Глава двадцать вторая. Тет-а-тет
Четыре часа дня, и городок Комак выглядит пустынно, как обычно. Люди не выходят на прогулку в Лонг Айленде, это не принято. Вместо этого они выезжают на машинах. На половине улиц отсутствуют тротуары. Большинство домов – бежевые, зеленые или голубые.
Дом Гейл, цвета слоновой кости, выделялся среди остальных, как последний здоровый зуб во рту наркомана с большим стажем. Спортивного вида машина, набитая до отказа подростками, пронеслась мимо дома. Другая спортивного вида машина – стильный кабриолет, ведомый очень молодой, густо накрашеной женщиной, проследовал в противоположном направлении. Муж и жена, ссорясь, прокатили на небольшой скорости в белом Кадиллаке. Пожилая женщина за рулем Хонды. Другая пожилая женщина в желтом Феррари.
Подъехал Лерой, скрипнув колесами. Накренившись, внедорожник взобрался, качнувшись, на въезд.
– Забыл взять у нее ключи, – сказал он.
Грэйс фыркнула презрительно.
– Что? – спросила Гвен, готовая помочь.
– Забыл попросить у тупой пизды ключи от ее сарая.
Замок был смешной. Гибкая препьюбесцентная девочка могла бы легко открыть дверь ударом ноги. Раздражаясь все больше, Лерой провел некоторое время, пытаясь вломиться в дом не попортив замок, в то время как нервничающая Гвен и саркастическая Грэйс следили и задавали дурацкие вопросы.
– У, блеск, – сказала иронически Грэйс, входя.
– Прелесть, да? – поддержала ее Гвен.
– Ага, – сказала Грэйс.
– Не слушай ее, Грэйс, – предупредил Лерой. – Мисс Форрестер издевается.
– Я это понимаю, – парировала умная Грэйс.
Дом как дом. Наверху тонкая стенка отделяла одну от другой две миниатюрные спальни. Если ее убрать, будет лучше. Подвал с отдельной ванной оказался самым просторным помещением в жилище.
После беглого осмотра дома, Лерой кивнул Гвен. Она принялась за работу, мастерски орудуя плоскогубцами и стейплером, создавая систему слежения, которая вскоре превратила дом в стоглазого Аргуса чей мозг, в виде дисплея и приемника, был инсталлирован и подключен в подвале. Как показ диапозитивов – секция за секцией, жилье Гейл с пошлой «авангардной» мебелью из стекла, пластика, и светлого дерева появлялось на экране. Три записывающих устройства фиксировали все, что попадало на камеры и сбрасывали информацию на три разных драйва. Лерой включил свет в гостиной. Когда ей надоело путаться у всех под ногами, Грэйс, наконец-то начав нервничать, оседлала складной стул в подвале с целью выяснить, сколько временио американский подросток женского пола может провести молча и не двигаясь. Четыре минуты, прикинул Лерой. Грэйс управилась выдержать все шесть, после чего попросилась в туалет. Лерой посмотрел на часы. За окном уже темно. Раскат грома вполне соответствовал его настроению.
– Ладно, иди, – сказал он. – И быстро чтобы, животное.
В подвальной ванной нет воды, сообщила всем Грэйс.
– Хорошо, – сказал Лерой, шумно вздохнув. – Наверх. Быстро. Я пойду с тобой, если не возражаешь.
– Возражаю.
– И что, похоже, что мне до твоих возражений есть дело?
Оставив Гвен в подвале, они бегом поднялись наверх. За окном еще раз грохнуло. Свет в гостиной мигнул дважды. Грэйс зашла в ванную и заперлась там. Лерой снова посмотрел на часы. Время опасно приближалось, по его расчетам, к моменту начала действия. Ему показалось, что он услышал скрип двери черного хода.
Батюшки.
Ей обязательно нужно было захотеть ссать, думал яростно Лерой, непременно, и именно сейчас, да? Женский мочевой пузырь в четыре раза меньше мужского, а канал в десять раз короче. И эти существа требуют, чтобы им дали равные права! И мы, с большими мочевыми пузырями и длинными каналами – даем им эти права! О глупость человеческая!
В доме наличествовало постороннее присутствие. Ошибиться было невозможно.
И что же теперь? Он не мог дать знать Грэйс, постучав в дверь ванной и произнеся какие-нибудь ободрительные слова. Гвен была одна в подвале. Две женщины. Нельзя полагаться на женщин. Ему захотелось завыть. Он положил руку на рукоять пистолета. Скрипнула доска пола под чьей-то ногой. Пожалуйста, не сливай воду, Грэйс. Пожалуйста, не возись с кранами. К черту гигиену. Пожалуйста.
Снова раздался гром. Используя момент, Лерой пересек коридор так незаметно, как мог. Изначальный план стал неприменим. Всё было зря – установка электронного наблюдения, ожидание в подвале, ловушка, всё. Теперь можно рассчитывать только на старые, веками проверенные методы – два яростных охотника выслеживают друг друга.
Он пытался не дышать. Следовало дать глазам привыкнуть к сумеркам задней комнаты, но времени не было. Проход к задней комнате дверей не имел.
Боковое зрение в сумерках работает плохо, и обычное зрение тоже. Лерой кинулся вперед, согнулся, присел, упал на колено, перекатился, поводя пистолетом – налево, направо, налево. Никого. Справа никого не было. Тень слева отбрасывалась дубовым комодом, на котором красовались миниатюрные бюсты знаменитостей прошлого, центральной фигурой был Бетховен. Он вгляделся в проход, из которого только что появился сам. Инстинкты подвели. Он почувствовал себя глупым неумехой. Новая тень возникла у него за спиной, и скругленный край стула соединился с верхом головы. Лерой упал лицом вперед, не издав ни звука.
Придя в себя – через пять минут? через час? через день? – он обнаружил, что сидит на стуле в гостиной, а руки его – в наручниках, за спиной. И, о вероломство! позор! труба! Труба за ним, сзади, и цепочка, соединяющая кандалы, за этой трубой. Голова раскалывалась от боли, и когда он попытался поводить глазами, боль поднялась, как уровень игры теннисного чемпиона в Уимблдоне, и он чуть снова не потерял сознание. Неприкрытые коммуникационные трубы в гостиной. Какая прелестная архитектурная придумка.
Гвен была рядом, сидела на стуле, руки стянуты за спиной изоляционной лентой, правая нога прикручена лентой же к ножке антикварного комода, на котором помещался очередной бюст – собаковода Павлова в этом случае. У Гейл Камински была к бюстам страсть.
Лерой обнаружил, что Ладлоу сидит верхом на стуле перед ними, с пистолетом в руке, со скептической улыбкой на лице. Правильные черты лица.
– Ты что, член садомазохисткого клуба? – спросил Лерой. Язык повиновался плохо.
– Нет, конечно, – сказал Ладлоу дружелюбным тоном. – Не доверяю любителям. А где Гейл?
Лерою было наплевать, где Гейл. Его гораздо больше интересовало местонахождение Грэйс. Он прислушался. Дом молчал.
