3.3.

От последних слов местной Радисту стало не по себе. Неужели ему и завтра придётся общаться с этой уродиной.

Этого не случилось. Вечером этого же дня их всех снова собрали и объявили, что ведут в Нижний лагерь. Они подошли к лестнице, посреди которой была установлена гермодверь. Один из балахонщиков открыл лепестковый люк и они поочередно прошли внутрь.

Если атмосфера Верхнего лагеря была пропитана запахом полусгнившего мяса и угрюмости его жителей, одетых в балахоны. То в Нижнем лагере царил запах немытых людских тел, еды, плохо убираемых туалетов. Гомон сотен голосов, крики, смех и плач детей. Весь лагерь был похож на муравейник, причем обитателями муравейника были дети, подростки и совсем уж молодые люди. Они были одеты в какие-то обноски, но ни одного балахона Радист не увидел.

До Радиста дошло, что Нижним лагерем являлась собственно станция метро. Верхним лагерем – подземный вестибюль и переходы.

Их встречали четыре парня и две девушки. У некоторых были перекинуты за спину то же странное оружие, которое они увидели ещё в Верхнем лагере. Встречающие поздоровались с ними всеми за руку и пригласили за собой.

На станции, или в лагере, как его здесь называли, буквально негде было ступить. Привычных для Московского метро палаток здесь было мало. Стояли какие-то коробки, неуклюжие каркасы обитые досками, фанерой, картоном, тканью, соломой и ещё невесть чем. Видимо это и было жильё местных жителей. Кое-где у стен были набиты деревянные помосты, образующие второй этаж и на втором этаже также стояли, прижавшись друг к другу, эти убогие лачуги. Аналогичные помосты с лачугами были сделаны и над путями с обеих сторон платформы. Под сильно закопченным потолком болталось несколько тусклых лампочек. В трёх местах, на свободных от лачуг площадках, горели костры. На кострах готовилась какая-то снедь.

Их провели в служебное помещение в торце платформы, видимо бывшее для местных жителей залом совещаний. Здесь у стен тоже были установлены нары с набросанным на них тряпьём – в свободное от совещаний время это помещение использовалось для жилья.

Уновцам предложили садиться, хотя сесть было почти негде. Потом одна из девушек, видимо считавшаяся среди этой группы старшей, с улыбкой стала говорить:

– Чтобы упростить наше дальнейшее общение с вами, сразу сообщу, каким объёмом информации, любезно предоставленной жителями Верхнего лагеря, мы уже владеем. Совет Верхнего лагеря сообщил нам, что Вы появились со стороны Партизанской. Вы называете себя жителями Московского метро, прилетевшими сюда на вертолёте на зов какой-то радиостанции. Совет Верхнего Лагеря не нашел никаких данных, которые бы опровергли Ваше сообщение. Во всяком случае, мы почти исключили вероятность того, что вы являетесь американцами, ленточниками и, тем более, лесниками или агрессивными диггерами. Других врагов в людском обличии мы до сих пор не знали, поэтому вас относить к врагам тоже будет не справедливо. Являетесь ли вы друзьями и теми, за кого себя выдаёте, перепроверить не просто. Поэтому мы допускаем, что сказанное вами является правдой, но относимся к вам осторожно. Мы постараемся оказать вам в рамках разумного содействие в ваших целях. Но оружие, сами понимаете, вернуть сейчас мы не можем. Это будет сделано только тогда, когда вы покинете владения нашего лагеря. Прежде, чем задать вам интересующие нас вопросы, мы готовы ответить на те вопрос, которые интересуют вас.

Всё это было произнесено девушкой очень быстро, на одном дыхании, с дружелюбной улыбкой на лице. Уновцы не сразу поняли последнюю фразу. Но, увидев ожидание вопроса, Рахманов спросил:

– Что это за люди в балахонах в Верхнем лагере. Они с Вами за одно?

