Глава 6
Наш паровоз, вперед лети
Самарская обл., железнодорожная ветка Кинель—Бугуруслан, станция Тургеневка (координаты: 53°15'00''с. ш., 50°49'00''в. д.), 2033 г. от РХ
Вечерело. То есть серость стала темнее, в отличие от полдня, например. Во всем остальном округа поменялась не так уж и сильно: те же поблекшие от времени цвета, те же потемневшие или поблескивающие стены и крыши, те же чавкающие звуки под ногами, тот же пронзительный, секущий через одежду ветер.
Платформ в Кинеле осталось две. А путей, как несложно сообразить, четыре, не считая дополнительных и внутренних. Каждый раз, наблюдая за деловитой суетой железнодорожников, Морхольд не уставал восхищаться ими и проделанной адской работой.
Оно ж как? Можно слыть донельзя, по самое не хочу, крутым сталкером или наемником. Шляться повсюду, искать нужное и необходимое, гордиться самим собой и собственными подвигами, так? Несомненно. Или, к примеру, стоять по периметру города, ежедневно, с самого момента, как вышли из убежищ, защищая и охраняя. Тоже ведь весьма круто? Еще как. Кто там окажется в том же списке, собранном по ранжиру крутости и необходимости? Ну…
Врачи? Совершенно верно. Нуте-с, больной, что тут у вас? Гангрена, и, вдобавок, одновременно понос из-за выпитой вчера водички из колодца, обложенного трупами крыс, волколаков и «челноков»? А это чего? Амулет святого Сульпиция из Гая, сделанный из небесного металла? Хм, надо же, как интересно фонит ваш небесный металл, м-да. Так, сестра, подготовьте мне спирту. Ага, нуклеиды выводить, руки сполоснуть и микробы убить.
Фермеры? И эти подходят. Поди-ка, проживи не за стенами фортов, без убежища, без башен и постов с пулеметами, да еще и расти жратву для всех тех, у кого есть что-то из вышеперечисленного. Горбаться с утра до вечера, да и ночью не всегда сразу спать укладывайся. Гоняй стаи диких собак, диких бродяг и диких мутантов. Ешь от пуза или зимой, или в праздники. Трогай кожу на носу, лупящуюся от ветра и прыжков температуры, и мечтай о жизни в городе.
А железнодорожники? У-у-у, тут Морхольд совершенно четко осознавал свою некую ущербность. Понятно, найденные упаковки, к примеру, иммуномодулирующего «циклоферона» очень важны, особенно если они в свое время закрывались в вакуумной укладке, и свойств не потеряли. И дело он сделал хорошее, принеся их в Кинель и продав в клинику или лазарет. Но вот железка…
Не просто восстановить часть путей, а практически протянуть ветку отсюда и до Отрадного, до Кротовки, за семьдесят-восемьдесят километров. Путь, подаривший людям главное. Дорога стали, давшая им самую настоящую надежду. И какой ценой?!! Суметь из кусков железа и корпусов локомотивов, давно брошенных и ненужных, создать десятки единиц подвижного состава. Представить себе что-то серьезнее – пока не получалось. И вопрос о том, почему во главе крепости стоят не военные, торговцы или представители ферм и садов-полей-огородов, не стоял – Кинелем, по праву сильного умом управляли инженеры-путейцы.
На пути, фыркая и еле заметно трясясь дрожью всего своего мощного стального тела, красовался локомотив с высокой тележкой тендера. Под сцепку, спереди, подгоняли передовую платформу с пулеметом и тележкой на телескопическом управлении. И защита, и мера безопасности. Сзади, плотно прижавшись друг к другу, чуть подрагивали три одинаковых вагона, увенчанных башенками с орудиями крупного калибра. Эти-то, вместе с самим стальным конем, железнодорожники облили броней сверху и донизу, а вот остальным прицепленным чудам техники броня не полагалась по определению. Хотя кое-какую защиту пассажирам все-таки давали.
– Нам с тобой вон на ту платформочку. – Морхольд показал на вторую с краю вытянутую железную тележищу с откидными бортами и наваренными решетками. – Там и поедем.
– Опасно же… – Даша посмотрела на него, неуверенно, с явным испугом. – Вечером, вот в ней…
– А ты полагала, нас пустят вон в те три красавца? – он ухмыльнулся. – Не-не, девочка, там места только для избранных. А избранных в Кинеле хватает. О, глянь-ка, наш с тобой общий друг идет.
Мимо них, держась за плотным светлым мужиком в трещавшей по швам кожанке, прошел Клещ. Мазнул, с явной злобой, по ним обоим взглядом, и что-то сказал «кожаному».
– Это ж его батька, так?
– Ага. – Даша вздохнула. – Неужели снова?
– Посмотрим.
«Кожаный», или Алексей Александрович Клещев, остановился рядом с ними. Отмахнулся от сунувшихся вперед, крепких ребят с ухватками бывалых спецназовцев.
– Здравствуй… Морхольд.
– И тебе не хворать, – тот улыбнулся. В основном для ребят с оружием, старательно окруживших его с Дашей со всех сторон.
– Некрасиво как-то получилось. Не находишь?
– Это ты, Алексей Саныч, о чем сейчас?
Издевательски? Больше Даша никак и не смогла бы назвать ни тон, ни сам голос. Клещев сморщился, как от чего-то кислого, неожиданно попавшего на язык. Чем дальше, тем страннее становился ее спутник или люди, чуть ли не через одного знавшие Морхольда.
– А то ты не знаешь.
