Глава 6. ВОИНЫ

Вера шла в своё первое задание. Во время тяжёлых тренировок и недолгих передышек у неё в уме невольно рисовались картины с различными вариациями, как это будет – в первый раз. Получилось всё очень буднично. Командир вызвал Зозона. Через пол-часа Зозон собрал пятёрку (вернее четвёрку - пятым был он сам). Спокойно сообщил:

- Отряд самообороны с Партизанской обратился к Центру с просьбой оказать помощь в уничтожении лесников. Амуниция обычная. Сбор на этом месте. Выходим через час. Идёт только наша пятёрка.

Теперь первая женщина-спецназовец выходила из ворот Урочища. Как и все воины их отряда, Вера была одета в серый камуфляж. Покрой костюмов был очень просторным. И без того угловатая фигура Веры в этом одеянии полностью скрывала остатки женских черт. Камуфляжная бандана на голове. Мягкие полусапоги на ногах. Боевая раскраска из сажи на лице. За спиной – на обшитой камуфляжной тканью пластине - укреплены ножны меча, держатель с арбалетом и колчан со стрелами. Поверх ножен и держателей - рюкзак из такой же ткани с минимумом пожитков. На широкой портупее – три метательных кинжала и наручники. Со стороны Вера выглядела, как обычный спецназовец, может быть только более щуплый и низкорослый, чем большинство из них. Никто бы не сказал, что это – девушка. Вот только походка у неё была одновременно вялой и крадущейся, - у какого-нибудь очень наблюдательного знатока, могло закрасться подозрение, что этот «парень» был знаком с диггерами. И вряд ли кто-то обращал внимание на необычный чехол на портупее – туда Вера прятала секачи. Зозон категорически запретил носить их открыто, чтобы не привлекать ненужного внимания.

В переходах спецназовцы шли колонной на расстоянии трёх-пяти шагов друг от друга. Так легче было всем сразу не попасть в засаду или под арбалетный залп неприятеля. Командир пятёрки никогда не шёл первым или последним – офицер не должен был нелепо погибнуть.

Сейчас по туннелю впереди шёл Паук. Вера с первых дней с ужасом смотрела на этого мутанта. Вытянутая яйцевидная голова, уродливое лицо с постоянно меняющимися гримасами на нём, длинная шея, длинные руки и ноги. Сам худой и ужасно горбатый. Один его вид вызывал отвращение. Хорошо хоть его кушетка в казарме была через ряд от Веры. Но и здесь Веру раздражала его дурацкая привычка молиться по вечерам. Паук доставал какую-то картинку, клал её перед собой и что-то неслышно шептал с закрытыми глазами. Потом, забываясь, он начинал шептать громче и до Веры доносились кощунственно звучащие из уст урода слова: «Благодарны суще недостойныя рабы Твои, Господи…». Уж ему то за что кого-то благодарить?!

Паук был настолько ужасен, что не один из воинов никогда не завещал ему своих жён. С такими патологиями найти нормальную женщину, даже не смотря на нехватку мужиков, ему было нереально. Он мог рассчитывать только на мутантку, такую же как сам. Он может и нашёл бы такую, да привёл её в Урочище. Но что будет с ней, если он погибнет? Кто из его боевых товарищей потом позаботился о ней? Что станет с его детьми? И какими будут – его дети? Нет, Паук смирился со своей участью и жил один.

Не смотря ни на что, в отряде к Пауку относились хорошо. Он был просто солдатом, который, так же как и все, мог завтра погибнуть в бою. Иногда, правда, подвыпившие спецназовцы начинали отпускать жёсткие шутки в адрес Паука. Он же тупил глаза и молчал.

Вера первое время не понимала, почему Паука так ценят Зозон и другие. Дрался он чуть лучше какого-нибудь ополченца. В спаррингах даже Вере почти всегда проигрывал. Ответ на этот вопрос Вера нашла не в спарринге и не в бою.

Вера знала, что Паук делает детям удивительно красивые и достаточно сложные игрушки: маленькие дрезины, каких-то дёргающихся человечков и зверюшек. Дети с нетерпением ждали новых игрушек, хотя от самого Паука шарахались. Даже Вера, порой, не могла удержаться от желания потрогать созданные им чудеса, которые часто видела у малышей. Но ей не случалось видеть, как Паук их мастерит. Потому что в блок Урочища Вера возвращалась после команды «отбой», когда Паук молился или уже ложился спать.

Но однажды она пришла чуть раньше. Войдя в казарму, она увидела что-то на топчане Паука. Лишь спустя несколько секунд, когда пришла в себя, она поняла, что это – сам Паук. Он был без камуфляжной куртки. В его майке на спине проделана огромная дыра, из которой росли ещё шесть рук. Длинные, но очень худые, тоньше руки младенца, обтянутые тёмной морщинистой кожей с редкими волосами, свободно выгибающиеся из-за спины, с длинными членистыми пальцами, - они больше походили на щупальца или конечности насекомого. Всеми восьмью руками Паук ловко орудовал, что-то строгая и подкручивая в своей новой игрушке. Он так увлёкся, что не обратил внимание на Веру. Но потом быстро глянул и как-то смутился. Это вызвало очередную нелепую гримасу на его лице. Он быстро убрал за спину свои дополнительные руки, которые сплелись в плотный клубок, и набросил на спину куртку, которая превратила кошмарное сплетение конечностей в огромный горб.

Спустя пару дней Вере пришлось увидеть, что может Паук в настоящем бою. Чтобы быть на равных с другими спецназовцами, он всегда тренировался, как обычный двурукий воин. Но иногда он уходил в глубь туннеля, чтобы развернуться во всю свою силу. В его камуфляже на спине был разрез. В пол-секунды из него появлялись шесть конечностей. Они были слабее обычных рук. Но каждая конечность могла метать ножи, наносить удары врагам длинными и острыми дротиками, доставать из колчана стрелы и снаряжать ими арбалет, в разы увеличивая скорострельность. Поэтому у него было больше, чем у других спецназовцев, метательных ножей и стрел в колчане. И кроме меча у него за спиной торчали трубки от двух разборных копий.

Они шли по Большому Проходу. От Жака Вера слышала легенды про этот страшный туннель, соединявший две артерии подземного мира. Диггеры никогда сюда не ходили. И вообще никогда не ходили в район подземелий, где бывал или мог появиться Шатун. Когда пятёрка шла по Октябрьской и подходила к воротам, ведущим в Большой проход, она тревожно спросила об этом командира. Но Зозон спокойно ответил:

- Да. Когда-то Большой Проход был гиблым местом. Несколько обозов здесь ушли в никуда. Но потом стало спокойней. Говорят, после того как здесь прошёл Посланный. Может он укротил Шатуна, а может, это было просто совпадение. Со времён Великого Боя в Проходе вроде бы никто больше не пропадал. Иногда всякие глупые истории происходят с одинокими путниками. Да и сейчас в Проходе по-прежнему бывает жутковато. И время там как-то по другому течёт и пространство какое-то не такое. Поэтому думают, что Шатун оттуда никуда не ушёл. Просто почему-то перестал убивать. Может быть, он спит или просто наблюдает. А когда наскучит – немного резвится с людьми.

Когда они вышли за ворота, Вера сразу почувствовала то, что Зозон назвал словом «жутковато». Вроде бы обычный туннель. Но ощущение такое, что он заполнен тягучим воздухом. Лучи фонарей выхватывали метра два-три пространства впереди. Звуки были приглушёнными. Движения замедлились. Туннель пошёл в гору. Хотя можно ли верить своим ощущения в Большом Проходе? Шли не меньше часа. В какой-то момент Вера почувствовала незримое присутствие кого-то большого и могучего. Как-будто кто-то смотрел ей сверху в затылок, презрительно её изучая. Она даже обернулась, но никого, конечно, не увидела. Наконец, они добрались до ворот Единой.

Единая. Эту станцию переименовывали в третий раз. Сначала Купаловская, потом Нейтральная, теперь Единая. Она так и осталась станцией-фортом. Правда часть разрушенных домов-дотов было демонтировано и на их месте теперь стояли каркасные хижины. После Великого Боя в порыве воодушевления собирались развалить всю крепость. После создания Республики и победы над ленточниками разделять-то вроде бы было некого. И даже приступили к осуществлению проекта. Но несколько набегов змеев и ползунов притушили пыл энтузиастов.

Правда свой чисто военный статус станция утратила. По распоряжению Администрации Республики население воинственной станции должно было очищать и распахивать на Поверхности целину и возделывать картофель. Присланный из Центра администратор сообщил разнарядку по уплате налога. Это возмутило вчерашних полубандитов-полувоенных, которые ко всему прочему не забывали о своей роли во время Великого Боя. Администратора избили и прогнали со станции. Преемник погибшего Головы – атаман Пацурай – объявил о выходе Нейтральной из Республики. Нейтралы от мала до велика радостно кричали, махая над головами арбалетами и мечами. Они были готовы защищать свою станцию до последней капли крови.

Но всё решил очередной обоз из Центра. Полтора десятка спецназовцев под видом ходоков вошлии на станцию. Не успели за ними закрыться ворота, как спецназовцы, выхватив припрятанное оружие, рассыпались по станции. Одни ворвались в резиденцию Пацурая, вырубив охрану. Другие вихрем пронеслись по станции, сея среди хладнокровных нейтралов панику. Третьи уложили дозор и открыли на распашку ворота, впуская на станцию армию. Всё было сделано быстро, решительно и малой кровью – не одного пострадавшего республиканца и пару убитый нейтралов.

Через двадцать минут Пацурай и семеро его приближённых связанными стояли на коленях на шпалах полотна и выслушивали приговор следователя о перечне совершённых ими преступлений. Следователь обезглавил Пацурая. Затем великодушно объявил об амнистии его приближённым при условии присяги на верность Республике. Двое, не смотря на презрительные взгляды остальных повстанцев, присягнули. Пятерых оставшихся пришедший из Центра кузнец на глазах присутствующих заковал в кандалы. Их ждала бессрочная каторга на Поверхности. В течении нескольких часов под руководством следователя силами спецназа и армии была проведена фильтрация населения Нейтральной. Мужчин, особенно здоровых, здесь оставалось совсем мало. Женщины, думая больше о детях, присягали на верность Республике. Мужчины следовали их примеру. Немногих гордецов тут же заковывали в кандалы и грубо швыряли в общую колонну каторжан. Через два часа колонна осужденных скрылась в воротах Большого Прохода.

Но на этом репрессии не закончились, всех здоровых мужчин и наиболее крепких женщин вместе с семьями погнали в распределительный лагерь на станцию Институт Культуры. Впрочем, таких едва набралось десятка три. С распредлагеря их по разнарядке отправят осваивать новые поселения. А на их место придут переселенцы из других мест.

Уже поздно вечером администратором были созваны референдум и выборы. Они проходили под прицелами взведённых арбалетов. Первым вопросом была замена устаревшего и потерявшего актуальность названия станции «Нейтральная» на новое название «Единая». Ещё не оправившись от потрясений этого дня, жители все как один подняли руку «за». Удовлетворённо кивнув, администратор поздравил население с прогрессивным переименованием. По его требованию спецназовцы вытолкали в центр двух присягнувших друзей Пацурая, которые ещё растирали руки от передавивших запястье наручников. Администратор произнёс короткую речь, суть которой сводилась к тому, что ранее избранный депутат Нейтральной оказался как бы не у дел, так как станции такой уже не существует. Появилась станция Единая и необходимо выбрать нового депутата. Вчерашние друзья оступившегося атамана – уважаемые населением Единой люди. Кандидатов двое, а значит, что выборы будут многомандатными, а значит и предельно демократичными. Навскидку определив, кто получил больше голосов, администратор поздравил нового депутата, который толком ещё не понимал, что с ним происходит; ещё раз провозгласил всесилие демократии и разрешил расходиться по домам.

Они ещё не понимали, что случилось за этот день. Днём раньше они были сильны и независимы. Но стоит в государстве поменять название родины, уничтожить предводителей, переселить самых активных и сильных сограждан, избрать депутатом униженного соплеменника и поставить во главе станции иногородца – и всё! Не остаётся больше ничего: народ становится управляемой кем-то толпой. Вчерашние гордые воины завтра станут забитыми крестьянами.

Партизанские лагеря встретили отряд многоголосым гулом. Здесь мало что изменилось со времён Великого Боя. Разве что на станциях стало просторнее из-за переселения части жителей на отвоёванные у лесников территории. Да мода разрисовывать и раскрашивать свои обиталища докатилась и сюда. Художества партизан приобрели довольно странные очертания. Средств на покраску всей станции или хотя бы большей её части у них не было. Поэтому местные художники разрисовывали лишь самый верх потолка станций. В отличии от восточенцев, где самые богатые жители красили свои жилища, Партизаны на это не тратились. На общие средства они создавали панорамы, которые становились достоянием и радовали глаз не только всех партизан, но и заставляли подымать головы и любопытствующе щуриться послов, путешественников, торговцев и прочих скитальцев.

