Там нет белок
Доктор посмотрел на меня, затем на Вербу.
– Ну… – Он засомневался, а потом пожал плечами: – Почему бы и нет? Какая разница? Можно, конечно, только в моём присутствии.
Он сложил все свои бумаги, встал и пригласил нас за собой.
Мы вышли из главного корпуса и пошли в глубь сквера. Клиника была огромной. Неподготовленному человеку сложно себе даже представить, что психиатрические больницы бывают такими большими.
– Много тут у вас места, – удивлённо сказала Верба, когда мы обогнули ещё один корпус, прошли по дорожке, свернули на аллейку, пробрались мимо хозяйственных построек, стоянки, спортплощадки и шли теперь между корпусами, стоящими по обеим сторонам широкой мостовой.
– Не так много, как хотелось бы, – сказал доктор и обернулся к ней: – Хотя всем кажется, что слишком много, и к нам постоянно пытаются кого-то подселить. Это одна из крупнейших психоневрологий мира и самая большая в бывшем СССР.
– Сколько ж у вас тут психов? – спросила Верба, поперхнулась и исправилась: – Пациентов?
– Всё время разное количество. Сейчас – чуть больше двух тысяч. Спокойный сезон… Но поверьте, большинство из них совсем не такие интересные, как тот, с которым я вас сейчас познакомлю. Нам сюда.
Доктор показал рукой на небольшое двухэтажное здание справа от аллеи. Мы вошли внутрь, записались в журнале и проследовали в смотровую.
– Сейчас я его приведу, – сказал доктор и вышел на несколько минут. Вернулся он не один.
Человек, который зашёл в комнату вместе с Клочко, был высок и немного сутул. Волосы цвета воронова крыла – без намёка на седину, хотя человек явно был немолод, – коротко подстрижены, лицо изъедено глубокими морщинами, но при этом спокойное и добродушное. Человек сел напротив нас и внимательно посмотрел мне в глаза. Глаза его, очень тёмные, почти чёрные, казались бездонными и в то же время почти ничего не выражали.
– Знакомьтесь, – сказал доктор и сел рядом с нами, повернувшись лицом к своему пациенту.
– Добрый день, – сказал я.
– Добрый день, – поздоровалась Верба.
– Здравствуйте, – сказал человек. У него был глубокий, но скорее обычный голос, без каких-либо особенностей. Ни акцента, ни какого-то особого придыхания – ничего из того, что можно было бы ждать от пришельца из другого мира.
– Я – Клёст, а это – Верба, – сказал я.
Человек молчал.
– А вы не представитесь? – спросила Верба.
Человек пожал плечами.
– Нам нужно с вами поговорить, – сказал я.
– Я думаю, что на самом деле вам не нужно со мной говорить. Я бесполезен для вас.
– Почему вы так думаете?
– Потому что я не знаю, где находится… девушка, да? И, таким образом, не могу вам помочь.
Я посмотрел на Клочко, но тот удивлённо развёл руками. Похоже, он ничего не говорил своему пациенту.
– А откуда вы знаете, кого мы ищем?
Человек пожал плечами, посмотрел на доктора и сказал:
– Нет слов.
– Вы знаете девушку, которую мы ищем?
– Я… не знаю, как сказать… я её немного знаю. Немного. Правильно?
– Ну… я не знаю, правильно ли вы говорите. Но да, так можно сказать, «немного знаю», если вы знакомы с человеком, но мало с ним общались.
– Я никогда с ней не общался.
– Откуда же вы её знаете?
– Нет слов.
– Вы видели её в «анфиладе»?
– Я видел её в «анфиладе», да. Но не только.
– А где ещё?
– Нет слов.
– А сейчас она в «анфиладе»?
Он отрицательно покачал головой:
– Нет, чтобы попасть в «анфиладу», нужно тело. А у неё сейчас нет тела. Её нет в анфиладе.
– А я могу попасть в «анфиладу»?
– Конечно. Туда любой может попасть. Если у него есть тело, конечно.
– А как это сделать?
– Есть множество способов. Самый простой способ, которым пользуются люди, – это использование различных… хм… препаратов. Наркотики? Да?
– Такие препараты есть, да.
– Вот. Но есть много других способов. Это легко, гораздо легче, чем вам кажется.
– А что это такое? Вы можете… ну, сбежать через «анфиладу»?
– Нет, – он покачал головой, – «анфилада» – не средство передвижения, а средство общения или поиска.
– Мы как раз ведём поиск!
– «Анфилада» вам не поможет. У того, кого вы ищете, нет тела, я же вам уже сказал. – Он выглядел утомлённым, его голос на последней фразе выдал какую-то… обиду даже, что он постоянно всем всё объясняет, а его никто не хочет понять. По крайней мере, так мне показалось.
– А где нам её искать? – спросил я.
Он пожал плечами.
– У вас был… предмет. Используйте его.
– Предмет?
– Маленький. Вы не принесли его с собой. Я не знаю, почему.
– А вы хотели бы, чтобы я принёс?
– Нет-нет, – он испуганно замахал руками, – ни в коем случае. Он чужой. Его ищут. И его найдут. Мне достаточно того, что я уже совершил.