– Есть легкий путь и есть тяжелый путь, – объяснил Ладлоу. – Хорошая новость – я человек разумный. Не извращенец, и не более садист, чем кто либо. Я понимаю, что полиция обо всем об этом ничего не знает, иначе мисс Форрестер здесь не было бы. То, что имеет место – баталия, устроенная частным образом лично Детективом Лероем, независимое предприятие: хобби такое у храброго детектива. У всех у нас есть хобби. Ладно. Если скажешь мне, где Гейл, пыток не будет. Я просто оставлю вас обоих здесь на пару часов и привезу Гейл. Если же ты откажешься говорить мне, где она, произойти может многое.
– Как тебя зовут? – осведомился Лерой.
– Ладлоу, если тебе необходимо это знать. Гейл, кстати говоря, не очень-то и важна. Я мог бы ее найти и после того, как закончу с вами двумя. Не сегодня так завтра, или послезавтра. Я просто подумал, что ты мог бы очень меня обязать, и я отблагодарю тебя, убив быстро и безболезненно. Предполагаю, что у тебя есть ко мне вопросы.
– Есть. Как бы ты предпочел умереть – стоя, сидя, или лежа? – спросил Лерой.
– Я уважаю браваду, Лерой, но не кажется ли тебе, что время меряться хуями прошло?
– Зачем вы это делаете? – спросила Гвен.
Ладлоу повернулся к ней.
– Глупый вопрос. Совершенно очевидно, что я получаю удовольствие от моих трудов, – объяснил он. – Сегодня, правда, у меня есть и другие причины. И все же настоящий джентльмен должен получать от своего труда удовлетворение – в первую очередь. Взять, к примеру, Лероя. У него неплохая голова, сносно работающая. Он не лишен определенного шарма, грубоватого, но все же шарма. Он мог бы стать кем угодно. Профессором философии. Архитектором. Астрономом. Политиком. Он предпочел никчемную зарплату полицейского. Переодевания, утонченный ежедневный кайф выдавания себя за кого-то другого. – Он рассмеялся. – Следовало выбрать более безопасную профессию.
– Кто бы говорил, – сказал Лерой. – А чем ты занимаешься в свободное от основных занятий время?
– Я помощник вице-президента в известном инвестиционном банке.
– Да ну? – сказал Лерой. – Что нового с акциями Дженерал Моторз, не подскажешь?
– Почему нет? Некоторое время они шли круто вниз, но есть признаки выздоровления. А что, ты купил недавно несколько?
– Я не владею акциями.
– Это не слишком-то мудро, Лерой, – пожурил его Ладлоу. – Все должны иметь акции. Другого пути вписаться в общество в наше время просто нет. Даже католические священники имеют акции.
– Ты не боишься?
Ладлоу удивленно посмотрел на Лероя.
– Чего мне бояться?
– Что тебя поймают.
– Нет, конечно. Меня нельзя поймать.
– Почему же?
Ладлоу пожал плечами.
– Система не рассчитана на то, чтобы ловить людей моего типа, Детектив. Рассчитана, чтобы ловить глупых, безмозглых, инфантильных уголовников. Преступники – дураки все до одного, и блюстители тоже. Я всякий раз принимаю меры, чтобы не дать системе никаких зацепок, вот и все.
– Я, честно говоря, имел в виду нелегальную внутреннюю торговлю акциями, – сказал Лерой. – Что же касается поимки тебя за то, что ты делаешь в данный момент – не волнуйся, тебя поймают. Даже не думай, что не поймают. Выкинь эту мысль из головы.
– Уж не доброго ли Господа ты имеешь в виду? – Ладлоу улыбнулся.
– Ты эту возможность не рассматривал? – спросил Лерой.
Ладлоу педантично поджал губы.
– Некоторые становятся религиозными, когда перед ними смерть, но, Лерой, мы же с тобой люди разумные! Ты что же, считаешь, что я, лично, сын своей эпохи … – Он изобразил торжественную позу, привстав. С запозданием, Лерой сообразил, что у парня есть зачаточное чувство юмора. – Цепи религии наконец пали. – Ладлоу насмешливо посмотрел на Лероя. – Две тысячи лет религиозные секты всех мастей использовали Бога как предлог, чтобы угнетать других. Сегодня, когда наконец стало понятно, что Бога нет, и религиозный водевиль не больше чем обман, уловка, придуманная, чтобы контролировать население, некоторые из нас вздохнули свободнее. Можно также взглянуть на факты. Человечество необратимо разобщено. На самом деле есть всего два класса – думающее меньшинство и все остальные. У каждого человека только одна жизнь, дальше ничего нет, никого не ждут ни награды ни штрафы, так почему же не воспользоваться инстинктами – чужими и своими – почему бы не постараться получить максимум удовольствия от жизни?
***
Эти двое – у них столько общего, что можно было бы восхититься похожестью, если была бы возможность смотреть на все это со стороны, а не участвовать.
Различия – только поверхностные. Но если бы человеку со стороны понадобилось бы иметь дело каждый день с одним из них, он наверняка выбрал бы Ладлоу. Ладлоу заслуживает доверия в большей степени. Джентльмен с идеальными манерами. Наверняка никогда не кладет локти на стол за обедом. Ума у Ладлоу явно больше – судя, хотя бы, по данной ситуации, а не только по внешнему виду. Ладлоу – холодный, прагматический мыслитель, с которым можно полемизировать. Лерой – упрямый иррациональный подонок, склонный к жестокости.
Но похожести, но совпадения! Невыносимо! Обоими руководит страсть к ненужным приключениям. Агрессивность, игнорирование чувств других, самоуверенность – идентичны. Мысли, возможно даже методы – одинаковые. Они и похожи друг на друга даже внешне! Нетрудно себе представить Ладлоу на месте Лероя, даже здесь, в мещанской гостиной на первом этаже пригородного сарая. Лерой на месте Ладлоу? Менее правдоподобно, но – почему нет?
***
Дай мне силы, думал Лерой, сжимая зубы. Не дай мне увидеть, как он делает с нею – что-либо. Я отдаю себе отчет, что прошу ради собственного морального удобства. Я, как всегда, эгоист. Но пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста – не дай мне это увидеть. Мудрость? Нет у меня мудрости. Человеколюбие? Я не щедр. Милосердие? Да, наверное завалялось где-нибудь, надо бы поискать. Намерения, обещания в обмен на исполнение просьбы? Это только себя обманывать. Я ничего не могу Тебе предложить взамен, ничего не могу обещать – вот настолько я жалок и низок. Я – грязный грешник, и смерть смотрит мне в лицо, такие дела. С любой логической точки зрения, я Тебе не нужен, совершенно бесполезен. Но мы ведь не логику здесь обсуждаем. Любовь? Есть такое. Вера? Странно даже, но, оказывается, много. Так вот – это не требование и не торговля. Это просто мольба. Мольба. Пожалуйста. Пожалуйста. Я не могу сказать, что слеп. Глуповат и непокорен и жесток и низок и ненаблюдателен и неблагодарен, но не слеп, далеко не слеп, что автоматически делает меня виноватым. Потому что я знаю, что творю. Я понимаю, что это плохо, и все равно делаю. Пожалуйста. Пожалуйста.