Тема рисунков на всех партизанских станциях была одна – история Муоса. Фрески вырисовывались аккуратно, но порой рисунки имели наивно-детские черты, и поэтому напоминали наскальную живопись времён палеолита. Причём стиль на каждой станции сильно отличался, как и сама сюжетная версия истории подземелий.

Когда пятёрка Зозона шла по Первомайской и Пролетарской, Вера усилием воли заставляла себя смотреть по сторонам, как требовали меры предосторожности. Её же тянуло посмотреть вверх – там, где неудержимо притягивали взгляд яркие и увлекательные комиксы. Но только на Тракторном Зозон дал время на отдых, разрешив прогуляться по станции. Вера с нетерпением зашла на край платформы, где начинается история в картинах. Она начала внимательно и не спеша сканировать глазами полутораметровую полосу изображений и пояснительных надписей к ним.

Вот нарисован город, вернее несколько стилизованных многоэтажек, обведённых зелёным контуром и подписанных словом «Минск» - это доядерная столица - прародительница Муоса. Рядом туннель в разрезе с понятным словом «Метро», по которому бежит поезд с зажжёнными фарами. Ядерный гриб, рядом человечки: бегущие и падающие, заламывающие в ужасе руки, некоторые охваченные языками пламени, словно свечки – так обозначено начало конца. Рисунок станционной платформы, битком набитой людьми, – это те, кто спасся. Рядом с мелкомасштабным изображением платформы – несколько крупных фигур: плачущая женщина и мужчина, склонившийся над умирающим ребёнком, с застывшим на лице отчаянием. Опять снимок платформы со штабелями лежащих, обёрнутых в белые одеяния людей. Так художник изобразил голодомор и эпидемии первых лет Муоса. Хотя, конечно, белые одеяния – это символ; умерших хоронили в том, в чём они встречали смерть; может быть даже раздевали, в целях экономии одежды.

Дальше – довольно большое изображение края платформы у застывшего эскалатора. По ступенькам взбираются люди старшего возраста, им машут руками с платформы те, кто помоложе. Это первая волна полудобровольного изгнания в верхние помещения. Баррикады в туннелях, с дерущимися и стреляющими – это первые восстания. Несколько тёмных фигур в суровых стойках с автоматами с подписью «Восток отделился».

Портрет мужчины в пол-роста с грустными и усталыми глазами, глядящими куда-то вдаль. Подписано: «Валерий Иванюк. Президент Муоса». Маленькие картинки вокруг портрета изображают различные эпизоды из его жизни. На последней террористы, стреляющие в Президента.

Несколько сцен изображают появление леса с голыми лесниками, его рост и трагическое отступление будущих партизан, гибнущих в схватках с неведомым растением и его обитателями.

«Америка» - выведено кроваво красным. Вертолёт, несколько головорезов со звериными лицами, вооружённых автоматами, расстреливающих женщин и детей (во все времена изображая врагов художники любили сгущать краски). Худой высокий старик с морщинистым лбом, подписанный «Дед Талаш». Опять несколько батальных сцен, стилизованное изображение легендарного перехода по Поверхности и захвата Фрунзенской.

Дальше изображена встреча четырёх мужчин. Левая рука каждого из них растягивает лист с заглавием «Конвенция», в правой каждый держит табличку с надписями: «Партизаны», «Америка», «Центр», «Нейтралы».

Метров десять потолка отведено под историю экспансии ленточников. Вера долго рассматривала стоящего на коленях мальчика. У него связаны за спиной руки, глаза полны ужаса. За спиной - несколько ленточников с перекошенными лицами: один кусает бедняге шею, второй подносит к ране червя. На следующем рисунке этот же мальчик со звериным лицом уже нарисован впереди беснующейся толпы ленточников – он рвётся кого-то осчастливливать. Перед этой толпой величаво стоит мужчина в униформе. На его шее висит автомат, на который он положил скрещённые руки. Он смотрит бесстрашно и внимательно на эту толпу. Подпись раскрывает известное всему Муосу имя: «Дмитрий Остромецкий, следователь Центра».

Опять изображение ленточников, тянущих руки к кучке перепуганных людей. Внимательно рассмотрев, можно различить здесь американца, нейтрала, партизана, центровика, диггера; на заднем плане – несколько представителей дальних поселений. У них открыты рты в крике отчаяния. Дальше выведен текст Поэмы Поэм, заканчивающейся словами: «И наступит момент истины и Последний Бой. И тогда посмотрит Бог и решит – нужен ли ему Муос.»

Опять вертолёт и группа солдат, входящих в Муос – «Москвичи». Вот их встречают Партизаны. Схватка с змеями. Возмездие над Президентом Америки. Революция в Америке. Большая и величественная фигура в монашеском балахоне с капюшоном с надписью «Посланный». Вокруг него с оружием в воинственных позах художники нарисовали несколько более мелких фигур, подписанных именами и кличками, некоторые из которых известны всему Муосу: Дехтер, Митяй, Светлана, Командор… Вера внимательно смотрела на Светлану. В одной руке она держит снятый противогаз, в другой - взведённый арбалет, направленный вперёд. Рука с противогазом отведена назад, как-будто она хочет прикрыть ей Посланного. Лицо мужественное и решительное. Светлые волосы до плеч, большие синие глаза. Такой ли она была на самом деле?

Монастырь. Посланный получает благословение от отца Тихона. Посланный посещает станции и поселения. Огромная панорама Великого Боя.

Снова встреча представителей разных народов Муоса. Теперь они держат книгу с надписью «Конституция Республики». Несколько натянуто-бодрых рисунков, запечатлевших «счастливую» жизнь республиканцев и до конца свода остаётся метров пятнадцать, просто закрашенных голубой краской – видимо припасённых для будущих эпизодов картинной летописи.

Только опустив голову, Вера заметила, что ей свело шею. Рассеянно потирая её рукой, она несколько минут стояла под впечатлением увиденного. Историю она, конечно, знала: рассказывал отец на уроках, кое-что читала в блеклых брошюрках, изданных уже в Муосе, свою версию истории рассказывали ей диггеры. Но раньше она к летописям Муоса относилась как к сборникам рассказов, не более того. И вот партизанским художникам удалось всё свести в единое целое. С этого потолка вопили десятилетия горя и боли тысяч людей, скрежет их немыслимой воли к выживанию, прорывающейся сквозь стальные путы безнадёги. Как яркие вспышки, разрывающие кромешную тьму отчаяния, в подземельях появлялись герои, которые жертвуя собой не давали этому миру уйти в небытие.

Вера прошла несколько шагов назад. Не смотря на боль в шее, она ещё несколько минут, задрав голову, рассматривала Светлану. В диггерском изложении истории Светлана была второстепенным героем. Но внезапно из потаённых уголков памяти всплыло всё то, что она узнала про эту девушку из рассказов своего отца ещё в Мегабанке. Светлана любила жизнь, любила Муос и его жестокое население. И больше жизни она любила Посланного. Её жизнь была короткой и яркой. Рассказ о её смерти, и поныне вышибает слезу у слушателей. Вера смотрела вверх и завидовала этому портрету. Бросив взгляд на пустой участок потолка, она решила, что там вряд ли найдётся место для её изображения. Но она сделает всё, чтобы быть достойным этого.

Вера резко повернулась и пошла к своей группе. Не смотря на твёрдо принятое решение, какая-то неприятная тяжесть легла на её сердце. На неё по-прежнему смотрели глаза Светланы. И в этот взгляд партизанский художник вложил что-то такое, чего Вера не находила в себе.

- За Победу! – молодой администратор Партизанской Глеб Батура поднял алюминиевую кружку с дурно пахнущим самогоном, выгнанным из картофельной патоки.

Они «вечеряли» в администраторской, хотя партизаны по-старинке называли кабинет начальника командирской. Это единственное помещение станции, окрашенное изнутри. Безвкусная и неаккуратная окраска кабинета всё же скрывала ту убогую неприветливость, которую внушала посетителям сама станция.

Большинство партизан связывали гибель леса с приходом Посланного. Слагали даже легенды, что он сам прошёл по подземельям, нашёл «главный корень» и покропил его святой водой, привезенной аж из Москвы. Так это или нет, но агрессивное растение действительно начало умирать. Агония гиганта длилась долгие годы. Корневища-щупальца пытались выжить без ствола-мозга, но искажённое ДНК не давало им такого шанса. А нетерпеливые партизаны, торопя события, бросались в умирающие дебри, чтобы отвоевать свою некогда столичную станцию.

Лесники, чувствуя приближающийся конец своего кумира, причиной своих бед считали партизан. Они со слепой отвагой набрасывались на наступающих республиканцев, желая одного – смерти врагов. После кровопролитного продвижения вперёд Партизанская оказалась во владении республиканцев. Год ушёл на то, чтобы поселенцы очистили станцию от усыхающих и гниющих побегов, то и дело отражая набеги лесников. Партизаны продвигались на восток, теперь уже и Автозоводская была в их руках, начались работы по зачистке Могилёвской.

Но первая радость от победы над давним врагом сменилась разочарованием. За долгие годы своего роста лес унизал породу вокруг туннелей своими побегами, разрушая её целостность и прочность. Вместе с тем, разваливая туннели, лес не давал им обвалиться – корневая система стала каркасом для них. Когда лес стал умирать, его корни обгнивали, каркас разрушался. Начались обрушения. Сначала обваливалась мраморная облицовка, не очень крупные куски породы. И однажды ночью многотонный обвал раздавил пять хижин с их обитателями.

Первой мыслью было отказаться от освоения отвоёванных у леса станций, но это означало утрату огромного участка жизненного пространства. Республика выделила средства на укрепление строения. Уродливые бетонные опоры и металлические стойки, неумело сделанные подземными строителями, едва удерживали станцию от полного разрушения.

Угроза обрушения была не единственной бедой. По некоторым из проделанных корнями леса ходам в туннели и на станцию стекали грунтовые воды. На станции их круглосуточно откачивали, одновременно пытаясь заделать многочисленные бреши, которые то и дело снова прорывала неуёмная вода. Постоянная сырость, грязь, гниение корней, отвратительный запах, плесень на потолке, стенах, колонах и жилищах. Всё это наряду с полуобвалившимися конструкциями делало станцию похожей не на поселение людей, а на обиталище злых духов.

Сырость, холод, недоедание привели к тому, что каждый пятый из полуторасотен обитателей станции болел туберкулёзом. Глеб Батура, сидя за одним столом с военными, тоже иногда отворачивался или сгибался, закрывал рот рукой и давил в себе прорывающийся кашель. Он был сыном храброго Командира Тракторного Завода, который погиб в Последнем Бою. Вообще власти Республики не назначали на должности администраторов крупных поселений местных жителей – во избежание ненужного сговора и замыслов «поиграть в независимость». Да и Глеб, по сути, не был исключением. После Университета его отправили не на родной Тракторный, а дальше – на отвоёванную у леса Партизанскую.

После детства на жизнерадостном Тракторном, сытой и спокойной жизни в чистом Университете, приход на Партизанскую показался Глебу сошествием во ад. За партой он представлял себя успешным администратором, быстро восходящим по карьерной лестнице, параллельно принося счастье и благополучие своим подчинённым. В реальности он почувствовал себя беспомощным юнцом в разваливающейся и гниющей чёртовой утробе. Когда-то он восхищался совершенством государственного строя Республики, её достижениями в области демократии и законности. Теперь он, получая в почте очередные разнарядки по уплате налогов и вежливые отказы от оказания материальной помощи, уже не боясь доносов, проклинал инспекторов, исправно получающих свой паёк и сидящих в сухих и тёплых кабинетах.

Завоеватели-партизаны, а также пару десятков переселенцев с других станций, осмотревшись, поняли, куда они попали. Попытки вернуться на прежние места жительства жёстко пресекались инспекторами Республики – ведь это противоречило разнарядке. Они были обречены жить на Партизанской и поэтому чувствовали себя попавшими в западню. Словно пауки в банке, они стали звереть, и едва не были готовы сожрать друг-друга. Когда вчера пришедший на станцию администратор-юнец попытался организовать работы, от него отмахивались. Просьбы и взывания к гражданскому долгу вызывали дружный рогат. То, что не подымаясь на Поверхность, они не добудут себе пищи, тоже не смущало обитателей Партизанской. Они отыскивали в ходах всё реже встречающиеся ещё не сгнившие побеги леса, перетирали их, варили и ели, запивая всё брагой, сделанной из этих же побегов. Когда Глеб начал угрожать подчинённым, его просто избили.