– А вас здесь не найдут?
– Здесь меня сложно отыскать. Но меня всё равно найдут. И теперь, после вашего визита, я думаю, что это случится скоро.
– Вы видите будущее?
– Никто не видит будущее. Многие хотели бы. Но никто его не знает.
– А корректоры? Они знают будущее?
Человек пристально посмотрел на меня и долго не отводил взгляда. Он совсем не моргал, и через минуту мне стало казаться, что происходит что-то не то. Я посмотрел на доктора, затем снова на человека.
– Нет, – в конце концов сказал он, – корректоры тоже не видят будущего. Они знают, как должно быть. Но они не знают, как будет.
– А это не одно и то же?
Человек молча покачал головой:
– Меня здесь быть не должно. Но я тут.
– А где вы должны быть?
– Далеко отсюда. И когда-нибудь корректоры заберут меня. И на вашем месте в это время я был бы где-то… не здесь. С корректорами… лучше не встречаться.
– Почему? Они агрессивны? Они злобно ко мне настроены?
– Они никак к вам не настроены. И они не могут испытывать к людям злобу. Они просто… просто не заметят вас, и всё. Ну, не испытываете же вы злобу к муравью, которого давите ногой на дороге. Вы просто его не заметили. Корректоры обладают властью, которую вы не в состоянии себе представить.
– Они всесильны?
Он покачал головой:
– Нет, корректоры не всесильны. Они могут только делать свою работу. Корректировать. Исправлять то, что есть. Делать из этого то, как должно быть. И всё. Но при этом могут быть… побочные эффекты.
– А как мне использовать мой предмет? Как я могу найти девушку?
– Я думаю, что вы всё делаете правильно. Этот предмет… имеет свою судьбу… он был разломан пополам… и теперь одна часть у вас, а другая – в другом месте… но эти части стремятся к тому, чтобы быть вместе. Продолжайте искать.
– Этот предмет – он чем-то важен, да?
– Был важен, когда он был целым. Теперь… он потерял… свои свойства… но его… линия… судьба… ведёт вас туда, куда вам нужно.
Я кивнул.
– Это всё? – спросил я.
Человек пожал плечами.
– У меня к вам просьба, – вдруг сказал он и посмотрел на меня неожиданно мягким взглядом.
– Какая? – спросил я.
– Вы можете передать кое-что? Сообщение?
– Сообщение?
– Да.
– Хм… могу, конечно. А что за сообщение?
– Если вы встретите Старика – а я думаю, что вы его встретите, – скажите ему, что там нет белок. Он когда-то спрашивал об этом. А как ему теперь сказать – я не знаю, в «анфиладе» он не бывает.
– Там нет белок?
– Да. Он поймёт.
– А какому старику это нужно сказать? Не могу же я всем старикам подряд это говорить.
– Я думаю, вы поймёте, когда встретите его.
– Ну хорошо. Я передам.
– Спасибо. Я ваш должник.
– Да, – кивнул я и улыбнулся, – когда-нибудь тоже что-нибудь кому-нибудь передадите для меня.
– Конечно. Только попросите.
Мы встали.
Доктор вывел своего пациента и вернулся через несколько минут.
– Ну что? – спросил он.
– Не много, – сказал я, – но может быть, это чем-то нам поможет.
– У вас действительно есть какой-то маленький предмет?
– Да, – кивнул я, – есть. Но я понятия не имею, как он связан со всей этой историей.
Доктор покачал головой:
– Знаете, я уже много лет пытаюсь понять, как тут одно с другим связано. И у меня это никак не получается.
– Никогда ничего подобного не видел и не слышал, – сказал я, – честное слово. А ведь у меня есть какой-то опыт.
– Это ни о чём не говорит, – сказал доктор. – Знаете, я позавчера впервые в жизни сделал человеку укол крови, содержащей вирус малярии.
– Зачем?
– Чтобы заразить его малярией, разумеется! Гипертермия – очень редкий метод лечения, но некоторые заболевания практически ничем больше не лечатся. Я это к чему говорю: я проработал психиатром двадцать лет, а позавчера впервые попробовал этот метод. Так что не надо впадать в ступор, видя то, чего не было в вашем опыте. Хотите, я вам ещё кое-что покажу?
Я кивнул. Клочко сел за стол, приглашая нас присоединиться, запустил руку во внутренний карман и достал небольшой конверт, в котором лежала чёрно-белая фотография.
– Вот, посмотрите. – Он протянул фотографию мне.
На фото был изображён его пациент – он смотрел прямо перед собой, в камеру, и казалось, что он заглядывает прямо в глаза тому, кто смотрит на фотографию. Я внимательно рассмотрел фото. Чёрные, коротко стриженные волосы, морщины, глубокий взгляд. В общем-то, обычная фотография.
– А что с ним не так? – спросил я.
– Когда, по-вашему, сделано это фото?
– Не знаю… недавно. Стрижка у него здесь такая же, как сейчас.
– Эта фотография сделана после того, как мы впервые его постригли – через полгода после его попадания в нашу больницу. Ей скоро пятнадцать лет.
