12.2. Случай Джойса
Не думаю, что можно перевести Джойса, не дав хотя бы какого-то представления о стиле ирландской мысли, о дублинском юморе, – даже если при этом придется оставить некоторые слова по-английски или снабдить текст многочисленными постраничными примечаниями. И все же именно Джойс подает нам немаловажный пример перевода, в высокой степени ориентированного на цель: это перевод эпизода из романа «Финнеганов помин» (Finnegans Wake), озаглавленного «Анна-Ливия Плюрабель» («Anna Livia Plurabelle»). Хотя изначально этот перевод вышел под именами Франка и Сеттани, которые конечно же принимали участие в работе, следует считать, что сделан он был самим Джойсом. С другой стороны, и французский перевод «Анны-Ливии», к которому приложили руку многие писатели – такие, как Беккет, Супо́ и другие, – считается теперь по большей части делом рук самого Джойса.
Речь идет о совершенно особом случае радикальной переработки, поскольку, пытаясь передать основной принцип, главенствующий в романе Finnegans Wake, то есть принцип pun*, или mot-valise**, Джойс без колебаний переписывал или в корне преображал свой собственный текст. Последний уже не имеет никакого отношения к типичному звучанию английского текста и к его лингвистическому универсуму: он берет некий «тосканизирующий» тон. Тем не менее предлагалось прочесть этот перевод, чтобы лучше понять оригинал. И действительно, сама попытка воплотить принцип лексической агглютинации на языке, отличном от английского, вскрывает структуру, господствующую в «Финнегановом помине».
«Финнеганов помин» написан не по-английски, а «по-финнегановски», и этот финнегановский язык кое-кто называл искусственным. В действительности он не искусственный, каковыми являются «звездный язык» и «заумь» Хлебникова или поэтические языки Моргенштерна и Хуго Балля, перевод с которых невозможен, поскольку в них звукосимволическое воздействие царит именно в силу отсутствия какого бы то ни было семантического уровня. А «Финнеганов помин» – текст скорее многоязычный. Поэтому переводить его было бы столь же бесполезно, ибо он и так уже переведен. Как переводить «Финнеганов помин»? Скажем, есть рип, в котором некий английский корень Т скрещен с неким итальянским корнем I. Самое большее, чего можно добиться при переводе, – это преобразовать синтагму TI в синтагму IT. Именно этого и пытались добиться многие переводчики – с переменным успехом.
Однако очевидно, что «Финнеганов помин» – не многоязычный текст, то есть он, конечно, таков, но с точки зрения английского языка. Это текст многоязычный, каковым мог его помыслить себе англоязычный человек. И все же представляется, что выбор Джойса, переводившего самого себя, заключался в том, чтобы помыслить текст назначения (французский и итальянский) как многоязычный, каким мог бы помыслить его себе италоязычный или франкоязычный читатель.
Таким образом, если, как отмечал уже Гумбольдт, переводить – значит не только подводить читателя к пониманию языка и культуры оригинала, но и обогащать свой собственный язык и культуру, тогда несомненно, что всякий перевод «Финнеганова помина», научающий свой родной язык выразить то, чего прежде он выразить не мог (как сам Джойс сделал с английским), заставляет его сделать некий шаг вперед. Возможно, этот шаг окажется чрезмерно широким, и язык такого эксперимента не вынесет, но кое-что при этом будет все же достигнуто.
Перед Джойсом стояла такая задача: передать язык, столь легко поддающийся puns, неологизмам и скрещиванию различных слов, как английский, на таком языке, как итальянский, сопротивляющийся созданию неологизмов путем словосложения. Встретившись с такими немецкими словами, как Kulturkampf («культуркампф») или Frauprofessor («госпожа профессор»), итальянский язык сдается. То же самое относится и к английскому splash-down («приводниться»). Прибегают к поэтичнейшему глаголу аттаrаrе (букв. «примориться»), описывающему мягкую посадку гидросамолета, а не резкое столкновение космического корабля с водной поверхностью. С другой стороны, у каждого языка – свой гений: для высадки на Луну английский неуместно пользуется глаголом to land («приземлиться»), тогда как итальянский изобрел глагол «прилуниться» (allunare).
Пусть так. Но если бы речь шла о переводе некоего текста, где во взволнованном тоне повествуется о landing («прилунении») космического корабля, то английский глагол land был бы односложным, а итальянский «прилуняется» (alluna) – трехсложным. Это породило бы проблемы ритма.
