– Отрезало нас от Института. Сработала система изоляции, – рассказывал Сергей Брянцев о результатах вылазки.

– И? Говорите, ради бога, не молчите! – подняла Света красные от слез и недосыпа глаза.

– И они там сгорели все. Ничего от Института не осталось.

Света глухо застонала и закрыла лицо ладонями. Мальчики (по странному стечению обстоятельств обоих звали так же, как второго советского космонавта, – Германами) тоже не выдержали, заплакали. Они долго храбрились, пытались вести себя мужественно, но сейчас, когда стал ясен масштаб случившейся беды, не выдержали.

Члены экипажа сидели в темной мрачной кают-компании. После того как случилось землетрясение (так они сначала думали) и подземная лаборатория оказалась полностью отрезана от всего мира, в жилых отсеках включилось тусклое аварийное освещение.

Один взрослый и трое детей.

Герман Лыков с личным позывным «Первый», старший из детей. Лыкову недавно исполнилось пятнадцать. Герман Буданов (позывной «Второй») и Света Николаева были на год младше. Сергей Иванович Брянцев, мужчина тридцати лет, был единственным взрослым, участвующим в эксперименте. Облачившись в скафандр, предназначенный для прогулок по поверхности других планет, Сергей Иванович совершил недавно первую вылазку за пределы лаборатории. Хороших новостей он не принес…

В кают-компании царил хаос. Когда-то тут поддерживался идеальный порядок, сейчас вещи валялись по всему полу. Какая уж тут уборка, когда рухнул весь мир, весь привычный уклад жизни…

– Что же случилось наверху? – задала Света давно повисший в воздухе вопрос.

Брянцев мрачно пожал плечами. Он вообще был сам на себя не похож. За те несколько часов, что Сергей Иванович отсутствовал, он словно постарел лет на пять. Лицо его, всегда веселое, улыбчивое, осунулось, взгляд потух, под глазами легли темные тени. Дети не узнавали своего наставника, им казалось, что перед ними сидит чужой человек, напяливший личину Сергея Ивановича.

– А хре… Хм, пес его знает. Катастрофа какая-то. Люки все заклинило наглухо. Я долго лазил по пещерам, искал аварийный выход. Точно знал, что он предусмотрен, но нашел не сразу. Когда все же сумел выбраться… – Сергей Иванович сглотнул. – Честно скажу, дети, сразу назад захотелось.

Брянцев снова замолчал. Дети сидели не шевелясь, ожидая продолжения. Но Сергей Иванович молчал. Пауза затянулась.

– Расскажите, – прошептала Света.

– Расскажите! – хором попросили мальчики.

– Пожалуйста… – пискнула девочка.

Дети понимали, что ничего хорошего наставник им не поведает, что его история будет страшной, тяжелой, шокирующей. Но томиться в неведении они тоже больше не могли.

– Да что тут рассказывать. Как Мамай прошел. Сгорело все к чертям. От научного комплекса одни развалины остались, и от города. Пепел и руины, больше ничего. Жалкое зрелище. Душера-аздирающее зрелище. Кошмар, – последние слова Сергей Иванович произнес смешным голосом. Так он попытался хоть немного разрядить обстановку.

Лыков слегка улыбнулся, услышав цитату из любимого мульт-фильма. Буданов шикнул на него.

– Ноги в пепел проваливались местами по колено, – продолжал Сергей. – Ну, или не по колено. Но почти. И там, под слоем пепла, я натыкался… Черт знает на что. Я старался не задумываться. Кости человеческие, наверное. Людей-то сколько там погибло – представить страшно.

Рассказ Сергея Ивановича снова оборвался. С минуту старший молча смотрел в одну точку, а потом вдруг заговорил совсем другим, благоговейным, восхищенным голосом:

– Только знаете, что меня больше всего поразило. Монастырь! Монастырь остался.

– Такой, желто-красный… – напрягла память девочка, воскрешая в памяти картинки и образы из далекого прошлого.