Я присмотрелся:
– Ну, нельзя сказать, чтобы он сильно изменился.
– Он совсем не изменился. За пятнадцать лет пребывания в клинике. Все вокруг взрослеют, мужают, старятся – и только он остаётся таким же, как тогда, когда я впервые его увидел. Не считая симптомов кататонии, конечно. И причёски.
– Чёрт возьми, – я покачал головой, – мне не верится, что всё то, что вы сегодня рассказали, действительно было задокументировано, собрано, описано, и никто до сих пор не задал вопроса «что происходит?». Вы верите в то, что всё это – просто симптомы разных болезней?
– Я скажу вам, во что я верю. Я верю в то, что психиатрия – новая религия и что её возможности по объяснению явлений, кажущихся загадочными, безграничны. Человек увидел что-то, чего не должно быть, – это галлюцинация. Он увидел это и сумел объяснить – это бред. То же самое увидело много людей – массовый психоз. Парадоксальность ситуации в том, что всё, что нам кажется удивительным и необъяснимым, на самом деле просто пока ещё не было объяснено. Но я уверен, что в будущем обязательно будет. Необъяснимого не существует – существует лишь то, что мы знаем, и то, чего мы пока ещё не знаем.
– А как тогда объяснить то, что ваши записи в Интернете исчезают? – спросила Верба.
– Тем, что у меня – паранойя, – улыбнулся доктор. – Вот видите, психиатрия и здесь легко справляется с задачей. Она остаётся последней баррикадой нашей рациональности.
Всю дорогу назад мы проделали молча. Только в самом конце, когда мы уже подъезжали к дому, Верба неожиданно начала рассказывать мне, как ей прислали роман, в котором у персонажа был как раз этот самый синдром Кандинского – Клерамбо, только тогда Верба не знала, как он называется. Главный герой этого романа жил скучной, тусклой жизнью: работал каким-то младшим специалистом в каком-то учреждении, целый день перекладывал какие-то бумаги с места на место, получал за это гроши и никогда не высовывался. По вечерам приходил домой, включал телевизор, варил пельмени и смеялся над шутками какого-нибудь Петросяна. По выходным лежал в постели и смотрел в потолок.
И вот однажды, идя по улице домой с работы, он почувствовал, что не управляет своим телом. Что за него его ногами и руками двигает кто-то другой, его мыслями управляет кто-то другой, его чувствами управляет кто-то другой. И тогда он подумал: «А что будет, если сделать так?», а потом подошёл к стоящему у обочины новому «Мерседесу», поднял лежавший на земле камень и что есть силы саданул им о лобовое стекло. Ну, как в анекдоте. Только он отчётливо понимал, что это не он делает, а кто-то другой вместо него.
И с этого дня жизнь его действительно круто изменилась. Дальше в романе были описания его приключений: там и бандиты, и разборки, и зона какая-то, и политики с бизнесменами, шоу– бизнес, шпионы и так далее. Причём всё время за героя действовал кто-то другой, герой делал что-то, говорил что-то, но это не он говорил или делал, а кто-то другой в его теле.
– И чем всё заканчивается? – спросил я.
– Тем, что герой получает «главную премию в мире», выходит к микрофону и тут понимает, что тот, другой, который всё это время им управлял, теперь его оставил. И он, герой, стоит напротив огромного зала с какой-то врученной ему бандурой в руке, и все ждут его речи, а он не знает, что говорить. И в конце концов, когда пауза затянулась, он нагнулся к микрофону и сказал:
– Простите. Это не я.
– И всё?
– И всё, да. На этом роман заканчивался.
Я припарковал машину и посмотрел Вербе в глаза:
– Ты есть хочешь?
– Хочу, но идти никуда не хочется. Я могу сама что-нибудь приготовить, у тебя тут магазин далеко?
– Нет, внизу, за углом.
Мы купили картошки, селёдки, лука и живого пива. При виде пивного холодильника я вспомнил о Хаиме и заспешил домой, чтобы проверить почту. Как я и ожидал, в ящике меня ждало письмо.
«Hallo, Kreuzschnabel.
Eigentlich konnte ich etwas für dich zu graben – den ungefähren Standort des Verschwindens von Hans Brueghel. Ich erhalte jetzt eine Kopie der Reisebestätigungs Brueghel, die am dritten Juli 1943 erteilt. Er wurde in einem Hinterland kommandiert, in der Verwaltung der Stadt Kamenez-Podolsk Generalbezirk Wolhynien-Podolien Reichskommissariat Ukraine. Dabai stehen die Stempels auf der Bestätigung sowohl des Generalbezirks und der städtischen Verwaltung, das heißt, Brueghel fuhrt erste nach Luzk und dann nach Kamenez. Und er ist nach Kamenez erreicht. Soweit ich das beurteilen kann, das ist der letzte Dokument über das Soldaten Los von Breughel, am fünfzehnten Juli wurde er als vermißt gemeldet.
Morgen bin ich in WASt und Bundesarchiv, vielleicht ich werde mehr etwas finden.
Schreibe mir,
Chaim» .