Реальность вернулась, рыча как трансатлантический лайнер, реверсирующий турбины после того, как колеса коснулись посадочной полосы.
– Это что такое было – не молитва ли, Детектив Лерой? – спросил Ладлоу с холодным, почти научным, удивлением. – Губы шевелятся, глаза закрыты … Я просто спрашиваю … Мне любопытно, – добавил он насмешливо. – Готовишься встретить Того, Кто Тебя Создал?
– Нет, – откликнулся Ладлоу. – Не люблю оставлять концы.
– Интересно, – сказал Ладлоу. – Оба мы знаем, что ты вот-вот умрешь, поэтому вранье исключено. Удивительно, как правдивы делаются люди перед смертью. Ну, хорошо. Скажи мне, если есть на свете Бог, почему он тебя не защищает в данный момент? Почему Он позволяет мне, убежденному атеисту, отобрать жизнь у одного из поклоняющихся Ему?
– А я откуда знаю, – раздраженно сказал Лерой. – Я – не Он. Я – это я.
– А я ведь был когда-то христианин, – сказал Ладлоу, улыбаясь. – Пел, между прочим, в хоре. А однажды, было мне восемнадцать лет, я слушал речь одного евангелиста. И в процессе слушания вдруг осознал, что все, что он говорит – нонсенс, и что мне необходимо обо всем этом подумать – раньше не думал.
– Весьма занятная история, – одобрил Лерой. – Очень поучительно. Тебе следует послать ее Канцлеру Школ Нью-Йорка. Пусть поставят в программу.
– Я знал, что тебе понравится. Ты когда-нибудь изучал эволюцию? Всерьез, я имею в виду? Не как ее в школе изучают, а всерьез?
– Конечно, – откликнулся Лерой. – В школе ничему на самом деле не учат, кроме использования презервативов. Ты, наверное, набрался знаний об эволюции во время пребывания в зоопарке. Зачем ушел? Компания разонравилась?
– Я позволяю тебе говорить, – сказал Ладлоу, – из любопытства. За всю мою жизнь я ни разу не нашел данных, указывающего хотя бы косвенно на существование Бога. В твоем случае, очевидно, такие данные были. Ты все-таки профессиональный сыщик, посему логично было бы предположить, что ты такими данными располагаешь?
– Какими данными? – спросил Лерой. – Отпечатками Его пальцев, что ли? Или же тебя интересует ДНК?
– Видишь, ты не можешь даже конструктивно подойти к теме, – сказал Ладлоу. – Я задал тебе простой вопрос, и ты сразу сползаешь в сарказм. Христианские теории не выдерживают близкого разглядывания.
– Разглядывание требует времени и непредвзятости, – возразил Лерой. – Я не берусь обратить тебя в христианство за один вечер. Мне понадобится по крайней мере неделя, и нам следует перебраться в место, более располагающее к теологическому инструктажу.
Ладлоу рассмеялся.
– Это хорошо, что у тебя есть чувство юмора, – сказал он, – хоть и поверхностное. Возможно, ты был бы здравомыслящим человеком, если бы избавился от суеверий.
– Не выйдет, – сказал Лерой. – Вера есть врожденное человеческое качество. Даже ты во что-нибудь да веришь.
Ладлоу пожал плечами.
– Скорее всего да. Я верю, что человечество есть единое целое, и что религиозный инстинкт есть просто инстинкт самосохранения. Я также верю, что людям рациональным следует бороться с инстинктами. Когда инстинкты побеждены, многие вещи становятся вдруг ясными и понятными. Например, самое большое, самое утонченное удовольствие, известное человеку – возможность иметь абсолютную власть над другим человеком. Власть не есть средство, Лерой – это цель. Когда ты понимаешь, что ни рая ни ада нет, и загробной жизни тоже, ты осознаешь, что все, чего следует бояться – законы, придуманные человеком.
– Тоже вещь вполне солидная, – предположил Лерой.
– Пустяк. Закон человека есть просто продолжение законов Бога. Самые важные наши законы написаны были, когда мир был целиком религиозен. Поэтому законы эти могут остановить только тех, кто боится Бога. У законов нет собственной этической базы. Люди, следующие законам, просто верят, что законы правильны.
– Что-то очень сложно для меня, – сказал Лерой. Его левый глаз начал заплывать. Он не помнил, чтобы его били давеча в глаз. Наверное, он уже выключился, когда этот сумасшедший пиздюк долбанул его. Поднял, небось, с пола, прислонил к стене, и захуячил в глаз. Скотина. А поглядишь на него – вроде особенно мстительным или злобным не выглядит.
– Те, кто попадается, – продолжал Ладлоу, – всегда верят, в глубине души, что законы правильны и важны. И копы верят в тоже самое. Копы и преступники думают более или менее одинаково.
– С тобой противно и скучно, – сказал ему Лерой. – И тебя поймают.
– Как?
– Ты совершишь ошибку. Никто от ошибок не защищен.
– А, ты об этом. Я совершал ошибки в прошлом, – Ладлоу улыбнулся. – Но, видишь ли, гоняться за мной нет причин. Ни у кого. Посуди сам – кому я приношу вред тем, что убиваю пять-шесть мудаков в год? Столько же людей убивают за час – только на Восточном Побережье. Я более или менее безобидный искатель удовольствий в океане неряшливого, некомпетентного, беспричинного насилия.
– Тебя поймают, – упрямо сказал Лерой.
– Я бы на твоем месте не тратил время, уповая на это, Лерой, – сказал Ладлоу. – Если, конечно, твой Создатель меня не остановит прямо сейчас … Вот я думаю, послушав тебя – это то, что ты имел в виду? Это и есть твоя цель? Ты выполнял Божью миссию, когда начал за мной гоняться? А не зазнался ли ты? Не кажется ли тебе, что Бог, если бы Он на самом деле существовал, выбрал бы себе менее одиозногоо курьера? Убийца, вымогатель, вор, хам, по уши в пороке. И пьяница к тому же! Хорошо примерный прихожанин! Сколько ты нарушил из Десяти Больших? Впрочем, все вы, христиане, именно такие и есть – злобные ханжи, в точности похожие на Великое Существо, которое, по вашему мнению, живет на небе. Вы его создали по своему образу и подобию. Более ханжеских книг, чем Библия, нет на свете. Ах! Почему меня не ударило молнией только что? Знаешь, почему ты веришь в Бога, Лерой? Потому что так удобнее. Тебе проще представить себе, что существует какой-то там Бог, чем честно посмотреть на свои недостатки, или на недостатки человечества. У меня для тебя есть новость, Лерой. Дело того не стоит. Человечество – сборище вполне гнусное. Грязное, вырождающееся, и скучное.
– Аспирин у тебя есть? – спросил Лерой.
– Нет у меня аспирина.
– Я просто думаю, что воспринимал бы твои премудрости гораздо лучше, если бы башка не так болела. Ты что, не видишь, что я желаю у тебя учиться?
– Твой энтузиазм умиляет. Прошу тебя воздерживаться впредь от сарказма, иначе последует наказание.
– Сигарету и чего-нибудь выпить, – сказал Лерой. – Ну, пожалуйста? Всего за одну сигарету я скажу тебе совершенно точно, какую бы машину водил Иисус, живи он сегодня, и какие акции покупал бы.