Она помнила. Даже после года, прожитого в стенах Института, девушка прекрасно помнила величественный, прекрасный монастырь на вершине горы, возвышающийся над городом. Каждый день, просыпаясь и выбегая на балкон гостиницы, юная Света видела, как среди напоминающих юбилейные свечи кипарисов поблескивают купола церквей и колокольни. Новоафонский монастырь был великолепен в любое время суток. И вечером, когда его освещало заходящее солнце. И после заката, когда на стремительно чернеющем небе вырисовывались лишь силуэты главного собора и гигантской колокольни. И в лунные ночи, когда стены построек казались серебристыми.

За несколько дней до начала изоляции, когда будущие участники эксперимента вступили за ворота Симоно-Канаитского монастыря, они застыли с открытыми ртами, не в силах сдержать восторга. Они даже забыли про фотоаппараты. Просто стояли, задрав головы, и их юные души трепетали от восхищения.

Мощь и красота, величие и простота, поражающие воображение размеры зданий и их же легкость, воздушность… Поэзия в камне. Застывшая музыка. Ничего подобного не приходилось видеть детям до этого дня. А после – тем более.

Брянцев между тем продолжал говорить:

– Да, это просто чудо. Это невероятно! Все сгорело, а монастырь стоит. Долго колебался, стоит ли лезть на холм. Пока поднимался, много раз пожалел, что решился. Теперь не жалею.

Дорога к храму далась космонавту Брянцеву тяжело. Сказывалась усталость, накопившаяся за время марш-броска через пепелище, оставшееся от города и леса. К концу пути скафандр казался отлитым из бронзы.

Пейзаж, окружавший бредущего к монастырской горе космонавта, был настолько бесприютен и уныл, что в голову Сергею Ивановичу невольно приходили ассоциации с поверхностью другой планеты.

«Как на Луне, блин», – мрачно размышлял Брянцев, ковыляя по давно остывшим головешкам, поднимая в воздух облачка пепла, напоминавшего лунную пыль. Руины зданий, торчавшие из океана золы, выглядели как отроги лунных гор и края кратеров.

Правда, сам Брянцев на Луне не бывал, но фотографий и видеозаписей о спутнике Земли видел на своем веку немало. Единственное отличие новой Земли от Луны состояло в том, что тут было еще мрачнее, еще безотраднее, еще страшнее. На лунном небе, если верить фотографиям американских астронавтов и русских зондов, хотя бы горят звезды. Здесь над головой расстилалась однотонная мутная пелена облаков. От горизонта до горизонта раскинулась противная, тягучая белесая хмарь, настолько унылая и однотонная, что от одного взгляда вверх хотелось повеситься. Казалось, что какой-то безумный волшебник размазал по небу ровным слоем банку серой краски – без комочков, без просветов.

В результате море, омывавшее мертвую пустыню, хоть и освежало этот жутковатый ландшафт, тоже имело пепельно-серый оттенок.

И все же взгляды, что время от времени бросал Брянцев на бескрайнюю морскую гладь, приносили некоторое облегчение. Неживое, оно одно оживляло выжженную пустыню. Все так же, как это было и до катастрофы, катились к берегу бесконечной чередой белые барашки волн. Больше на много миль вокруг не было заметно никакого движения. Лишь тлен и смерть, лишь дымчатая завеса над мертвецами. Уродливое, жуткое пожарище…

Был еще один факт, заставлявший Сергея Ивановича ёжиться от ужаса. Он изо всех сил старался убедить себя, что звуков не слышно просто потому, что герметичный шлем скафандра их не пропускает. Да вот беда, в самом начале экспедиции Брянцев включил внешний динамик, и… Ничего не услышал. Воздух был пуст, как и радиоэфир. Ни единого звука. Полное безмолвие. Лишь со стороны моря доносилось тихо-тихо, на пределе слышимости, как бывает, когда приложишь к уху маленькую раковину, неумолчное рокотание прибоя.

– Это какой-то неправильный мир. Неправильная планета. Неправильные пчелы, – бормотал Сергей Иванович, с трудом шагая вперед.