Я протёр глаза руками и ещё раз прочитал дату. Нет, ну мой немецкий, конечно, плох, но не настолько. Am dritten Juli. Третьего июля.
Я хрустнул костяшками пальцев и написал Хаиму короткий ответ:
«Hallo, Chaim.
Vielen Dank für die gute Nachrichten, der Reichskommissariat Ukraine ist, wie du wisst, viel besser als der Reichskommissariat Niederlande. Aber warum erscheint es mir seltsam, dass es den Stabsoffizier der Divisions, wo ist lasst sich ein chronischer Mangel an Personal beobachten, ist im Hinterland kommandiert am Vorabend eine großen Offensive? Am dritten Juli war die ganze Front war bereits in der Erwartung der Operations «Zitadelle», und es sind keine Kommandierungen der Kampfoffiziers konnte nicht. Berichtige das Datum noch einmal, bitte. Irrst du sich nicht?
Kreuzschnabel» .
Я отправил письмо и пошёл на кухню. Верба занималась картошкой, а я занялся селёдкой – это одна из немногих кулинарных вещей, которые у меня хорошо получаются. Когда всё было почищено и разложено и Верба, потыкав картошку в кастрюле вилкой, сказала, что ещё десять минут, я снова вернулся в комнату. В ящике уже был ответ – видимо, Хаим тоже курсировал недалеко от компьютера.
«Kreuzschnabel,
soll Ich scannen und versenden dir eine Reisebestätigung?
AM DRITTEN JULI. Zweimal – erste einer Ziffer, dann einer Schrift. Ich wundere mich auch. Wie wichtige sachen muss einen Mann im Hinterland haben, um ihm hinter zwei Tage vor der größten militärischen Operation des Jahres zu senden? Ich weiß es nicht. Auch habe ich keine Ideen.
Schreibe mir,
Chaim» .
Я попытался представить себе, что в июле сорок третьего может быть важнее битвы на Курской дуге. Получалось скверно. Вообще вся картина у меня в голове никак не хотела складываться. Верба позвала меня есть, и я в задумчивости дошёл до кухни и начал ковыряться вилкой в тарелке.
«Курская дуга, – бубнил я себе под нос, – Курская дуга. Курская дуга».
– Cellar door, – сказала вдруг Верба.
– Что?
– Cellar door. Это лучше, чем «Курская дуга».
– А, да, это… самое красивое словосочетание в английском языке? Эдгар Аллан По так считал, если я не ошибаюсь.
– Ошибаешься, – кивнула головой Верба, – это ты Келли насмотрелся, он говорил про Эдгара По, но он тоже ошибается. Джон Рональд Руэл Толкиен писал об этом словосочетании. Он писал о слове «красивый» – beautiful – и о том, что само это слово не является красивым. А вот словосочетание «дверь в подвал» – «cellar door» – является красивым или уж, по крайней мере, более красивым, чем «beautiful».
– Ну, в русском языке «дверь в подвал» совершенно некрасивое. Убогое словосочетание.
– А какое, по-твоему, слово или словосочетание в русском языке является красивым?
Я задумался.
– Ну, не знаю… «питьевой спирт». Я думаю, «питьевой спирт» может претендовать на то, чтобы называться самым красивым словосочетанием в русском языке.
Верба кивнула:
– С этим трудно спорить.
– Интересно, – задумался я, – а в украинском языке какое словосочетание было бы красивым? Как ты думаешь?
– Не знаю, как насчёт самого красивого, но мне очень нравится «вкоськався пантрувати». Вычитала в одной статье, с тех пор стараюсь использовать в речи.
– Слушай, я даже не знаю, что это значит…
– Я тоже не знаю. Ты ешь давай, остынет.
Я натолкал себе полный рот картошки, и в этот момент у меня на поясе начал вибрировать мобильный телефон. Звонил отец.
– Привет, пап, – сказал я, дожёвывая.
– Привет, сынок. Я сижу тут у волшебника. В общем, он проверил твой… жетон, определил состав, и сейчас… Что? – вопрос был явно адресован не мне, а кому-то за трубкой. – А, да… рассказывает мне разные смешные вещи. Когда, ты говоришь, сделали этот твой жетон?
– В сорок третьем году прошедшего века. Наверное.
– Так вот, волшебник говорит, что этого быть не может. Твой жетон состоит практически из чистой латуни: медь – 72, цинк – 28. А блеск, на который ты обратил внимание, – из-за отсутствия патины.
– Из-за чего?
– Отсутствия патины. Её нет. Вообще. Мы тут с микрометром сидим, вымеряем, проверили уже, не травили ли образец – нет, не травили. Просто нет её, и всё тут.
– Это точно?
– Так говорит волшебник. То есть – точнее не бывает.
– Ну тогда ладно. Привет волшебнику передавай и скажи – с меня причитается.
– Привет тебе. Говорит, с него причитается, – сказал отец кому-то за трубкой, выслушал ответ и засмеялся. – Он говорит, что с тебя уже столько причитается, что он за всю свою жизнь столько не выпьет. Ладно, пока.
– Пока, пап.
Я положил трубку и посмотрел на Вербу.