Глеб уже считал недели, когда придёт время сдавать налог по разнарядке. Сдавать им будет нечего. Его разжалуют в рабочие, скорее всего отправят на эту же станцию и он будет тупо дожидаться смерти от голода, болезни или соседского ножа. Единственный, кто не давал Глебу Батуре возможности подчиниться безвольному желанию сложить руки, – это его давно погибший отец. Молодой Батура был уверен, что отец видит его с того света и презирает его слабость. Трясущимися руками он написал доклад в инспекторат Центра о положении дел на Партизанской. На удивление его не только не разжаловали, но и оказали помощь. Единственная помощь, в которой никогда не отказывали власти Республики – это силовое подавление бунтов, мятежей и неповиновений.

Уже через три дня на станцию пришла пятёрка спецназовцев и десяток армейцев. Командир-спецназовец отдал честь молодому администратору и сообщил, что ждёт его распоряжений. Увидев растерянность Батуры, он без тени насмешки сам себе отдал распоряжение: «Действуем по обычной схеме» и вышел из администраторской. Став в центре платформы, он пробасил:

- Жители станции Партизанская, построиться на платформе в две шеренги.

Дюжина женщин с детьми да несколько подростков скорее из любопытства, чем из страха, вышли на платформу. Остальные не обратили внимание на этот призыв. А некоторые, не выползая со своих берлог, которые даже хижинами нельзя назвать, бросили офицеру несколько похабных фраз, главным образом рекомендуя ему убраться. Спецназовец ничуть не удивился и жестом дал команду своим людям действовать.

Через пол-часа на платформе стоял ровный строй обитателей станции. Шестеро наиболее упрямых, в том числе одна женщина, валялись прямо перед ними, корчась от переломов и истекая кровью. Некоторые из стоявших в строю тоже едва держались на ногах: к похмелью и голодной слабости добавились болезненные ушибы и отрезвляющие зуботычины. А спецназовец тихим назидательным голосом объяснял, почтительно указывая рукой на Глеба:

- Для непонятливых объясняю: это администратор станции Партизанская! Он назначен вам Администрацией Республики и его полномочия определены Конституцией Республики. Он олицетворяет для вас Республику. Он ваш начальник, ваш защитник, ваш отец и бог. Его просьба для вас приказ. Его приказ для вас закон жизни. Пока он говорит, никто не смеет раскрыть рот. Едва он закончил говорить, все спешат выполнить его требования. Единственное ваше желание – угодить администратору. Даже подыхая, последнее о чём вы должны думать, это мысль о том, всё ли вы успели сделать, что он просил. Вам понятно это? А ну хором!

Последняя фразу офицер прорычал и партизанцы вразнобой поспешили ответить: «Понятно… Да… Всё поняли». Офицер, почтительно склонив голову, дал слово Батуре. Тот, волнуясь, сообщил:

- Знааачит так… Это… Сейчас мы сделаем перепись, значит… Разобьёмся по бригадам… Выберем бригадиров, значит… Обязанности… это… распределим… И, значит, сегодня надо будет идти на Поверхность… Поздновато, конечно, но придётся идти и распахивать … это… целину…

Одна из женщин перебила Батуру:

- Так скафандры у нас старые, фильтров нет. Мы же за три сезона подохнем все…

Она не успела договорить. Командир едва подбородком и спецназовец бросился в строй, схватил за волосы говорившую, вытащил её вперёд, подзатыльником свалил на колени, придавив лицом к полу. Офицер прокомментировал:

- Всё таки непонятливый вы народ. Я не ясно объяснил, что пока говорит администратор, все молчат? Все вопросы задаются после того, как договорит администратор. И то, если он разрешит. Кому-то ещё это не понятно?

- Понятно… Понятно… – прогудели партизанцы.

Глеб уже более уверенно закончил свою речь:

- Потом, значит, семенную картошку привезут. Сажать надо будет… А скафандры и фильтры купим с урожая. Сами виноваты, что вам их не за что купить. Если отсажаемся быстро и слаженно, так я кредит на скафандры, фильтры и всё такое прочее попытаюсь получить. А пока что вы меня не убедили, что можете работать. Если сработаемся, глядишь и заживём неплохо. Вопросы ещё есть?

Все молчали, лишь один полупьяный мужик дружелюбно ответил:

- Да какие ещё вопросы! Тебя все поняли. Давай, приступай…

Задыхаясь от мощного удара в живот, мужик скорчился на коленях рядом с женщиной. Офицер терпеливо объяснял:

- Никто не смеет обращаться к администратору на «ты», никакого панибратства…. И ещё. Мы первое время здесь побудем с вами, чтобы всю дурь повыбивать с ваших бошек. А когда уйдём, помните, что ежели с администратором что-нибудь случится: тяжесть какая на голову упадёт, или пропадёт он куда-нибудь, мы вернёмся. И вам тогда рекомендую сразу удавиться, не дожидаясь нашего прихода.

Тех, кто оказал сопротивление силам Центра, заковали в кандалы и увели. Их ждала Поверхность. На их место прислали группу молодых, крепких ребят. Именно они стали опорой Батуры и его единомышленниками. Со временем и «коренные» жители стали менять отношение к Батуре. Они видели, что работает он от сна до сна. Не гнушался он и общих работ. Часто выходил на Поверхность, чего другие администраторы не делали, - он хотел лично контролировать сельскохозяйственные работы и установки заграждений на полях. Не гнушался участвовать в заделке брешей, установке насосов для откачки вод, постройке и ремонте жилищ. Часто писал письма в Центр, лично ходил туда ругаться с инспекторами, чтобы выбить очередной кредит, а то и бесплатные лекарства. Два раза в день обходил дозоры.

После проведённой военными эффективной зачистки, Батура сам стал практиковать метод кнута. Теперь за малейшее ослушание, брак в работе, поломанный инструмент, или сон на посту, провинившийся наказывался штрафом, лишался выходного, а то и сразу получал в ухо. Администратора начинали уважать и бояться.

Однако коренного улучшения жизни у жителей Партизанской не наступало. Целина подарила им два первых богатых урожая. Но потом картошка или вымокала или высыхала. Её удавалось собрать лишь столько, что едва хватало уплатить налог и не протянуть самим ноги. Постоянно поступавшие грунтовые воды подмывали стены станции. Жители часто болели. Двое уже умерли от туберкулёза. Теперь, кажется, эта болезнь настигла и Батуру. Он мог бы пролечиться в госпитале Центра, взяв на это деньги из общака Пролетарской, но этих денег едва хватало на семена к весне да на амуницию для сельхозработ. Поэтому оставалось надеяться только на силы своего молодого организма.

Глеб уже давно оставил свои честолюбивые планы восхождения к высотам карьеры. Он понимал, что назначение администратором Партизанской – это его первое и последнее в жизни назначение; догадывался, что эта сырая дыра станет его могилой и чувствовал, что его последний час неумолимо приближается. Он научился ценить каждый день, отвоёванный им у жизни. Запоздно, растягиваясь на кушетке в своём кабинете и укрываясь дырявым одеялом от пронизывающего всю станцию сырого холода, он благодарил Бога, что и сегодня станция не обвалилась, он не выхаркал растачиваемых болезнью лёгкие и ему не раскроил голову кто-нибудь из обозлённых подчинённых.

Сказав свой тост, Батура выпил до дна мутное содержимое кружки, перекривился, хватанул со стола картофелину и начал её так сильно нюхать, как-будто хотел её всосать внутрь через нос. Спецназовцы вне Урочища не пили, даже если были не на задании. Все они лишь едва пригубили мутное содержимое тщательно вымытых к их приходу кружек. У Веры запах местного пойла вызвал лёгкие позывы к рвоте – она даже отставила кружку подальше от себя.

Батура по-своему истолковал реакцию спецназовцев и, смутившись, оправдывающимся тоном сообщил:

- Да. Самогон у нас тут не очень. Это из-за побегов леса. Живых уже мало осталось, приходится подгнившие добавлять в брагу из картофельной патоки. Но зато крепость они дают ого-го-го… Ну вы кушайте-кушайте. Пока вот картошечка с сальцом. Сейчас уже кабанчика разделывают, мясца подложат. Я это специально не давал команду заранее, чтоб сразу свеженькое к столу. А пока, тем, что есть, подбодритесь…

Договорить Батура не смог, его начал давить очередной приступ кашля. Вера с жалостью смотрела на Батуру. Как он может быть администратором этого кошмарного поселения? Высокий и несуразно узкоплечий. Аккуратно обстриженные мягкие русые волосы, зачесанные по-детски на пробор. Болезненное, прыщавое лицо. По пару десятков волосин под носом и на подбородке – пародия на бороду и усы. Когда начинает говорить, его природную застенчивость выдаёт привычка опускать глаза и дёргать пуговицы на чистой, но потрёпанной куртке чиновничей униформы. На вид лет двадцать пять – старше Веры, но не хотела бы она иметь такого напарника в бою.

По бокам от Батуры сидели два его заместителя. Один отвечал за производство работ на поверхности и в мастерских. Второй – за безопасность и обустройство поселения. Оба были постарше и покрепче администратора, но на него они смотрели с неуместным почтением; внимательно слушали, что он говорит; сдвигая брови, утвердительно и серьёзно кивали, как бы подтверждая стопроцентную истину всего произносимого их начальником. В чём была причина этого почтения? Неужели боязнь? Или преклонение перед университетской образованностью? Или что-то ещё?

В кабинете возникла неловкость из-за молчаливого отказа солдат принимать спиртное. Да и поели они едва-едва. И не только потому, что незадолго до этого перекусили сухпаем. Просто в полуголодных поселениях кусок в горло не лез от осознания того, во что этот кусок обходится хозяевам. Спецназовцы, собственно, предпочли бы вообще обходиться без подобных обедов, перебиваясь имеющимся в заплечных мешках сухпаем. Но этому претил обычай, унаследованный поселениями Муоса от живших на Поверхности предков, которые называли себе белорусами: гость, прежде всех дел, должен быть накормлен.

Посчитав, что ритуал «обеда» закончен, Зозон обратился к Батуре:

- Хотелось бы узнать о ваших проблемах, Глеб Кириллович.

Зозон обращался к администратору с неподдельным уважением. Администратор обрадовался, что затянувшаяся неловкость прервалась. Вытерев рот тыльной стороной руки, он стал объяснять:

- Во время крестового похода на лес, который был предпринят ещё партизанами, только-только вошедшими в состав Республики, лесникам был нанесён сильный удар. Само вымирание леса было для них ударом. С лесом у них была какая-то ментальная связь, без которой они, как раньше думалось, не смогут жить. И действительно лесники отступали, остервенело дрались, но отступали. Сначала они ушли с Партизанской на Автозаводскую. Когда оттуда их выбили – на Могилёвскую. После недавней зачистки Могилёвской, которая была…

- Я помню эту операцию, я в ней участвовал…, - вставил Зозон.

- Да-да. Так вот после этого думалось, что лесникам пришёл конец, деваться-то им вроде бы, больше было некуда. Ну ушло там пару десятков в переходы подыхать от тоски по своему лесу. Короче их совсем сбросили со счетов. Проблем тут и без них хватало, поэтому их уже и забыли совсем. Но вот месяц назад мы стали замечать, что кто-то совершает набеги на наше картофельное поле. Причём за две ночи было выбрано десять процентов урожая. Собирать картошку тогда было рано, ей ещё недели три доспевать - выставили дозор на ночь. Я сам был в дозоре том. Выбегают лесники со стороны развалин Универмага. Не меньше пятидесяти и бегом по полю, какими-то копачами давай картошку нашу рыть. Да какая там картошка ещё – мелочь, они ж и не нажрались бы ею. Начали стрелять, хорошо, что ночь была лунная. Двоих подстрелили, остальные убежали. Убитых осмотрели и здесь то самое ужасное: они были не голые!

Расширив глаза Батура обвёл многозначительным взглядом спецназовцев. Не разделяя удивления администратора, Зозон задал за всех вопрос:

- И что с того?

- Неужели вы не понимаете? Учёные из Центра считали, что лесники – это абсолютно деградировавшие потомки людей, и что по мере вымирания леса, они тоже вымрут: от тоски, от голода или чего-то ещё. Как бы не так! Они не собираются помирать. Более того, они ищут способы, как им выжить. Они начали делать одежду и некое подобие фильтров. Конечно, что там у них за одежда. Какая-то примитивная плетенка из леса. Кстати, где-то же лес ещё доживает – находят же они его. Фильтры – одно название – мешковина из того же леса, набитая трухой. Но они ведь как-то до этого додумались! И копачи тоже, конечно очень примитивные, деревянные, но явно самодельные. Они же их у кого-то подсмотрели, а может быть, и придумали сами. Теперь вы, надеюсь, понимаете с чем мы имеем дело?

