10.2. Герменевтическая линия
Мысль о том, что всякую деятельность по интерпретации следует считать переводом, глубоко коренится в герменевтической традиции. Причины этого очевидны: с точки зрения герменевтической всякий процесс интерпретации представляет собою попытку понять слово Другого, и потому упор делается на существенном единстве всех попыток понять то, что сказано Другим. В таком смысле перевод, как говорил Гадамер, является формой герменевтической беседы.
Уже Хайдеггер в 1943 г. (в рамках университетского курса о Гераклите) заявил о тождестве перевода и интерпретации. Йерволино в своем предисловии к очеркам Рикёра о переводе (Jervolino 2001: 17) цитирует отрывок из энциклопедической статьи «Герменевтика», написанной Герхардом Эбелингом:
Этимологическое происхождение греческого слова hermēпеúō и его дериватов спорно, но оно отсылает к корням со значением «разговаривать», «говорить» (в связи с латинским verbum «слово» или sermo «речь»). Значение этого слова развивается в трех направлениях: утверждать (выражать словами), интерпретировать (объяснять) и переводить (выступать в качестве переводчика). <…> Речь идет о видоизменениях основополагающего значения «приводить к пониманию», «посредничать в понимании» при различных способах постановки проблемы понимания в зависимости от того, что́ и как «интерпретируется» (аналогичный глагол – в латинском языке): факт – посредством слов, дискурс – посредством разъяснения, высказывание на незнакомом языке – посредством перевода. Уже отсюда просматривается сложное разветвление герменевтической проблемы, к которой отсылает не только один из этих сигнификатов, но и их структурная взаимосвязь.
Но взаимосвязь – не значит тождество, и Йерволино справедливо отмечает, что проблема заключается не столько в том, чтобы насильственно свести идею интерпретации к идее перевода, сколько в том, чтобы увидеть, какую помощь может получить философская герменевтика, если она включит в свой дискурс итоги старых и новых дискуссий о переводе (и наоборот).
Гадамер (Гадамер 1988) подходит к этой теме с осторожностью, подчас рискуя впасть в известное противоречие. С одной стороны, он утверждает, что «всякий перевод уже является истолкованием» (с. 447)*, и даже подчеркивает, что всякий перевод происходит как завершение переводческой интерпретации того слова, с которым встретился переводчик.
Как мы увидим, утверждение о том, что для перевода нужно предварительно истолковать текст, – мысль, к которой вполне можно присоединиться. С другой стороны, Гадамер пытается показать глубинное структурное тождество интерпретации и перевода, характеризующее оба эти вида деятельности как компромисс (позитивный), который я называю «переговорами» (с. 450):
И подобно тому как разговор… колеблясь между противоположными высказываниями, может в итоге прийти к компромиссу, так же и переводчик, взвешивая и выбирая, ищет наилучшее решение, которое во всех случаях может быть лишь компромиссным. И как в разговоре мы, чтобы понять точку зрения собеседника, ставим себя на его место, так же и переводчик стремится поставить себя на место автора. Но подобно тому опять-таки как в разговоре это еще не означает взаимопонимания, так же и для переводчика это еще не значит, что воспроизведение удалось. <…> Таким образом, ситуация переводчика, по сути дела, совпадает с ситуацией интерпретатора*.
Однако чуть ниже Гадамер вновь утверждает, что всякий переводчик является интерпретатором, из чего не следует, что всякий интерпретатор – переводчик; и наконец, он признает, что «задача воспроизведения, которая стоит перед переводчиком, отличается от общегерменевтической задачи, которую ставит перед собой любой текст, не качественно, но лишь с точки зрения степени» (с. 451)*. Это утверждение о различии в степени интенсивности кажется мне основополагающим. На нижеследующих страницах я как раз и попытаюсь различать степени интенсивности.
Гадамер действительно утверждает (с. 452), что «всякое понимание – истолкование»* (причем утверждает он это в своей перспективе, согласно которой в новой актуализации смысла того или иного текста горизонт переводчика является определяющим – аспект, в котором никто не усомнится). Однако через несколько страниц он приводит весьма важный пример: «Процесс понимания целиком осуществляется здесь в смысловой сфере, опосредованной языковым преданием. Какая-нибудь надпись ставит поэтому герменевтическую задачу лишь тогда, когда уже существует ее (предположительно правильная) расшифровка» (с. 454)*.