Не знает он… Дарья повертела головой, видя вокруг одно и то же: серые костюмы, бронежилеты с красным непонятным тараканом на груди, придерживаемые наизготовку АК, ожидающие боя глаза. Бойцы у Клещева старшего, и Даша никак не могла этого знать, подбирались хорошие. Сам негоциант, занимающийся торговлей всем и со всеми, средств на них не жалел. Даша же, ощущая это интуитивно, чувствовала и еще кое-что. Страх.
Тот просачивался через поры, липким и неприятным потом, дотягивался до нее и ее спутника испуганными щупальцами постоянного напряжения. Она не могла в это поверить, но это было.
– Знаю. Каждый получил по заслугам, понимаешь? – Морхольд чиркнул по молнии куртки спичкой. Закурил, окутавшись клубами, кашлянул. – Так?
– Да я… – Клещев покраснел, нахмурился, но так и не закончил начатую мысль. – Ты ж понимаешь, что если бы не…
– Ну-у, ты попробуй. – Морхольд снова осклабился, продемонстрировав некоторую пустоту между зубами. – Давай, Клещев, скомандуй чего-нибудь парням. Ну? Не, не станешь ведь.
– Не стану. – Клещев сплюнул. – Здесь – точно не стану.
– И хорошо. – Сталкер кивнул. – А там… посмотрим. Каждый всегда получает по заслугам. Жестоко, но справедливо, не находишь? А вы, ребят?
Ребята отвечать не спешили. Повинуясь движению головы хозяина, отодвинулись, прикрыв его с боков. Клещев развернулся к сыну, так и стоявшему в стороне и потопал к одному из трех бронированных вагонов.
– Дела… – Морхольд сплюнул. – Все так, понимаешь, шло себе, шло, гладко и ровно, и тут эти поганцы появились. Сходить придется раньше запланированного.
– Раньше?
– Ну а что? – он повернулся к ней. – Нет, будем ждать конечной станции, где нас возьмут и постараются оприходовать по полной? Гордость же задета, ты только подумай.
– Почему они тебя так испугались? – Даша протянула руку. Поймав несколько тут же растаявших снежинок, уже несколько минут мелькавших среди так и не прекратившегося дождя. Покачала головой. – Я просто не понимаю. Из-за чего?
Морхольд прищурился, глядя в темнеющее небо. Плотные серые тучи накатывали одна на другую, кучами, плотными и грозными, вихрились вверху.
– Не, не должен снег-то пойти… Почему-почему? Потому что гладиолус.
– Какой гладио… Что?
– Ай, ну тебя. Старая история. Как про Машу-санитарку. Так же раздули из ничего самого настоящего слона.
Он проверил, как входит-выходит из кобуры на левом боку револьвер. На правом бедре, в черной, точь-в-точь как у Дарьи, кобуре, прятался матовый серый здоровяк Стечкин.
– Давно, лет пять назад, в самом начале широкой, так сказать, экспансии Кинеля, довелось подрядиться на разведку. Сколько нас было… десять, что ли? Наверное, так. В общем, Коля Шворнев за командира, десантник бывший, и еще десяток вместе со мной. Все с бору по сосенке, кто откуда. Жалеть нас, ясное дело, администрация города и не планировала. Кидали куда хотели, хотя нам-то как раз давно стало наплевать – платят, и хорошо. Кому семьи кормить, кому нравилось, кому скучно было.
– Скучно? – Даша недоуменно нахмурилась. – Как это?
– Ну, как? Это, милая моя, дуализм неуемной человеческой натуры. Все вроде только-только устаканиваться начало, жизнь прямо пошла нормальным чередом. Ну, некоторые и заскучали. По боям, по грабежам, по бабам… ну, в общем, по всей такой нормальной мужской работе.
– И как я не догадалась… – Дарья поджала губы. – Это же так по-мужски – добивать раненых, пинками гнать перед собой пленных, снимать с трупов обувь и одежду. Ну и совершенно правильно, как и полагается настоящим мужчинам, разодрав бельишко, отодрать по очереди, хором, первую попавшуюся бабу.
– Это неизбежно. И каждый сам выбирает, как ему воевать. Особенно если знаешь, за что воюешь.
– А скажи, разве не все равно? – Даша провела пальцами по холодному металлу пистолета. – Не все равно? На войне есть правые и виноватые?
– Конечно. – Морхольд усмехнулся. Нехорошо и горько. – Всегда есть воины света, эльфы в сверкающих доспехах, и солдаты тьмы, мерзкие орки, грязные, голодные и жадные. Добро и Зло в его чистом виде, прямо-таки, понимаешь, квинтэссенция.
– И как я забыла-то, а? Твори добро! Убей всех злых людей! Сожги их дома! Изнасилуй их женщин и потом убей! Добро победит зло!
Даша зло сплюнула и отошла в сторону, пропуская грузчиков, тащивших ящики и тюки с вьюками. Морхольд не ответил, уставившись на забытую кем-то каску. Самую обычную, с облупившейся краской, с еле заметным номером, аккуратно пропечатанным через трафарет на боку. По металлу, стекая прерывистой струйкой с провисающего навеса из дырявого железного листа, барабанила вода. Динь… динь… динь…
* * *
Динь… Капля ударила по шлему, по небольшому открытому местечку, по вспученному изнутри металлу, не защищенному камуфлированным чехлом.
Динь… Морхольд кашлянул, чуть не схватившись за гулко отозвавшуюся голову. В ушах звенело, накатывало шумом прибоя, услышанного им единственный раз в той, давно прошедшей, прекрасной и теплой жизни.
Динь… Парок, вырвавшийся через губы, медленно закрутился спиралью в холодном воздухе. Здесь, в Муханово, похолодало неожиданно и быстро. Он попробовал подняться.
