На последнем берегу. Волна смывает песок, убегает в пене. С легким плеском снова набегает. В песке, наполовину закопанная, торчит противогазная маска с хоботом, уходящим в песок. Из слоя песка, если подойти ближе, видно край капюшона, стянутого вокруг маски. Коричневая резина. Круглые окуляры. За ними – чернота.

Если заглянуть – там виден пустой берег и серое облачное небо.

Радиоактивное небо после ядерной войны. В круглых окулярах сменяются день и ночь (они не очень отличаются друг от друга), набегает волна, еще набегает волна, уходит, а маска остается. Это была надежда. Человек пытался выжить.

Он вышел на берег в защитном обрезиненном плаще, в защитных обрезиненных чулках на ноги, с капюшоном, плотно затянутым шнурком вокруг противогазной маски. Набегает волна.

Теперь он здесь, торчит из воды. Вокруг смеются дни и годы. Мертвый противогаз смотрит на это и молчит. Смерть все равно нас настигнет, рано или поздно.

Как умирал этот человек, Федор не хотел знать. Он вынул короткую лопатку, опустился на колени рядом. Набежала волна, овеяла холодом. Крик чайки – режущий, пронзительный. Не чайки. А нынешних хозяев мира.

Федор втыкает лопатку в песок за головой противогаза. Руками в резиновых двупалых перчатках берется за маску – там, где примерно должны быть уши. С усилием погружает пальцы в песок. Давай, старик. Песок мокрый и плотный, когда он жмет, песок белеет, точно он отжмает из него воду.

– Здравствуй, солдат, – говорит Федор.

Голос в плеске и шорохе волн звучит инопланетно, словно этот голос уже из другого мира. Так, в общем-то, и есть.

Люди больше не хозяева здесь.

Впрочем, это не вопрос. Старик поднимает голову, смотрит, щурясь, на море. Морщащаяся серая гладь. Там вдали, у самого горизонта, полоса тумана розовеет. Старик качает головой, щурится. На нем респиратор, он дышит сквозь него, уже не обращая внимания. Иногда старик вообще не помнит, когда он ходил без него. Только дома. Внутри.

Солнце медленно встает. Легкий ветер развевает волосы старика. Раньше такой ветер означал смерть – сразу после войны, такой ветер нес рентгены в час и радиоактивную пыль. Теперь он несет свежесть нового мира.

Ничто никогда не заканчивается. Солнце выползает медленно и плавно, как распускающийся на горизонте атомный гриб в замедленной съемке. Сейчас закаты уже не те – а сразу после войны они были очуменно красивые – из-за сажи и пыли, выброшенных в атмосферу взрывами.

Старик качает головой, смотрит. Глазам уже больно, но он терпит. Когда солнце заливает горизонт кровью, омывает руки в морской воде, старик опускает взгляд. Набегает волна. Руки его наполовину в песке, он нажимает… Еще и мягко, не торопясь, еще. Песок отжимается, белеет, снова наполняется водой. Старик сгибает пальцы – они нащупывают что-то твердое… что-то резиновое. Наконец-то. Старик выдыхает и начинает тянуть.

Но его сил не хватает. Противогаз вылезает из песка совсем на чуть-чуть, на сантиметр, быть может. Дальше не идет. Придется копать.

Кто ты был? – думает старик. Что мне написать на твоей могиле?

Старик надеется, что там, под слоем песка и под обрезиненным плащом, есть документы. Может быть, письма. Письма было бы хорошо.

Но это вряд ли. В последние годы перед войной люди редко писали письма – по крайней мере, бумажные. Он тоже.

Когда ты знаешь, что не умрешь, можно обойтись электронной запиской. «Скоро буду. Ф». Старик усмехается под маской – если бы мог, он бы плакал. Сожаление – самое страшное наказание. Если бы мог, он бы написал что-то другое. Глупое чувство. Что бы изменилось, если бы он написал «Люблю тебя очень. Поцелуй Андрюшку». Что бы изменилось, если бы она прочитала это прежде чем бомбы начали падать на город?

Ирония судьбы. Выжить из-за того, что остался запертым в активной зоне реактора! Кому такое приснится? Был такой фильм, очень популярный. Старик берет лопатку и примеряется. Вот сюда.

Набегает волна.