Зозон с едва прикрытым сарказмом ответил:

- Я, конечно, восхищаюсь достижениями лесников. И мне очень жаль, что вам подпортили урожай. Но не думаете же вы, что мы будет сторожить ваше поле? Такие задачи поселения решают своими силами.

Батура уловил тон Зозона и уже более монотонным голосом продолжал:

- Я ещё не всё сказал. На следующий день мы снова вышли в дозор. Лесников не было. Потом пару дней их не было снова. Но как только мы сняли дозор, на следующий день та же картина – покопанное поле. Рисковать урожаем мы не могли, для нас это – голодная смерть. Мы снова выставляли дозоры на ночь. Они стали приходить вечером и утром. Тогда дозор сделали чуть ли не круглосуточным, на то время, пока никто не работает на поле. Правда, по три-четыре человека. Понимаете ли, на приобретение амуниции для выхода на Поверхность мы тратим едва не треть заработанных от продажи картофеля муоней. Но даже с такой амуницией пребывание в долговременных засадах на радиоактивной Поверхности – это медленное самоубийство. Поэтому по очереди мы ходили в дозор малыми силами. Неделю назад один дозор не вернулся. Рабочая бригада, которая вышла на копку картофеля их просто не нашла. По всему было видно, что они отражали нападение. Было много человеческих следов вокруг. Надо понимать – лесников. Была кровь. Однозначно наши защищались, отстреливались и, возможно, сошлись в рукопашную. Но не живых, не раненных, не трупов мы не нашли. Не нашли мы не оружия, не амуниции. Лесники унесли всё, снова покопав картофель. После этого мы снова стали выставлять усиленные дозоры. С тех пор – нападений больше не было.

- Сколько осталось до полной уборки урожая? – нетерпеливо спросил Зозон.

- Учитывая «помощь» лесников дня четыре, не больше.

- Стоило нас вызывать, могли бы уже своими силами справиться до конца сезона.

- К сожалению, я не думаю, что всё так просто. Вы, видимо, не уловили суть того, что я говорил о характере поведения лесников. На мой взгляд, они стали намного более наблюдательны и рассудительны; они следят за тем, что мы делаем на Поверхности – для них это проще простого из руин Универмага. Они не хуже нас знают, что уборка урожая идёт к концу и я думаю, что в ближайшие дни они попытаются нам оказать в этом максимальную «помощь». Но даже, если я ошибаюсь, такое соседство рисует нам очень мрачные перспективы. Даже, если мы наблюдали всё племя лесников во время нападения, а это – не меньше пятидесяти взрослых особей, того, что они накопали едва хватит им перезимовать. Я думаю, они придут за убранным нами урожаем. И даже если я ошибаюсь и в этом случае, назревающая проблема в следующем году только усугубится…

Только порыв кашля сломил речь администратора. Теперь он говорил уверенно и даже жёстко. От былого впечатления о немощности молодого администратора не оставалось и следа. Во время горячной речи он встал из-за стола и склонился над командиром пятёрки, буквально вмуровывая каждое своё слово ему в черепную коробку. Вера со стороны наблюдала за этим диалогом и с удивлением замечала, что этот бледный скелет начинает явно доминировать над ними. Зозон примирительно ответил:

- Хорошо-хорошо. Ну что вы ожидаете от нас? Не идти же штурмом на этот … Винермамург…

- Универмар, - поправил Зозона Батура.

- Не важно…

Внезапно Батура как-то обмяк и сел на своё место. Едва слышно он пробубнил:

- Я думал, что вы лучше разбираетесь в этом всём. Этому меня в Университете не учили. Да и если мы просто выйдем в большой дозор, лесники просто не придут. Вы плюнете на всё и уйдёте, доложив о придурошности администратора Партизанской. А мы тут останемся рядом с ними…

Вера поначалу не понимала причин препираний Батуры и Зозона. Дело в том, что заявка на проведение спецопераций администраторами подавалась непосредственно в центр. Там её рассматривали и в зависимости от приведённых администраторами доводов либо вежливо отказывали, ограничиваясь сухими и бесполезными рекомендациями по поддержанию безопасности своими силами. Либо заявку с резолюцией Главного Администратора направляли Главе Сил Безопасности. Тот на своё усмотрение определял степень опасности нависшей угрозы и сам определял размер сил, которые должны были быть задействованы в её устранении. Но после того, как на заявке была наложена резолюция руководителем СБ, командир соответствующего отряда ну никак не мог отменить принятого решения. Он так или иначе должен был поступить в распоряжение местного администратора и выполнять задание. То есть Зозон в любом случае не мог вот так просто плюнуть и уйти с Партизанской.

Но постепенно, вникая в разговор руководителей станции и спецназовской пятёрки Вера поняла, чего от них хотел администратор. Он не просто хотел, чтобы они тут только побыли, охраняя их на время сбора урожая. Он, в красках расписывая повысившуюся «смекалистость» лесников и их изменившуюся жизненную позицию, более независимую от умирающего леса, хотел убедить Зозона в необходимости относиться к проблеме его поселения серьезно; он хотел от военных не просто «отбыть» задание, но чтобы они в решении проблемы сделали всё, на что только способны.

- Вообще я думал, что власти пришлют не меньше двух десятков солдат. Видимо меня недопоняли, что не удивительно, учитывая то, как к угрозе относитесь вы сами. Что ж. Хоть мы и забитые крестьяне, но вы можете рассчитывать и на наши силы. Последние два года я гонял своих пинками на арбалетную подготовку. Надеюсь, тренировки не прошли даром. Да и в мечном бою я, мои заместители и ещё человек семь тоже кое-что смыслим.

Не смотря на убедительность доводов Батуры, всё ещё оставалось непонятным, как им уничтожить или изгнать племя лесников, поселившихся рядом с Партизанской. Даже Батура толком не знал, какие именно коммуникации ведут в Универмаг. Не могла тут ничем помочь и Вера. Диггеры никогда не заходили во владения лесников, даже после того, как началось вымирание леса. Поэтому эта часть Муоса ей была совершенно незнакома. Идти к Универмагу по Поверхности было самоубийством. И так понятно, что лесники оттуда наблюдают за картофельным полем, а значит, пока отряд будет тыкаться в руины в поисках входа, лесники в лучшем случае просто убегут, а в худшем – забросают их чем-нибудь из-за укрытий. Если идти в убежище лесников, то нужно чётко знать, как туда попасть. А учитывая, что дорогу туда знали только лесники, вывод напрашивался сам собой…

Вера впервые вышла на Поверхность. Вернее выползла. По задуманному плану, Батура выставил ослабленный заслон. Партизанцы вышли на обычное своё место – к небольшой хибарке-шалашу, где они хранили разный крестьянский инструмент, и пересиживали минутку-другую, отдыхая во время дневного зноя. Всего три ополченца с арбалетами и мечами демонстративно топтались вокруг шалаша, показывая невидимым наблюдателям, что их сегодня мало. Ближе к закату люк в гермоворотах медленно и тихо приоткрылся. Из него вышли, осторожно ступая, пять теней. Поднявшись по искрошенным от времени ступеням подземного перехода, легли на землю.

До темна им надо было оставаться на месте. Вышли на поверхность заблаговременно, чтобы хорошо осмотреться засветло и потом лучше ориентироваться с наступлением темноты. Пять тел в скафандрах два часа почти неподвижно лежали на бруствере воронки спуска в метро. Жившие до прихода леса Партизанцы специально создали здесь насыпь, чтобы дождевые воды не стекали в воронку. Теперь это было удобным укрытием и наблюдательным пунктом.

Быстро сопоставив то, что было видно перед глазами, со схемой, толково нарисованной Батурой, нетрудно было разобраться, где что находится. Вот 15-метровая громадина – Универмаг. Со слов Батуры, Универмаг – это большая лавка, где жившие «до» делали себе покупки. Но слово «большая» - это слишком скромное определение. Не возможно себе представить, сколько товаров на продажу вмещалось в этот самый универмаг. И сколько людей могло одновременно выбирать и покупать себе здесь одежду, посуду, игрушки, книжки, арбалеты... Не возможно представить, где они брали столько товаров, и вообще, как построили такую громадину. Правда теперь универмаг представлял собой пару десятков торчащих свай и груду бетонных обломков между ними, поросших кустами, травой и малыми деревьями. Но и таким он продолжал внушать уважение к поколениям, жившим «до».

Вокруг Универмага – огромное поле. Ещё те жители Партизанской, которые населяли станцию до нашествия леса, прилагая нечеловеческие усилия, очистили землю от бетонных плит, асфальта и тротуарной плитки; выстроили высокое бетонное заграждение по контуру поля, и распахали почву. После падения Партизанской картофельное поле начало дичать, превращаясь в целину, поросшую редкими кустами и высокой травой. Новые партизанцы, под предводительством Батуры, смогли очистить и распахать только треть этой гигантской по теперешним меркам территории – ту, что ближе к выходу на Поверхность и Универмагу. Теперь большая часть урожая уже убрана, и только небольшая полоска недалеко от хибарки покрыта пожухлыми картофельными стеблями.

Бетонное ограждение, почерневшее от времени, с огромными пятнами лишайниковой поросли, выщербленным верхним краем, казалось заколдованной стеной, отделявшей поле партизанцев от диких зарослей Минска. После ядерной зимы не только природа, но и климат Планеты изменился. Умеренный пояс сдвинулся куда-то к Полярному кругу, а Беларусь оказалась в зоне влажных субтропиков. От Карпат до Балтики теперь простирались дебри мутировавших лесов. И Минск становился лесом, унизанным буграми развалин и лентами улиц. Расчищенные подымавшимися из подземелий людьми участки были зыбкими островками в этом коричнево-зелёном растительном океане, захватившим всю Европу. Но лес не хотел мириться даже с этими маленькими оспинками на своём теле. Он всеми силами рвался на вожделенную взрыхлённую людьми почву. Лианы штурмовали хрупкие ограждения сверху, корни прорывались снизу, мхи и лишайники разъедали рыхлый бетон, а мириады семян и спор засевали людскую землю, норовя вытеснить вялую поросль картофеля, льна и мака.

Вера с тревогой смотрела на нависшие над стеной ветви огромных деревьев. Перелистывая в уме зачитанный до дыр и выученный наизусть в детстве учебник по биологии, она пыталась определить хотя бы одно из деревьев. Картинки из учебника и сейчас помнились до мельчайших подробностей. Она помнила даже какие-то названия - «берёза», «ель», «сосна». Но то, что она видела за стеной, и близко не походило на запомнившиеся изображения. И прежде всего цветом. Художники до Последней Мировой почему-то всегда рисовали кроны деревьев весёло-зелёными. Откуда тогда этот зловещий буро-коричневый отлив?

Вера знала, что враждебность этой растительности - отнюдь не кажущаяся. В дебрях скрываются твари больших и малых размеров, многие из которых прямо сейчас наблюдают за людьми. Обитатели Поверхности знают, что на двуногих нападать опасно, когда те на своей территории. Но если кто-то из людишек зазевается и подойдёт слишком близко к забору, тогда… Батура предупредил, что близко к забору подходить не в коем случае нельзя, во всяком случае по-одному. Да и без увещеваний администратора не было никакого желания приближаться к этой границе человеческих владений. Чудовищные вопли, рыки и визги с разных сторон не на секунду не давали забыть о том, что за забором – чужой враждебный мир.

Единственное, что было прекрасным в этом мире – это небо. Оно неизмеримо выше и больше, чем представлялось Вере по рисунку матери на потолке их поселковой квартиры. Хотелось повернуться на спину и смотреть в эту бездонную синеву с редкими почти неподвижными облаками и перемещающимися точками птиц.

Незаметно закат сменился сумерками; за ними на мёртвый Минск спустилась ночь. Разноголосица дневных хищников сменилась ужасающими уханьем, шипением, скрежетом ночных обитателей. Звёзды и луна .

Они ползли в сторону Универмага. Сначала метров сорок влево от спуска в Метро. А когда до забора осталось метров двадцать, поползли вдоль забора, стараясь не приближаться к нему, но и держаться в стороне от условной полосы между центральной частью Универмагом и сараем, с расхаживавшими возле него партизанцами. В скафандрах ползти было неудобно. Чтобы создавать меньше шума, спецназовцы двигались как ящерицы, опирались только на руки и ступни ног, а всё тело держали на весу. И всё же их слышали и видели. Слева то и дело слышались жуткие ухи и чавканья. Оставалось надеяться, что их не видят те, кто прятался в Универмаге. Наконец Вера доползла к условленному месту – здесь кончалось поле и начиналась высокая трава с кустарником. А за ними вздымалась громадина Универмага. Здесь Вере и Фойеру предстояло пролежать, если не повезёт, всю ночь.