Динь… Шлем был… кого? А, да, точно. Шлем носил Лепешкин-младший. Как его? Серега, да. Он его как обтянул оторванным от бушлата капюшоном, так и ходил. Помнится, когда рвал ткань, голова бывшего владельца, вогнувшаяся внутрь после удара прикладом РПК от Лепешкина-старшего, потешно качалась. А сейчас сам Серж лежал, раскинув в стороны ноги. И дождь крупными редкими каплями, позванивал по каске, динькал по металлу, видневшемуся через выгоревшую ткань. Пуля, явно «семерка», прошила шлем насквозь.
Динь… надо вставать. Перед глазами плавали яркие разноцветные круги. Хотелось плюнуть на все, свернуться в комок и так и остаться. И будь что будет, но…
Динь… Капли смешивались с густым вишневым компотом, растекающимся вокруг несчастной лепешкинской головы. Трещали очереди из РПК его старшего, отдаваясь в ушах ударами перфоратора. Что-то, как сквозь вату, орал Шворнев. Морхольд даже поморщился, настолько живо представил пока еще не услышанные перлы. Десантура остается такой всегда, даже сейчас, спустя чуть ли не два десятка лет после последней войны. Никто, кроме них, лихо заломить вытертый голубой берет, за ВДВ и не еб…т! Шворнев исполнял хака, предбоевой танец маори, на свой, сугубо русский лад.
– Уеболлы! Давай, охуярки, подходи, всем хватит! Рукожопы, мать вашу, гомосеки драные! Да ну болту я вас вертел, чуханы радиоактивные!
Штопаные контрацептивы и сраные баобабы подходили и пока еще помирали. Бывший старший сержант бывшей армии бывшей страны бил точно – шарашил из ПК, играючи удерживая его без всяких сошек.
Морхольд дико и глупо хохотнул. Было с чего.
Николай Саныч, основательный и сурьезный мужчина, командовал отрядом не зря. Сам он, разменявший уже пятый десяток и не растерявший ни сноровки, ни сил, повоевал достаточно, и в основном на Кавказе. Вот поэтому-то Морхольд и смеялся – прямо рядом со старшим сержантом ВДВ, нахлобучившим ушитый старенький берет, прикрывая ему спину, разбрасываясь не очень понятной наступающим жоподуям похабщиной.
– Таг вац! Тыг ца хул! – стрелял, еле успевая менять магазины, заросший медвежьей бородой Шамиль Алтамиров. Самый натуральный нохчо, гордый несгибаемый вайнах, чеченец, невесть как оказавшийся здесь, в умирающем Поволжье. – Хай да-а хаки-ца воллила ха, мудак!
– Боевое братство, ты смотри чего! – сплюнул Морхольд, наконец-то встав. – Твою ж дивизию!
А обложили их конкретно, так, что не выкрутишься при всем желании. Он потрогал ухо, наплевав на свистнувшие рядом дробины. С такого-то расстояния, да из гладкостволки? М-да, тоже мне, воины, ага. Было бы их поменьше, хотя бы человек восемнадцать (или голов восемнадцать), они бы справились. Должны были бы справиться, да. Но не при таком раскладе, как сейчас.
Сбоку, из-за решетки небольшого кладбища, ударили очередями. Дождались, тачанки, видать, прибыли, да на боевых буренках, не иначе. Махновцы, мать их. Он оторвал пальцы от уха, посмотрел на них, испачканных в крови. Контузия, етит ее за ногу да через коромысло. Но звон звоном, ноги пусть шатаются, а с пулеметчиком надо что-то решать. Морхольд разорвал пластиковую упаковку ОГ, надеясь, что заряд к осколочной гранате не отсырел. Дернул ручку, открывая сопло. Сейчас-сейчас, се-е-ей-ч-а-а-ас…
* * *
– Эй, дядя Морхольд! – Даша дернула его за рукав. – Ты чего?
Он покосился в ее сторону. Дарья вздрогнула, успев уловить самым краешком что-то уходящее, что-то страшное и очень больное.
– Не знаю, на какой стороне мы тогда оказались. И с бабами у всех по-разному случалось, и сапоги Тимон снял с одного купчины, попавшего под дружественный огонь, и… и много чего случалось за последние годы, девочка. Знаешь, до Срани были такие интересные люди, защитники животных.
– Для чего их защищать?
– Ну, это сейчас незачем, самому порой от них спасаться надо. Это как раз расплата, как полагаю. Так вот, Дарья краса, не русая коса, повторюсь, жили такие интересные люди. Некоторые очень активно защищали собачек, выброшенных на улицу, или там же просто-напросто родившихся. И ведь правы, сукины дети, в чем-то были: да, бросили, да, сами люди и виноваты в том, что потом на них набрасываются и рвут. Но вот какое дело, милая моя…
Потихоньку к открытым платформам потянулись люди. Трое мужиков даже закатывали что-то, укрытое брезентом и опирающееся на три колеса. Морхольд покачал головой, мол, успеем, и продолжил:
– Мне, конечно, песиков тоже жаль становилось… Порой, но не всегда. Это сейчас большая часть кабысдохов сама нас на куски порвет и не поморщится, а вот тогда, до войны, чуток по-другому выходило. Но вот какая фишка, девочка, собаки-то, они, конечно, могли мило махать хвостами, пытаться лизнуть руку, непременно передавая глистов или даже эдак поваляться перед тобой на спинке. Много чего собачки умели в то время, все из себя такие добрые, хорошие, несчастные и со страдающими глазенками. Поэтому, как мне думается, всякие глупые, и в основном бездетные, личности их и защищали. Как могли. И все бы ничего, если бы псы на людей не бросались. И вот когда они это делали, Дарьюшка, мне как-то плевать хотелось на их голод, холод, брошенность и все остальное. Выбор прост: или человек, или животное. Я выбираю, сам не знаю почему, человека, даже если лично его не знаю.