Хватит думать о глупостях. У тебя работа. Старик поднимает лопатку и целится. Если бы я мог видеть ее лицо, когда она бы получила мое сообщение. Если бы я мог. Или… старик вдруг останавливается, пораженный странной мыслью. Может быть, если бы она получила сообщение «Люблю тебя очень», она бы испугалась? Женщины вообще чувствительней мужчин. Он почти видел, как меняется ее лицо, она стоит на кухне, в цветастом фартуке – как тень наползает на ее лицо. И это тень атомного гриба.

Старик вздрагивает.

Нет, лучшее, что он мог сделать в тот момент, это послать «Скоро буду. Ф». Все как обычно. Надеюсь, она даже не узнала, что все кончилось.

И вот все кончилось. Она и сын мертвы, а он здесь, выкапывает из песка трупы.

Он вогнал лопатку в песок до черенка, двинул, чтобы сдвинуть слой мокрого песка, с трудом поднял. Откинул в сторону мокрый расплывающийся кирпич. Шмяк. Вода капает с лопатки, когда он примеряется и втыкает лопату в следующий раз.

Плевое дело, да? Он копает и бросает, доводя себя привычно до автоматизма – как он довел до автоматизма обслуживание реактора. Куча песка размывается набегающими волнами. В яме вокруг головы противогазника бурлит вода, размывает четкий контур, вырезанный в песке лопаткой. Противогаз смотрит на старика круглыми окулярами.

Скоро, парень. Потерпи.

Противогазник терпит. В круглых окулярах не отражается ничего. Молодец. Хороший мальчик. Лопата снова втыкается в песок. Это четкий, входящий звук – как звук пришедшей почты. Или удаленной? Старик не помнит. Но что-то, связанное с электронными сообщениями.

Если бы я мог, я бы писал тогда на бумаге.

И она бы писала мне.

Старик закрывает глаза и видит перед собой холодильник, стоящий в кухне – старый, жена все уговаривала купить другой, а он сопротивлялся, он вообще не любил что-либо менять в своей жизни. Иногда ночью холодильник вдруг начинал трястись и стучать, как садящийся на посадочную полосу самолет. Но даже это он терпел. Старик видит перед собой этот холодильник с наклеенными листочками – на магнитах. Родос, Крит, и почему-то Улыбающаяся Слива. Словно даже там они успели побывать.

Еще он видит детский рисунок.

Но об этом лучше вообще не думать. Не надо.

Старик работает. Песок перед ним окрашивается розовым, красным… Старик думает, что, возможно, озонового слоя на Земле больше нет, поэтому вокруг такая растительность. Если старик поднимет голову (он бросает очередную порцию песка), то увидит мертвый высохший лес. Черные стволы, корявые мертвые ветки. Часть деревьев уже упала, но практически ни одно не гниет. Странно, да.

Ничего странного.

Будь я биологом, написал бы целую диссертацию об этом, думает старик. Целый вагон диссертаций. Старик продолжает откапывать противогазника. Зачем он вышел на берег, интересно? Встретить свой последний рассвет? Да какие там к черту рассветы – после ядерной-то войны. Солнца не было месяц или больше. Вообще не было. Холод лютый. Ветер на море был настолько силен, что срывало деревья. Целые ураганы.

Но потом вместо ядерной зимы мы получили непонятно что.

То есть, кто выжил – тот и получил.

Берег уже кроваво-красный. Старик останавливается передохнуть. Спину ломит, словно в поясницу вставили металлическую трубу. Ничего.

Целые ураганы. А потом пришла зима.

И неважно, что было лето. Он вышел тогда из закрытой зоны реактора – посмотреть, что дальше. А мог и остаться там. Когда прозвучала тревога, реакторные отсеки начали самоблокироваться. Всегда существует вероятность, что с персоналом что-то случится, и реактор, выработав воду для охлаждения, начнет расплавляться. Поэтому автоматика. Автоматика закрыла его в активной зоне, прямо в зале над реакторной решеткой. Смешно. Противоатомная защита, что служила для блокирования излучения из реактора, заблокировала излучение и в реактор.

Ирония судьбы. «Какая гадость эта ваша заливная рыба».

Старик заканчивает работу. Противогазник лежит перед ним в коричневом защитном плаще – армейском, кажется. Ноги его в обрезиненных чулках. Окуляры невозмутимы. Руки вытянуты. Он мертв уже больше двадцати лет. Ха-ха. «Тепленькая пошла».