Новоафонский Симоно-Канаитский мужской монастырь единственный бросал вызов всеобщему запустению. Торжественно, гордо возносились в сумрачные небеса башни и купола. Они гипнотизировали Брянцева, манили к себе, не отпускали, не давали остановиться. Сергей много читал об этом монастыре. Он был такой же, каким они видели его перед началом изоляции, в последний раз выйдя на свежий воздух. Разве что стены храмов немного потемнели от копоти, да под слоем пепла скрылась позолота, но все это были уже мелочи. Монастырь не пострадал, не погиб в адском пламени пожара. И когда Брянцев смотрел на финальную цель пути, душу его наполняла надежда. Он верил: не все еще потеряно, не все пропало.

По костям погибших в ядерном аду людей, по праху, в который обратились животные и растения, по искореженным останкам старого мира шагал все вперед и вперед один из последних людей на земле…

– К тому времени, когда я оказался у дверей главного собора, уже изнемогал от усталости, – рассказывал Брянцев. – Не верилось, что смогу вообще с холма спуститься. Еще я слабо представлял, как попаду внутрь. Но двери собора оказались открыты. Собрав остаток сил, я вошел внутрь, и… Слов нет, чтобы описать то, что я увидел!

– Неужели все разгромили? – лицо Светы потемнело.

– Нет-нет! Наоборот! – замахал руками Сергей Иванович. – Нетронутый стоит! Точно только что покинутый. Я глядел по сторонам, и казалось, что вот сейчас откроются царские врата и выйдет священник. Там тоже пусто и тихо было, как и снаружи. Но это были другая тишина и другая пустота. Так вдруг спокойно стало на душе, и силы вернулись, стоило лишь переступить порог… Что это, если не чудо?

– Господи, помилуй, – шепнула Света, и все перекрестились.

Когда Сергей Иванович начал читать молитвы, дети над ним тихо посмеивались. Спустя пару дней рядом с наставником на колени опустилась Света и начала, неумело крестясь, бормотать: «Отче наш, иже еси на небесех». К исходу первого месяца заточения молился весь экипаж.

– Я захватил с собой кое-что, – сказал Брянцев, кивнув на объемный пакет, до этого лежавший в кармане скафандра. – Библию, псалтырь, несколько небольших икон, свечек штук сто. Да, и еще крест, которым воду крестят. А теперь плохие новости.

– Е-еще плохие новости?! – Глаза Николаевой остекленели от ужаса. – Вы сообщили, что весь мир вокруг превратился в мертвую пустыню. Разве может, во имя Господа, что-то быть хуже?!

– Может, – сурово отрезал Сергей Иванович. – Когда я возвращался, случился обвал.

– И? – Света побледнела, губы ее затряслись, глаза остекленели.

– Единственный выход перекрыт. Другого пути наружу найти не удалось. Похоже, друзья, эксперимент по изоляции побьет все рекорды, хы-хы-хы, – невесело рассмеялся Брянцев и добавил: – Жаль, в «Книгу Гиннесса» нам попасть не светит.

Но Света его уже не слушала его. Она отвернулась, закрыла лицо руками и горько разрыдалась.

Обманывать других не так уж сложно. Особенно если эти другие – дети, почти ничего не смыслящие в сложной технике. Обманывать себя – почти невозможно.

Сергей Иванович, согласно плану эксперимента, как раз должен был в этом месяце познакомить подопечных с принципом работы системы жизнеобеспечения. Не успел. Как оказалось, к счастью. В любом случае, все ключи и коды были у него, ни Германы, ни Света их не знали. Поэтому Брянцев, не моргнув глазом, сказал перепуганным детям, находившимся на грани отчаяния, что их модуль может даже в полной изоляции функционировать бесконечно долго.

– Бесконечного ничего не бывает, – Герман Буданов, мальчик въедливый, всегда во всем искал подвох. При нем надо было очень внимательно следить за словами.

– Твоя правда, – покаянно опустил глаза Сергей, – система не вечна. Но сорок лет у нас есть. По-моему, это немало, – улыбнулся он. – Возможен, конечно, совсем уж невероятный сценарий: иссякнет геотермальный источник энергии… Но это крайний случай.

А так – никакого риска.

Особой радости его ложь детям не принесла. Улыбался только убежденный оптимист и отчаянный жизнелюб Лыков. Свету слова Сергея Ивановича едва не довели до депрессии.