– И что? – Дарья вздохнула. Порой ей казалось тяжелым понять этого странного, непонятного и по-настоящему страшного… кого?
Она совершенно не ожидала согласия Морхольда. На самом деле и именно так. Однако когда он согласился, и сейчас впереди ждали первые километры пути, Дарья Дармова хотела хотя бы как-то понять его, но пока приходилось тяжело.
– Да то. – Морхольд поднял свою длинную и явно тяжелую сумку. Что-то лязгнуло внутри. – Что тогда, возле поворота на Тимашево, оставшись вдесятером, плевать я хотел на выбор между добром или злом, и то, чью сторону представляю. У Кротовки вот эти самые мужики в спецовках, пропахшие креозотом, маслом, углем, тащили и ремонтировали пути. А на них перла первая часть банды откуда-то со стороны Красного Яра. Голодные и холодные, больные, мутировавшие, но не люди. Нелюди, девочка. И свой выбор оказалось сделать просто. И каждый его сделал. Когда пришла помощь, нас, тех, кто дышал, оставалось четверо. Семеро уже остыли. И вокруг, накромсанные, разорванные, посеченные осколками, подыхающие и сгоревшие, лежали еще тридцать голов. Очень опасных и злобных животных.
– Тридцать?!
– Да, тридцать. А через год я услышал про пятьдесят. Тем самым ухом, что только-только отошло. В Красном Яру, куда дошел на обеих ногах, хромая той, что продырявили. Дырку мне прижег Лепеха, ИПП наложил Шамиль. Сейчас о скольких говорят, даже и не знаю, арифметическая прогрессия работает вовсю. Ну как тебе объяснить… эй, земляк?!
Топающий по бурой жиже кинелец обернулся, перехватив удобнее мешок, квохчущий и двигающийся.
– Не помнишь, сколько тогда те десятеро положили у Отрадного?
Мужик почесал затылок, смачно харкнул, прочистил горло и ответил.
– Да чуть ли не сто, земеля. Если не больше.
Морхольд повернулся к Дарье:
– Вот такое волшебство и есть арифметическая прогрессия. И сарафанное радио. Те, дикие, шли к станции, злые, голодные, насквозь больные. Мужики, сколько-то баб, подростки. Основной табор остался дальше, им занимались уже не мы. И победили мы, если уж честно, только из-за грамотно выбранной позиции, какой-никакой, но выучки и боеприпасов. И их усталости.
Даша пожала плечами. Кивнула на состав:
– Нам не пора?
– Пора. Пошли. Садимся под навес, вон там. Я попросил знакомца придержать нам места.
– Морхольд?
– Да?
– Что сейчас с теми твоими товарищами?
Морхольд помолчал.
– Коля здесь, заведует участком обороны, хорошо, тепло и сухо. Лепеху видел давно и встречаться желанием не горю, не туда он прибился, анархист чертов. А Шамиль? А вот Шамиль где-то далеко. Не появлялся уже год.
– Ясно.
На платформу поднимались по сколоченным настилам. Даша сама не поняла, в какой момент Морхольд ухватил ее под локоть, помогая не оскользнуться. Подхватил вовремя – каблук нового ботинка попал точно между двумя досками, в еле заметную выемку. Дарья прянула назад, мелькнула мысль об ударе, боли, страх за голову, ничем не прикрытую и… она остановилась. Трясущейся рукой схватилась за отсыревшую перчатку Морхольда. Тот вздохнул.
– Аккуратнее будь, что ли. Давай, вон там садись, подстели чего-нибудь, а я сейчас приду. Эй, земляки, это наше место.
Земляки, те, толкавшие что-то на трех колесах, заворчали. Один, с торчавшей клочковатой бородой, в резиновом плаще с капюшоном, встал, расправил немалые плечи. Морхольд сплюнул, положил руку на мачете. Здоровяк радостно осклабился, нежно погладив топорище колуна, привязанного к вещевому мешку. Один из железнодорожников, стоявший у пулемета на корме, прикрикнул, махнул рукой в сторону платформы. Морхольд пожал плечами и пошел к навесу, под которым они только что прятались.
Вернулся он с той самой каской. Нахлобучил, наплевав на возмущение, на Дарью цыкнул. Девушка вспомнила про обещание слушаться и плюхнулась на относительно сухой кусок брезента, постеленный на лавку.
– Вот и умница. – Морхольд присел рядом. – Эй, землячок, тебе злость девать некуда, что ли?
– А? – Бородатый, уже успевший успокоиться и тасовавший замызганную колоду, повернулся к нему. – Чего?
– Говорю, чего драться собирался из-за лавки-то? Твоя машинерия всяко от нее далеко стоит.
– Ну-ну… – бородач нахмурился. – На месте поговорим, как приедем.
– Заткнитесь, вашу мать! – гаркнул тот же железнодорожник. – Как дети, епта, успокоиться не могут. Морхольд, ну ты-то, а?
– Ладно, ладно, Сереж, – сталкер усмехнулся и начал набивать трубку. – И чего это я, действительно. Нервы, нервы.
Бородатый и его дружки успокоились, косились на них и что-то там себе зловеще шептали. Морхольд прикурил, и прижался спиной к борту, подложив отстегнутую плащ-палатку.
– Прямо СВ в «Жигулях», елки-палки.
– Как же с тобой тяжело-то… – Дарья снова вздохнула. За вечер она вздыхала столько раз, что уже со счету сбилась. – СВ, «Жигули»… какие же вы нудные, прости господи.
– Кто мы? – Морхольд поерзал, устраиваясь удобнее. Почмокал, раскуривая трубку, выругался, не открывая глаз. – А?
