, вечно прячется под юбкой матери или еще какой-нибудь бабы. Марио… Марио — никчемный алкоголик. Единственный из моих сыновей, хоть сколько-то унаследовавший мои яйца, это Патрицио. Бьюсь об заклад, он и победит. Остальные закончат свои дни в Перегное.
И это — единственное напутствие, которое он счел нужным дать своим детям? Да что же это за человек?
Его взгляд тем временем стал хитрым, ироничным.
— Я знаю, о чем ты думаешь. Ты спрашиваешь себя, что я за отец, да? Я любящий отец. Я качал детей на коленях. Я обучил их всему тому, что умею. Я люблю всех троих. Но я глава этого общества и должен думать о его благе. Его благо — это Патрицио. Именно он должен победить. Он психопат, садист, но он умеет управлять. Он будет вам хорошим правителем.
Видя, что я молчу, он начал злиться.
— Так что, священник? Что с тобой? Тебе не нравится, что мы не делаем того, для чего ты пришел? Что мы не делаем все как надо? Покаяние, исповедь, святой елей…
— Я не знаю, зачем, в таком случае, вы меня позвали.
— Я же сказал тебе: момент слабости. Так или иначе, сейчас ты здесь, оглянись вокруг — тут есть чему поучиться.
Его голос становился все более отрывистым.
На полу стояла бутылка. Я поднял ее, но старик раздраженно замахал рукой:
— Поставь обратно. Она мне не нужна. Лучше выслушай меня, у меня мало времени. Ты умный парень. Оглядись вокруг. Тебя не удивляет то, что самый влиятельный человек нашего времени лежит здесь, в этой конуре?
— Да, удивляет.
— У тебя есть ответ?
— Нет.
— Тогда я тебе скажу. Это будет моим склепом. Когда я умру, они запечатают вход и положат сверху могильную плиту. Я первый глава сообщества, который умирает в подземелье. Вот мне и пришла в голову эта чудесная мысль. Как Папы в Ватикане, что скажешь? На самом деле же неизвестно, в этом месте столько святости, что немножко, может быть, и на меня попадет? Что скажешь, священник? Неплохая шутка, а? Кардинал Альбани, номер один в Церкви, прибывает в Рай, а там кто его ждет? Этот сукин сын Алессандро Мори! Прекрасно, да?
Его рука наконец отпустила мое запястье, и я снова положил ее на кровать.
Когда он заговорил вновь, его голос стал более серьезным:
— Мы ведь не знаем, что нас ждет после смерти. Может быть, вообще ничего, а? Может быть, все то, что вы, священники, рассказывали нам две тысячи лет, — это просто хрень собачья, сказка для детей…
— А вы надеетесь, что там что?
После долгой паузы Мори ответил:
— Я надеюсь, что там что-нибудь есть. Все, что угодно. Это все же лучше, чем ничего… Давай, доставай елей, надевай епитрахиль и делай то, что должен. А хотя ладно, не трать на меня елей! Не стоит. Это ведь всего лишь символический жест, правда?
— Вы здесь главный. У нас найдется для вас несколько капель елея.
— Ну тогда давай, доставай его. Поставь мне визу на вход в Царствие Небесное…
Неужели Мори действительно сейчас на небесах? И он действительно стоит на пороге Рая со своей наглой улыбкой?
Это кажется жестокой насмешкой. Я, хоть и верю в милосердного Бога, все же с трудом могу представить этого убийцу в Царствии Небесном, рядом со своими жертвами. Как только он испустил последний вздох, его вынесли наружу. Никаких монументальных гробниц. Ничего, кроме анонимной ямы в Перегное, рядом с изувеченными телами его жертв.
Я догоняю Буна в коридоре, который ведет к храму, солдат хромает, держась за стену.
— Карл! — зову я его.
Он оборачивается.
— Я могу с тобой поговорить?
Он пожимает плечами.
Мы входим в большую пустую комнату. В этот раз я захватил с собой зажженную газовую лампу «Колеман».
— О, знаменитый свет евангелия! — ухмыляется Бун. — Вы — свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под модием…
— Ты знаешь Евангелие…
— Я же вам говорил, святой отец. Я был семинаристом.
— Ты говорил столько всего. А еще ты лгун.
— Я лгал… А кстати, отец Дэниэлс, вы не скажете мне, что такое «модий»?
— Это сосуд для измерения зерна. А еще мера объема.
— А-а…
Он садится на пол. Я тоже.
— Я хотел бы поговорить с тобой о том, что ты нам рассказал, — начинаю я.
— Зачем? Разве вы их не слышали? Это всего лишь старческий бред.
— Только один из них смеялся над тобой.
— Но и все остальные, кажется, не слишком заинтересовались.
— А вот я — очень. И хотел бы, например, услышать то, о чем ты еще не рассказал. Потому что было же продолжение, правда? Там было больше, на этой стене.
Бун молчит некоторое время.
Потом поднимает взгляд кверху.
Улыбается:
— И тогда Господь установит мир между своими детьми, между одним народом и другим, и они не будут больше разделены друг от друга. И дух его вознесется от вод и подарит им новую жизнь, и правой рукой разделит облака, и свет Господа сойдет на Землю. Раны исцелятся, бесплодное станет плодоносящим, дерево, которое не давало плодов, пустит ростки. И мир Господа воцарится на Земле на многие века.