– Сорок лет, – повторяла она. – Сорок лет. Боже, Боже… Сорок лет сидеть тут, в железной банке…

Насилу удалось ее успокоить.

Брянцев смотрел на притихших детей, сидящих рядышком на диванчике, и на душе у него скребли кошки.

Когда Сергею предложили принять участие в проекте «Пеликан», он согласился с радостью. Перспектива провести больше года в маленьком модуле вместе с тремя ребятишками совсем не пугала космонавта-испытателя. Давал о себе знать личный опыт: в той, прошлой жизни Брянцева остались два своих малыша, да и период работы в школе, хоть и недолгий, даром не прошел. Но одно дело год, и совсем другое – годы, а то и десятилетия… Радовало только то, что детишек для участия в проекте отбирали еще тщательнее, чем взрослых. Они прошли через десятки психологических тестов.

В общем, обман Сергея Ивановича радости не принес никому. Ему в первую очередь. Он-то знал, что никаких сорока лет у экипажа нет. Двадцать – в самом лучшем случае, да и то при жесточайшей экономии. Кроме того, он отлично знал: водоснабжение и удаление углекислоты – не единственные трудности, с которым придется столкнуться жителям модуля.

«То, что нас ждет, можно будет назвать жизнью лишь с очень большой натяжкой, – размышлял Сергей Иванович. – Ну, поспали. Ну, поели. А остальное время что делать? Чем можно заниматься в этом стальном гробу столько лет?!»

Физические трудности многолетнего заточения не пойдут ни в какое сравнение с психологическими, и Брянцев понимал это. Даже в своих силах Сергей не был уверен. А уж в силах детей – и подавно.

«Сломаются, – печально думал он, украдкой наблюдая за детьми, – не сдюжат. Мне-то хреново, а им каково. Это только кажется, что, раз есть вода и пища, опасности нет. Еще как есть. Сойти с ума от ничегонеделания – как два пальца. Что же делать? Что же делать?»

Два дня Сергей Иванович ломал голову, пытаясь найти ответ на вопрос: как спасти себя и детей от черной меланхолии? Чем занять себя и их? Как отвлечь?

И выход нашелся.

«Буду учить их. Буду учить всему. Плевать, что мелкие. Поймут, разберутся. Никуда не денутся. Будем работать. Опыты будем ставить. Не для науки, для себя. Иначе свихнемся… А первым делом – заставлю отдраить весь жилой отсек, чтоб блестел».

И, отмахнувшись от внутреннего голоса, заикнувшегося об экономии, космонавт включил освещение на полную мощность.

– Подъем, дети, подъем, – дважды хлопнул Сергей Иванович в ладоши, как он делал это во время урока, привлекая внимание класса.

Лыков вскочил охотно. Буданов встал с дивана с чуть слышным ворчанием. Света не сдвинулась с места.

– Зачем вставать? Зачем? – спросила девочка, отрешенно глядя в пустоту.

До того, как произошла катастрофа, дети подчинялись Сергею беспрекословно. Беда, случившаяся с ними, внесла свои коррективы. Брянцев ослабил хватку, дал подопечным больше свободы. Теперь Сергею Ивановичу предстояло начинать все с нуля.

– Разговорчики! – зарычал Брянцев, надвигаясь на Свету. – Кто командир экипажа? А?! Отвечай!

– В-вы, – пробормотала испуганно девочка. Тоску и грусть, от которых страдала Света последние дни, как ветром сдуло.

– Чьим приказам ты должна подчиняться? – навис Сергей над дрожащей от ужаса девочкой.

– В-вашим! – пролепетала Света.

– Тогда марш убираться в комнате! Двадцать минут тебе. Чтоб ни одной пылинки. А то… – Сергей сурово сдвинул брови.

Чем именно будет угрожать в случае неисполнения, Брянцев еще не решил. Колебался между лишением еды на сутки и штрафными работами в бортовой оранжерее. Но озвучивать угрозу не пришлось – Света проворно юркнула в свою каюту. Мальчики не стали ждать, когда гроза разразится над их головами: разбежались по жилым помещениям.

Сергей с блаженной улыбкой опустился на диван.