Девушка сразу же затараторила, как будто ожидала этого вопроса:

– По вашим рассказам, в московском метро ситуация, мягко скажем, более благополучна, чем у нас здесь. Поэтому вас может несколько удивить наша социальная структура. Метро – это основная часть обитаемого Муоса – у нас расположено ближе к поверхности. Да и радиация у нас сильнее. Мы более зависимы от поверхности: там у нас находятся плантации картофеля и мастерские. Средств индивидуальной защиты не достаточно, да и мы не можем решить все свои проблемы на поверхности лишь эпизодическими рейдами. Мы вынуждены направлять на поверхность на постоянной основе большое количество людей, что неминуемо ведёт к их облучению со всеми известными последствиями. А количество мутаций среди родившихся детей у нас и так велико. Поэтому у нас установлен Закон, согласно которого каждый рождённый в нашем и дружественном нам лагерях живёт в нижнем лагере до достижения определённого возраста. Жители Нижнего лагеря обучаются, женятся, рожают детей, растят их, работают на фермах, торгую с другими лагерями. Потом все, за исключением специалистов, стерилизуются. И переходят в Верхний лагерь, где более высокая радиация и работы связаны с выходом на поверхность: плантации и мастерские, а также с повышенной опасностью – охрана туннелей и верхних входов. Опережая ваш вопрос, скажу, что в Верхних лагерях люди живут не долго, от трех до десяти лет. Облучение приводит к лейкемии, раковым заболеваниям, разложению тканей, снижению иммунитета. Именно поэтому они ходят в балахонах, которые позволяют от других скрыть внешние проявления болезней, а также являются символом их подвижнической жизни во имя Верхнего и Нижнего лагерей.

Теперь Радист понял, что за запах он чувствовал в Верхнем Лагере – это запах разложения, запах гниющих заживо людей.

Кто-то спросил:

– А какой это возраст, после которого вы переходите в Верхний Лагерь?

– Обычно – 23 года…

Это было очередным шоком для москвичей. Большинство из них были старше 23 лет, а, значит, по местным законам давно должны были быть в Верхнем лагере, в радиоактивном пекле; работать на поверхности без средств индивидуальной защиты и заживо гнить от последствий воздействия радиации. Вот, оказывается, почему почти все население Нижнего Лагеря составляет дети и молодёжь.

Услышанное надо было переварить. Желания задавать какие-либо другие вопросы отпало. Теперь парни из числа местных начали задавать вопросы им. Они выясняли подробности жизни московского метро, обстоятельства их прилёта, прохода к станции, дальнейшие планы. Радисту это всё было неинтересно. Да и в помещении было тесно и душно, поэтому он решил выйти.

Радист осматривал станцию, такую не похожую и по конструкции и по населяющим ее людям и по их быту. Весь пол платформы и деревянных настилов был расчерчен прямоугольниками 1,5х2 метра. Когда они шли к служебному помещению, обратил внимание на облезлые линии потрескавшейся краски и большие неаккуратно нарисованные цифры трехзначных номеров. Но только теперь он понял, что таким образом было обозначены «квартиры» местных жителей. Большинство квартир было отгорожено от внешнего мира убогими картонными, фанерными стенками и тряпичными ширмами. Но некоторые вообще не имели стен. Жильцы: дети и их родители просто ютились в пределах этих прямоугольников на виду у всех.

В метрах шести от торца платформы был один из таких прямоугольников. Внутри него стояли три ящика, видимо служивших для жильцов одновременно стульями, столом и шкафами. Внутри прямоугольника было три ребёнка: чумазая девочка лет тринадцати; карапуз лет двух, сидевший голой попой на одном из ящиков и перебиравший с деловым видом мелкие предметы в своих руках. Девочка на руках держала грудничка – комочек, завёрнутый в грязные пелёнки, братика или сестричку. Девочка была бы миловидной, если бы не торчащие из-под немытых волос уши, словно локаторы, и худое, немного прыщавое лицо.

Когда Радист смотрел на неё, девочка подняла лицо, посмотрела ему прямо в глаза и улыбнулась. Щербатая улыбка лопоухой девченки была забавной, и Радист тоже ей улыбнулся. Реакция девочки была неожиданной для Радиста. Она положила ребёночка прямо на ящик и подошла к нему. Всё также улыбаясь, стала почти вплотную и задорно, совсем не стесняясь, сказала:

– Привет, я – Катя. А ты не из местных.. -, это был не то вопрос не то утверждение.

Такой поворот Радисту не понравился. Его престиж в отряде и так не был высок, а тут ещё заметят его в общении с детьми. Но девочку было жалко. Она смотрела ему прямо в глаза. И с этими торчащими из-под волос ушами напоминала ему какую-то зверюшку из детских книжек. Он решил ей дружелюбно ответить.