Ладлоу пододвинул стул и снова оседлал его. Лерою хотелось, чтобы мужик этот выглядел бы более самодовольным, может быть фатоватым. Посланцам сатаны не следует ли быть более узнаваемыми? Не должны ли они выражать действительные свои чувства невеселым, гортанным смехом, переполненные торжествующим злом?
Нет. Добро и зло функционируют не так. Вид их не вызывает автоматической реакции. Если бы на земле появился посланец Бога, подумал Лерой, то, наверное, замаскировал бы как-нибудь крылья, нашел бы приличный кожаный футляр для трубы, и представился бы глуповатым толстым адвокатом, предлагающим свои услуги за двадцать штук зеленых, или кем-нибудь в этом роде.
– Когда-то у нас была гостеприимная, щедрая планета, – сказал Ладлоу, глядя через голову Лероя. – Мы наткнулись на технологические придумки, с помощью которых могли бы навсегда оградиться от голода, болезней, и социальных конфликтов. Но что мы сделали вместо этого? Мы начали массовое производство этих технологий, что сперва привело к их бесполезности, а затем стало приносить вред. Теперь с помощью этих же технологий мы уничтожаем все естественные ресурсы и сами себя.
– Блеск, – сказал Лерой. – тебе следовало бы стать защитником окружающей среды. А башка у меня все равно болит.
– Когда технологическая фаза нашего развития наконец закончится, человечество, загрязненное и изуродованное генетически благодаря нашим бездумным экспериментам, твое и мое, Лерой, человечество, которому совершенно случайно удалось подняться на самую верхушку эволюционной пирамиды, и которое не сумело восхититься и воспринять небывалый вид, открывающийся оттуда, вынуждено будет спуститься вниз, чтобы навеки занять место у доисторического костра. В этот раз – навеки, Лерой. Строить все заново в этот раз будет не из чего. Мы уничтожили все материалы. Мы слишком примитивны.
– Говори за себя, – сказал Лерой. – Я не примитивен.
– В чем-то ты прав, – сказал Ладлоу. – Ты не примитивен. Например, когда дело касается женщин, у тебя, надо отдать тебе должное, безупречный вкус.
***
Постепенно, волевым усилием Гвен отошла от шока. Волна адреналина отступила. В мыслях появилась ясность. Положение было неприемлемое, и его следовало изменить. Руки стиснуты изоляционной лентой за спиной. Правая нога, лента, ножка комода. Она не могла попытаться встать не привлекая внимания Ладлоу. Помимо этого, вставание ничего не изменило бы. Плечи двигались. Пальцы тоже двигались, хоть и с трудом – изоляционная лента частично прервала циркуляцию крови. Бедные ее изящные запястья! В карманах куртки не было ничего полезного. Но в заднем кармане джинсов лежали уютно плоскогубцы, с помощью которых она инсталлировала систему наблюдения. Она сосредоточилась на этой мысли.
– Сколько непримитивных людей можно найти в мире в любое время? – разглагольствовал Ладлоу. – По крайней мере я не страдаю иллюзиями по поводу моего предназначения или ложного чувства высшей миссии…
Если бы она могла … как-нибудь … запустить руку в задний карман, вынуть плоскогубцы … каким-то способом переместиться к Лерою … и перекусить цепочку, соединяющую наручники…
Он провалился. Он потерпел неудачу. Гнев Матушки Природы, хам и подонок, злобный хищник – потерпел поражение.
– Счастье состоит в непосредственной зависимости от власти. Именно поэтому в голову людям пришла когда-то идея, что Бог вечно блажен. А как же иначе – ведь ему принадлежит вся власть во Вселенной, всегда.
– Хуйня, – сказал Лерой.
– Почему?
– Не знаю. Хуйня и все.
– Да ладно тебе, – Ладлоу подошел к Гвен и запустил пальцы ей в волосы. Посмотрел, улыбаясь, ей в лицо, продолжая втолковывать Лерою, – Есть два пути обретения счастья через власть. Первый – воспользовавшись властью. Второй – сдавшись власти. Это логично, поскольку если бы все захотели пользоваться властью, спрос превысил бы предложение в миллионы раз. Баланс был достигнут, когда так называемые развитые виды разделились на две группы – доминирующую и покоряющуюся. Мужчины и женщины, с несколькими исключениями.
А ведь есть еще Грэйс, думала Гвен отчаянно, пытаясь игнорировать руку Ладлоу, скользящую теперь по ее шее и касающуюся ее левой груди. Где Грэйс? Он ее убил?
– … обрести счастье доминируя, а женщины – покоряясь, и никакое количество высокопарного трепа о равенстве никогда этого не изменит. Есть, конечно, уроды, но уроды редко бывают счастливы.
– Это опять же, боюсь, выше моего понимания, – сказал Лерой, закрывая глаза и сжимая зубы.
– Дай-ка я у тебя кое-что спрошу, – сказал Ладлоу. – Что делает тебя счастливым – что именно? Какой именно сладкий яд предпочитает лично Детектив Лерой?
Он отступил от Гвен и положил пистолет на пол.
– Увидеть тебя мертвым, – сказал Лерой. – У меня бы голова закружилась от счастья. Честно. Ты себе не представляешь.
Ладлоу ударил Лероя наотмашь по лицу. Лерой едва успел закрыть здоровый глаз.
– Хороший аргумент, – отметил Лерой.
– Я неправильно сформулировал вопрос, – небрежно сказал Ладлоу. – Прими мои извинения. Что сделало бы тебя счастливым на какое-то продолжительное время? Я имею в виду – помимо обычного твоего ассортимента восторгов – избиения людей, которые не могут тебе сопротивляться, беспричинного пьянства в паршивых пабах в Ист Вилледже? Не секс ли?
Лерой поднял действующую бровь.
– Может быть, – сказал он. – Ты многое обо мне знаешь, оказывается.
Он стер плечом кровь с губы.
– Секс, – продолжил лекцию Ладлоу, – есть самый очевидный акт использования власти и подчинения власти, во время которого мужчина играет роль щедрого властителя, а женщина покорной рабыни, упивающейся щедростью и нежностью мужчины и боготворя его, как ее личного Бога. Чем больше покорность женщины, тем больше власти и тем утонченнее опыт. Обычно отсутствует важный элемент – власть над жизнью женщины. Тут блюстители закона забираются к тебе в постель. Об этих мерзавцах невозможно не думать, и поэтому счастье твое, Лерой, неполно. Правительство – самый злостный сексуальный преступник, если хочешь знать. Мой метод позволяет достигать полной нирваны. Никаких похотливых подслушивающих, подглядывающих в моей скромной chambre des plaisirs. Недостаток один – в конце концов я действительно должен женщину убить, дабы продолжать в безопасности мой эксперимент над человечеством. Я не злой, просто у меня нет выхода, даже когда объект мне очень нравится. Впрочем, у меня есть власть позволить жертве жить так долго, как я захочу. Именно поэтому сеансы мои, как правило, долгие.
– Ну и детство у тебя было, наверное, – сказал Лерой. – Ад кромешный.