– Да, блин… ну вы, те, кто жил до Войны, понимаешь?
Не самый тихий гудеж, идущий от группок людей, тесно сидевших за бортами грузовой платформы, неожиданно стих. В тишине свисток, идущий от локомотива, показался оглушающим. Дарья икнула, глядя на десятки глаз, смотрящих на нее.
Состав грохнул металлом и дернулся. Под днищем заскрежетало, все тоньше и быстрее, потом звук превратился в еле уловимый свист, но до конца не пропал.
– Тележку плохо смазали, ухари, – седой одышливый дедок в офицерском дождевике поправил съехавший куда-то набок респиратор, висевший на шее. – Ну, надо же, какая ты, девушка.
– Какая?
– Хамоватая. И что твой папка тебя только подзатыльниками не учит жизни? – дедок, глядя на ставшую совершенно невозмутимой Дарью, неожиданно начал закипать. Разве что не побулькивал. Вместо этого он просто, сам не замечая, чуть брызгал слюной, летевшей на седые усы, ткань штормовки соседа и куртку Даши. Да и вдобавок неожиданно проявил интеллигентность и начал обращаться к девушке на «вы» (хотя, вполне вероятно, что в ее лице дед общался со всем вторым поколением, выросшим после Срани):
– Нудные мы, видите ли, для вас. Все за прошлое цепляемся, все вспоминаем, все оно нам покоя не дает. Да ремня бы вам, за такие-то слова. Был бы я твоим отцом-то…
– Он мне не отец, дед. – Дарья стиснула зубы. Продолжила, тихо и зло. – А ты…
– Я ее дядя. – Морхольд накинул на голову капюшон. От тряски состава, медленно выбирающегося из-за стен Кинеля, с полога над платформой вниз стекали тонкие струйки. – А пороть бесполезно. Такая вот она у меня… своенравная. Как оно там, если рожоного ума нет, так его через задницу и не всыпешь, да?
Дарья зашипела, бросила на Морхольда настоящую связку молний. Или ленту МДЗ к КПВТ. Вмешался еще один сосед, сидевший через ряд, – чахоточного вида ровесник Морхольда, с розовыми пятнами и облезающей кожей:
– Бей бабу молотом, будет баба золотом, вот чего говорят, кха-кха! – он глубоко закашлялся, захрипел и забулькал, выхаркнув под ноги ошметки красноватого студня. Договорить ему не дали. Разом оказавшиеся рядом двое железнодорожников, угловатые от бронежилетов, щитков и подсумков, умело завалили дядю лицом вперед. Третий, держа в руках обрезок канистры с хлоркой, густо посыпал едко воняющим порошком плевок и пол вокруг.
На лицо облезлого, накинули плотную косынку из аптечки, обычно подвязываемую под перелом или ранение руки. Железнодорожник сноровисто затянул ее узлом на затылке. Мужик трепыхался, стараясь вырваться. Гулко и страшно простучали два удара по почкам, чахоточный хрюкнул и замер, порывисто дыша и постанывая через ткань. Железнодорожники отволокли его на корму, бросив в железный ящик. Народ вокруг испуганно загалдел, какая-то женщина, крестясь и отплевываясь, пыталась пробиться на нос, подальше от места, где сидел туберкулезник. Маленький сверток в ее руках дергался и недовольно поскрипывал.
– Это не тубик, – шепнул замершей Дарье на ухо Морхольд. – Мужика этого немного знаю. Крупозное воспаление легких, и подхватил совсем недавно, я перед уходом к Глинке видел его, здоров был. Но ты молчи, меньше народа, больше кислорода.
Молчание затягивалось. Болезни выкашивали десятки и сотни жизней. Кашляющий собственными легкими здесь, в узком пространстве… это страшно.
Состав выкатился на простор, начал набирать ход, помаленьку, по чуть-чуть. Сильнее пока было опасно – обок насыпи шел Ров. Именно Ров, а не просто ров.
Созданный за пять лет, он ограничивал подступ к линии, хотя мешал далеко не всем, кто хотел добраться до вкусных и питательных человечков. Расположенный с обеих сторон рельсов, широкий и глубокий, утыканный ржавыми срезами труб, полный сваренных раскоряченных «пауков» из арматуры, «волчьих ям» и прочего убийственного инвентаря, Ров помогал, но не всегда.
Морхольд открыл глаза, смотрел перед собой, чуть возвышаясь из-за скамьи над головами попутчиков. Смотрел на знакомый с детства пейзаж, на голое поле, на редкие рощицы и не особо частые холмы у горизонта. Грохотали катки, слегка трясло, но он видел, что хотел.
Когда-то здесь хватало зелени – не буйной, не густой, не самой духовитой или прореженной частыми цветами. Деревья не вырастали ровными и высокими, чаще всего становясь кряжистыми и извилистыми. Кустарник рос не единой стеной, а отдельными кучками. Цветы чаще всего встречались дальше, где степь расстилалась повсюду. Но… зато это была добрая зелень. Зелень, сменяющаяся на выжженное солнцем буйство желтого и бурого, зелень, расцвеченная редкими головками невесть как залетевших сюда полевых маков, солнечными одуванчиками и белесыми метелками ковыля. Родная, ласковая, одуряющее пахнущая и безопасная. Была.
Сейчас, впитав в себя остатки воды из озер, прудов и больших стоячих луж, уничтоженных в Войну, зелень стала другой: половина на половину, нормальная земля и чуть отличающаяся внешне топь; камыши, вымахивающие намного выше человеческого роста; искореженные деревья, больше похожие на сожженных и высохших великанов; острая, режущая порой даже плотную кожу и брезент, трава, торчащая пучками повсюду, взъерошенным ковром. Сумерки опускались все сильнее, и остатки зелени давно стали просто бурыми, блестевшими под дождем, волнующимся живым морем.