– Что-то случилось? – спросила она.
– Да нет, ничего особенного. Просто металл, из которого сделана половина жетона, которую мне отдал Караим, не покрылся патиной.
– Чем?
– Оксидная плёнка. Короче, ржавчина. Она возникает практически на любом металле, это естественный процесс его старения.
– И что это значит?
– Что это очень-очень новое изделие. Ни в какую войну этот жетон сделать не могли.
Верба какое-то время помолчала, переваривая информацию, затем пожала плечами.
– Может быть, он был выдан солдату уже после войны.
– Одиннадцатому номеру штаба второй дивизии СС? СС, если ты не знала, была запрещена нюрнбергским трибуналом как преступная организация.
– Может быть, ты неправильно расшифровал надпись?
– Даже если допустить, что надпись расшифрована неправильно, жетон, выданный после войны, не мог выглядеть так же, как жетон военного времени. И в бундесвере ФРГ, и в народной армии ГДР (если допустить, что нашему образцу хотя бы двадцать лет) были совершенно другие форматы, отличавшиеся и по размеру, и по структуре.
– Ну тогда… я вижу только один вариант. Это поддельный жетон.
Ну да. Абсолютно всё говорит в пользу этой гипотезы. Караим намекал мне, что это подделка. Хаим уверен, что вольфсангеля на жетоне быть не может. Отец говорит, что это новое изделие.
Я закрыл глаза. Всю свою жизнь я учил себя доверять фактам, логическим конструкциям и научным построениям. И всю жизнь по-прежнему доверяю только и исключительно своей интуиции. Я УВЕРЕН, что жетон – настоящий. И точка.
– До конца сегодняшнего дня официально объявляю выходной, – сказал я, – предлагаю тебе воспользоваться этой возможностью, чтобы отдохнуть, потому что завтра мы отправляемся в дорогу.
– А куда едем?
– В Каменец-Подольский.
– Куда?
– В Каменец-Подольский. Районный центр Хмельницкой области.
– Я знаю, где это. А почему Каменец-Подольский? Там были какие-то бои?
– Нет. То есть да, бои там были, но мы туда едем не поэтому. Туда накануне своего исчезновения был командирован Ганс Брейгель, которого мы продолжаем искать. И которого мы найдём.
– Заказать гостиницу?
– Не надо. Сейчас не сезон, я думаю, в будние дни там должно быть свободно. Завтра, перед выездом, подыщем подходящий отель.
Я допил своё пиво и поблагодарил Вербу за обед. Затем залез в холодильник и достал из морозилки «Ardbeg».
– Будешь? – спросил я Вербу.
– А что это? Водка?
– Водка водке рознь. Одно из самых страшных открытий в моей жизни состояло в том, что у водки есть вкус и что бывает вкуснаяводка и невкуснаяводка. Когда такое понимаешь впервые, трудно сразу оправиться. Я месяц потом на спиртное смотреть не мог, но постепенно, конечно, пришел в себя. Нет, это не совсем водка.
– Ну налей, попробую.
Я достал стаканы для виски и налил себе на два пальца и ей на донышко.
– Это надо пить так, – объяснял я, – сначала вдыхаешь, потом отпиваешь немножко, даёшь жидкости растечься по нёбу и после этого плавно выдыхаешь воздух через нос.
Верба понюхала виски, засунув нос в стакан.
– Слушай, я и так уже чувствую по запаху, что я это пить не буду.
– Так ты ничего не почувствуешь. Сделай, как я сказал, и ты всё поймёшь.
Верба вдохнула, глотнула, подождала и выдохнула через нос, затем закашлялась.
– Всё. Я всё поняла. Я это ТОЧНО пить не буду.
– Отлично, – кивнул я, – именно на такую реакцию я и рассчитываю, когда даю попробовать. Никто не будет пить мой «Ardbeg», он мне достанется весь. Никто не нарушит нашего тет-а-тет. Никто не заберёт мою прелесть. Иди ко мне, мой маленький…
– Придётся допивать живое пиво, – тоскливо сказала Верба, – стану толстая и некрасивая.
– Как будто ты от виски станешь стройная и красивая. Ешь лучше овощи. Помидоры, брокколи и салат.
Верба скривилась и налила себе пива:
– Я лучше оккупирую ванную. Последую твоему совету и как следует отдохну.
– Вперёд, – сказал я, взял бутылку и пошёл к себе в комнату. – Подъём завтра в восемь ноль-ноль. Тачанка никого не ждёт.
– Как будто это ты меня будил сегодня утром! – крикнула мне Верба вдогонку.
В комнате я остановился перед шкафом и задумчиво оглядел ряды книг на полках.
Каменец-Подольский.
Рейхскомиссариат Украина.
Что у меня вообще есть по рейхскомиссариату? Похоже, немногое. В Советском Союзе не было выпущено ни одной книги на эту тему – ни одной! Какие-то обрывки есть в немецких и англоязычных источниках, но, как правило, они касаются Третьего рейха вообще, со списочным перечислением его сателлитов и доминионов, их структуры и организации. В новейшей истории Украины на эту тему тоже не пишут, есть масса более интересных вещей, трипольская культура и политический цирк.