«Пошли дела кое-как, – подумал космонавт. – Потом усажу их за книги. Этого добра у нас навалом, и электронных, и обычных. Потом отправлю оранжерею чистить. Перед сном заставлю в спортзале заниматься до изнеможения. Чтоб заняты были каждую минуту. Трудно будет. И мне, и им. Но ничего, прорвемся».

– Прорвемся, – повторил Сергей Иванович, шутливо отсалютовал своему отражению в зеркале и приступил к уборке кают-компании.

Карстовые полости, тянущиеся на десятки километров во все стороны от Иверской горы, похожи одна на другую. Везде одно и то же: скалы и валуны, расщелины и русла подземных рек, причудливые натечные образования и медленно растущие сталактиты. Пещеры похожи, как братья-близнецы. Все, кроме одной.

Стены этого грота укреплены прочными стальными конструкциями. Даже по прошествии многих лет они не проржавели, не пришли в негодность. Те, кто строили лабораторию, сделали свою работу на совесть. К потолку, туда, где виднеются закрывшиеся навечно створки входного люка, ведут лестница и стрела грузового подъемника. Они сохранились хуже, кое-где конструкции еле-еле держатся. Но пока не падают.

В центре пещеры, занимая значительное ее пространство, раскинулся комплекс из пяти одинаковых цилиндров высотой с человека. Все они изготовлены из одного и того же стального сплава. К цилиндрам ведут многочисленные трубы и провода, опутывающие стены и пол пещеры. В стенах блоков видны круглые окна, вымытые не только изнутри, но и снаружи. Свет, льющийся из окон, освещает подземную пустоту. С тех пор, как перестало действовать новоафонское метро, в мире карстовых полостей не увидишь электрического света. Нигде. Только здесь он все так же ярко сияет, бросая вызов вечной тьме.

Центральный цилиндр самый большой. Это основной отсек гигантского тренажера, моделирующего условия космического полета. Здесь находятся жилые помещения, научная аппаратура, оранжереи, склады продовольствия. Здесь хранятся скафандры. Из жилого отсека к выходу из грота ведет длинный узкий коридор. По нему экипаж должен совершать выходы «на другую планету» – в соседнюю пещеру. Должен был. Сейчас у экипажа, отрезанного от всего мира, есть задачи важнее…

К главному модулю примыкают блоки системы жизнеобеспечения, они отвечают за электро-, водо-, теплоснабжение, удаление отходов, очистку и подачу кислорода. Слышится тихое гудение, стены цилиндров слегка вибрируют. Комплекс работает. Немало дней прошло с того дня, как исчезли команды извне и бригады техобслуживания, но все системы действуют. А главное – живы те, ради кого работает вся эта сложнейшая техника, созданная людьми в последние годы своего триумфа во внешнем мире.

Человеческие фигуры мелькают в иллюминаторах. Туда-сюда по помещениям жилого отсека ходят трое: двое мужчин и молодая женщина. Они все время чем-то заняты, почти не сидят без дела. Люди готовят еду, следят за показаниями приборов, смотрят видеозаписи, читают книги. Дважды в день они выключают свет и ложатся отдохнуть, но несколько часов спустя снова встают и принимаются за дело.

Они привыкли так жить. Иначе они не умеют. Так воспитал их строгий, справедливый наставник, бесследно исчезнувший три года назад. Его фотопортрет с черной лентой в углу висит на почетном месте. На нем запечатлен мужественный, решительный человек. Глаза его, в которых сквозит железная воля, глядят куда-то вдаль. «Космонавт Брянцев Сергей Иванович» – гласит подпись под фотографией. И рядом приписка карандашом: «Учитель».

Каждый из живущих в «космическом корабле» людей нет-нет, да и взглянет украдкой на портрет наставника, задумается на миг, глубоко вздохнет и снова примется за работу.

Но и это еще не все. Раз в несколько недель люди устраивают выступления. Звучит музыка (когда строился модуль, не забыли и про компактный синтезатор), стихи, песни. А раз в месяц экипаж сдвигает мебель и показывает спектакль. Сами себе. Они уяснили раз и навсегда простое, строгое правило, которое много лет терпеливо вбивал в их юные ветреные головы учитель: «Не терять бдительность. Никогда, ни в каких условиях не предаваться безделью. Когда случится беда – вы должны быть к ней готовы. А случиться она может каждую минуту».