Единственное сохранившееся озеро, разросшееся до немаленьких пределов, Морхольд не любил и опасался – живности рядом с источником воды водилось великое множество. И что-что, а близость железки ею только приветствовалась, прямо бесплатная столовая. Вездесущая вода, проникающая куда угодно, постоянно подмывала стенки Рва, обрушивая их, пыталась добраться до насыпи, усиленной остатками бетонных столбов и металлом опор рухнувшей ЛЭП. И что уж греха таить, получалось у нее замечательно и достаточно часто. И вместе с ней, к пыхтящим и лязгающим составам, подбирались и ее обитатели. Как правило – недружелюбные, злые и голодные.
Морхольд оглянулся на корму. За ней, закрепленная последней, громыхала «жратвовозка». Самая мерзкая часть пути, начинавшаяся сразу после развалин Язевки, начиналась с этого момента – заканчивался Ров, и прибывало зверье. Администрация не любила зряшных рисков и предпочитала пожертвовать десятком-другим ненужных крепости людей, чем регулярно терять бойцов, мастеров, их семьи или торгашей. Паритет, что сказать?
Зверье накормлено, жители плюются, блюют и плачут, но остаются живыми. А остальное… а остальное несущественно. Но пока до Язевки оставалось несколько километров. Магазины Морхольд снарядил перед самым выходом новыми патронами, оружие вычистил, так что к бою, если таковой случится, был готов.
А рядом, несмотря на то, что дедок явно знал про мерзкую процедуру, возобновился спор между ним и Дарьей. Завидные нервы, что сказать. Хотя… Морхольд хмыкнул. Старый, потертый, но ухоженный «Вепрь» дед уже положил на колени. Дарья, ясное дело, не обратила на это никакого внимания.
– Вам бы, малолеткам, сейчас вести себя-то по-другому, не выеживаться, умных людей слушать, а вы… а! – старик махнул рукой, явно желая показать весь уровень своего презрения к сегодняшней молодежи в лице Дарьи. – Вам, окаянным беспутникам, что в лоб, что по лбу. Только бы спорить, только бы доказывать что-то, вроде как в жизни разбираетесь.
– Да что ты! – Дарья скривила губы. – А то вы одни разбираетесь, разборчивые, куда там. Ну, и в чем лично ты, дед, разбираешься лучше меня?
– Да во всем! Уж точно получше тебя во многих делах, секилявка. Я хоть ее, жизнь-то, видел, хлебал полной ложкой и уж точно больше твоего.
– Ой, вы только посмотрите. – Даша хохотнула. – Знаток, куда там. Жизнь он полной ложкой хлебал. А чего ты, дед, скажи мне, здесь сидишь, такой умный? А не вон там, за броней, в тепле и удобстве?
И ткнула в сторону первых трех вагонов, звенящих от попаданий капель о броню.
Дед сплюнул, открыл рот и замолчал – крыть стало-то нечем. Морхольд довольно ухмыльнулся. Подопечной его, как давно стало ясно, палец в рот не клади, оттяпает по плечо, не иначе.
– Почему, почему…
– Зато я знаю. – Дарья наклонилась к дедку. – Потому что гладиолус.
Морхольд, уже не скрываясь, загоготал. Дед побагровел, неожиданно чихнул, еще и еще. Вытерся, высморкавшись в пальцы, сбросил тягучую зеленую соплю прямо под ноги Дарье.
– Гладиолус, шаболда, это цветок. И ты-то, раз уж на то пошло, не видела его. Ни разочку, даже на картинке, скорее всего. Да ну тебя, честное слово.
– Это точно. Первое… ты, дед, следи за словами. А то сломаю что-нибудь. – Морхольд выпрямился, всматриваясь во все более сгущающуюся темноту. – Сейчас не до споров, и это второе. Добрались.
– Уже? – удивилась Даша. – Так быстро?
– Не совсем. – Морхольд щелкнул предохранителем. – Держись рядом со мной.
– Да ладно… – она закрутила головой, уставилась на показавшийся впереди холмик с черными и заросшими оградками кладбища. – Но это же не правда, нет? Ну, не может же такого быть на самом деле, не может…
Закусила губу и, нахохлившись, села на лавку. Если бы не Тургеневка, становящаяся все ближе, Морхольд бы посмеялся над ней, потешной в этой каске, съезжающей набок, чуть большеватой куртке, нахохлившейся и так потешно сопящей. Локомотив засвистел, вспыхнул, заморгав, луч прожектора, и от головного вагона вверх взмыли несколько осветительных ракет. Даша вздрогнула, невидяще уставилась перед собой.
– Не может такого быть, ну, не может же… ну, как?
Морхольд погрыз собственную губу. Отвечать ей почему-то не хотелось, но все ожидаемое было правдой. Наичистейшей правдой. На что она надеялась, забираясь на платформу? На вранье о Тургеневке? Ров закончился, началась стена камыша. Потянуло густым запахом болота. И тухлятиной. Ее здесь хватало.
Народ зашевелился. Давешняя баба, держащая на руках грудничка, втерлась к пулеметчикам. Те ее отгоняли, уже развернув «Утес» вправо. Кормовой пулемет пока смотрел только на «жратвовозку». Прямо возле него, протяжно и тоскливо, заплакала девочка. Ее заткнули, грубо зажав рот рукой. Женщина, видно мать, вскинулась, но заработала удар в живот и осела. Дарья смотрела прямо перед собой, стуча зубами. На мгновение Морхольду привиделась полная чернота вместо радужки ее глаз, но… Скорее всего, показалось. Камыши прямо по курсу летящего вперед состава зашевелились.