Я перебрал два десятка книг, но почти ничего нового не узнал, лишь с нескольких страниц снял копии. Затем порылся в Интернете. Нашёл ещё меньше. Чёрт с ним, возьму то, что есть, а там на месте поищу какие-нибудь библиотеки и архивы. Я написал короткую записку Хаиму о том, что завтра к вечеру буду в Каменце, и сложил все книги назад на полки.
Потом сел в кресло, откинулся на спинку, положил ногу на ногу, закрыл глаза и сделал большой глоток «Ардбега».
Пока Верба паковала свои вещи, я вынес и закинул в машину свой дежурный походный набор: четыре лопаты, две большие и две складные сапёрные, большой лом и маленький лом, щуп, свой «Minelab», ножовку, маленькую двухместную палатку и два спальных мешка, два ручных фонарика, фонарь на шапку и большую ручную фару, перчатки, пинцет, щётки разных размеров, метр, соль, спички, две зажигалки, свою обычную сумку с минимумом одежды, полевым ноутбуком и несколькими справочниками по униформе, наградам, отличительным знакам и оружию. Затем, подумав, завернул в холст и аккуратно уложил под двойное дно старое отцовское ружьё, которое папа подарил мне в прошлом году вместе с патронами и приспособлениями для чистки. Пусть лежит на всякий случай, разрешение у меня с собой. Все остальное, что могло понадобиться, лежало в машине постоянно.
Ещё раз всё проверив и убедившись, что ничего не забыл, я поднялся за Вербой.
– Смотри, какое смешное у гостиницы название, – сказал она. – Отель «Заблудившийся единорог». Кстати, номера, судя по фото, симпатичные, иди посмотри.
Я подошёл к монитору.
– Да, ничего. Вай-фай у них там есть?
– Пишут, что есть.
– Подходит. Запиши их телефон и адрес.
– Да я и номера нам сейчас забронирую.
– Сейчас ты выключишь компьютер и пойдёшь в машину. Нам ехать надо. По дороге можно кому хочешь позвонить и что хочешь забронировать, времени у нас вагон, путь неблизкий.
Я взял сумку Вербы, спустился и поставил её в багажник, затем снова поднялся, чтобы проверить, что всё выключено. Потом запер дверь и глубоко вдохнул. Где-то под диафрагмой дрожала мышца, названия которой я не знал, так было всегда, когда я бросал всё на несколько недель и уезжал на коп в глухую волынскую чащу.
«Это всего на пару дней. Никакого криминала, никаких разборок, просто съездить в Каменец и обратно», – сказал я себе, выдохнул и спустился к машине.
Отец приоткрыл дверь и просунул сонный глаз в щель.
– А? А, это ты. Сейчас.
Он закрыл дверь, снял цепочку и снова открыл её.
– А ты чего не позвонил, что приедешь?
– Я не приехал, я на секунду зашёл, за жетоном.
– А, сейчас принесу. – Отец зашаркал по коридору к себе в комнату. – А если бы меня дома не было? Если бы я на работу пошёл?
– На какую работу ты в такую рань можешь пойти, пап?
– Ну мало ли. – Он возвращался назад, зажав в руке половину жетона Ганса Брейгеля. – И что за спешка такая? Зачем он тебе вдруг утром в понедельник понадобился?
– Я уезжаю на пару дней, и он мне будет нужен.
– Куда, куда уезжаешь?
– Недалеко. – Я взял жетон и обнял отца. – Всё, пап, давай, я скоро вернусь, звоните, если что.
Верба позвонила в гостиницу и забронировала нам два одноместных номера, после чего на выезде из города задремала, а затем и вовсе провалилась в глубокий сон. Она продрала глаза уже на объездной дороге Кировограда и стала изумлённо оглядываться по сторонам:
– Где это мы? Что, уже подъезжаем?
Я усмехнулся:
– Ну да, ещё каких-то полтысячи километров, и приехали. Всего ничего осталось.
За окном тянулась унылая промзона. Я проехал развилку, развернулся на светофоре и выбрался на Е50, по которой мне теперь предстояло ехать почти до самого вечера. В первой половине дня здесь было более или менее свободно, но для езды по дорогам Кировоградской области нужен особый навык. Я сосредоточился на дороге, железнодорожных переездах и огромных ямах, пока Верба смотрела в окно.
– Красиво, – вдруг сказала она.
За окном широченными холмами, будто гигантскими серыми шапками, уходили вдаль убранные поля, разделённые узкими лесными полосами. Дорога шла то вверх, то вниз, и если пристально следить за холмами вокруг, то казалось, будто они живые, будто они всё время поднимаются и опускаются, одни вверх, другие вниз, заменяя друг друга перед твоими глазами, словно сама земля, заставленная снопами и стогами соломы, дышит под колёсами нашей машины.
– Слушай, – спросила меня Верба, – а чем твои друзья занимаются? А то я по разговорам так поняла, что они разбойники с большой дороги.