– Привет. Я – Игорь. Не местный.

Что-то из сказанного очень обрадовало девочку. Она стала улыбаться ещё шире и сама схватила его за руку своими немытыми ручонками. Она, забавно тряся его руку, быстро затараторила:

– Очень приятно, очень приятно. И имя у тебя очень красивое. Ты тоже ничего. И одёжка у тебя классная – у наших такой нет ни у кого. А сапожища – вообще супер. И накачанный ты наверно. Ну ты просто такой, такой…

Смутившись, Радист решил прервать это восхваление своих достоинств. В этот момент он увидел, что из квартиры этой девчонки выбежал малыш и семенит голыми ногами к ним. Перебив девочку, он сказал первое, что пришло в голову:

– Это твой братик?

Девочка обернулась, а потом как-то странно посмотрела на Радиста. Улыбка на её лице медленно скукожилась.

Женский голос сзади произнёс:

– Катюшенька, иди домой, там твоя дочка плачет.

До Радиста не сразу дошел смысл сказанного. Действительно, из «квартиры» девочки-подростка раздавался слабенький плач той малютки, которую она оставила на ящике. К Радисту подошла девушка, которая вела доклад в комнате собраний. Она повторила:

– Иди-иди, Катюшенька.

Девочка, казалось, сейчас расплачется. На лице её появилась смешная обиженная гримаса. Она взяла мальчугана и неохотно пошла в свою «квартиру».

Девушка сказала, глядя вслед девчонки, но обращаясь к Радисту:

– Бедная девочка. Её муж неделю назад умер от гриппа. Осталась одна с двумя детьми. Ищет нового мужа, но шансы у неё невелики.

– Так это её дети? Да сколько ж ей лет?

– Скоро пятнадцать будет.

Предмет их разговора с горькой гримасой на лице, приподняв грязную блузку, кормила махонькой грудью ребёнка.

– Для вас это дико. Но для нас жизнь длится только до двадцати-трёх, потом начинаются страдания. Поэтому и взрослеют у нас рано. Женятся, бывает, даже в двенадцать, а к шестнадцати имеют по двое-трое детей. Община перенаселена, но ей нужны новые люди, чтобы заменять тех, кто уходит наверх… А она, кстати, на тебя положила глаз.

Радист слушал, опустив голову. Трудно было поверить, что это лопоухое создание, которому надо бы играть в куклы, уже родило двух детей. Видимо, поняв настроение Радиста, девушка более весёлым тоном обратилась к нему:

– Кстати, меня зовут Светлана, Света. Если хочешь, я покажу тебе весь лагерь.

– Игорь.

Радист, к которому в Полисе девчонки не подходили на пушечный выстрел, знакомство сразу с двумя представительницами женского пола в течении нескольких минут показалось чем-то нереальным.

Светлана сразу взяла его за руку и повела вдоль перрона. Когда они проходили мимо квартиры малолетней матери, девчушка отчаянно крикнула:

– Игорь, приходи ко мне сегодня ночью, я буду ждать…

Игорь промолчал, Светлана тоже никак не прокомментировала эту реплику.

Знакомство со станцией заняло не более получаса. Большую часть территории занимали «квартиры». Была генераторная, представлявшая собой восемь бесколёсных велосипедов, цепной привод которых заканчивался в генераторах. Отсюда электричеством питались лампы станции и заряжались аккумуляторы переносных батарей. Со слов Светланы, нужды обоих лагерей генераторная обеспечивала, однако для работы мастерских на поверхности ток подавался с «термальной электростанции». Что это такое и где находится – Светлана не сказала, видимо не знала сама. Была небольшая мастерская с несколькими верстаками, столярными и сверлильными станками, опять же на велосипедном приводе. Был причал, к которому раз в двое суток подходили велодрезины с других станций. Радист поинтересовался, откуда такое пристрастие к велосипедной тяге, на что Светлана сказала, что до Последней Мировой неподалёку был велосипедный завод и много рабочих оттуда попало в метро. Готовые велосипеды и запчасти к ним тоже не так трудно было достать с самого завода.