Теперь его нужно похоронить.

Старик втыкает лопатку в песок и берется за плащ мертвеца прорезиненными перчатками. И раз!

Пошли родной. Мы найдем тебе хорошее место.

– Диспозиция такая. Мне нужно попасть на поверхность. И не просто наверх – а добраться до Ленинградской атомной электростанции. И вернуться. – Иван помолчал. – Обязательно вернуться. Ты можешь мне помочь?

Мандела помедлил.

– Можно начистоту?

– Да.

– По-моему, вы конченые психи.

«Ты уже мертв. То, что ты сейчас видишь – кислородная смерть мозга».

– Вполне может быть, – сказал Иван. – Так что насчет моего вопроса?

Мандела переступил с ноги на ногу.

– Ну, если это поможет…

– Поможет, – сказал Иван.

– Здесь, на Техноложке… – начал Мандела, – у меня есть друг. Я тебе про него рассказывал, помнишь?

– Кто он?

– Астроном, – Мандела запнулся. – Вернее, астрофизик.

– И как зовут этого твоего астронома-астрофизика?

– Звездочет, – сказал Мандела.

Иван поднял брови. Уберфюрер посмотрел на негра с подозрением, потом сказал:

– Ты что, прикалываешься?

Техноложка – узел станций «Технологический институт-1» и «Технологический институт-2» – гудела, как растревоженный муравейник. Или, скажем, крысиное гнездо, куда бросили «зажигалку». Она чадила, пшыхала пламенем (Иван чувствовал долетающие из другого конца станции запахи припоя и горячего металла), грелась, воняла и сыпала искрами, а крысы все не разбегались и не разбегались. Впрочем, на то они и ученые.

У Техноложки в метро особая репутация. Как-то само собой получилось, что сначала здесь, на станциях, образовалась община преподавателей и студентов техн. института (в основном, почему-то, химиков), но с течением времени Техноложка подгребла под себя электриков и прочих технарей, вообще почти всех, кто был связан с наукой и преподаванием. Конечно, большей частью Техноложка решала технические вопросы – здесь производили батарейки и хим. источники питания, аккумуляторы различного назначения, здесь делали многое из того, что на других станциях забыли даже, как называется.

Но главная здешняя монополия – обслуживание и поддержание работоспособности дряхлеющих систем метро. Дренажные станции, освещение, вентиляция – всем эти занимались они – люди с Техноложки.

«Мазуты», как их называли в метро.

Впрочем, своей основной задачей Техноложка видела поддержание минимально приемлемого интеллектуального уровня человечества, которое стремительно деградировало в годы после Катастрофы.

Вспоминая лекцию Профа о Техноложке, Иван огляделся. Все-таки он гораздо больше доверял собственным ощущениям, чем выкладкам Водяника. Интересная станция, это верно. Серый мрамор, колонны, светильники (причем горели все без исключения), но глазам не было больно, как на той же Маяковской. Несмотря на светильники, здесь было почему-то темней, чем там, царил мягкий приятный полумрак.

Мандела шел впереди. Они поднялись по лестнице в переход до Техноложки-1 – узкий, отделанный светлой прямоугольной плиткой, прошли по нему, затем спустились по лестнице с колоннами из желтоватого мрамора в круглый зал. Иван задрал голову, присвистнул. Раньше он здесь не был. Сначала ему даже показалось, что круглое окно в потолке ведет наверх и от зараженного мертвого города их отделяет только цветное стекло, потом взял себя в руки. Это кажется, подумал он. Отсюда до поверхности пятьдесят с лишним метров. Так что никакого выхода наружу. Но эффект все равно потрясающий. И пугающий. Иван опустил голову, поежился.

Мандела дожидался внизу, у выхода в правое крыло зала. В левом, судя по звукам (там грохотало и стучало), работали какие-то машины.

Аромат специфический. Пахло машинным маслом и потом. Люди в замасленных комбинезонах и спецовках ходили туда-сюда деловито, как будто собирались жить вечно.

В правом крыле столпился научный народ. Столько очков в одном помещении Иван никогда не видел. Столько не бывает… наверное.

Точно бросили гранату в магазин «Оптика» на третьей линии и всех засыпало.