– Детство как детство.
– Нужно было попробовать альтернативы.
– Прости, как? Какие альтернативы?
– Не знаю, – сказал Лерой. – Литературу елизаветинского периода?
– А, да. Искусство, – Ладлоу издал смешок. – Мне некоторое время было интересно, признаюсь. Но что такое искусство как не толпа жалких неудачников, жаждущих абсолютной власти и ноющих о невозможности ее достижения?
– Есть также амбиция, – заметил Лерой.
– Амбиция есть средство приобретения власти путем завоевывания любви аудитории, – высокопарно сказал Ладлоу, и это в иное время рассмешило бы Лероя. – Я приучил себя не удовлетворяться заменителями.
– Ты пурист, – предположил Лерой, прижимая язык к верхним зубам. Вроде бы на месте.
– Я реалист. Например, одна из причин, по которой я сейчас с тобой беседую – мне нужно выговориться, чтобы не было соблазна делиться впечатлениями с незнакомцами, или членами моей семьи, которые могли бы заявить о моих впечатлениях в полицию. Кстати, зачем бы им было на меня стучать, как ты думаешь? Материальной выгоды нет. А все дело во власти. Посадить самого неуловимого преступника в истории за решетку, держать в дрожащих пальцах нить его жизни, злорадствовать – это ли не власть?
– Может, кто-нибудь из них пожалел бы твои будущие жертвы, – предположил Лерой.
– Перестань, – сказал Ладлоу. – Мы здесь все взрослые, Лерой. Если бы какая-нибудь группа людей действительно вознамерилась бы освободить человечество от невзгод, я бы, наверное, к ним присоединился, потому что, черт тебя возьми, я-то как раз очень сочувствую человечеству. В отличие. Я плоть от плоти человечества. Но каждая якобы попытка спасти человечество, если присмотреться, оказывается просто еще одной попыткой захватить власть. Революционные спасатели рассуждают о справедливости и сочувствии до того как, растоптав и иногда физически уничтожив конкурентов, обнаруживают, что позиции их крепки. Треп некоторое время продолжается, но действий нет.
– О политической философии мне ничего не известно, – сказал Лерой. Он бы покачал с сожалением головой, если бы не знал, что будет больно. – А героин ты не пробовал?
Ладлоу еще раз его ударил.
– Счастье, по определению, приходит вспышками, или волнами. Рано или поздно наступает насыщение. И тогда, – сказал Ладлоу, – ты ищешь что-нибудь новое. Кроме того, люди меняются с возрастом. Думаю, что к пятидесяти годам я переменюсь. В пятьдесят лет власть привлекает гораздо меньше. Комфорт важнее, и, да, любовь тоже важнее. Может, займусь благотворительностью. Но хотелось бы уйти на высокой ноте. Думаю, что финальным аккордом будет женщина Президента. Последний акт. К несчастью, среди них нет красивых. Не знаю, почему, может, для того, чтобы быть выбранным в Белый Дом нужно иметь некрасивую жену, дабы избиратели не чувствовали себя в очередной раз ущемленными. Но если появится красивая, а мне еще не будет пятидесяти, черт с ним, сделаю и закрою счет. Конечно, настоящая власть вовсе не там, но восприятие порой не менее важно, чем реальность, а большинство людей действительно воспринимают Президента, как самого могущественного человека на планете. Ты об этом знаешь, Лерой, или – мсье Ле Руа? Ты американец по рождению, но методы у тебя французские. – Он усмехнулся. Лерой откинул назад голову, чтобы уменьшить течение крови из носа. – Сперва, – сообщил ему Ладлоу, – я думал, что гады из Лангли на меня вышли, хотя зачем это им – я не мог себе представить. Вскоре я понял, что Лангли не при чем. У всего этого цирка, что ты устроил, был явно французский привкус, а уж использование женщины-любителя и участие ее в засаде – ну, знаешь! Крысы из ЦРУ безусловно используют женщин, и всегда использовали, но в романтизме их обвинить нельзя. Дай женщине женскую работу, пусть она следует инструкциям свято, пусть задушит или отравит кого-нибудь, и быстро уйдет – да, это понятно. Но ЦРУ никогда не сунет юбконосительницу в дело, требующее импровизации. Есть классический рассказ Эдгара Аллана По о парне, который говорит, что если хочешь что-нибудь спрятать, прячь там, где никто не будет искать – у всех на виду. Рассказу полтора столетия, но девушки остаются девушками. Они всегда находят самые худшие места для прятанья. Можно было бы повесить табличку над каждым, с надписью «Здесь камера». То бишь – морозильник, матрас, коробка из-под обуви, конверт, приклеенный к раковине. Все, что мне понадобилось сделать – определить каждый трансмиттер и заблокировать сигнал. Ты позволил ей и в этом доме, в засаде, действовать по ее усмотрению. В результате – главный агрегат находится в подвале, а не закопан в чей-нибудь газон в пятидесяти ярдах, и не стоит просто на крыльце, замаскированный под мусорное ведро. Я не знаю, кто спит с хозяйкой этого дома, но рядом с агрегатом в подвале нашлась бейсбольная бита. Как удобно.
Гвен захотелось заплакать. Бравада Лероя – жалкая. Вот он сидит, беспомощный, побитый, в крови и синяках. Она поняла, что теряет сознание. Она сжала зубы. С усилием она направила глаза на галстук Ладлоу. Постепенно, реальность снова вошла в фокус.
– … крестовый поход в одиночку, – говорил Ладлоу. – Очень благородно. Четыреста пятьдесят человек убили за год только в этом городе. И, знаешь, из тех двух дюжин, которых я отправил на тот свет за последние пять лет, ни один не был приятной личностью. Тебе бы самому они ужасно не понравились, Лерой. Мелочны, бесполезны, обуза для общества.
– С каких это пор мы вдруг заботимся об обществе? – хрипло спросил Лерой. – Какие-то бессмысленности пошли вдруг, мужик. – Он снова запрокинул голову.