– Ну, ты почти правильно всё уловила. Борода – IT-консультант, кстати, довольно известный в узких кругах. Кун какие-то сайты продвигает, то ли порнуху, то ли интернет-стриптиз, я не вдаюсь в детали, мне неинтересно. А Высокий – торговый посредник, реализует списанные с заводов вагоны. Продаёт вагон за двадцать тысяч, платит десять тысяч заводу и ещё десять тысяч – откат заводскому завхозу.
– А что ж он сам с этого имеет?
– Головную боль. Ну так я понял, по крайней мере.
– А этот твой… Че Гевара? Он копатель, да?
– Да, Чеги – копатель. Этому придурку не страшны ни менты, ни беспредельщики. Он из тех, кто однажды умрёт на копе. Причём я удивляюсь, как он до сегодняшнего дня вообще дожил. Они в прошлом году с бригадой идиотов ездили под Скадовск, расковыряли там греческое поселение позапрошлого тысячелетия. Так их посреди ночи выволокли из палатки люди в чёрных масках, построили в ряд и дали залп из автомата поверх голов. Честно говоря, я бы после такого решил завязывать. Я, собственно, после куда меньших неприятностей завязал.
– А Чеги?
– А он в этом году с компанией опять туда же ездил. Западнее, правда, за Лазурное. Тоже что-то там раскопали. У Чеги отличная интуиция, как, впрочем, у любого настоящего копателя.
– И что, много на этом можно заработать?
– Ну… смотря где копать, смотря что копать, смотря для чего копать.
– А что можно копать?
– Можно клады копать. Монеты там, иконы старые… хотя это лучше с металлоискателем по чердакам и подвалам поползать в старых домах. Можно золото мыть, правда, это лучше в Россию ехать.
– Клёст, ну я не об этом спрашиваю. Ты вот что копаешь, например?
– Я ничего уже не копаю, – я посмотрел на неё назидательно, – но если тебе интересно, то большинство копателей ковыряются в каком-то одном пласте. Во-первых, при изучении истории ты можешь уже специализироваться на каком-то периоде и какой-то культуре, а во-вторых, проще выбрать металлодетектор, если знаешь, на какой глубине твой слой лежит, со щупом проще работать, где ты одни и те же материалы прощупываешь, и так далее. Самый старый местный слой – это Триполье. На запад от нас, там, куда мы едем. Он глубоко лежит – метров до шести. Хотя так глубоко почти никто не копает, ищут, что поближе к поверхности. Железного там ничего не бывает, так что металлодетектор для этой темы не берут.
– А что берут?
– Щуп и прекрасные археологические труды отечественных учёных.
– Ты иронизируешь?
– Немного. Карты берут, в общем. А там – как повезёт. Это коп керамики, она довольно хрупкая и не слишком дорогая, тем более что интересуются ею, как правило, только отечественные коллекционеры. Так что разбогатеть на этом нельзя.
– А на чём можно?
– На следующих слоях. Скифы – на юго-востоке страны, мы как раз сейчас от них уезжаем, – я махнул рукой назад, – эти от двух-трёх метров лежат и глубже. Особенно глубоко копать надо, если курганы раскапываешь, но этим любители почти не занимаются. Убить могут. Тут надо иметь «крышу» и «лапу». Подгоняешь экскаватор – и достаёшь из кургана всё, что там есть, пока нервные вооруженные парни охраняют территорию.
– И много там есть?
– Бывает – почти ничего, а бывает – десять-двадцать килограммов золота. Впрочем, курганы разрыли уже почти все. Чуть южнее лежит ещё один слой – греки. Это в ту сторону от нас, – я показал рукой. – Они селились по всему побережью, и, бывает, ребята раскапывают довольно приличные хабары.
– Что раскапывают?
– Хабары.
– Взятки, что ли?
– Нет, – засмеялся я, – так называют добычу на копе. Я помню, у меня в Питере с этим словом смешная была история. Они там бычки сигаретные называют «хабариками».
– Хабарики у поребриков.
– Перед парадными. Хабарики у поребриков перед парадными.
– И куда эти хабарики продают? Я имею в виду, с копа, а не от поребриков перед парадными…
– Смотря какой хабарик. В Россию в основном вывозят. Там большой рынок антики. Особо редкие штуки везут в Европу, там их можно продать дороже.
– А что ещё копают?
– Ну ещё, конечно, копают войну. Тут географических ограничений нет. Война – она кругом вокруг нас. И там, откуда мы уезжаем, и на севере, и на юге, и впереди, там, куда мы едем. Впрочем, тут есть, конечно, свои нюансы.
– И с чем они связаны?
– В первую очередь с тем, какую именно войну ты копаешь.
– И что, можно Куликовскую битву раскопать?
– Не хочется тебя расстраивать, подруга, но Куликовскую битву уже раскопали до нас. Там не только останков – даже следов уже не осталось. А вообще, реально начинать раньше, скажем, наполеоновских войн нет смысла. Слишком мало информации по движению войск, локальным схваткам, карт почти не осталось.
– А металл что, не сгнил с тех пор?
– О, поверь. Тогда оружие делали из такого металла, что нынешнее по сравнению с ним – просто мусор. Оружие Второй мировой сгнило быстрее, чем пищали Бородинского сражения.