Очкарики слушали оратора. Иван прислушался: что-то там о константе второй производной… или о производной второй константы…

– Научная конференция «Белые ночи», – пояснил негр. – Подождите меня здесь, я скоро вернусь, – добавил Мандела и растворился в интеллектуальной толпе.

Тем временем, научная конференция продолжалась. На трибуну поднялся распорядитель – в потертом зеленоватом пиджаке, лысый. Глаза неторопливые, как старческий секс.

– Уважаемые декан Хвостиков и профессор Мейберг, – сказал распорядитель тягуче, слегка в нос, – представят доклад: «О перспективах использования так называемых реликтовых ящеров в земледелии на восстановленных сельскохозяйственных участках»… Дальше кандидат технических наук Егоров Алексей Алексеевич зачитает выдержки из своей статьи «Последний завет Природы: функциональные особенности применения восьмой пары конечностей, а также…»

Дальше Иван не стал слушать.

– Кто такие реликтовые ящеры? – шепотом спросил он у Водяника.

Тот фыркнул.

– Никто. Бред. Слышал я эту теорию. Мол, Катастрофа вскрыла генетические заначки, хранившиеся в древних слоях почвы, запустила так сказать «резервное восстановление системы». И то, что мы видим на улицах Питера – это изначальная, установочная система компьютера под названием Земля. Что-то вроде эпохи динозавров. Помнишь, у нас в библиотеке на Васе есть детская книжка про древних ящеров? Трицератопс, бронтозавр, игуанодон. Иван кивнул.

– Вот примерно так. В сущности, я не исключаю, что у природы есть своеобразные «черные ящики» на случай падения метеорита, например. В сущности, что мы знаем о природных механизмах «на всякий пожарный»? Ничего. Но есть одна проблема с этими черными ящиками… – Водяник помолчал. – Если они действительно существовали, то возникает лишняя сущность, которой по правилу Бритвы Оккама не должно быть и которую нужно бы выбросить из уравнения…

– Какая сущность?

Профессор дернул бородой, запустил в нее пальцы. Еще раз ожесточенно потянул.

– Проф?

– Да? – тот словно проснулся.

– Какая сущность возникает, и которой, по-вашему, не должно быть?

– Бог, – сказал Водяник.

– Дожили, – Уберфюрер с насмешливым восхищением покачал бритой башкой, уже снова начавшей обрастать. На лбу у него алел шрам. – У них уже Бог – лишний!

– Помолчали бы лучше, молодой человек! – профессор обиделся.

Иван повернул голову. Рядом стоял Мандела, в компании с одним из «мазутов».

Высокий, чуть сутулый, он смотрел на компанию с неподдельным интересом. Темная копна волос, очки на носу.

– Это Звездочет, – представил высокого Мандела. – Звездочет, это они…

Иван хмыкнул. Лаконично.

– …те психи, про которых я рассказывал, – закончил Мандела.

Звездочет кивнул. Очки невозмутимо блеснули. Молодой ученый пожал Ивану руку, потом кивнул на кафедру.

– Доктор Рейзман. Это стоит послушать.

Доктор был небольшого роста, весь шерстяной, в жилетке и в ворсистом бежевом свитере под ней. Рейзман поднялся на трибуну, положил листки перед собой, поправил толстые очки.

Дождался, пока стихнет гул.

А потом вдруг заговорил неожиданно сильным голосом, не глядя в записи:

– Знаменитый физик Стивен Хокинг, признанный авторитет в области устройства Вселенной (когда еще имело смысл этим заниматься), сказал как-то: я с оптимизмом смотрю в будущее. До Катастрофы оставалось примерно два года. У Хокинга были два сына и дочь, а сам он был полностью парализован – мог пошевелить только одним пальцем на левой руке. С помощью этого пальца он диктовал книги и передал потомкам эту фразу о взгляде в будущее. Вот это я и называю: предвидение.

По сравнению с такой жизнью даже ядерная война покажется чем-то не очень страшным. Впрочем, может быть, профессор Хокинг не шутил, а действительно так думал. Что мы знаем о разуме, запертом в мертвую физическую оболочку, откуда он даже сигнал SOS подать не в состоянии? Кто был тот ассистент Хокинга, что расшифровывал сигналы почти мертвого пальца? Может ли мы ему доверять? Он мог ошибаться и даже намеренно искажать сигнал, наконец, он мог быть просто ленивым или уставшим… Не знаю. Знаю одно – еще тогда, когда все еще только должно было случиться, у профессора Хокинга уже было свое личное, персональное метро.