— Это было там написано?
— Да.
— И больше ничего?
Бун делает раздраженный жест. Нервное движение рукой.
— Да. Там было написано ваше имя: отец Джон Дэниэлс. А еще ваш номер социального страхования.
— Шутишь?
— Естественно.
— Так там не было ничего больше?
— Пара фраз.
— Ты не хочешь мне их сказать?
Бун качает головой.
Я настаиваю.
В конце концов он сдается и произносит:
— В городе евангелиста Марка, в мертвом лесу, все придет к своему концу и начнется сначала. Будут новые небеса и новая земля. Там будут воздвигнуты ворота мира между Господом и Человеком, крест грешникам, спасение чистым. Не это, но уже следующее поколение увидит чудеса Божьей руки. Смерть и болезни исчезнут навсегда. В тот славный и страшный день живые и мертвые будут идти рядом, люди прошлого — с людьми будущего. И новый Завет вознесется над морем, до краев пространств и времен.
Бун умолкает.
— Теперь все? — спрашиваю я.
— Да. Разве недостаточно?
— Что ты хочешь сказать? Я не понимаю.
— Не то что вы не понимаете. Если бы вы как следует над этим подумали…
— То что бы я понял?
— Что этот текст невозможен. Он обязательно должен быть подделкой.
— Почему?
— Потому что ни один человек в первом веке не мог бы написать такого. Это невозможный текст. В нормальных условиях я бы решил, что это подделка, шутка, написанная кем-то из моих студентов мне назло. Особенно призыв к евангелисту Марку. Это же явный анахронизм. Я был зол на этот розыгрыш. Но затем я вышел из пещеры и увидел гриб атомного взрыва, распростершийся над Римом. И потом другие взрывы. Я вернулся обратно и… сделал это.
Бун медленно снимает рубашку. На его коже, как татуировка из шрамов, объемно выделяются высеченные красные греческие буквы, как и говорил Дюран. Все тело Буна покрыто этими буквами, фразами, которые он только что цитировал на память.
У меня перехватывает дыхание.
— Хватит! — умоляю я его.
Бун надевает рубашку обратно. Медленно, с большим достоинством.
— Как ты это объяснишь? — спрашиваю я его.
— У меня нет объяснений. То есть, гипотез-то у меня много, но ни одна не отвечает логике. Наименее абсурдная — та, что это был путешественник во времени. Нострадамус, который вернулся на полторы тысячи лет назад. Стиль его.
— А самая абсурдная?
— Что кто-то, в первом веке нашей эры, действительно видел будущее.
— У тебя есть идеи, что бы это могло быть, этот город евангелиста Марка? Город, где есть мертвый лес?
Бун отрицательно качает головой. Бормочет вполголоса «нет», которое совершенно не убеждает меня.
— И вправду никаких идей? — настаиваю я.
Он делает жест рукой, как будто собирается поймать муху.
— Мы мало знаем о Марке. Большая часть — это легенды. Есть некоторые указания на то, что он, вероятно, родился в Иерусалиме. Первое послание Петра говорит, цитирую: «Приветствует вас избранная, подобно вам, церковь в Вавилоне и Марк, сын мой». Говоря языком первых христиан, Вавилоном назывался Рим. Церковь святого Марка, перед Капитолием, возможно, была местом, где действительно жил Марк во время своего пребывания в Риме. И вот у нас есть уже два города, которые, возможно, называются «городом евангелиста». Но ни в одном из них нет ничего такого, что можно было бы назвать «мертвым лесом».
— Колонны, — шепчу я.
— Что?
— Колонны на Форуме. Ты сказал, что дом Марка был перед Капитолием…
— Это только предположение.
— Колонны на римском Форуме могут показаться обрубками, стволами мертвого леса.
Бун пожимает плечами:
— Есть и другие города-кандидаты. Оставим в покое Антиохию и Кипр, где Марк предсказал ход времен. Остается Александрия, епископом которой он был, и в которой был замучен. А еще Аквилея, на севере Италии, где он стал первым епископом… Но и это тоже гипотеза, немного притянутая за уши…
— Мне не очень удается соединить это с мертвым лесом.
— И мне. И потом, конечно, есть еще Венеция. Куда итальянские купцы привезли мощи Марка, похищенные в Александрии?
Я ударяю себя рукой по лбу:
— Ну конечно, Венеция! Как я об этом не подумал?
— Очевидные вещи часто именно те, о которых не думаешь…
— Но в Венеции же нет деревьев, разве не так? То есть, судя по тем фотографиям, которые я видел, там есть маленький сад, но не лес…
Бун пожимает плечами:
— Я не знаю. Я там никогда не был.
— Я тоже.
— Насколько нам известно, сейчас город вообще может быть под водой. Или, может быть, туда попала бомба. Там по соседству были некоторые химические заводы. Неплохая мишень. Может быть, просто чтобы разозлить противника.
— Ну да. Если бы мы только знали, кто этот враг…
— Никто этого никогда не узнает…
Из коридора доносится голос. Голос капитана Дюрана:
— Карл, Джон! Сюда, живо!