Они вышли к одному из туннелей, где было устроено стрельбище. Там тренировались местные. Светлана удовлетворила интерес Радиста, показав ему местное оружие. Его называли «арбалет». Это была деревянная или металлическая планка, к которой при помощи зажимов крепилась стрела. Вдоль планки было уложено от двух до шести упругих пружин, вторые концы которых крепились к металлическому упору. При помощи взводного рычага, пружины натягивались и упор защелкивался на тупом торце стрелы. При нажатии на спусковой крючок зажимы раскрывались и стрела, толкаемая пружинным механизмом, с большой скоростью летела в цель. Не смотря на кажущуюся неказистость, оружие было довольно эффективным. Светлана в присутствии Радиста с сорока шагов «уложила» одну за одной три стрелы в мишень.

Потом Светлана показала школу. Это было четыре прямоугольных участка на перроне, отгороженные металлической сеткой. Там занимались дети от пяти до десяти лет. Всего четыре класса. Со слов Светланы, раз в год приезжали обучители из Центра, отбирали в ходе тестирования одного-двух ребят из выпускного четвертого класса и увозили их в Университет, где обучали сложным специальностям: врачей, электриков, агрономов, зоотехников. Специалисты в последующем освобождались от необходимости идти в Верхний лагерь, пока могут выполнять свои обязанности или пока не совершат преступления.

Остальные дети уже в десять лет должны были работать сначала в детском саду, потом в ткацкой мастерской, на ферме, на заготовке леса, в генераторной, при боевых действиях и многих других постоянных или временных работах. Детский сад был рядом со школой и огорожен металлической сеткой. Десятилетние воспитатели возились с оравой кричащих детей от одного до пяти лет. Здесь находились дети погибших родителей или родителей, находившихся в верхнем лагере или тех, кто был задействован на работах. И, наконец, Светлана с нескрываемой гордостью показала основную достопримечательность лагеря – ферму, которая располагалась в правом туннеле, по направлению к станции Первомайской. Ферма тщательно охранялась. На ферме, занимавшей полукилометровый отрезок туннеля, стояли ряды клеток, в которых содержались свиньи и козы. Особенно удивили Радиста свиньи: они находились в тесных клетках с отверстиями для голов и практически были лишены подвижности. По мере роста туша свиньи занимала всю клетку и даже выпирала между прутьев. Взрослые свиньи в результате этого становились почти прямоугольными. Как пояснила Светлана, так свиней было легче содержать, да и то, что они не бегали, а лишь только ели, способствовало их скорейшему росту.

Свиней кормили именно тем самым растением, через которые пришлось пройти Радисту и его товарищам. Местные называли его «лесом». Заготовка леса была очень опасным занятием. В самом лесу росли «шишки», из которых выпрыгивали многометровые мощные гипертрофированные побеги. Один побег мог сломать хребет взрослому человеку, либо умертвить за счёт смоченных ядом шипов. Лес не оставлял трупов, он их тоже пожирал.

Ещё опасней были «лесники». Лесники – одичавшая часть жителей автозаводской линии метро, которые считали лес богом и его с фанатичностью охраняли. Лес давал им пищу. В лесу они очень хорошо ориентировались и легко передвигались. Они были в симбиозе с лесом и шишками. Некоторые лесники приращивали к себе шишки, что делало их ещё опасней.

Если Партизаны пытались углубиться в лес слишком далеко, лесники нападали из дебрей. Для того, чтобы заготовить лес, шло пол-лагеря. Старшие с арбалетами в руках углублялись в лес, отсекая полосу от лесников, а младшие в это время заготавливали лес и переносили его в лагерь. Не проходило недели, чтобы на заготовке леса не погибли жители лагеря. А уже на следующий день лес на месте «вырубки» вырастал снова. Никто не знал, за счёт чего он растёт и чем питается. Говаривали, что это только корни основного растения, растущего на поверхности.

Но кроме опасностей, которые он нёс, лес ещё был основой хозяйства Нижнего Лагеря – им кормились свиньи, из леса научились делать одежду и циновки.

Осмотрев лагерь, Светлана и Радист вернулись к комнате собраний. Оттуда уже выходили уновцы и партизаны. Было видно, что обе стороны рады встрече. Кто-то из местных торжественно сказал:

– Кстати у нас сегодня праздник. Вы все приглашены.