Люди, сидящие, сжавшиеся в комок, стоящие с оружием наизготовку, молчали. Грохотал металл, стучали катки. И, как всегда, нарастал плач, крик и мат с последней, прицепленной перед отправкой, платформы. Той самой.
Народа сейчас, в лето Господне две тысячи тридцать третье от Рождества его сына, в крепости одновременно и не хватало, и имелся переизбыток. Эта замысловатая дилемма раскрывалась просто.
В крепость люди шли отовсюду. Разные, непохожие друг на друга, не добрые и не злые. Просто новые жители новой земли, с новыми привычками и обычаями. У кого-то обычаи совпадали с утвержденными в крепости, у кого-то, что неудивительно, наоборот. Последним приходилось туго. А кроме них, что тоже давно стало обыденностью, были и другие.
Бандиты всех мастей, любящие поживиться за чужой счет. Противники установленного режима, жесткого и порой жестокого, но наводившего порядок. Несогласные с властями и старательно это доказывающие. И несчастные, чьи организмы не справились с радиацией, остаточным химическим или биологическим заражением, вряд ли собиравшимся покидать эти места в ближайшие десятилетия.
Законов в Кинеле создали не так и много, но соблюдать их стоило постоянно, потому что, нарушь хотя бы один, тебя могло ждать разное наказание – от милосерднейших каторжных работ на железке до «жратвовозки». Ходившие два раза в неделю составы комплектовались ими всегда, потому что только так до Кротовки добирались почти все из остальных пассажиров.
Над бортом кормы мелькнула голова первого конвоира, перебиравшегося на безопасную платформу. Относительно безопасную. Зверье, обитающее здесь, уже привыкло к щедрой подачке и знало, где стоит искать несопротивляющееся мясо. Камыши волновались все ближе. Состав начал разгоняться. Дарья стучала зубами, уткнувшись лицом в коленки.
– Давай быстрее! – пулеметчик протянул руку, ухватив последнего из конвоиров за шиворот. – Отцепляй, отцепляй!
Лязгнуло, чуть дернуло, и состав ощутимо вздрогнул. Дарья тихо завыла. Морхольд положил руку ей на плечо, чуть сжал. Больше времени на нежности и поддержку не оставалось, оно просто кончилось. Камыши перестали дрожать, неожиданно оказавшись совсем рядом и разом разошлись в стороны, выпуская хозяев здешних мест.
«Жратвовозка» замедлялась, удаляясь от них. Света еще хватало, на зрение Морхольд не жаловался, да и смотрел в ту сторону, намеренно отыскивая цель, благо было из чего выбирать.
Железнодорожники не расслаблялись, держали ушки на макушке, а стволы «Утеса», ПК и трех автоматов в готовности. Сзади, отдаляясь, доносился уже не слитный, но однотонный крик – нет, оттуда, от почти остановившейся «жратвовозки» долетала какофония, сплетающаяся из десятков нот. Из рвущих связки диких воплей, захлебывающихся рыданий, рева и довольного чавканья уже начавшегося пиршества.
Платформу, освобожденную от кого– и чего-либо, подбирали потом, отправляя небольшой состав, ведущий ИРД, инженерную разведку дорог. Днем эти твари отсыпались, зато налетали крылатые. Бронированный состав, усиленный КПВТ в башнях, отбивал их, пока путейцы закрепляли стальную телегу, потом удирали. На станции другие, можно сказать, помилованные провинившиеся, оттирали металл, крестились, звали Аллаха, Яхве, Кришну, да кого угодно и радовались тому, что им самим не довелось оказаться в «жратвовозке».
Людей, смертников, едущих в конце каждого состава, надежно закрепляли в колодках. Подавали, как сервированный обед. Раньше на закуску, как первое блюдо, оставляли нескольких провинившихся больше остальных, в цепях. Один конец – к борту платформы, другой – к кольцу-браслету на ноге. И топор рядом, вместе с узким кожаным ремнем и одним заряженным «макарычем». Хочешь пожить подольше, милок, изволь, вот тебе даже и условия для этого. Некоторые, судя по выстрелам, решались.
Морхольд такого подхода не одобрял – и по моральным, и по материальным причинам. Понятно, что кроме платы за относительно безопасные ночные вояжи, дело еще и в страхе. Каждый, осмеливающийся покуситься на власть администрации, знал заранее: проиграешь – поедешь в последней платформе почти обездвиженным, все осознающим и совершенно точно сожранным в определенной точке. Но все равно не одобрял: тварям по барабану кого есть, живых или мертвых, а вот те самые «макары», с трудом найденные и таскаемые им и такими же бродягами, было жаль. Да и топоры, что уж говорить-то. Но власти решали по-своему. Зачем? Да бог весть.
Темные, покрытые пупырчатой кожей, блестящей даже в тусклом вечернем свете, твари запрыгивали на железную телегу. Та гудела и проминалась под тяжестью десятков тел, раскачивалась, скрипела живым человеческим голосом, заходящимся в агонии. Вторили хруст костей, натужный треск рвущейся плоти и утробное уханье жадно жрущих уродов.
Морхольд сплюнул, опустил АК. Все случилось, как и обычно, прикормленные за несколько лет упыри не преследовали состав. Ни одна скотина так и не рванула вдогонку. Несколько даже развернулись, это он заметил. Ну, и Ктулху с ними. Морхольд покосился вниз, на подопечную.
Дарья так и сидела, застыв. Разве что и зубы не щелкали, и сама молчала, белея в темноте напряженным лицом и ярко выделяющимися глазами, чернеющими на лице. Морхольд сплюнул еще раз. Нет, то ли с ней что-то не то, то ли у него всеж-таки начались возрастные изменения в зрении. Или нервы, хрен пойми-разбери.