Рассмотрим сейчас один пример того, как Джойс, которому необходимо передать ритм, свойственный английскому, переформулирует текст, чтобы приспособить его к другому языку: сначала французскому, затем – итальянскому.
Tell me all, tell me now. You’ll die when you hear. Well, you know, when the old cheb went futt and did what you know.Yes, I know, go on.
[Режь мне все, режь прям’ щас. Да ты б сдох, каб знал! Ну, ты ж знашь, как тот стар хрыч вдруг – брык! – и взял да и дал то, что знашь? Ну, вѣмъ, вѣмъ: дуй, шпарь, жарь!]
В оригинале тридцать односложных слов. Во французском переводе сделана попытка воспроизвести ту же самую ритмическую структуру – по крайней мере, с точки зрения устной речи:
Dis-moi tout, dis-moi vite. C’est à un crever. Alors, tu sais, quand le vieux gaillarda fit crack et fit ce que tu sais. Oui je sais, et après, après? (Joyce – Soupault – Beckett)
[† Режь мне все, режь мне вмиг. Эт’ ж сдохнуть! Ну вот, ты ж знашь, как старый хрыч – хряпс! – и выдал то, что знашь… Ну, вѣмъ, вѣмъ – а дальше, дальше? («фр.», Джойс – Супо – Беккет)]
Во французском тексте двадцать пять односложных слов. Неплохо. Впрочем, остальные слова состоят только из двух или, самое большее, из трех слогов. А что происходит с итальянским – с языком, в котором немного односложных слов (во всяком случае, если сравнивать с английским)?
Dimmi tutto, е presto presto. Roba da chiodi! Beh, sai quando il messercalzone andò in rovina e fe’ ciò che fe’? Si, lo so, e po’ appresso? Joyce – Frank – Settani)
[† Скажи мне все, да быстро, быстро! Это ж чума! Ну, ты знашь, когда старый пердун кулдыкнулся да и – бряк то, что бряк? Ну, вѣмъ – а что дальше-то? («ит.», Джойс – Франк – Сеттани)]
В итальянском тексте шестнадцать односложных слов, но по меньшей мере половина из них – это союзы, артикли и предлоги, проклитические частицы, не несущие на себе ударения, но присоединяющиеся к следующему слову – и, если говорить о слуховом воздействии, удлиняющие это слово. Все прочие слова состоят из двух, трех или даже четырех-пяти слогов. Если в основе английского текста лежит джазовый ритм, то в итальянском слышна оперная распевность. И это выбор, сделанный Джойсом. При рассмотрении других пассажей его итальянского перевода обнаруживаются такие длиннющие слова, как scassavillani («ломимужланов» или «пашимужланы»), lucciolanterna («светлякофонарь») и pappapanforte («жрипряник»), freddolesimpellettate («знобкоскорняченные»), inapprodabile («непричаливаемый»), vezzegiativini («ласкательненькие») – длинные даже для итальянской лексики, так что Джойсу и вправду пришлось изобретать их.
Конечно, в «Финнегановом помине» используются и довольно длинные составные слова, но обычно Джойс играет на слиянии двух кратких слов. Поскольку итальянский язык такой возможности не давал, Джойс сделал противоположный выбор: он попытался отыскать многосложный ритм. Чтобы добиться этого, он зачастую не обращал внимания на то, что в итальянском тексте говорится не то же самое, что в английском.
Приведем один весьма показательный пример. В конце второго переведенного отрывка мы обнаруживаем следующее:
Latin me that, my trinity scholard, out of eure sanscreed into oure eryan!
[Приблизительный «перевод»: Перелатынь-ка мне это, мой троичник-школиард, с вашего неверского на наш эрийский!]