Так вот, эта верная расшифровка надписи для Пирса уже была бы интерпретацией (как была интерпретацией расшифровка, осуществленная Шампольоном, сравнившим три текста на Розеттском камне: иероглифический, демотический и греческий). Отсюда видно, что для Пирса интерпретация – понятие более широкое, чем интерпретация герменевтическая. Поэтому можно было бы сделать вывод, что дешифровка Розеттского камня (для Пирса, несомненно, интерпретация), опирающаяся на сравнение трех версий одного и того же текста (или, точнее, двух переводов и текста-архетипа), с точки зрения герменевтической еще не будет пониманием, а потому и интерпретацией.
Стайнер (Steiner 1975) в главе под названием «Понимание как перевод» утверждает, что перевод в строгом смысле слова – это лишь частный случай того отношения коммуникации, которое каждый удавшийся лингвистический акт налаживает в пределах данного языка. Далее (Steiner 1975» IV. 3) он допускает, что теория интерлингвистического перевода может пойти двумя путями: это способ обозначить либо действующую модель всех обменов значением (включая интерсемиотический перевод, или трансмутацию, Якобсона), либо один из подразделов этой модели. Стайнер заключает, что обобщающее определение более поучительно, и принимает его как таковое. Но, пояснив свое предпочтение, Стайнер проявляет достаточную осмотрительность, соглашаясь с тем, что выбор неизбежно зависит от стоящей за ним теории языка (я бы сказал – «семиотики»). Как мы увидим впоследствии в этом моем сочинении, я очевидным образом отправляюсь от иной теории языка и заявляю об этом открыто, считая, что мой выбор более верен выбору Пирса и (вопреки видимости) Якобсона.
Рикёра (Ricoeur 1999), несомненно, искушает установка Стайнера и тот факт, что в интерпретации (в том числе и в смысле Пирса), как и в переводе, говорится «то же самое по-другому», как это делают словари и как это происходит, когда мы переформулируем аргументацию, оставшуюся непонятой, и Рикёр заключает, что сказать то же самое другими словами – это как раз то, что делает переводчик. Любопытно, что при отсутствии возможности прямого влияния тот же самый довод повторяется у Петрилли (Petrilli 2000). Петрилли высказывала мысль, упомянутую мною в примечании к с. 21, определить перевод как непрямой дискурс, замаскированный под прямой. Но от мысли о том, что перевод в собственном смысле слова предполагает металингвистическое предупреждение («такой-то автор говорит на своем языке нижеследующее»), Петрилли, как и Рикёр, приходит к выводу о том, что этот процесс тождествен пересказу, предполагающему определения вроде: «это слово или эта фраза означают, что…» или «я хотел сказать, что…».
Предваряя некоторые возражения, выдвигаемые мною ниже, напомню: во французском объединении УЛИПО в русле указаний Кено высказывалась мысль о том, что начало романа Пруста «В поисках утраченного времени», «Давно уже я привык укладываться рано», вполне можно пересказать так: «Мне стоило немалых усилий убедить родителей отправлять меня спать после девяти вечера». Речь идет конечно же о некоем крайнем случае определения типа «я хотел сказать, что…», но его не сведешь к метатекстуальному предупреждению вроде «Пруст сказал по-французски следующее».
Поэтому ввиду призыва, обращаемого к нам герменевтической линией – выявить общее ядро во всех процессах интерпретации, – кажется столь же насущно необходимой попытка выявить глубинные различия между разными типами интерпретации. Хороший перевод Шлейермахера помогает нам понять его мысль, но функция и модальность этого перевода совершенно отличны от того, что мы видим на страницах, которые посвящает этому автору Гадамер, притязающий, несомненно, на то, чтобы интерпретировать Шлейермахера, разъяснить его мысль (а порою и покритиковать его). Гадамер, можно сказать, ведет нас за руку, чтобы из текста философа (будь он оригинальным или переводным) были сделаны и такие выводы, которых сам он напрямую не высказывал.