Зозону, Пауку и Кабану повезло меньше. Они должны были оползти поле с другой стороны – вернуться назад и вдоль задней, а затем правой стены приблизиться и расположиться на таком же расстоянии от Универмага, но уже с другой стороны поля. Когда Вера и Фойер уже были на месте, остальные едва преодолели половину своего пути. Успокаивала, что их не было не видно и не слышно. Значит Вера с Фойером, скорее всего, на свою позицию добрались незамеченными. Зато в лунном свете было хорошо видно расхаживающих возле хибары Партизанцев.

Фойер – самый старший в их пятёрке, по Муосовским меркам – почти дед. Он в спецназе ещё с тех пор, когда для поступления в отряд не надо было проходить какие-то там испытания. Его взяли за его неуёмную страсть к огню, которая оказалась полезной. До армии он работал в мастерской по производству спирта и поэтому отлично знал не только одурманивающие свойства этой жидкости, но и то, как её можно использовать в бою. У него был, пожалуй, единственный в Муосе огнемёт. Фойер уверял, что огнемёт привёз из Москвы сам Посланный. Это оружие предназначалось для более горючих жидкостей, чем дрянной спирт муосовского производства, и он не мог выплёвывать горящую струю – выпрыскиваемый спирт не воспламенялся от фитиля. Но Фойер всё-таки наловчился обходить это неудобство. По индивидуальному заказу огнемёт был скомбинирован с арбалетом. И сразу за струёй спирта Фойер посылал зажжённую стрелу. Иногда в самом начале боя удавалось поджечь одного-двух неприятелей или зажечь укрытие, где они скрывались. Но главный эффект производил сам огонь, особенно крики подожжённого. Это вызывало шок и смятение у оборонявшихся, дававшие спецназовцам фору в несколько секунд.

И теперь Фойер лежал, направив в сторону Универмага свой арбалет-огнемёт. За спиной у него канистра с накачанным под давлением спиртом. В руке – зажигалка, чтобы в секунду поджечь фитиль стрелы.

Чуткий слух Веры даже сквозь резину скафандра уловил приближение посторонних. Они двигались в гуще кустарника и были ещё не заметны. Сквозь сплетение ветвей и высокой травы чужаки пробирались с завидным умением и осторожностью. Вера тронула за плечо лежавшего рядом Фойера. Тот кивнул головой – значит тоже уже что-то слышит. Несколько теней появилось на краю кустарника и поля. Несколько секунд они стояли, потом, словно животные, на четвереньках посеменили в сторону хибары. За арьергардом из кустов появлялись новые фигуры, которые также становились на четвереньки и ползли в том же направлении. Их выползло не меньше полусотни. Хорошо, что они появились там, где и ожидалось – как раз посредине поля, между двумя группами спецназовцев. Если бы эта толпа вышла прямо на засаду – исход схватки был бы предрешён не в пользу республиканцев. Но племя прошло в сорока шагах от Веры с Фойером и целенаправленно двигалось к ничего не подозревающим партизанцам. Когда они отдалились от полосы кустарника на достаточное расстояние, спецназовцы приподнялись и, пригнувшись, побежали за ними.

Группа лесников разделилась, одни стали рыть картофель, другие наступали на Партизанцев, третьи бежали к воронке спуска в метро, намереваясь отрезать путь к отступлению Партизанцам, которые наконец-то заметили приближавшихся врагов. Они засуетились, раздались арбалетные щелчки. Лесники заорали, подбадривая себя. В Партизанцев полетели куски бетона и кирпичей. Побросав арбалеты, обнажив мечи, республиканцы бросились к метро. Один не добежал – его свалил брошенный в голову камень. Двое отчаянно схлестнулись с лесниками, отрезавшими им путь домой.

Брязнул люк гермозатвора. Оттуда выбегали люди Батуры. Они карабкались на бруствер, выстраивались в боевой порядок, беспорядочно стреляя в лесников. Дикари сначала попытались смести Партизанцев, но те стали плотной стеной, ощетинившись арбалетами. Лесники отбежали, оставив несколько трупов, но отступать не собирались. Нечленораздельно что-то выкрикивая, они, как не в чем не бывало, стали рыть картофель. Или они были настолько уверенны в своём превосходстве, или же голод толкал их на безрассудство.

Батура выстроил в ряд полтора десятка Партизанцев и теперь они приближались к лесникам. Лесники снова завопили и, унося каждый по пару картофелин, побежали в направлении Универмага. Люди Батуры стреляли им вслед, но в темноте по убегавшим попасть было нелегко.

Две группы спецназовцев сошлись и стали в ряд на пути у лесников. Вера уже хорошо различала силуэты бежавших с диким уханьем дикарей. В прицел арбалета она поймала самого рослого. Выстрелил арбалет Зозона – это был сигнал. Почти сразу щелкнуло оружие других спецназовцев. Свистнул огнемёт Фойера и один из лесников превратился в горящий факел, освещая своих собратьев. Спусковой крючок плавно прогнулся под указательным пальцем Веры. Мягкий толчок арбалетного приклада в плечо. «Рослый» дёрнулся, завопил, но не упал, - выстрел был неудачным. Вера от досады скрипнула зубами. Быстрыми движениями перезарядила арбалет, почти наугад стрельнула, забросила арбалет за спину, выхватила секачи и бросилась к «рослому». Теперь она уже видела, как тот, замедлив шаг, как-то скуля, пытался выдернуть застрявшую в плече стрелу. Он смотрел на рану, и поэтому Веру не заметил. Не заметил он и взмаха секачом. Голова «рослого» неестественно свесилась – удар по шее был смертельным. Вера не стала смотреть, как он падает, и сделав рывок в сторону, рубанула ещё одного лесника, пытавшегося пробежать мимо. Беспрерывно щёлкал арбалет Паука. Рассекая воздух, свистели мечи Зозона и Лиса. В такт ударам громко выдыхал воздух Фойер. Нагоняя лесников подходили люди Батуры.

Бетонный обломок ударил Веру в затылок. Падая на руки, она услышала боевой клич новой группы лесников, выбегавших из зарослей со стороны Универмага. Они не подбегали близко, а только швыряли камни, после чего прятались в зарослях. Интуитивно спецназовцы развернулись к новой угрозе. Минутная заминка ослабила их заслон и отступавшие лесники пробегали мимо, скрываясь в кустах.

Вера вскочила на ноги и тут же столкнулась с налетевшим на неё низкорослым лесником. Лесник ударился, взвизгнул. Вера замахнулась, но в последний момент повернула секач плашмя, ударив сталью по голове низкорослого. Глухой удар свалил его на землю. Он был последним из отступавших. Ещё несколько неудачно брошенных обломков упали рядом со спецназовцами и подоспевшими Партизанцами, закончив «обстрел». Только удаляющееся шуршание в кустах выдавало убегавших лесников.

Партизанцы добивали лежащих лесников, собирали арбалетные стрелы, не гнушаясь выдёргивать их из трупов. Один из Партизан с окровавленным мечом подошёл к низкорослому лесник, корчащемуся рядом с Вериными ногами. Предугадав его намерения, Вера кратко сказала:

- Он мой.

Партизанец пожал плечами и пошёл дальше. Вера с ноги ударила в живот лесника, который уже пытался ползти в сторону кустарника. От хлёсткого удара лесника подбросило и перевернуло на спину. Вера видела, что Зозон стоит рядом и окуляры его шлема обращены к ней. Ей показалось, что он смотрит с любопытством. Ещё не сформулировав идею своей затеи, Вера сказала:

- Связать помогите.

Подвывающего лесника связали. Зозон и Лис подняли его на руки и потащили к входу метро, следуя за отступавшими Партизанцами.

Они снова сидели в администраторской. Снова на столе дымилась картошка. На огромной сковороде по центру стола – жаркое. Рядом со сковородой кувшин с сивухой. Всё, как в первый вечер их прихода на станцию. Только теперь на еду не налегали даже местные. Батура был ещё мрачнее, чем в первую их встречу. Он только осушил одну кружку с пойлом, и теперь вращал её руками по столу и иногда с остервенением заглядывал в её пустое дно, как будто искал там выход из круговерти своих мрачных мыслей.

Зозон, не то оправдываясь не то уговаривая администратора, пытался ему что-то объяснить:

- Я не понимаю, чем вы не довольны, Кирилл Олегович. Операция прошла, на мой взгляд, достаточно успешно. Полтора десятка убитых лесников, столько же, думаю, ушло раненных. Половина из них подохнет со временем. Вот пленного тоже вам привели. Я думаю, они к вам не сунуться больше. По крайней мере в ближайшее время…

- В том-то и дело, что в ближайшее время не сунутся. А потом? Как нам перезимовать? Вы видели сколько их? Из кустов град камней сыпался. Но меня не это больше беспокоит. Плохо то, что мы снова потеряли людей – один убит, один может и не выкарабкаться. Это на других станциях не так заметно, может быть. Но у меня таких, как эти, единицы остались. Остальные – сброд, люмпены; да бабы с детьми и калеками. Но и не это меня больше всего страшит. Меня страшит то, чем убит Гаевский!

- Чем убит? Ну, убит мечом, который у ваших же лесники захватили. Такой же меч ещё один мы подобрали на поле. У лесников остался ещё один меч, это – максимум. Один меч не даст им никакого перевеса.

- Вы, офицер, понимаете, о чём я говорю. Меня тревожит не то, что у них есть меч. Меня тревожит то, что они стали драться мечами. Завтра они научатся делать оружие, а может быть где-то его найдут. Возможно, начнут стрелять с арбалетов. У себя под боком я имею агрессивного многочисленного врага, который с каждым днём становится всё сильнее и опасней.

- Что же вы предлагаете? Остаться дальше сторожить ваше поле?

- Это ничего не изменит. Я думаю, вы правы, в ближайшие дни они к нам не сунутся. Оставшуюся картошку мы дособирать успеем. Но они могут напасть через неделю, через месяц, а может быть на исходе зимы. И то, что они нападут, – это только дело времени. Я думаю теперь они будут искать к нам дорогу по подземельям. Да и не искать, собственно. Я уверен, они её и так уже знают. Это мы только не знает, как к ним попасть. А когда они ворвутся на станцию, знаете что будет? У меня эта картина стоит перед глазами. Станция продержится не больше часа. Да и не станция продержится, а это я, да вот они (он кивнул на своих заместителей), да ещё пара-тройка мужиков нормальных отбиваться до последнего будет. А остальные…

- Я всё понимаю, но дальше оставаться на вашей станции мы не можем. И это не наша прихоть: мы выполнили… на наш взгляд… задание и должны возвращаться назад. Других вариантов быть не может. Можем, конечно, задержаться на день-два. А потом – на базу, в Урочище.

Слова «день-два» оживили Батуру. Он очень быстро, как будто боялся, что его перебьют и не дадут договорить, начал излагать мысль, которую боялся до сих пор произнести вслух:

- Я согласен, что лесники в бою на Поверхности понесли серьёзные потери. Не зная особенностей их примитивного мышления, всё же предположу, что они сейчас подавлены и напуганы. Они нас боятся. Пока боятся. А значит мы должны нанести им удар. Завтра, в крайнем случае, послезавтра. Да вы не думайте. Мы не собираемся отсиживаться. Я подыму всех, кто может носить оружие. Вояки они, конечно, не ахти какие, но рядом с вами они, по крайней мере, будут драться.

- В своём ли вы уме, администратор? Вы предлагаете моей пятерке с вашими ополченцами провести крупномасштабную операцию. Вы знаете порядок: пишете заявку в Центр, вам пришлют войска, при необходимости спецназ и тогда…

- Офицер, ты сам не веришь тому, что говоришь. Я и вас-то вымолил еле-еле. Наше направление считается бесперспективным. Центру на нас, по большому счёту, наплевать. Он только зорко следит за тем, чтобы я налоги вовремя платил, и чтобы восстание не началось на моей станцией. Еже ли бунт подавить, так они хоть всю армию пришлют! Уж очень они боятся нового партизанского восстания, на подобии талашовского. А по поводу прочих угроз и опасностей, так это сугубо мои проблемы. Начнётся долгая нудная переписка, обмен бюрократическими официальностями. А армия сюда дойдёт только тогда, когда станцию уже от лесников отбивать надо будет.