И эти трое, Света Николаева, Герман Лыков и Герман Буданов, попавшие сюда совсем детьми и выросшие в тесных стенах лаборатории, день за днем, месяц за месяцем строго следуют наставлениям Сергея Ивановича. Взрослый космонавт пропал, пытаясь найти выход из подземной ловушки, и скорее всего, погиб. Но он оставил достойных наследников, спокойно проживших в стальном склепе целый год.

Все спокойно в ракете-тренажере.

Лишь Герман Буданов то и дело глядит недобрым, полным зависти взглядом на своих товарищей, почти все время проводящих вместе. Понять, что Лыков и Николаева любят друг друга, смог бы и слепой. Все просто, все очевидно. И как было им не влюбиться? Она – милая, веселая девушка. Он – сильный, умный юноша, не теряющий оптимизма. Чувства их не вспыхнули сразу, как это обычно бывает в любовных романах. Все развивалось медленно, постепенно… Шаг за шагом шли навстречу друг навстречу другу юноша и девушка, хоть и отделяли их друг от друга считаные метры.

Света и Герман счастливы. И чем чаще проводят они ночи наедине, тем хуже спит третий член экипажа. Третий лишний. Но влюбленные слишком счастливы вместе, чтобы обращать внимание на такие мелочи.

А дни идут один за другим. Идут, приближая неминуемую, неотвратимую развязку…

Тускло горит под потолком единственная лампочка, освещая крохотный пятачок в центре комнаты. В углах клубится непроглядный мрак. В помещении душно, холодно, грязно. Герман Лыков и Света Николаева, долгие годы считавшие уборку своим святым долгом, больше не в силах поддерживать чистоту.

Они впали в состояние глубокой апатии. Они словно пребывают все время в полудреме, не засыпая, но и не просыпаясь. Герман и Света почти не разговаривают друг с другом. Пищу они принимают раз в сутки небольшими порциями. Прекрасно зная об опасности пролежней, все еще заставляют себя каждые пять часов делать упражнения, браться за гантели… Но с каждым разом это дается им сложнее.

Все остальное время они лежат на откидных креслах в центре кают-компании. Еще живые, но заживо погребенные люди. Они пережили человечество, сгоревшее в пекле атомной войны, на целых двадцать лет. Теперь пришло их время отправиться в мир иной. Иного выхода у выживших участников эксперимента нет. Если бы он был, за столько лет мучительных поисков и яростных споров экипаж нашел бы путь к спасению. А значит, им осталось только одно – умереть.

Ни грусти, ни отчаяния не выражают лица Германа и Светы. Они не плачут, не проклинают судьбу, не пытаются храбриться перед лицом скорой гибели. Оба человека словно впали в летаргический сон. Последним страшным потрясением, сломавшим обоих, стала гибель их товарища, Германа Буданова. Он погиб во время вылазки, целью которой было найти выход из пещер. По злой иронии судьбы, Герман Лыков, оставшийся в живых, нашел выход. Ход этот освободился при сходе камнепада, под которым погиб Буданов. Выбраться через эту штольню в скафандрах было вполне реально. В сердцах Германа и Светы затеплилась надежда.

Но судьба приготовила людям новый сюрприз. Обсудив ситуацию, Лыков и Николаева пришли к выводу, что идти в неизвестность, наобум, ничуть не разумнее, чем дождаться смерти в лаборатории.

– Знай мы, что где-то… Неважно где. Где угодно можно жить, – с трудом говорила обессиленная Света. – Что там есть люди. Если бы была одна тысячная шанса. Я бы сейчас же надела «Спарх» и кинулась к ним. Но мы не знаем.

– Не знаем, – кивал Герман.

Антенна, которую они три года назад с огромным трудом провели к одному из боковых люков, где, к безумной радости экипажа, удалось нащупать какие-то сигналы, поймала в итоге лишь помехи.

И надежда умерла, рассыпалась в прах. Идти в никуда, на удачу, было бы чистым самоубийством. А Герман и Света дали друг другу слово: добровольно с жизнью не кончать.