– Мне жалко общества. Где-то в прошлом в генный код человечества вкралась ошибка. И теперь планета перенаселена. Чтобы содержать все эти лишние миллиарды, тонны генетически измененной еды производятся каждый день, каждый час. Индивидуализм задавлен. Эстаблишмент заигрывает с невеждами и хапугами. Мы истратили невосполнимые ресурсы, и я не только ископаемые имею в виду. За последние полвека не было в мире ни живописи, ни музыки, ни архитектуры – ничего. Человеческий гений безнадежно разжижен. Человечество вошло в сенильную стадию благодаря падению белого человека. Белый человек стал слаб, Лерой, но кто его заменит? Кандидатов нет. Мы научили и натренировали других, но есть свидетельства, что они не смогут поддерживать цивилизацию. Они ее даже принять толком не могут. Их намного больше, и они яростные, эти языческие орды, но среди них нет ни архитекторов, ни инженеров, ни физиков, ни художников. И они всё размножаются. Миллионы новых раковых клеток на теле человечества рождаются каждый день, миллионы жадных ртов, потребляющих не производя, и все они религиозны, конечно же, и религия их называется – Качание Прав. Большинство из них не умерло в младенчестве благодаря медицине белого человека. Многие из них не умерли от голода благодаря изобретательности и работоспособности белого человека. Они рожают генетически неполноценных детей. И что же – скажешь, что если бы Бог существовал, Он допустил бы такое? Эти тьмы недоразвитых великовозрастных детей, которые знают только слово «Дай!» – допустил бы? Нам не нужно даже ждать окончательной природной катастрофы, поскольку в течении тридцати или менее лет у нас кончится нефть. Самолеты не будут летать, танки не будут ездить. Вообрази себе Северную Америку, подмятую злобными миллионами латиноамериканцев с юга, Европу, по которой пройдут катком сердитые черные из Африки и арабы с Ближнего Востока, Россию, разорванную на части дикарями из Индии и Китая. Нам нечем остановить эти орды, нечего противопоставить их примитивной ярости. Они разрушат все, включая нас самих, и не сумеют ничего построить заново, поскольку строительство не является частью их генетической структуры. Здания будут разрушаться, потекут контейнеры с атомными отходами, начнут гнить поля. Болезни и голод докончат дело. Сидя вокруг доисторического костра, остатки человечества будут общаться между собой с помощью неразборчивого кряканья, поскольку язык тоже выйдет из употребления. Нравится? А кто виноват? Я скажу тебе, кто. «Плодитесь и размножайтесь» – помнишь такое? «Будь милосерден. Каждая индивидуальная жизнь – святое. Ни одна жизнь не ценнее другой». И так далее. Что ж, надеюсь, что результаты всех удовлетворили. Западная медицина и западные технологии привели к взрыву рождаемости в Индии и Китае. Вместо того, чтобы закрыть и запереть дверь, Запад открыл ее, позволив всем этим бесполезным, бесталанным, безмозглым толпам из экзотических стран проникнуть в себя. И сегодня белый человек, ослабленный христианской доктриной, не имеет достаточно силы воли, чтобы выставить человекоподобную саранчу обратно за дверь.
– Гитлер пытался, – сказал Лерой. – Смилуйся и дай мне аспирина, претенциозный мудак.
– Гитлер был маньяк и дебил, – объявил Ладлоу. – У него были все нужные средства. Он мог бы исправить ситуацию. Но у него была мания. Например, все эти гневные речи по адресу евреев – просто абсурд. Как можно?
– А что бы ты сделал на его месте? – спросил Лерой. – Нет, не говори. Можно мне пропуск в туалет? Смотри сколько крови вылилось.
– Я бы заручился поддержкой евреев, для начала. Я бы создал для них государство. Я бы стер арабов и персов с лица земли и отдал бы евреям весь Ближний Восток, вместе с нефтью. После этого евреи сами бы задавили любые анти-немецкие сантименты, которые могли бы подорвать мои позиции. И, конечно же, я бы разбомбил в пыль Индию и Китай, чтобы навсегда избавиться от генетического мусора, захлестнувшего данные регионы. После этого я бы транспортировал всех небелых в Африку. Идеально подходящий для этого континент. Все, что нужно сделать – поставить несколько охранников вдоль Суэцкого Канала с приказом стрелять во все что приближается к берегу на противоположной стороне. Предоставленные самим себе, изгнанники за несколько лет опустились бы в каменный век и не представляли бы больше демографической опасности для разумной части человечества. Ну, некоторые либералы поворчали бы по этому поводу, но вскоре правительства мира увидели бы выгоды моего подхода и присоединились бы ко мне, чтобы сразиться со Сталиным, который был бы против, и с Черчиллем, которому захотелось бы сохранить контроль над так называемой Британской Империей любой ценой. Рузвельт скорее всего поддержал бы меня. Вовремя остановленные, Черчилль и Сталин не владели бы достаточными ресурсами, чтобы противостоять легионам оккупантов.
– Очень забавно, – заметил Лерой, снова наклоняя голову назад. – А что бы ты делал после этого?
– Не знаю. Но по крайней мере у человечества появилось бы время действовать, а не пытаться удержать то, что удержать нельзя в принципе.
– Хорошая мысль, – согласился Лерой. – Почему ты не баллотируешься в президенты? Я бы за тебя голосовал. Чисто развлекательный аспект твоего избрания того стоил бы.
– У меня нет политических амбиций, – сказал Ладлоу. – Политика так скучна. Есть что-то изначально порочное в попытке сохранять иллюзию власти.
Гвен потеряла сознание.
***
Сумерки. Джордж и я добираемся до Сен Дени – старинный городок, предместье Парижа. Улицы пустынны. В карете, в которой мы едем, есть миниатюрная печь, и угольки потрескивают в ней, поскольку сегодня холодно. Кучер останавливает карету у базилики. Я не хочу смотреть. Я бы лучше сидела бы просто рядом с Джорджем, ютясь и лениво его поглаживая. Ленивая томность – моя специализация. Джордж выглядывает и кивает мне. Дверь базилики открыта почему-то.
Джордж вылезает из кареты и оглядывает улицу – нет ли потенциальных свидетелей. Я глубоко вдыхаю, запахиваюсь плотно в плащ, выскальзываю из кареты, и бегу к двери базилики. Джордж заходит за мной.
Внутри темно. Джордж обо всем успел подумать – в его руке загорается свеча. Мы идем между гробницами, пока не натыкаемся на недавно возведенный пьедестал с мраморными коленопреклоненными Луи и Мари. Джордж оглядывает пьедестал, приседает у основания, и проводит рукой по поверхности.
Он говорит – «Идеально».
Я соглашаюсь. Я все равно думаю, что затея эта – нонсенс, но, чтобы угодить ему, говорю – «Начнем».
Он вынимает кинжал.
Он говорит – «Мое послание тебе, а твое мне. Так?»
Я киваю.
Он говорит – «Два слова. Каждый напишет два слова».
Я говорю что-то, мол, это замечательная мысль. Я просто ему потакаю, вы понимаете.
Он царапает что-то у основания пьедестала и затем передает кинжал мне. Я вдруг теряюсь. Я не знаю, что царапать, какие слова. Вдруг я вспоминаю, что Джордж сказал, что нужно написать первое, что придет в голову. Я сосредотачиваюсь, и вдруг в голове оказывается пусто. Так бывает, со многими. Некоторым, чтобы очистить голову от мыслей, нужно играть в азартные игры или заниматься хаотическим сексом. В моем случае – просто попытаться сосредоточиться. И все, никаких мыслей. Простой метод.
Я перестаю сосредотачиваться и позволяю мыслям, или что у меня там есть, поблуждать немного, и в голову приходят разные образы, большинство их связано с недавними приключениями – а слова не приходят. Внезапно я понимаю, что мой изначальный приезд из Версаля – идиотизм. Столько слухов о перевороте – все, конечно, говорилось шепотом, и люди делали большие заговорщические глаза, и все знали, что это произойдет через две недели. Я вдруг понимаю, что по моим собственным подсчетам все должно было случиться прошлой ночью, а потом понимаю, что все, не только я, считали дни, и что мой счет был неправильный. Я перепутала революционный календарь с традиционной системой, и на целых два дня обсчиталась. Так. Посчитай снова, Гвен. Внезапно я понимаю, что это – действительно слова, пришедшие мне в голову – «посчитай снова». Как раз два слова. Я становлюсь на колени у основания и царапаю их рядом со словами Джорджа.