Даже если не пускаться в поиски всех аллюзий, некоторые из них прямо-таки бросаются в глаза. Здесь две лингвистические отсылки, к латинскому и к санскриту (sanscreed: фр. sans «без» + англ. creed «вера»), причем подчеркивается арийское (егуап) происхождение последнего. Здесь есть также Троица (trinity), но без веры (sanscreed) – учтем, кроме того, что догмат о Троице был предметом арианской ереси; на заднем плане маячат Эрин (Ирландия) и Тринити-колледж, где учился Джойс. Кроме того (но это уже для филолога-маньяка), здесь есть отсылка к трем рекам: Уре (Ure), Ур (Our) и Эуре (Eure); далее мы увидим, какую роль играют реки в «Финнегановом помине». Во французской версии решено было сохранить верность центральному ассоциативному ядру (даже за счет немалых потерь):
Latine-moi çа mon prieux escholier, de vostres sanscroi en notre erryen. (Joyce – Soupault – Beckett)
[† Приблизительный «перевод»: Перелатынь мне это, мой молибожный школиард, с вашаго санскрéста на наш эррийский! («фр.», Джойс – Супо – Беккет)]
Допустим, в ассоциативной цепочке, порождаемой словом prieux, мы находим некие намеки на Троицу, ибо оно составлено из трех слов: prieur («приор»), pieux («набожный») и prière («молитва»); в слове sanscroi — отсылку к санскриту, а также к sans croix («без креста») и sans foi («без веры»), а в слове erryen — также некий намек на ошибку (erreur) или блуждание (errer).
А теперь перейдем к итальянской версии. Здесь автор очевидным образом принял решение, что лингвистические референции должны перейти, так сказать, от глоттологии (языковедения) к глотте (языку) или от language («языка как системы знаков») к tongue («языку как физическому органу»); а возможное теологическое отклонение должно стать отклонением сексуальным:
Latinami cio, laureata di Cuneo, da lingua aveta in gargagliano. (Joyce – Frank – Settani)
[† Приблизительный «перевод»: Перелатынь-ка мне это, аспирантка из Клина, с языка праящуров на полоцкательный! («ит.», Джойс – Франк – Сеттани)]
Любого переводчика, который не будет самим Джойсом, обвинят в необоснованной вольности. И действительно, вольность тут налицо, но утвержденная самим автором. Единственный намек на древние племена и языки содержится в слове aveta – avita («птичий» + «дедовский»); однако в свете того, о чем будет сказано дальше, это слово вызывает в сознании также avis avuta («птица, которую отымели»: лат. + итал.). Что касается остального, то «аспирантку из Клина» (laureata di Сипео) в самом деле пронзил некий клин, поскольку, если быстро произнести синтагму Cuneo-da-lingua, встанет тень слова «куннилингвус», подкрепленного аллюзией на полоскание горла (gargarisто), однако завершается она (без всяких оснований в оригинале) отсылкой к восемьсот первой реке из тех восьмисот, что с редким упорством перечисляются в этой главе: к реке Гарильяно.
Троица исчезла, и Джойс безмятежно совершает свое последнее отступничество. Его интересовало другое: показать, что́ можно сделать с итальянским, а не с «Филиокве». Тема была лишь предлогом.
Одна из особенностей этого отрывка, благодаря которой он славится у почитателей Джойса, состоит в том, что для передачи текучести реки Лиффи в нем использовано около восьмисот названий рек, замаскированных по-разному. Это то, что можно назвать изрядным tour de force, который зачастую ничем не обогащает отрывок звукосимволически, но ставит все на карту семантическую или энциклопедическую. Тот, кто уловит отсылки к различным рекам, лучше уловит и смысл течения Лиффи. Но поскольку не все могут уловить намеки на такие реки, как Чебб, Фатт, Банн, Дак, Сабрайн, Тилл, Вааг, Бому, Бояна, Чу, Бата, Сколлис, Шари и так далее, все предоставлено, так сказать, статистической игре ассоциаций: если ты улавливаешь название какой-то знакомой тебе реки, то обращаешь внимание на текучесть, если не улавливаешь – ничего страшного, это остается личной ставкой автора, а также темой для диссертации.
Столь же верно, что в первых версиях рек было очень мало, но в последующих версиях их названий нагромождается все больше и больше, так что Джойс, похоже, воспользовался чьей-то помощью, чтобы найти их как можно больше (достаточно было поработать с энциклопедиями и географическими справочниками), а уж дальше изобрести какой-нибудь рип не составляло особого труда. Поэтому скажем так: сколько именно рек в этой главе – восемьсот или двести – не важно; во всяком случае, это столь же маловажно, как тот факт, что художник эпохи Возрождения изобразил среди толпы лица своих друзей: тем лучше для академической карьеры того, кто их всех отождествит, но для наслаждения картиной или фреской это нужно лишь до известной степени.