И они жили. Точнее, существовали.

Для того, чтобы оборвать затянувшуюся агонию, им нужно всего лишь отключить подачу кислорода. Одно нажатие на кнопку – и они умрут, присоединившись к своим погибшим товарищам. Но они ждут. Покорно, почти равнодушно ожидают, когда наступит финал.

Не работают приборы и аппаратура. Исчерпав отмеренный срок, один за другим вышли из строя компьютеры, музыкальные центры, проекторы. Лишь системы, обеспечивающие жизнь людей, еще функционируют.

Тишина царит в кают-компании… Тишина могилы. Неживая тишина проклятого, забытого Богом места.

Вдруг Светлана, до этого казавшаяся не более живой, чем кресло, на котором лежала, сбрасывает с себя оковы оцепенения. Она встает с кресла. Натягивает сапоги. Начинает рыться в кармане куртки.

– Ты чё? – спрашивает Герман, лениво шевеля губами.

Света не отвечает. Она извлекает из кармана связку ключей.

– Светик. Ты чё задумала? – приподнимается на локтях Лыков.

Снова молчание.

Николаева идет туда, где за прочной стальной дверью скрывается кабина управления.

– Взлететь хочешь, да? – с насмешкой говорит ей вслед Герман, опускаясь назад. – Счастливого полета.

– Нет. Не взлететь. Прощупать эфир, – отвечает Светлана, открывая дверь кабины. Дверь она оставила приоткрытой, и Герман видел, как подруга возится внутри, включая каким-то чудом работающее оборудование.

– Вот неугомонная, – тяжко вздыхает Лыков и поворачивается на другой бок.

Он знает, что эфир пуст, как разум покойника. Он знает, что у них нет никакой надежды, ни единого проблеска надежды. Мужчина больше не борется. Он сдался, смирился с неизбежным. С вялым раздражением слушает он, как Света в тысячный раз надевает наушники, проверяет микрофон, начинает говорить стандартный текст… Убаюканный ее голосом, Герман начинает дремать.

В следующий миг Лыков с грохотом падает на пол.

Дикий вопль взрывает сонное, унылое царство тишины, которым столько времени был их модуль.

– Есть контакт!!! – сотрясают жилой отсек крики Светы Николаевой. – Слушаю вас! Слушаю! Говорите!!!

Ошарашенный, растерянный, наполовину оглушенный, Герман кое-как встает на ноги. Ноги плохо слушаются его, разум воет сиреной: «Это шутка, она разыгрывает тебя!», но Лыков, повинуясь зову сердца, опрокидывая все на своем пути, кидается в ту сторону, откуда гремит полный нечеловеческой радости голос подруги:

– Да! Да, я вас поняла! Записываю! Алло-алло!

Когда он входит в кабину, в голове его все еще отдаются эхом последние слова Светланы: «Конец связи! Ждите нас!» Но Света уже не кричит. Она сидит, глядя в пустоту остекленевшим взглядом, мертвой хваткой вцепившись в наушники, и повторяет, как заведенная:

– Сочи… Сочи… Сочи… Убежище…

Час спустя из неприметной щели у подножия скалы появляются два человека, облаченные в скафандры. Несколько минут они стоят на месте, оглядываясь по сторонам.

Густая непролазная чаща окружает горы со всех сторон и покрывает их отроги. Тысячи и тысячи кустов и сотни деревьев стоят сплошной стеной, оплетенные густой паутиной лиан. Верхние ветви переплетаются, превращая кроны в сплошной купол, сквозь который с трудом пробивается свет. Царство вечного сумрака предстает перед людьми.

Потом люди долго совещаются, отнимают друг у друга карту, поворачивая ее разными сторонами. Наконец владельцы скафандров принимают решение и, держа наготове длинные острые ножи, углубляются в густые заросли.

Люди не видят, как из-за огромного валуна, у которого они недавно стояли, появляется огромный зверь, покрытый густой черной шер-стью. Зверь, не похожий ни на один вид, живший на Земле до Катастрофы. Хищник принюхивается, определяя направление, и, оскалив зубастую пасть, устремляется следом.

Погоня начинается.