Я говорю – «Готово».
Он берет у меня кинжал.
Он говорит, – «Что ж, Ваше Величество, вот, наверное, и все. Теперь мы, наверное, вернемся в нашу реальность – я в свою, а вы в свою».
Мы стоим и ждем. Ничего не происходит. Я начинаю улыбаться. Я ж не дура все-таки. Я понимаю что весь этот треп по поводу реальности и сновидений – просто вариант флирта. Джордж флиртует.
На улице шум. Мы с Джорджем идем к двери и смотрим. Сперва мне кажется, что это какая-то процессия, но затем я вдруг понимаю, что это полк на марше. Королевское знамя развевается на ветру, освещенное факелами, которые несут солдаты. Армия! Моя армия! Наконец-то они заняли Париж! Я волнуюсь. Я всегда очень привлекательна, когда волнуюсь. Я выхожу из базилики. Свобода, наконец-то! Теперь мне можно спокойно возвращаться в любую из моих резиденций. Я сделаю Джорджа … ну, не знаю … капитаном моей охраны, или генералом, или кем он хочет быть. Майор на вороном скакуне останавливается возле меня, опуская факел, чтобы разглядеть мое лицо, и вдруг кричит – «Да здравствует Королева!» Солдаты громоподобно откликаются. Несколько офицеров спрыгивают с коней и собираются возле меня. Меня ведут к карете. Я оглядываюсь через плечо, чтобы велеть Джорджу следовать за мной, но Джорджа нет. Это меня расстраивает.
Я говорю – «Подождите. Господа, подождите. Здесь был мужчина…»
«Да, Ваше Величество. Ждать нельзя. Пожалуйста, залезайте в карету».
Я забираюсь в карету нерешительно, и два офицера забираются за мной и, к моему удивлению, хватают меня и привязывают мне ноги к скобам у основания сидения. Я пытаюсь им врезать, но один из них хватает меня за руки и связывает их у меня за спиной. После чего я вдруг понимаю, что нет ни кареты, ни офицеров, а есть я, Лерой, и этот ужасный сумасшедший Ладлоу с пистолетом.
***
– Поверь эксперту на слово, – сказал Ладлоу, изучая критически Гвен, взяв ее за подбородок пальцами. – Она гораздо привлекательнее, чем та, другая. Сестра была – кукла пластмассовая. А эта – живая и вся горит. Дефекты покрытия всего лишь скрывают естество, чем делают его еще привлекательнее. Повторяю, вкус у тебя превосходный, Лерой. Так. Вот и настал, господин детектив, момент власти, и власть, господин детектив, есть самый сильный афродизиак. Посмотри только на эти глубоко посаженные голубые глаза, на мягкие кудри, посмотри, как опаловые груди шокированы неожиданным прикосновением.
Гвен издала странный носовой звук.
– Расслабься и получай удовольствие, – сказал Лерой сквозь сжатые зубы. – Расслабься, сука, иначе я тебя убью.
– Не будьте жестоки, Детекив, – пожурил Ладлоу. – Она расслабится, и она получит удовольствие. Неистребимый инстинкт скоро возьмет свое. Вечная любовь жертвы к палачу проявится, покорная, свободная от гордости и недоверия, чистая. Кстати, я могу сунуть тебе в рот кляп, если ты не заткнешься.
Где же Грэйс? В голове у Лероя стоял туман. Он сосредоточился на одной этой мысли, молясь, чтобы засранка, приемная его дочь, оставалась там, где она сейчас прячется.
– Посмотри на ее лицо, Лерой, – сказал Ладлоу. – Оно светится, и оно прекрасно. О да, прекрасно. Жаль что я не художник. Мне нужно в ванную. Я сейчас.
Он поднял с пола пистолет и ушел в ванную. Лерой понял, что он сейчас выйдет, поскольку воды нет … и пойдет наверх … и обнаружит Грэйс в ванной, если она действительно там. Неожиданно он услышал звук льющейся воды.
Справа наметилось какое-то беззвучное движение. Лерой повернул голову, боясь посмотреть на Гвен. Посмотрел. Все еще одета. Ничего не торчит наружу. Какая-то часть его хотела, чтобы Ладлоу совершил уже всё, что намеревался совершить. Она напряглась, пытаясь запустить руку в задний карман джинсов. Мысли Лероя мгновенно прояснились. Шипя от боли, она управилась впихнуть нежную свою руку в карман. И вытащила … здоровый глаз Лероя широко открылся … вытащила плоскогубцы, которыми орудовала давеча.
Медленным кивком Лерой дал ей понять, что она должна освободить в первую очередь его, если сможет. Она не могла двигаться вместе со стулом – звук привлек бы внимание Ладлоу. Вытянувшись, сгибаясь, поворачиваясь, Гвен приблизила спину к спине Лероя. Два фута их разделяло. Гвен выгнула гибкую спину, вытягивая руки как можно дальше и нащупывая цепочку наручников. Нащупала. Приставила плоскогубцы. Соскочили. Снова приставила и надавила с силой. Послышалось тихое щелканье. Мало. Наручники были того типа, что усиливают хватку, если их дергаешь. Гвен поняла. Она снова нащупала цепь и снова задействовала плоскогубцы. Внезапно Лерой осознал, что руки свободны. Он взял у Гвен плоскогубцы и одним злобным движением освободил правую ногу. Вода в ванной перестала течь. Лерой задрал штанину и пихнул плоскогубцы в носок. Правую ногу он поставил так, чтобы скрыть перекушенную цепочку.
Ладлоу вышел из ванной с пистолетом в руке.
– Продолжим наш сеанс, – сказал он. – До сих пор было очень приятно. Теперь будет еще лучше, до того, как станет кроваво и противно, если, конечно, кто-то мне не скажет, где в данный момент обитается мисс Камински. Добровольцев нет? Ну что ж.
Расстояние между Ладлоу и Лероем было – футов шесть. Рискнуть? Ладлоу умел владеть оружием. Подождем. Просто подождем. Подождем до того, как … до того как он снова займется Гвен.
– Я бы сказал, – произнес Лерой, – но с условием.
Тень мелькнула там, в коридоре, за спиной Ладлоу.
– Тебе ли торговаться? – спросил Ладлоу.
– Понимаю, что это глупо, – сказал Лерой. – Торговаться мне глупо, поскольку здесь чересчур светло. Когда имеешь дело с таким человеком, как ты, необходимы несколько мгновений полной темноты. Тьмы. Поскольку вещи, которые я буду с тобой производить, ужасны и не могут быть произведены на виду у всех.