Для итальянской версии Джойс принимает троякое решение. Прежде всего, нужно дать понять, что эта глава – «речная» не только синтаксически, но и лексически и основывается она на многочисленных намеках на реки. Но они вовсе не должны находиться непременно в том же месте, что и в оригинале. Например, в английском тексте после Вассербурна, вместо которого в итальянском варианте появляется какой-то Wassermanschift, идет Havemmarea (avemaria + таrеа, т. е. «Гавель» + «Аве, Мария» + «прилив / отлив»). Это слово ничего не стоило передать по-итальянски, тем более что Гавель (Havel) – приток Эльбы. Но Джойс уже сыграл намеком на «Аве, Мария» строчками пятнадцатью выше, введя там (в английском оригинале этого нет) слово Piavemarea! Взамен, фразой ниже, говорится о роса schelda (scelta + Schelda, «выбор» + «Шельда»), а Шельда здесь берется с одной страницы английского оригинала, не вошедшей в куски, переведенные на итальянский.
Там, где в английском тексте появляются Рио-Негро и Ла-Плата, Джойс их оставляет, но удачно вводит слово mosa. И так далее, с разнообразными вариантами, в зависимости от вкуса и вдохновения автора, переводящего самого себя.
Второе решение: с такими названиями, как Суи, Том, Чеф, Сырдарья или Лэддер Берн, возможна удачная игра слов по-английски, но по-итальянски это куда сложнее. Джойс отказывается от того, что не может использовать, и взамен вводит итальянские реки, более знакомые новому читателю и более пригодные для составления изысканных многосложных слов. И вот появляются (отсутствующие в английском) Серио, По, Серкьо, Пьяве, Конка, Аньене, Омброне, Ламбро, Таро, Точе, Бельбо, Силларо, Тальяменто, Ламоне, Брембо, Треббио, Минчио, Тидоне, Панаро (косвенно – также Танаро) и, возможно, Орба (в виде огиа) – и пусть усердный читатель отправляется искать их под различными обличьями.
Но одних итальянских рек оказывается недостаточно, а названия многих рек разных стран мира плохо поддаются итальянизирующим словослияниям, и вот Джойс с крайней непринужденностью убирает огромное множество рек, упомянутых в оригинале.
Подсчитано, что в том куске английского текста, что был переведен как на французский, так и на итальянский, содержатся названия двухсот семидесяти семи рек, включая сюда также удачную аллюзию на два берега Сены (Reeve Gootch и Reeve Drughad, т. е. фр. Rive Gauche и Rive Droite, «Левый берег» и «Правый берег»), а также на пролив Каттегат. Для итальянской версии Джойс решил сократить это число до семидесяти четырех (простим переводчику слишком общий термин riо [«река», исп.] и такие слова, как fiumana [«паводок», ит.] и comaschia, где стакнуты друг с другом озеро Комо – откуда, впрочем, вытекает река Адда – и болота, обычно связанные с устьем реки; и, наконец, le maremme Tolkane, «толканские = тосканские заболоченные морские берега»).
Не было никаких причин убирать столько названий рек. Мотивы этого неясны. Прежде всего, такие названия, как Honddu, Zwaerte или Kowsha, были бы равно непонятны как английскому, так и итальянскому читателю; и если английский читатель был в состоянии вынести эти двести семьдесят семь названий, то чем хуже читатель итальянский? Далее, когда Джойс оставляет некоторые названия рек, появляющиеся в английском оригинале, кажется, критерием прозрачности этих названий он отнюдь не руководствуется. Почему он переводит and the dneepers of wet and the gangres of sin («днепрозории мокрот и ганглии греха») как gangerenoso di turpida tabe («гангорейный гнусного гниения»)? Сочетать Ганг с Рейном – хороший ход, но зачем же терять Днепр? Зачем убирать Мерримак в сочетании Concord on the Merrymake («Конкорд на Мерримэйк»), передав его так: in nuova Concordia dell’Arcipotente («в новой Конкордии Архипотента»)? Возможно, при этом прибавляется «небесная» аллюзия ко Всемогущему, но сохранившийся Конкорд уже становится неопознаваем за отсутствием названия «Мерримак», и, кроме того, утрачивается намек на места, связанные с американскими трансценденталистами, какова бы ни была ценность этого намека. Зачем далее, в выражении Sabrinetuccia la fringuellina («Дурочка Сабринетучча»), оставлять аллюзию к реке Сабрайн – ведь это чистой воды безделка для докторской диссертации! Зачем оставлять аллюзии (самые что ни на есть герметические) к таким рекам, как Боярка, Бояна, Виа и Buech, которые текут бог весть где, и отказываться от Самбры, Евфрата, Одера или Нейссе? Почему бы не написать так: non sambra che eufrate Dniepro poneisse la rava a sinistra e a destra, con gran senna, nel suo poder..? (примерный «перевод»: «не кажется ли, что евбрат Днэбро подвинил раву слева и справа, с конной сенна, на смертный одер…»; названия рек: Самбра, Евфрат, Днепр, Эбро, По, Нейссе, Рава, Сена, Одер)?