Обращаясь скорее к Пирсу, нежели к герменевтике, Паоло Фаббри (Fabbri 1998: 115–116) оказывается, пожалуй, в том же положении, что и Стайнер. Он говорит: «Если внимательно читать Пирса, будет видно, что, согласно этому автору, знак в его отношении к другому знаку не является простой отсылкой. По Пирсу, значение того или иного знака – это знак, в который его нужно перевести» – и это, конечно, неоспоримо. Фаббри тут же соглашается с тем, что речь идет, пожалуй, о метафоре, но предлагает «принимать ее всерьез». Поэтому, сославшись на Лотмана, он решительно утверждает, что «акт перевода есть первый акт обозначения» и что вещи «обозначают» благодаря внутренне присущему им акту перевода. Фаббри, несомненно, хочет сказать, что принцип перевода – краеугольный камень семиозиса и что поэтому всякая интерпретация есть прежде всего перевод. Но это и означает принимать метафору Пирса буквально.
Принимать ту или иную метафору всерьез – значит развивать все заложенные в ней возможности, не превращая метафорическое выражение в технический термин. И именно в стремлении позволить метафоре действовать в полную силу Фаббри на следующей же странице вынужден был ограничить ее значение. О том, что́ он говорит, я поведу речь ниже, но достаточно сказать, что он, в отличие от многих, догадывается, что есть некий предел перевода, когда налицо «разнобразие в материи выражения». Выявив этот предел, поневоле скажешь, что, по крайней мере в одном случае, есть такие формы интерпретации, которые нельзя полностью уподобить переводу с одного естественного языка на другой.
Универсум интерпретаций обширнее универсума перевода в собственном смысле слова. Всякий сможет сказать, что настаивать на этом – не значит просто спорить о словах, и если есть намерение всегда пользоваться словом перевод как метафорой слова интерпретация, достаточно было бы прийти к некоему соглашению. Но разве вопросы о словах не важны – хотя бы с точки зрения этимологической?
* * *
В латинском языке слово translatio значило поначалу «перемещение», но также – «перенос», «доставка», «передача денег», «пересадка растений», «метафора». Только у Сенеки оно впервые появляется в значении перевода с одного языка на другой. Схожим образом глагол traducere означал «выводить за пределы». Но следует помнить и о том, что в Средние века о translatio imperii говорили как именно о переносе, переходе имперской власти к германскому миру.
Кажется, смена одного значения («переносить / перевозить с одного места на другое») другим («переводить с одного языка на другой») произошла из-за ошибки Леонардо Бруни, неверно истолковавшего слова Авла Геллия («Аттические ночи», I. 18): Vocabulum Graecum vetus traductum in linguam Romanam*. Тем не менее глагол tradurre («переводить») с XIV в. распространяется в его нынешнем значении, заменив собою (по крайней мере, в итальянском и французском) глагол translatare («перемещать»), который, в свою очередь, принял старинный смысл латинского глагола traducere, хотя в других языках именно за последним закрепилось значение «переводить», как, например, в английском to translate (см.: Folena 1991). Таким образом, глагол tradurre пришел в итальянский язык уже в своем нынешнем значении: «переводить с одного языка на другой».
Ничто не препятствует нам расширить семантическое поле этого слова, чтобы включить в него явления аналогичные или родственные (в том или ином отношении, под тем или иным углом зрения). Тем не менее в широком разнообразии семиотической деятельности встречаются и такие явления, сходства между которыми зачастую уместно подчеркивают, хотя столь же уместно было бы подчеркнуть и различия между ними – хотя бы с точки зрения той или иной семиотической теории. «Непосвященному» хватило бы заметить, что люди общаются друг с другом, понимают или не понимают друг друга и что порою это получается хорошо, а порою – нет. Но семиотикой занимаются именно для того, чтобы осознать эти различия и понять, какое значение они имеют в процессах семиозиса. И если, несмотря на различия, можно обнаружить и аналогии (а может быть, и нечто большее) и если можно, например, утверждать, что комикс по «Божественной комедии» способен лучше передать глубинные смыслы поэмы, чем ее неуклюжий перевод на суахили, то это проблема, возникающая позже, когда мы уже поняли, что одно дело – пересказать «Божественную комедию» по-итальянски, другое – перевести ее на суахили, а третье – создать комикс по ней.