Рука показалась из коридора, шаря по стене в поисках выключателя. Лерой молился, чтобы это оказался нужный выключатель. Он также молился, чтобы это был простой выключатель, а не ебаный диммер или какой-нибудь дружественно-услужливый тупой агрегат, которые постоянно изобретаются и всучиваются просвещенному населению. Он также молился, чтобы Грэйс сделала все быстро, не привлекая внимание Ладлоу. Ладлоу собрался обернуться – Лерой это почувствовал. Если она опоздает, ей конец … бедная Грэйс … золотой ребенок … храбрая девочка … вперед, Грэйс, давай же, дочка моя смелая, я оплачу тебе самое лучшее образование на планете, я буду тебя баловать всю твою юность, пока тебе пятьдесят не исполнится, можешь приводить своего бойфренда-неандертальца ко мне когда хочешь, но делай же, Грэйс, делай, делай, пизда, мокрощелка, дура-малолетка, уродливая тварь, пожалуйста, делай, пожалуйста, делай сейчас. Кто-нибудь там, наверху, пожалуйста, сделайте так, чтобы сука сделала это сейчас, прямо сейчас, пожалуйста.
Свет погас.
В комнате стало абсолютно темно.
Спустя тысячную долю секунды, Лерой был весь – стремительное движение. Тяжесть алюминиевого стула, привязанного цепочкой к левой ноге, совершенно ему не помешала. Ситуация была – наводи и стреляй. На мгновение дезориентированный темнотой, Ладлоу успел навести, но до того, как он нажал на курок, запястье ему сломали, лоб Лероя втаранился ему в переносицу, колено Лероя въехало ему в пах, правый кулак Лероя сломал Ладлоу два ребра, и вес Лероя, брошенный вперед изначальным прыжком, смёл Ладлоу с ног и прижал к полу. Свет почти сразу включили снова, но, верный своему принципу причинять как можно больше боли в как можно более короткий отрезок времени, Лерой уже успел превратить Ладлоу в кровоточащее, истекающее, разваливающееся, дезориентированное месиво покореженных костей и мяса, которое еще не начало вопить от боли.
Вопли вскоре последовали, и потчи сразу прервались – Лерой ударил локтем Ладлоу в рот.
Лерой приподнялся на одно колено.
– Где нож? – спросил он. – Дайте мне кто-нибудь нож. Я этого подонка кастрирую. Нож.
Он дико посмотрел вокруг.
– Нет, – сказала Гвен.
– Что?
– Нет.
Голос ее звучал хрипло.
Ключи нашлись в пиджаке Ладлоу. Лерой снял остатки наручников.
– Эй, папа, – сказала Грэйс, входя.
– Не сейчас, – сказал Лерой.
Он зубами разодрал изоляционную ленту на запястьях Гвен и освободил ей ногу. Ладлоу оставался на полу, не в силах подняться или даже двинуться. Руки Гвен бессильно упали по сторонам. Нет, пожалуйста, нет, думал Лерой. Что-то, что-то нужно сделать прямо сейчас, а то весь этот так называемый «травматический опыт» застрянет в памяти Гвен навсегда, и будет влиять на ее настроение, расположение, секс – в общем, на все. Что-то нужно сделать.
Лерой подобрал пистолет Ладлоу, быстро его осмотрел, и снял с предохранителя.
– Держи, – сказал он Гвен.
Она взяла у него пистолет.
Лерой взялся за воротник Ладлоу и одним движением поднял его на ноги. Хриплый писк вылетел из горла Ладлоу.
– Стой, – сказал Лерой. – Если упадешь, будет хуже.
Он прислонил его к стене. Протянув руку, он взял Гвен за запястье в синяках. Очень нежно, он потянул ее по направлению к Ладлоу.
– Вот, – сказал он тихо.
– Нет, – сказала Гвен. – Нет! – закричала она, паникуя. – Нет, – повторила она. Отвращение в ее голосе раздражало.
– Я думаю о завтрашнем дне, – сказал Лерой. – Ты думаешь о данной минуте. А я о завтрашнем дне. Поняла? Нажми на крючок один раз. Всего один. Ничего сложного.
– Нет. Оставь меня в покое. Еще чего!
– И все бы стало на свои места, – сказал он ей. – Эй, хочешь, я сам? Давай сюда.
– Я бы хотела это сделать, – предложила Грэйс.
– Ты делай домашнее задание, – сказал Лерой. – Гвен?
– Нет, – сказала она.
– Последний раз, Гвен. Это твой единственный шанс расквитаться с ним за изнасилование.
– Он не изнасиловал меня, маньяк! – закричала она, возвращаясь в реальность.
Лерой нахмурился.
– Блядь, – сказал он. – Да, ты, кажется, права. – Он глубоко вздохнул и на мгновение закрыл глаза. – Ну, хорошо. Где телефон? Дайте мне ебаный телефон. – Он взял трубку. – Да, пожалуйста, дайте мне Сержанта Бучковски. Детектив Лерой, Нью-Йоркское Управление Полиции.
Он сунул руку в карман. Каким-то чудом пачка сигарет осталась неповрежденной. Он закурил. Посмотрел на фильтр сигареты. Фильтр покрыт был кровью. Он поморщился.
– Не делай этого, – сказал Ладлоу. Кровь и слюна текли у него по подбородку. Слова едва можно было разобрать.
– Почему же?
– Не делай. Если … сделаешь, то … упадешь. И ты знаешь … об этом.
– Ага, – сказал Лерой. – Ты, наверное, прав.
– Почему бы тебе просто меня … не убить? Самозащита. Есть … свидетели … и улики.
– Да ты просто верующий фанатик, – сказал Лерой. – Даже сейчас, ты все еще веришь, что на другой стороне – ничего? Что одна пуля Детектива Лероя просто закончит твое мерзкое существование, и милосердное небытие будет тебе наградой? Да ну. Не может быть. Наверняка у тебя есть сомнения.
– Ты бы мог меня просто отпустить, – предположил Ладлоу. Он застонал. – Это именно то, что тебе надлежит сделать как христианину. Простить и забыть. – Он снова застонал.
– Мне-то что прощать тебе? – сказал Лерой. – Присяжные может и простят, кто их знает, присяжных.
– Ты знаешь, что я не могу … им … не сказать … всё о тебе.
– Конечно. А может и не скажешь. Твоей бывшей компании это может не понравиться. Они не то, чтобы мстительны, а просто бюрократы. Кто-нибудь поставит тайную птичку в тайном документе, означающую твое неожиданное самоубийство в камере. Знаешь, да? А, да, сержант, – сказал он в телефон. – Детектив Лерой говорит. Дом семнадцать на Уиллоу. Что у нас тут … так … ну, значит, нелегальное проникновение в дом, попытка убийства, попытка изнасилования. – Гвен прикрыла глаза и потерла щеку кулаком. – И еще всякое разное. Полное досье вас впечатлит. Думаю, что я ему поломал какие-то кости в целях самозащиты. У меня два свидетеля и множество улик. Приезжайте как можно быстрее. Семнадцать Уиллоу. Спасибо.
Ладлоу осел на пол, спиной к стене, и застонал. Левой рукой он провел возле сломанных ребер. Сделал не очень уверенную попытку не потерять сознание. Не смог.
После продолжительного молчания, Грэйс, сидящая в кресле Лероя и нервно курящая сигарету:
– Замечательно.
Гвен смотрела в пространство.
– Ага, – согласился Лерой, щупая мизинцем моляр справа. Поморщился от боли. – Мне тоже понравилось. Как-нибудь нужно будет повторить.