– Ну что, милашка, много ты в жизни видела? – дедок торжествующе наклонился к Дарье. – Фу ты, ну ты, не обкакалась с перепуга? К-хаааа…
Для надежности Морхольд добавил к удару в пах еще и локтем между лопаток. Дед скрутился на полу, как рыба открывал-закрывал рот, ловил воздух. Морхольд наклонился:
– Взрослые… – палец постучал дедку по лбу, – должны младшим пример подавать, как себя вести и все такое. Фу, старый, стыдно мне за тебя.
Он посмотрел на Дашу. Девушка сидела ровно, не горбясь, не белели пальцы, вцепившиеся не так давно в ткань брюк. Морхольд вполне понимал ее, вполне.
Помнить себя самого в детстве и юности порой тяжело. Когда тебе уже глубоко за тридцать с гаком, многое уходит в сторону, забывается, стирается, заслоняется только-только закончившимся. Но он помнил. Помнил до мельчайшего штриха, до мельчайшей подробности, до самой слабенькой мысли.
Как хотелось попасть на войну. Как оно казалось чем-то… Чем-то донельзя увлекательным, романтичным, даже красивым. Маленький Морхольд, что и не думал о таком имени, возился с игрушечными танками, солдатиками, воевал и приставал с распросами к взрослым. И не получал ответов.
Прадед, дождавшийся его рождения, улыбался и молчал. Прадед, своими ногами прошедший с Волги до середины Европы, молчал. Так, рассказывал порой про городок со смешным названием Калач-на-Дону, про то, как его дочь, бабушка Морхольда, смогла одновременно улыбнуться и вытереть слезы. Потому что в окне автобуса, везущего их двоих в город на берегу великой реки, проплывали поля. И где-то там, среди жесткой серой травы и желтой твердой, как камень земли, выжженных солнцем, двадцать лет назад дед вырыл свой окопчик. Да-да, так он и сказал, говорил, окопчик. И прадед, Морхольд даже видел это сам, всматривался вдаль, ища его, вырубленный в земле лопаткой, с постоянной землей за воротником гимнастерки. Узкий и неудобный окопчик, ставший для прадеда его собственной крепостью. Только все это стало ясным и понятным потом, когда того уже не стало.
Отцовский дядька, тоже не молодой, на всю жизнь полюбивший голубую прекрасную чашу неба, отнекивался и доставал тубус из-под зарядов к зарядам РПГ-7. Но про тубус Морхольд узнал куда позже, когда на шее уже болтался овальный жетон с индивидуальным номером. Из зеленого узкого цилиндра, аккуратно свернутые, на свет появлялись торопливые карандашные эскизы. Горы, песок, люди в странных намотанных тряпках на головах, БТРы, сгоревшие танки, бездонный небосклон с одиноким орлом. Странное слово «Афган» казалось смешным. Чуть позже другое название, звучащее тоже не особо серьезно, уже пугало. А через десять лет Морхольд уже и сам увидел горы, пусть и другие, и людей, умевших держать автоматы, пусть и тоже других. И опять, как и с прадедом, многое стало явью уже без восхищения.
В кино, там, в прошлом, война всегда оказывалась разной: черно-белой, цветной, веселой и трагичной, пахнущей травой и сгоревшими танками. На деле…
Была романтика. Была трагедия. Была жизнь. И шапки облаков, и выплывающие из них, заливаемые розовым светом, черные склоны гор. И длинное заколодевшее бревно в потеках красно-бурого цвета, рваном камуфляже, лежащее на провисающей плащ-палатке. И горячая булка хлеба, дурманящая одним своим запахом, первая за несколько недель. И много всего другого.
И не понять девчонку, выросшую среди разрухи, боли, страха, разбитых надежд и прочего дерьма, Морхольд просто-напросто не мог. Все случается в первый раз. И когда видишь неприкрытое зло, с его самым обыкновенным и заурядным оскалом, невозможно просто взять и спокойно отвести взгляд. Если, конечно, ты человек, и у тебя, у твари божьей, все-таки есть душа. Какая-никакая, трусливая или отважная, черная или имеющая огромные белые крылья, но есть.
На платформе молчали до самой Кротовки. Изредка, по режущему слух ревуну, идущему от головных вагонов, «Утесы» били в густую чернильно-черную смоль, сгустившуюся вокруг состава. Из темноты ревели, завывали и хрипели. Но поезд шел через ночь, разрезал ее сталью и желтыми сполохами прожекторов.
Дарья успела задремать, когда Морхольд растолкал ее, ткнув рукой в небо. Впереди, совсем недалеко, уже угасали зеленые ракеты. Кротовка, форпост кинельской крепости, встречал состав спокойствием и безопасностью.
Морхольд всматривался в приближающуюся станцию. Прогрохотал небольшой мост, полетели развалины домов. Локомотив шипел, тормозя. Дарья дернула его за рукав. Он посмотрел на нее и что-то неприятное, скользкое и темное, закрутилось внутри живота – в глазах, смотрящих на него снизу, плескался не просто страх. Било, ощутимо сильно, животным ужасом.
– Что? – Морхольд наклонился к ней. Поезд почти остановился. Грохнуло и ударило вспышкой и тут же, сбоку, шандарахнуло ревом. Люди, только что довольно обнимающиеся и радующиеся концу поездки, полетели друг на друга. Платформа заскрипела, чуть накренившись. Грохнуло еще раз, в щепки и хлам разлетелся еще один бронированный вагон.
– Они здесь, – шепнула Дарья. – Они знают, где я.