– Серьёзно? И много тут копают, скажем, Отечественную войну восемьсот двенадцатого?
– Ну, тут её, положим, вообще не копают. Это надо на север ехать, в Беларусь, в Россию, всё интересное вдоль смоленской дороги лежит. Её не так уж много копают, но есть любители. Можно ещё на юг поехать, в Одесскую область, Румынию, Болгарию – поковыряться в русско-турецких войнах. Встречаются интересные находки. А здесь, на Украине, три главные войны – Первая мировая, она же Великая Отечественная, Гражданская и Вторая мировая, она же… тоже Великая Отечественная. У людей, которые давали войнам названия, с фантазией всегда было туго. Вот Вторую мировую в основном и копают, конечно.
– И ты её копаешь?
– Копал.
– И что ищут?
– Всё, что можно продать.
– А что можно продать?
Я посмотрел на неё:
– Зайти на «райберт» или на «аукцион» и посмотри. Оружие, боеприпасы, амуницию, деньги (хотя это редкость, конечно), документы. Иногда личные вещи солдат забирают, хотя нормальные копатели их не берут – это плохая примета. Ну и самое дорогое – награды, личные знаки и знаки отличия. Если не привередничать, то можно оптом всё толкать на слётах или через местные сайты. Но чтоб нормально на войне зарабатывать, надо искать редкие коллекционные экземпляры и продавать американцам. Эти за фашистскую атрибутику платят в среднем вдвое дороже, чем все остальные.
– И за солдатские жетоны вроде того, что ты мне показывал?
– Ну… да, и за них тоже. Хотя жетоны относительно недорогие, на них можно заработать, только если сотрудничать с фольксбундом или ещё какими-нибудь заинтересованными немцами.
– А почему ты всё время про немцев говоришь? Что, у советских солдат не было жетонов?
– Что ты, конечно, были! Такие коробочки из хрупкого дерьма, в которых лежал рулончик туалетной бумаги. На нём полагалось подробно записывать, кто ты, откуда, как звали твою собаку, с кем спал твоего деда дядя и всю историю государства Российского аж до Рюрика. От руки записывать, карандашом, своим почерком солдатским. Эти коробочки сгнивали в земле быстрее, чем успевал остыть убитый солдат. Но и те в сорок третьем году отменили.
– И что, сегодня они никому не нужны?
– Коробочки? Нет, они почти ничего не стоят. Или ты про солдат спрашиваешь?
– Похоже, незавидная у советских солдат судьба.
– Ну, я бы даже сказал, что сложно себе представить ещё какую-то группу людей в истории двадцатого века, у которых была бы такая же незавидная судьба, как у советских солдат. Они и при жизни никому не были нужны, и после смерти, в общем, не нужны никому. Есть несколько поисковых организаций, которые занимаются перезахоронением в России, у нас и в Беларуси, но опознать же невозможно почти никого. То есть как выкопал, так и закопал обратно в землю. Непонятно, зачем вообще выкапывал.
Верба замолчала, видимо, удручённая незавидной судьбой советского солдата, и стала разглядывать бесконечные поля по сторонам дороги.
В Умани мы пообедали, и вскоре после выезда из города Верба опять уснула. Она проспала постепенную смену ландшафта, уменьшение числа полей вокруг и медленное, но уверенное наступление леса. Когда она снова проснулась, лес вокруг тянулся сплошной глухой стеной – настоящий, первобытный лес, изрядно, правда, пообтрёпанный многовековым соседством с людьми. Начинало темнеть, и я включил фары.
– Где это мы? – спросила Верба.
– Если верить дорожным знакам, только что проехали Летичев.
– Хм… а более понятно ты можешь объяснить?
– Где-то посредине между Винницей и Хмельницким. Скоро поворот на Меджибож.
– Меджибож? Знакомое название. Там крепость какая-то, что ли?
– Да, крепость. И могила основателя хасидизма.
– Могила основателя хасидизма в Умани, где мы обедали. Ты всё перепутал.
– Да, там тоже могила и тоже основателя хасидизма. Но другого. Это другой хасидизм.
– Другой? Я не знала, что их несколько…
– Да их до чёрта.
– И что, у каждого хасидизма свой основатель, у каждого основателя – своя могила и каждая могила – еврейская святыня?
– А ты как думала? Должны же жители центральной Украины хоть на чём-то деньги зарабатывать.
– Пусть работать идут, – недовольно проворчала Верба и стала смотреть в окно.
Мы проехали поворот на Меджибож, затем ещё пару каких-то сёл и подъехали к Хмельницкому. Я свернул, оставаясь на Е50, переехал мосты и повернул вместе с дорогой. Было уже совсем темно, когда я съехал перед аэропортом на Н03.
– До Каменца меньше ста километров, – сказал я и посмотрел на Вербу. Она улыбнулась мне сонной улыбкой, и я, стараясь запечатлеть в памяти этот момент, плавно повернул голову обратно, чтобы посмотреть на дорогу.
И окаменел.
Прямо на меня с бешеной скоростью нёсся огромный зубастый зверь.