Ясно, что Джойс, переводя самого себя на итальянский, так сказать, напевал про себя возможные итальянские неологизмы, мелодраматически звучные, и отбрасывал те, которые для него «не звучали»; сами же реки для него ничего не значили. Он уже не играл с идеей рек (может быть, самой настырно-педантичной причудой столь настырно-педантичной и экстравагантной книги): он играл с итальянским языком. Почти десять лет Джойс потратил на то, чтобы отыскать восемьсот названий рек, и отбросил почти девять десятых из них, чтобы изобрести такие словечки, как chiacchiericcianti («кудребрехливые»), baleneone («блесконеоновый»), quinciequindi («тутитам»), frusciacque («шуршево́ды»).
Вот и последний пример переделки, воистину граничащей с оригинальным творчеством:
Tell us in franca langua. And call a spate a spate. Did they never sharee you ebro at skol, you antiabecedarian? It’s just the same as if I was to go par examplum now in conservancy’s cause out of telekinesis and proxenete you. For coxyt sake and is that what she is?
[Приблизительный «перевод»: Скажи нам на франка-лангве. И назови разлив Разливом. Тебя никогда не учили шарить no-эбрейски в сколе, ты, антиабэвэгэдэшница? Да это то же самое, если бы я сейчас, например, отправил тебя телекинезом в комитет добровольного общества «Сводник». Ради коцита, вот она какова, да была такова?]
Spate («поток») напоминает spade («лопата»), а выражение to call a spade a spade (букв.: «называть лопату лопатой», т. е. «называть вещи своими именами») соответствует итальянскому dire pane alpane (букв.: «называть хлеб хлебом»). Но слово spate намекает также на идею реки (a spate of words — «поток слов»). Слово sharee сливает глагол share («делиться с кем-то») и реку Шари (Shari), ebro – hebrew («еврейский») и реку Эбро, skol — «школу» (school) и реку Сколлис. Если перейти к отсылкам, выражение for coxyt sake вызывает в памяти Коцит, реку в царстве мертвых, и английское «Ради Бога» (for God’s sake) – а отсюда обращение к Богу, в данном контексте кощунственное.
Вот два перевода этого отрывка: французский и итальянский, сделанный сравнительно недавно Луиджи Скенони (р. 198 bis):
Pousse le en franca lingua. Et appelle une crue une crue. Ne t’a-t-on pas instruit l’ébreu à l’escaule, espèce d’antibabébibobu? C’est tout pareil comme si par example je te prends subite par telekinesis et te proxénetise. Nom de flieuve, voilà ce qu’elle est? (Joyce – Soupault – Beckett)
[† Приблизительный «перевод»: Скажи это на франка лингва. И назови разлив Разливом. Тебя никогда не учили эбрейскому в сколе, антиабэвэгэдэшница разэдакая? Похоже, что сейчас я, например, возьму тебя телекинезом в общество «Сводник». Во имя Буга, вот она какова? («фр.», Джой – Супо – Беккет)]
Diccelo in franca lingua. E dì piena alla piena. Non ti hanno mai fatto sharivedere un ebro a skola, pezzo di antialfabetica. È proprio come se ora io andassi par exemplum fino alla commissione di controllo del porto e ti prossenetizzassi. Per amor del cogito, di questo si tratta? (Schenoni)
[† Приблизительный «перевод»: Скажи нам это на франка лингва. И назови разлив Разливом. Тебя никогда не учили шарить по-эбрейски в сколе, антиабэвэгэдэшница эдакая. Похоже на то, что сейчас я дойду, например, до комитета портового контроля и пристрою тебя в общество «Сводник». Из амура к когито, об этом речь? («ит.», Скенони)]
Я не в состоянии выявить все аллюзии французского текста и ограничусь замечанием о том, что он стремится сохранить некоторые названия рек и завершается кощунственным восклицанием, поскольку пот de flieuve (искаж. «имя реки») отсылает к пот de dieu («имя Божие»).