Один из приближённых Батуры испуганно смотрел на своего разошедшегося начальника. Он схватил администратора за руку, как бы пытаясь остановить его прорвавшуюся речь. Батура отстранился и продолжал:

- Видишь, офицер, мне уже всё равно. Хочешь – возвращайся в Центр и пиши на меня рапорт. Ты можешь, а вернее должен, по уставу сообщить о подобном брожении мысли. Мне осталось не долго. Не за себя я трясусь. Пекусь за этих обмороков, которые здесь живут; их детей и жён. Но будь уверен, очень скоро большой кровью тебе придётся отбивать эту станцию у лесников. Ты, конечно, сделаешь это с честью. И вот когда прогуляешься по обезлюдевшей станции и попинаешь ногой детские черепа – обязательно вспомнишь этот разговор в этой дыре. И сможешь ли ты после этого спокойно спать?…

Батура хотел говорить что-то ещё, но очередной сильный приступ кашля, который он усилием воли до этого давил, прорвался наружу.

Спецназовцам выделили три квартиры. На этой станции жилья хватало. Не хватало людей. Зозон, не долго думая, сказал Вере:

- Ты давай в отдельную конуру, а мы – по-двое.

Вера так и не поняла, почему он принял такое решение – ей самой молодой в пятёрке – отдельное жильё. Он мог его взять себе, как командиру. Тем более Вера уже привыкла спать в одной казарме с мужиками, да и никто из спецназовцев по этому поводу не комплексовал. Хотя, с другой стороны, в казарме никогда не ночевало меньше пяти-семи спеназовцев, а здесь Вере пришлось бы ночевать с Фойером, с Пауком, с Лисом или с самим Зозоном в одной квартире вдвоём. Не то, чтобы Вера боялась домогательств; вряд ли кто из её сослуживцев захотел бы повторить историю Солопа. Просто, когда один-на-один в квартире – что-то в этом есть интимно-неловкое, чего Вере бы явно не хотелось. Поэтому она была благодарна командиру за отдельную квартиру.

Квартира Веры находилась у Озера. Так местные называли вырытую глубокую яму, постоянно заполненную водой. Перед тем, как выкопать яму, здесь был снят один пролёт рельсов со шпалами, и на этом месте вырыт котлован от обваливающейся стены станции до платформы. Сюда стекали сточные воды. И именно отсюда они откачивались посредством нескольких толстых шлангов идущих к электрическим и велосипедным насосам. И сейчас кто-то дежурил «по насосу» - был слышен медленный скрип велосипедного механизма, откачивающего воду.

Вода в яме была мутная. Но как бы там ни было, Вере не приходилось видеть нигде в Муосе такой большой «водоём». Работа насоса и сквозняки давали слабую рябь на воде, которая переливалась в свете единственной подвешенной к потолку станции лампочки. Поэтому зрелище завораживало. Вера легла на живот и глядела на Озеро через просвет между «створками» в тряпичной двери-занавеси своей квартиры.

- Где спрятала бульбу, сучка, - прохрипел чей-то сиплый голос, - сюда давай, стерва черномазая.

Серия глухих шлепков и женский крик:

- А-а-а. Не бей, только не в живот, не бей.

- Мамку не трогай.

В зловещей тишине станции эти крики прозвучали, как гром. Вера даже вздрогнула.

В тусклом свете, Вера увидела картину местной семейной драмы. Болезненного вида плешивый мужик тащил за волосы смуглую женщину. За ними бежал такой же смуглый мальчишка лет десяти, который хватал мужчину за одежду и требовал, чтобы он отпустил мать. Сопоставив внешность матери и сына, Вера догадалось, что они – мулаты, значит мать родом из Мавритании. Вера слышала, что все мавры теперь живут в Резервации, но видимо для таких гиблых мест, как Партизанская, этой было сделано исключение.

Женщина отчаянно вырывалась, кричала, пыталась мужчину укусить, сын хватал отца и, плача, тоже кричал, чтобы он отстал от матери. Сзади подбежала русоволосая женщина, которая стала бить пацана:

- Не лезь к отцу, мавр вонючий, вон пошёл.

Ещё трое маленьких детей стояли возле жилища этого семейного трио и плакали. Жилище стояло далековато от квартиры, в которой лежала Вера, но ей показалось, что все трое детей – тоже мавры.

Мужик столкнул женщину в Озеро. Воды ей оказалось по грудь, но по тому, как встрепенулась женщина, стало понятно, что вода очень холодная. Женщина подгребла к краю ямы, схватилась руками и стала пытаться вылезти. У неё не получалось, она стала просить мужа:

- Коля, достань, Коленька..

- Говори, ленточница вонючая, где бульбу спрятала. Говори, а то утоплю тебя здесь!

Мужик ударил пяткой в плечо женщине, которая отчаянно пыталась вылезти из ямы.

Русоволосую происходящее явно обрадовала. Пошатываясь от выпитого и от отчаянно вырывавшегося из её хватки пацана, она злорадно скалилась:

- Так, ей! Врежь суке этой!

Мулатка просила жалобно:

- Коля, я ж не себе её спрятала. Ты же себе на брагу оставил картошки, две бадьи уже с Ленкой выпили. Нам же есть нечего не останется до следующей раздачи. О детях своих подумай!

- Эти байструки немытые – не мои дети. Не знаю, где нагуляла их.

Он опять попытался ударить свою жену, но из-за выпитого его координация явно оставляла желать лучшего, он чуть сам не свалился в яму.

Пацан укусил русоволосую за руку, она вскрикнула и стала нещадно лупить его рукой по голове. Остальные дети плакали, но от жилища отходить не решались. Другим жителям Партизанской до происходящего никакого дела не было.

Мулатке становилось плохо, она уже не пыталась выбраться, а только стояла в воде, колотясь и заметно ослабшим голосом просила:

- Коля, Коля… Я же беременна… Это ж твой ребёнок…

Почему-то мужика эти слова ещё больше взбесили. Он снова схватил мулатку за пышную копну чёрных волос и стал тащить наверх. Пользуясь случаем, женщина уцепилась руками за край ямы и вылезла из неё, упав на «берегу». Николай стал бить её ногами, стараясь попасть именно в живот:

- Это не мой, не мой, не мой ребёнок…. От Ленки у меня будет ребёнок… Это из-за тебя, ведьма, она забеременеть не может…

Пока он ещё это говорил, Вера уже вылетала из своей хижины. В пять прыжков она оказалась рядом с мужиком. Она ударила его по ноге так, что он свалился на спину. Он удивлённо смотрел на подскочившего к ней полупарня-полудевку. Перед сном Вера сняла сапоги и камуфляж, выскочила в одних трусах и майке, и поэтому в ней не признали спецназовца. Мужик некоторое время так и лежал на спине, вытаращив удивлённые глаза на непонятно откуда взявшегося подростка.

Вера, давя в себе гнев, сказала первое, что пришло в голову:

- Как тебе не стыдно!

Помимо того, что эти неуместные слова были глупы здесь сами по себе, Вера произнесла их каким-то писклявым голосом. Мужик поднялся, бычьими глазами с перекошенной физиономией посмотрел на Веру:

- Да кто ты…

Вера уклонилась от замаха, одновременно делая мужику очередную подсечку. Он снова упал на пол. Вера тут же оказалась рядом с ним и стала проводить болевой на руку. Она уже готовила нравоучительную речь, но неожиданно с воплем на неё бросилась русоволосая. Вера никак не ожидала этого. Русоволосая пыталась добраться до её глаз, больно хватая пальцами за лицо. И уже совсем неожиданно для Веры с боку к ней подскочила мулатка, которая ещё недавно корчилась на полу. Она тоже стала молотить её руками. Вера отпустила руку мужика. Обе женщины, брызгая слюной, выкрикивали в её адрес какие-то ругательства. Мужик тоже подорвался и пытался ударить её ногой, почему-то стараясь попасть ниже спины. Только дети перестали плакать, с открытыми ртами уставившись на нелепое действо.

Вера оказалась в досадной и глупой ситуации: она не могла бить безоружных крестьян, в семейную ссору которых влезла сама; а они, наоборот, не видели никаких моральных препятствий в том, чтобы избить её. Вере оставалось только уворачиваться от рук и ног семейного трио, изредка делая им подсечки.

На счастье, к ним подбежал Батура с кем-то ещё из своих помощников. С неожиданной для его неказистой фигуры ловкостью он отвесил русоволосой, мулатке и их мужу по несколько увесистых подзатыльников, что-то процедив сквозь зубы. Они огрызались в адрес Батуры, русоволосая даже попыталась ещё раз достать пятернёй Веру, за что получила крепкий удар сапогом Батуры под зад. Но всё же с демонстративным недовольством семейство пошло в своё жилище. При этом отец семейства, как ни в чём не бывало, по-дружески обхватил парнишку-мулата, в отцовстве которого ещё недавно отрекался.

Вера огляделась. Нет, это ей только показалось, что никому на этой станции нет дела до избиения несчастной женщины. На самом деле семейную ссору наблюдала почти вся станция. Это было здесь своеобразным «спектаклем» перед сном, с явно повторяющимся сюжетом, но с разными действующими лицами. Когда в ссору влезла Вера, «сюжет» изменился и зрители даже повылазили из своих берлог. Они скалились, беспардонно тыкали в Веру пальцами. Спецназовцы тоже с саркастичным осуждением смотрели на Веру. Глупее и нелепее ситуацию себе представит было нельзя: раздетый почти донага спецназовец, растрёпанный и возбуждённый после драки, стоит посреди амфитеатра станции. Его только что избили трое местных жителей, двое из которых – бабы. Этот позор размял все остатки диггерской невозмутимости. Вера, опустив голову, быстрыми шагами пробежала и скрылась в своей хижине.

Утром спецназовцы собрались в администраторской на ставший уже традиционным «приём» у Батуры. Про вечерний инцидент никто не вспоминал. В этот раз Батура ни с кем ни о чём не разговаривал. Похоже, он разуверился в том, что спецназовцы окажут ему помощь. А может, сам всё обдумав, понял, что никакой реальной помощи они оказать и при желании не смогут. Он как-то совсем осунулся, практически молчал и пил намного больше, чем в прошлые их встречи. Пил, почти не закусывая. Угрюмо глядя в одну точку, где-то в середине стола. Заместители с тревогой поглядывали на своего начальника, но тоже молчали. Иногда они бросали полные отчаянной надежды взгляды на Зозона. Тот же только тупил глаза, отмеряя в уме временной промежуток, после которого будет прилично встать и уйти,

Зозону нечего было сказать Батуре. Вечером он обсуждал со своим отрядом варианты нападения на лесников. Но ничего толкового в голову не приходило. Идти по Поверхности было самоубийством. Они не знали подходов к руинам Универмага, не знали проходов в самих руинах. Для того, чтобы их найти, надо потратить несколько часов, а может быть и не один день. В то время, как они будут находится под обстрелом лесников, всё умнеющих, по мнению Батуры. Но даже, если чудом им удастся найти вход в руины, куда идти дальше? Где логово лесников? В лучшем случае лесники без труда от них убегут и на время сменят место стоянки. В худшем – перебьют их на своей территории, где они ориентируются, куда лучше, чем спецназовцы и даже Партизанцы.

Зозон пообещал сам себе, что обязательно доложит о ситуации на Партизанской руководству СБ. Чтоб как-то скрасить свой отход, об этом своём намерении он сообщил и Батуре. Тот выслушал молча, почти не шевельнувшись. Только желваки у него задёргались сильнее. И больше он не проронил ни слова. По-прежнему на столе стояли варёная картошка и жарёнка, но еда мало интересовала присутствующих. Гнетущую тишину нарушал только кашель Батуры. Кашель он уже не давил в себе, а лишь отворачивался в сторону и не очень плотно закрывал рукой рот. В администраторской повис тяжёлый дух похоронного застолья. Как будто здесь справлялись поминки этой ещё живой станции. Причём Батура со своими замами были уже покойниками, а Зозон со своими людьми – предателями, по вине которых они погибли.

Вера, никому ничего не сказав, встала из-за стола и вышла из администраторской. Это дело Зозона – выполнять нормы приличия, а она в этой мёртвой комнате находиться больше не может. Вера ещё раз, на прощанье прошлась по станции. Укоряющее молчание Батуры и в неё вселило чувство беспричинной вины. Она невольно ловила себя на мысли, что прощается с этой станцией, как будто её гибель уже предрешена.

Невольно Вера обратила внимание на шум в конце полуразвалившейся платформы. Там была клетка – местная тюрьма с единственной узницей. Пленённый лесник оказался женщиной, вернее девушкой. Это поняли, когда сорвали с неё самодельную плетёную одежду и примитивный лесниковский фильтр. Вчера Вера с любопытством рассматривала лесничиху. По возрасту она была ровесницей Веры. Сбитые в колтуны грязные волосы ниже плеч. Расчёсанное, местами до крови, тело - чужачка видимо болела чесоткой или чем-то ещё. Она производила жалкое впечатление. Совершенно голая сидела на полу клетки, обхватив себя руками. Трясясь и подвывая, лесничиха испуганно смотрела из-подо лба на окружавших её спецназовцев и Партизанцев. Глядя на дикарку, Вера думала, что если её отмыть, она будет мало отличаться от обычной Муосовской девушки. Может быть, даже, она окажется симпатичной. Хотя нет, вряд ли. Отличия всё-таки есть: у неё голова какая-то вытянутая из-за неестественно острого подбородка. Шея и руки тоже длиннее, чем у Муосовцев. Хотя, если сильно не присматриваться, - обычная девушка.