Возможно, вы спросите: зачем я рассказываю вам о Хокинге? Очень про сто. Причина одна – я хочу, чтобы вы поняли: Земля, прежняя Земля, была телом человечества. И теперь это тело практически мертво. То, что мы видим за пределами метро, на поверхности – не есть признаки выздоровления. Наоборот, это признаки того, что могильные черви хорошо знают свое дело. В скором времени остатки живой ткани будут доедены. Тогда и придет черед мозга. То есть, нас. Человек же все еще считается разумным существом… or not?

Черви расплодятся… уже расплодились – и что прикажете им делать, когда останется только наше метро?

Выковырять остатки человечества из твердой скорлупы и сожрать. Все.

Я с оптимизмом гляжу в будущее – вместе с мертвым профессором Хокингом…

В будущее, которого у нас нет…

Доктор Рейзман сделал эффектную паузу, оглядел собрание сквозь толстые очки.

– Спасибо за внимание. Прошу задавать вопросы.

Тишина. Люди стояли, онемев.

– Думаю, вопросов нет, – сказал председатель. – Следующий доклад!

Рейзман коротко кивнул и спустился с трибуны. И тут люди начали кричать. Кто-то даже угрожал доктору. Он шел, не обращая внимания на выкрики, равнодушный, маленький, в своем замызганном драном свитере и толстых очках.

– Необыкновенный человек, – сказал Звездочет с уважением. – Говорит, что думает. Его здесь многие не любят. Поговаривают, что ему вообще запретят заниматься научной работой. Или даже вышлют с Техноложки. Идиоты. Вокруг одни идиоты.

– Он… не слишком оптимистичен, – сказал Иван.

– Верно. Впрочем, наши дела вам не очень интересны, думаю… – Звездочет оглядел Ивана со товарищи. Встряхнул головой. – Юра вкратце рассказал мне о вашей проблеме. Прошу за мной. Думаю, нам есть о чем побеседовать.

В выгородке, видимо, в обычное время использовавшейся как учебный класс, рядами стояли разваливающиеся от старости железные стулья с деревянными сиденьями. Обшарпанные фанерные стены, стол, отметивший столетний юбилей. Зато доска была белая и блестящая. Интересно, чем на такой пишут? – подумал Иван. Не мелом же?

Потом снова стал слушать.

Голос у Звездочета был своеобразный – то низкий, то высокий. Такая волновая структура.

– Они-то добрались, но опоздали, – говорил он. – Гермозатвор ведь автоматика закрывает. В общем, они не успели.

– И что дальше? – спросил Иван. Звездочет повернул голову. Он сидел на краю стола и рассказывал. Словно учитель, отвлекшийся на минуту от физики и рассказывающий детям очередную байку из своей жизни.

– Военные обезумели, – сказал Звездочет. – Майор загнал танк в наземный вестибюль – не знаю, как ему это удалось, и давай стрелять в гермозатвор.

– Получилось?

– Почти. Видишь дыру? – Звездочет показал руками размер отверстия. – Это снаряд прошел и взорвался уже внутри. Только майор сглупил. Надо было им фугасным стрелять, тогда бы точно выбили ворота. А он бронебойным зарядил. Видишь, дыра какая? И себя не спасли, и людей на станции фактически убили.

Иван представил, как ревущий от ярости танк въезжает в наземный вестибюль станции, пробивает себе дорогу к эскалаторам…

Нагибает пушку на максимум и стреляет вниз.

– Так где это было, говоришь? – спросил Иван.

Звездочет поправил очки.

– На Ладожской.

– Да ерунда это все, – спокойно сказал профессор Водяник. – Не было такого.

– Почему это не было?! – возмутился Звездочет.

– Какой максимальный наклон у танковой пушки танка Т-90? Не знаете? А я знаю.

Ну еще бы Проф не знал такой мелочи.

– Максимальный угол наклона вниз – около 15 градусов от горизонтали, – сказал профессор. – Вывод? Ничего бы у танкистов не получилось.

– Ну раз танки мы уже обсудили, – сказал Иван, – может, вернемся к ЛАЭС?