Скенони, чтобы передать игру слов to call a spate a spate, следует, как мы увидим, итальянской версии Джойса. Слово Piena (букв. «паводок») имеет отношение к рекам (а потому и к слову spate) и сохраняет основную изотопию. Благодаря этому выбору в перевод включаются даже такие названия рек, которые в оригинале названы лишь несколькими страницами ниже: Pian Creek, Piana, Pienaars. Скенони сохраняет также реки Шари, Эбро и Скол, теряет теологическую аллюзию к антиалфавитной ереси, пытается (что довольно курьезно) понять слово conservancy «а comission authorized to supervise a forest, river or port»* и no собственной инициативе смешивает Коцит (Cocito) с картезианским cogito («я мыслю»).
Посмотрим теперь, что сделал Джойс:
Dillo in lingua franca. E chiama piena piena. T’hanno mai imparata l’ebro all’iscuola, antebecederiana che sei? È proprio siccome circassi io a mai d’esempio da tamigiaturgia di prossenetarti a te. Ostrigotta, ora capesco.
[Приблизительный «перевод»: Скажи это на лингва франка. И назови разлив Разливом. Ты никогда не учила эбрейский в Осколе, антиабэвэгэдэшница разэдакая? Похоже, я попытаюсь дурным примером из тамзургии устроить тебя в общество «Сводник». Остготка, теперь понимаю.]
Встретив затруднения в передаче аллюзий оригинала, переводчик-автор решает возместить здесь (наряду с Pian Creek, Piana и Pienaars) еще две реки, упомянутые в другом месте, – например, Темзу – и, как это сделает Скенони, удачно передает выражение to call a spate a spate. Но Джойсу как автору-переводчику этого недостаточно. Он замечает, что глубинный смысл отрывка, лежащий за пределами шуточек с цитатами и отсылками, заключается в растерянности, в дьявольской неуверенности перед лицом некой лингва франка, которая, как и все ее родственники, происходит из разных языков и не соответствует гению ни одного из них, производя впечатление дьявольского заговора против единственного языка, истинного и недостижимого, который, если бы он существовал, был бы lingua sancta, языком священным. Поэтому всякий антиалфавитный ересиарх является к тому же антитринитарием и анти-что-угодно-еще (к тому же «черкесом» [circassi], т. е. варваром). И вот он решает выйти из этого оцепенения при помощи гениального озарения автора-переводчика: Ostrigotta, ora capesco (в оригинальном тексте этого нет).
Перед нами восклицание, выражающее растерянность и изумление. Оно складывается из слов ostreghetta (венецианское смягчение оригинального проклятия), отсылки к невнятным языкам (ostrogoto, «остгот»: это слово входит в кратчайшее определение всего романа «Финнеганов помин», который в другом месте называется ostrogothic kakography, «остготская какография»), а также Gott («Бог», нем.). Проклятие, произнесенное в адрес непостижимого языка. Поэтому кажется, что заключением его должны служить слова non capisco («не понимаю»). Но в слове ostrigotta слышится также английское I got it («Я понял»), и Джойс пишет ora capesco, сливая глаголы capire («понимать») и uscire («выходить»), – выходить, возможно, то ли из этого затруднения, то ли из лабиринта романа «Финнеганов помин».
Правда состоит в том, что для Джойса все наши переводческие проблемы не значили ровным счетом ничего. Ему важно было изобрести такое выражение, как Ostrigotta, ora capesco.
Если перевод Скенони перевести на английский, можно было бы получить нечто смутно подобное оригиналу. Но сказать то же самое о переводе Джойса нельзя. Из него вышел бы другой текст.
Итальянский Джойс – конечно, не пример «верного» перевода. И все же, когда читаешь этот его перевод и видишь текст, полностью передуманный на другом языке, становятся понятны глубинные механизмы этого процесса, тот тип игры, которую Джойс намерен разыгрывать с лексикой, воздействие универсума flatus vocis, универсума, который постоянно распадается и вновь складывается в новые молекулярные сочетания – за пределами верности той или иной цитате или отсылке. Джойс в некотором смысле остается в пределах перевода в собственном смысле слова и не увязает в болоте вольных интерпретаций. Он намечает крайнюю границу – возможно, непереходимую; но границы, за которые ведутся ожесточеннейшие войны, намечаются не только для того, чтобы установить, что́ лежит снаружи, но и для того, чтобы определить, что́ остается внутри.