Что с нею делать – никто толком не знал. Для порядку, правда, Зозон с Лисом, а также кто-то из местных пытались вступить с нею в контакт. Но она лишь бубнила в ответ что-то нечленораздельное. Лис заметил, что чужачка что-то держит в руке. Он попытался это забрать, но девчонка отпрыгнула в угол и дико зашипела. Лис выхватил из-за спины меч и, направив остреё на лесничиху, процедил сквозь зубы:

- Сюда давай…

Лесничиха сильнее вжалась в стену клети и как будто приготовилась к прыжку, до белых костяшек сжимая в руке этот продолговатый предмет.

- Оставь её, - остановил Лиса Зозон.

Лис, не хотя, вложил меч в ножны и вышел из клетки. Девушка, увидев, что на её сокровище никто не посягает, села на колени на полу, сомкнула кисти рук, обратив их ладонями вверх. На ладонях у неё лежал обстроганная продолговатая дощечка, почерневшая от старости и от грязи. Дощечка была украшена странной резьбой в виде прорезанных извивающихся канавок. Лесничиха сначала шептала, а потом начала проговаривать вслух:

- Лэса – бэса, лэса - бэса, лэса - бэса….

- Чё? Тронулась что ли?, - неприязненно прокомментировал Лис.

Зозон покачал головой:

- Да нет, думаю, она молится.

- Молится? Кому?

- Думаю, лесу своему она молится. И на дощечке похоже лес вырезан. И сама дощечка из леса вырезана. Это типа талисмана или иконы. И слышишь «лэса» говорит. Это лес, наверное, себе на помощь зовёт.

- А «бэса» тогда что?, - насмешливо скривился Лис.

- Ну, нашёл у кого спрашивать…

Ничего членораздельного, кроме примитивной молитвы «лэса-бэса», от лесничихи больше не услышали. Как только к ней подходили, она кидалась в сторону, прижимая к груди свой талисман, как только от неё отходили, она становилась на колени и бормотала «лэса-бэса». Иногда она прерывалась от приступа очередного зуда и начинала неистово расчёсывать себе кожу грязными заломавшимися ногтями. Лис предлагал даже попытать её, но понаблюдав за дикаркой, решил, что это бесполезно. Да и трудно пытать, не прикасаясь к пленнику. А глядя на её струпья, к ней не то, что прикасаться, подходить близко было противно.

Теперь возле клетки столпилась местная детвора. Они похватали какие-то палки и куски ржавой арматуры и тыкали ими в лесничиху. Она, как загнанный зверь, металась по клетке. Но длины палок хватало, чтобы достать её в любом месте. Она отбегала от одного болезненного удара, как тут же натыкалась на палки «укротителей» стоявших с другой стороны клетки. Пятеро парнишек лет десяти-двенадцати увлечённо придавались своей садистской забаве. Они смеялись, возбуждённо кричали, комментируя свои действия:

- А вот так тебя…

- А по жопе не хочешь?

- Косой! Завали ей..

Вера рассеянно смотрела на девочку лет восьми, которая пыталась вырвать палку из рук одного парнишки:

- Костик. Дай мне. Я тоже хочу её погонять.

Вокруг стояли зрители, главным образом девочки, которые подбадривали тех, кто «работал» палками. Некоторые дети бегали по станции, ища подходящее орудие, чтобы тоже поучаствовать в избиении лесничихи. Сновавшие там и сям взрослые никак не реагировали на «забаву» своих детей.

Вера сначала хотела остановить избиение, но потом вспомнила своё вчерашнее неудачное вмешательство в дела станции. А потом она и вовсе подумала, что когда придут сюда лесники, они никого жалеть не будут, даже этих детей. А потом вид метавшейся по клетке дикарки пробудил в ней одну мысль.

Идея ещё не успела оформиться, а Вера уже шла, вернее бежала, в администраторскую. Ворвавшись в апартамент Батуры, она прервала продолжавшееся тягостное молчание:

- Зозон, есть разговор.

В течении часа Батура мобилизовал военнообязанную часть населения станции. Тридцать человек, среди которых были несколько женщин и подростков. По случаю, он даже выстроил их в две шеренги на платформе. Зозон, кислым взглядом окинул кривой строй местных ополченцев и, догоняя Веру, направлявшуюся к клетке, почти кричал ей вслед:

- Вторая часть твоего плана, конечно, неплоха - не спорю. Но как ты всё-таки собираешься найти дорогу к лесникам.

- Она нас поведёт, - ответила Вера, уже открывая клетку.

Детей отогнали от клетки, да им и самим уже надоело мучить лесничиху. Та, пользуясь временной передышкой, опять бормотала свою молитву. Увидев, что Вера входит к ней в клетку, она отползла в угол. На ходу вытаскивая секач, Вера быстрым движением схватила лесничиху за руку и сильным рывком вытащила её из клетки.

-Ты…- пытался что-то возразить Зозон.

- Я знаю, что делаю, - отсекла Вера.

От сильного толчка дикарка упала на пол, но быстро поднялась и теперь испуганно смотрела на Веру. Она едва заметила несколько молниеносных взмахов секачом. Сначала она даже не почувствовала боли. Она почувствовала, как что-то потекло по её бёдрам и рукам. Это текла кровь. Вера сделала несколько порезов на ногах и руках девушки. Раны были глубокими, но ориентированными не поперёк, а вдоль конечностей. Они болели, кровоточили, но чёткие удары Веры не повредили артерий и не пересекли мышц и сухожилий. Увидев кровь, лесничиха истерично завыла. Вера замахнулась секачом. Дикарка стала отбегать, сначала медленно, оглядываясь, а потом, всё также крича, она побежала прочь со станции – в туннель в сторону Могилёвской.

Она бежала, оставляя на полу кровавые пятна.

Вера светила перед собой фонарём. Жидкие бурые пятнышки на полу встречались всё реже. Вера жалела, что не ранила лесничиху сильнее. Видимо кровь у той по-немногу сворачивалась. Хотя, рань она её сильнее, та вообще могла не дойти к своим. Она и так петляла, видимо ища дорогу в бесчисленных переходах. А может быть запутывая следы? Нет, Вера надеялась, что это не так. Чуткий слух улавливал движение где-то далеко сзади – это шли Зозон, Фойер, Паук и Лис. А ещё дальше за ними топали ополченцы с Партизанской. Последние метров пятьдесят Вера не встретила ни одного пятнышка на полу. Она остановилась у разветвления туннеля. Куда идти?

- Лэса-бэса - послышалось где-то далеко слева. Кажется, это сказала их «знакомая».

- Лэса-бэса, лэса-бэса…,- загомонили в ответ мужские и женские голоса.

Вера, чирканув на стене стрелку, бросила уже ненужный кусок извёстки, и схватила руками за рукоятки секачей. Она бесшумно двинулась к стоянке лесников. Поверх спецназовского комбинезона на ней были надеты лохмотья лесничихи. Теперь она натянула на лицо и примитивный респиратор. Всё это перед самым уходом с Партизанской прокипятили в чане. Одеяние было мокрым, потому что высохнуть не успело, и, как казалось Вере, по-прежнему дурно пахнущим. Если кипячение не убило запах, убило ли оно заразу, от которой страдала лесничиха? Теперь было не до этого. Вера входила в боевой транс.

Она уже видела впереди силуэты нескольких лесников. За ними мерцали светящиеся грибы. Дозорные увидели Веру и подымались с пола, беря в руки какие-то предметы.

- Лэса-бэса! - как можно более бодро крикнула Вера.

- Лэса-бэса. Лэса-бэса. – машинально отвечали дозорные.

Они были растеряны. Эту фразу мог произнести только лесник. Но с другой стороны, что это за одинокий лесник? С чужой стоянки? Но почему он один и почему он по переходам ходит в костюме для выхода на Поверхность?

Пока эти мысли ворочались в головах лесников, Вера непринуждённо к ним приближалась, а когда поравнялась - сделала несколько молниеносных взмахов секачами.

Она бесшумно бежала дальше. Вот и вход в большое помещение. Скорее всего, это один из подземных уровней Универмага. По центру – светящиеся грибы, вокруг – толпа, нет толпы лесников. Они упоённо кричали, проговаривали и шептали: «Лэса-бэса», даже не обратив внимание на вбежавшего чужака. А может они приняли его за кого-то из своих. Вера даже остановилась, увидев столько народа. Здесь было не меньше сотни лесников. Батура был прав – у Партизанской против них не было никаких шансов.

Лесники повернули головы только на топот ног подбегавших спецназовцев. Они закричали:

- Ба-та! Ба-та!

Многие из них бросились в дальний угол стоянки. Вера догадалась, что там у них – оружие. Расчищая себе дорогу секачами, она первой оказалась у составленных в углу заточенных палок, арматурин, дротиков. На «почётном месте» стоял арбалет партизанского производства. Рядом – несколько не очень удачных копий с него. Батура оказался опять прав!

Только теперь лесники поняли, что в их костюме для выхода на Поверхность – чужак. Они пытались проскочить мимо Веры к оружию. Но к ней уже подбежал Паук. Лесники боялись подойти к этому восьмирукому чудовищу. Да и не давал им такой возможности мутант, быстро манипулируя своими конечностями. Зозон, Лис и Фойер, закупоривали выходы из помещения. Партизанцы добивали почти безоружных лесников, метавшихся по своей стоянке.

Теперь Вера работала хладнокровно и безошибочно. Один секач она спрятала, и в правой руке у неё теперь был меч – это оружие было более эффективным, когда надо «перекрывать» много свободного пространства. Глухие звуки разрываемой лезвиями плоти, треск разрубаемых костей не вызывали в её душе никаких эмоций кроме слабой тени удовлетворения от успешно выполняемой работы. Сквозь плотный колпак боевого транса в её сознание прорывались звуки побоища: истошные вопли лесников, их плач, детские крики, скуления о пощаде; восторженные возгласы партизанцев, упоённых легко дающейся победой; лязг оружия, арбалетные щелчки; топот ног, глухие стуки падающих на пол тел. Но и это не вызывало в ней никаких эмоций. Также, как фермер слышит, но уже не замечает, визга свиней, а рабочий мастерской – грохота станков и прессов. Видимо, такое отрешённое отношение к происходящей битве, - качество профессионального воина, которым становилась Вера.

Вера лежала в «своей» квартире на Партизанской c полуприкрытыми глазами. Всё таки она устала в этом бою. От нервного напряжения во время поисков стоянки лесников и от физической нагрузки во время самого боя.

Только когда всё было кончено, Вера заметила, что передняя часть и рукава примитивного лесниковского одеяния, которое она одела с целью маскировки, были пропитаны кровью. Даже её спецназовская куртка промокла. На лице тоже уже подсыхала кровь, чужая кровь. Возвращаясь, Вера замечала восхищённые взгляды Партизанцев, многозначительные кивки спецназовцев. Она понимала, что уничтожение стоянки лесников – это её победа. Но ничего, похожего на гордость, самодовольство, внутри неё не было. Диггеры всегда изгоняли из себя подобные деструктивные мысли. Она просто отдавала себе отчёт, что ею и её командой было сделано всё правильно. Это была лишь слабая тень удовлетворения успешно проделанной работой и не более того. Даже нет. Она проигрывала в голове бой и выискивала свои ошибки. Вот в голове появилась картинка, как она едва увернулась от удара палкой, хотя могла срубить этого ловкого лесника секундой раньше. А вот какая-то лесничиха бросила камень в спину Пауку. Конечно, ничего с Пауком не стало. Но ведь эта сторона боя была Вериной, и будь она повнимательней, могла бы свалить эту лесничиху ножом, раньше чем она бросила камень и свалилась от арбалетной стрелы.

Когда они возвращались, Батура послал вперёд кого-то из своих, и их появление на станции было встрено ликующими Партизанцами. К их возвращениию готовились. К не очень приятным сырым запахам Партизанской добавился смрад палёной шерсти и кожи – Партизанцы смолили только что прирезанную свинью. Вторая за неделю! В бойлерах кипятилась вода для душа.

Вера с удовольствием обмылась в душевой. За это время её одежду унесли стирать. Повязав вокруг бёдер полотенце и скрестив на груди руки, как бы ёжась от холода, она быстро прошмыгнула из душевой к своей квартире. И так, в одной импровизированной набедренной повязке, легла на пол. Через час заглянул Зозон.