– Гм, – сказал Звездочет. – Конечно.

Он поднялся, подошел к доске, вынул из нагрудного кармана толстый черный фломастер. Ага, подумал Иван. Вот чем здесь пишут.

Звездочет вывел крупно, размашисто:

ПЕТЕРБУРГ – ЛАЭС

Обвел надписи в кружки, прочертил между ними линию.

– Вариант первый, – сказал он. – Добраться туда пешком.

Уберфюрер с шумом прочистил горло.

– Отпадает, – Иван почесал лоб. – Тут на километр заброска сверхдальней считается, на нее не всякий диггер решится. А до Соснового Бора пешком топать – увольте, это даже я не настолько псих.

Звездочет кивнул.

– Понял. Вариант второй… – и вдруг спросил Ивана: – Ты действительно думаешь, что там что-то есть – на ЛАЭС?

– А ты? – Иван смотрел на ученого в упор. Тот вздохнул:

– Мне бы хотелось верить, но…

– Но?

– Сомневаюсь. Ты сам наверняка видел сгнившие, обрушившиеся линии электропередач. По трезвому размышлению: не может там ничего уцелеть – за столько-то лет. За техникой уход нужен, иначе она гниет и ржавеет. Ты в метро посмотри – везде линии проложены, а кабеля уже давно сгнили. Чи ним, латаем, как можем, а толку?

– Но вдруг там что-то есть? – продолжал настаивать Иван. – Откуда-то берется же в метро центральное освещение? Или вы, на Техноложке, знаете, откуда оно, только нам не говорите?

– Не знаем. – Звездочет снова вздохнул, поднял голову. – Хорошо, вариант второй… А какой второй? Долететь?

Тишина. Водяник молчал. Наверное, решил Иван, все еще думает о реликтовых ящерах…

– А если махнуть до ЛАЭС на машине? – предложил Кузнецов. – Там всего-то километров восемьдесят, вы говорите.

– Угу, – сказал Звездочет, поправил очки. – Вот найдешь ты, допустим, исправную машину, что делать будешь?

Кузнецов обрадовался, что его тоже включили во взрослую беседу.

– Сяду, да поеду, – сказал он.

– Угу. Сел один такой… Ты даже завести ее не сможешь, эту машину. Автомобильный аккумулятор разряжается за месяц-полтора максимум. Ручкой стартовать? Так это только на старых машинах возможно. Но допустим. А бензин?

– Ээ… а что бензин? – Кузнецов почесал затылок. Похоже, об этом он как-то не подумал.

– Срок хранения бензина по армейскому госту – пять лет, – вступил вдруг в разговор Уберфюрер. – Потом он начинает терять октановое число. Выпадает осадок и прочие прелести.

– Густеет, наконец! – подхватил профессор Водяник. – В общем, даже то топливо, что хранилось в закрытых резервуарах, нужно как минимум фильтровать, а то и делать перегонку-очистку. В бензобаке если что и осталось, то оно скорее похоже на бензиновое желе.

Именно поэтому советские армейские дизель-генераторы незаменимы. Они работают на самом фиговом топливе – а где сейчас возьмешь хорошее? И работают долго, и чинятся на коленке. А ты попробуй японца почини. Ту же хондовскую мини-электростанцию. Прекрасная вещь, на самом деле. Залил пятнадцать литров бензина, и она дает тебе свет тринадцать часов подряд. Великолепно, правда? – Водяник усмехнулся. – Единственная проблема… мда. – Он почесал бороду. – Это должен быть хороший бензин…

Иван давно не видел Уберфюрера таким возбужденным. Лицо его горело, глаза сияли.

– Смотри, Ван, кого я тут встретил!

Иван повернулся. Пожилой человек показался ему знакомым. Только щеки уж очень ввалились… Так. Мысленно побрить ему голову, чуть подкормить – опять же мысленно. Так это же…

– Седой?!

Пожилой скинхед улыбнулся.

– Есть такое дело.

– Остается главный вопрос, – Иван помолчал, оглядел своих. – Как нам добраться до Соснового Бора? Звездочет?

Звездочет покачал головой.

– Пока это выглядит совершеннейшей авантюрой… Не знаю. Буду думать.

– У меня есть идея, как это сделать, – сказал профессор Водяник.