У него, как и у Веры, из одежды было только одно полотенце.

- Там местные за стол зовут. За победу проставляются.

- Давайте без меня, если можно.

- Пожалуй, так и лучше будет, потому что мы все там вот так, - Зозон хлопнул руками по висящему на нём полотенцу.

- Можно?

Вере не хотелось никого видеть и слышать, и она уже собиралась прогнать нежданного посетителя, но тот уже входил. Это был Батура. Администратора прогнать Вера не могла – уважение к ним вбивалось в головы всем спецназовцам их руководством. А Вере и не надо было ничего вбивать – ведь её отец был администратором - и она прониклась неподдельным уважением к этой профессии ещё с детства. Она быстро поднялась.

Подвыпивший Глеб Батура начал было речь:

- Вы извините. Я очень кратко… Я просто не мог не… вернее я просто хотел…

И тут же поперхнулся. В тусклом свете, пробивавшемся в жилище через заслонённый им вход, он не сразу рассмотрел то, на что теперь вытаращил глаза. Он смотрел на небольшие аккуратные бугорки Вериных грудей с явно немужскими сосками.

Чтобы перебить неловкое молчание, Вера сообщила:

- Я не мутант. Я девушка.

Похоже и это не сильно успокоило администратора, он только стал хлопать глазами, не веря своим глазам, а теперь ещё и ушам. Вера быстро нагнулась, достала из своего рюкзака майку, ловко её надела, и, улыбнувшись, сказала:

- Так будет лучше? Вы что-то хотели сообщить мне, администратор?

Батура ответил не сразу:

- Да, я хотел просто поблагодарить… Вы, действительно, девушка? Но как? Почему?

- Вас что-то смущает?

- Да нет… Нет… Ну я пойду пожалуй.

Он уже развернулся уходить, но Вера, неожиданно для себя сказала:

- Вы считаете не достойным себя благодарить спецназовца, если он, вернее она, – девушка?

Батура совсем растерялся:

- Ну нет, что вы… Да что вы такое говорите. Да если бы не вы. Это ж ваша идея, без вас мы бы никак… Но всё равно как-то это…

- Ну что, договаривайте…

Вере почему-то ужасно захотелось пообщаться с администратором. Ей хотелось с ним поговорить именно потому, что никакой сугубой необходимости в этом не было. До сих пор её круг общения ограничивался той средой, в которой она находилась: Мегабанк, диггеры, Урочище. Если не считать загадочного следователя, ни с кем другим она никогда не общалась. Да и что это было за общение – только обмен информацией. Со времён её так рано закончившегося детства в Мегабанке, она едва перекинулась с кем-либо парой слов «не по делу». А этот молодой неказистый администратор почему-то вызывал у неё симпатию. Может быть контрастом своей отваги и не к месту пробивавшейся застенчивости.

Администратору, видимо, тоже расхотелось уходить. Он старательно подыскивал какие-то аргументы, чтобы обосновать своё удивление по поводу пребывания девушки в спецназе, но его потуги родили лишь одну избитую фразу:

- Да не женское это дело, как бы.

Вера, с едва заметной улыбкой, продолжала пытать Батуру:

- А женское - это какое? Ублажать мужа и рожать ему детей, даже если их папан - ничего из себя не представляющий самодовольный ублюдок.

- Вы это про вчерашний случай? Что поделаешь - бывает и такое. Даже, скажу честно, на Партизанской такое часто бывает. И в остальном Муосе – не редкость. Таков удел женщин. Это их плата за меньшие шансы умереть не своей смертью. Кстати, скажу вам, Цербук, которого ты вчера уложила, далеко не самый худший семьянин на нашей станции.

Вера едва повела бровью, услышав от администратора «ты».

- Проблема не в нём конкретном. Проблема во всех. Он топил свою жену в помойке на виду у всей станции. Не меньше сотни глаз это видели и никто не вышел, даже слова не сказал. Ведь он мог её убить. Или нет?

- Мог, но не убил.

- Скажите честно, администратор, вы же тоже слышали крики? И, наверное, видели, что происходит? И что?

- Конечно, я слышал. Выходить и смотреть на это у меня желания не было, да и необходимости тоже. Такое у нас всякий день. И у Цебруков – не чаще других.

Администратор явно не хотел продолжения разговора, видя, куда клонит Вера. Но она хотела согнать хоть на ком-нибудь злость за вчерашнее унижение.

- Да причем тут Цебруки или как там их? Есть вы, у вас есть помощники. Это ваша обязанность поддерживать на станции порядок. Ведь кто-то должен защитить несчастных женщин?

- Ты вчера пыталась это сделать и что с этого получилось?

- У меня не получилось, но вы же разогнали их в конце-концов. Значит, могли это сделать и раньше. Или вам было бы лучше, чтобы он её убил?

- Может быть и лучше.

Вера сначала подумала, что ослышалась, но Батура продолжал совершенно серьёзно, как будто рассуждал сам с собой:

- Если бы он убил, тогда бы пришёл следователь, устроил бы публичную казнь. Это действует лучше всего. В прошлом году так уже было, когда Крючкович жену свою зарезал. Появился следователь, зачитал приговор, отрубил голову и ушёл. Я специально всех собрал, даже из дозоров мужиков поотзывал. Подействовало – лучше не надо. Пол-года тишина и покой, пить меньше стали, жён если и поколачивали, то тихонько, незаметно. Потом подзабылось, снова начали расходиться, а сейчас опять до предела доходит. Пивень своей глаз выбил, Киевец дочку засёк до полусмерти, Липская-средняя не встаёт больше месяца, что-то с позвоночником ей благоверный её сотворил, да тут ещё продолжать можно… И ничего им за это не сделаешь – за всё, кроме убийства, ответственность только по требованию потерпевшего. А какая баба требовать этого будет? Так у меня через год вообще баб здоровый не останется. Лучше два трупа – жертвы и казнённого, чем пол-станции инвалидок.

- Я тебя правильно поняла: ты хотел бы, чтобы вчера этот лысый убил свою жену?, - с нескрываемым возмущением выпалила Вера. Батура не обратил никакого вниманияна переход на «ты».

- Нет, я такого не говорил. Цебрук - очень нужный человек. Он электрик-самоучка. Университет не заканчивал, но кое-что шарит. Обучать кого-то в университете наша станция не потянет. А этот от отца своего кое-чему научился. Поэтому он нам очень нужен, не хотел бы чтоб его казнили. Других дармоедов хватает. Да я уже говорил, что Цебрук – далеко не самый худший. Вот, мавританку эту в жёны взял. Её ж инспектора из Центра хотели в Резервацию загнать, так он не дал. Сказал, что с нею в Резервацию пойдёт – и я уверен, что этот пошёл бы. И выбора меня лишил – как мне без электрика быть? Я уж сам ходил в инспекторат, умолял, чтоб не забирали его жену. Ну те со скрипом и согласились. А потом ему эту Ленку молодую навязали. Не хотел же её брать, любовь, поди, у него к мавританке была. А взял вертихвостку в жёны, так та его спаивать начала и как-то перекрутила всё, что теперь она ему дороже мавританки стала. А забеременеть от него не может. Со злобы его на мавританку настраивает, вот он ту и побивает периодически. Видишь, как всё запутано? Куда уж нам в эти разборки семейные сунуться? Пусть бьёт, абы не убил и не покалечил. Спустит пар, отойдёт и будут жить спокойно до времени. Ну не обойдётся – на всё воля Божья… Нет, я оцениваю положительно твой порыв, когда ты вчера пыталась их разнять. Только бесполезно это всё.

Вера с ехидством парировала:

- Могу тебя заверить, администратор, что такой ошибки я больше не повторю. Это действительно бесполезно, если даже администратор станции считает женоубийство полезным для общества.

Батура пожал плечами и молча уставился в пол. А Вера не отставала:

- А ты, администратор, кажется, не женат. Вот интересно, ты бы тоже практиковал такие методы домашнего воспитания своей жены?

- У меня было две жены. Администратор обязан брать себе жён, как не крути. В первый же год администраторства женился здесь на Партизанской. Всё складывалось неплохо. А потом… Помнишь эпидемию гриппа полтора года назад в этом секторе? Я как раз в Центре был на сборах. Партизанские станции в глухой карантин поставили, никого не пропускали. Не сделали исключения и для меня. Я несколько дней топтался на Единой. А когда пришёл, они уже мёртвые лежали: Варюха с Борькой-грудничком и Анфиса – она беременной была. И представь: на станции умерло только пять человек, из них трое, даже считай, что четверо, – мои. Почему так? Я думаю, Богом так было предначертано. Они ушли туда, где хорошо. А мне надобно тут подзадержаться и, не отвлекаясь не от чего, делать своё дело – продлевать дни этой убогой станции. И с вашей помощью это сегодня у нас получилось. Пока получилось, а дальше – посмотрим. Вот если б мне пару таких помощников, как ты…

Администратор вымученно улыбнулся и закашлялся.

Когда пятёрка Зозона уходила со станции, Батура устроил «торжественное построение» своих ополченцев. Сейчас они выстроились немного быстрее и стояли чуть-чуть ровнее, чем обычно. Но всё же представляли довольно убогое зрелище. Он произнёс какую-то формальную, никому не нужную благодарственную речь, после чего долго тряс руки уходившим спецназовцам. Верина рука задержалась в худой и длинной ладони Батуры немного дольше. Он ей ничего не говорил, только как-то смешно кивал головой, глядя в глаза. Когда же Вера сама потянула свою руку, Батура всё-таки произнёс:

- Спасибо.

Хотя Вере показалось, что он хотел ей сказать не только это. Они уходили в туннель. Вера ещё раз посмотрела на клеть местной тюрьмы – той, в которой ещё вчера молилась пленённая лесничиха. Теперь в клетке сидело полтора десятка детей, захваченных на стоянке лесников. Все, кроме самых маленьких, хором бормотали: «Лэса-Бэса».

Брать их в плен было причудой Зозона. Когда со взрослыми лесниками было покончено, их дети забились в угол. Они неумело бросали в окруживших их спецназовцев и партизанцев мелкие камни. Лис с несколькими партизанцами собирался их перебить, «чтоб не размножались», но Зозон запретил. Сказал, что пленных детей надо отправить в Центр для исследований. Вера посчитала эту задумку командира странной. Батура пожал плечами и махнул своим: делайте, мол, что говорит спецназовец. Они начали хватать и связывать брыкающихся и кусающихся маленьких лесников. Лис зло сплюнул, опустил уже занесённый над головой меч и сунул его в ножны, но вслух ничего не сказал. Когда возвращались, Вера слышала недовольное бурчание одного из замов Батуры:

- Ну и как этих ублюдков в Центр отправлять? Военные же их с собой не поведут. И на хрен они кому-то там сдались в Центре? Вот здорово будет, если этих лесниковских отпрысков не примут! Что нам с ними делать тогда? Отпускать? Обратно через весь Муос тащить? Убивать? Чего возиться – порешили бы сразу и проблем никаких. Если бы лесники взяли Партизанскую, они б с нашими детьми точно не церемонились.

Вера мысленно согласилась с мнением этого партизанца.

Когда всех детей посвязывали, в этом же углу в куче гнилой трухи нашли грязное медленно движущееся тело. Это был взрослый. Приглядевшись, по остаткам изорванной одежды поняли, что это – не лесник, а один из Партизанцев израненный и истощённый от недоедания. Уже после возвращения на Партизанскую, покормленный и отдохнувший, он рассказал:

- Они нас с Бобылём притащили в своё стойбище и давай всей толпой бить. Потом бить перестали, связали. И каждый день скачут вокруг нас и орут: «Лэса-бэса». Целый день с утра до ночи, а некоторые и ночью это орут. Кормили абы-чем. Тем же, что сами жрут, но разве эту труху гнилую жрать можно? От одного запаха блевать хочется. А позавчера Бобыль мне говорит: «Смотри, видно опять за бульбой собираются». Побрали они мешки и толпой ушли. А вернулось их меньше, побитых много. Бобыль мне и говорит: «Видать, досталось им от наших на Поверхности. Как бы на нас злобу не сорвали они сейчас». Как в воду смотрел. Накинулись они на Бобыля, потащили и давай его бить, пока до смерти не забили. Только орут: «Лэса-бэса». Потом ко мне подбегают. Что-то дёрнуло меня вякнуть по-ихнему : «Лэса-бэса». Как услышали они это дело от меня, давай улюлюкать, меня по щекам хлопать. Но бить не стали, обратно связали. После этого они собираться стали. Я так думаю, уходить они надумали. Если бы вы не пришли во время, ушли бы они отсюда, а чтоб со мной было – одному Богу известно…