Старик

– Как нету? – спросил я.

– Ну вот так нету, – сказал местный житель, – у нас тут меньше четырёхста домов. Пилипец маленький… а что вам там нужно? Базу какую-то ищете?

– Нет, мне нужен… старик. Егерь.

– А, так Старик не тут живёт. Это вам наверх надо, на полонину.

– Куда?

– Вот тут, – он показал рукой, – надо подняться наверх. Можете на канатке подняться. И дальше туда. – Он махнул рукой с такой силой, что я понял – идти надо будет далеко.

– А вы откуда знаете, про какого я старика спрашиваю? У вас что, в посёлке всего один старик живёт?

Местный пожал плечами, но я понял: сколько бы тут ни было стариков, Старик был один! Я посмотрел туда, куда показывал мне местный:

– А на машине туда как-то можно подняться?

– Не-е-е… на машине никак нельзя. Это только пешком.

– А куда идти-то? – спросил я, осматривая гору. – Я не заблужусь там?

– Да вы там спросите, наверху, как к Старику добраться. Вам подскажут.

Я попросил местного показать, где здесь есть автостоянка, чтобы оставить машину на несколько часов, и поблагодарил его за помощь. Затем припарковал машину и прошёлся пешком к нижней станции канатной дороги. До начала сезона оставалось, наверное, с месяц, но карпатский «несезон», в отличие от черноморского, не навевал мысли о самоубийстве. Долина, в которой находился Пилипец, стояла зелёной, светило солнце, висевшее посреди яркого, будто нарисованного неба, весело журчал ручей возле дороги, вокруг него паслись овцы и козы.

Кресельный подъёмник начинался в километре от подножия. Желающих подняться, кроме меня, не было, но в ожидании сезона всё уже работало, так что я купил билет и уселся поудобнее.

Меньше чем за полчаса перед моими глазами прошла полная смена сезонов. У подножия ещё было лето, на склоне с зарослями черники и брусники – ранняя осень, над билетными кассами уже накрапывал дождик из невесть откуда появившейся тучи, а по дороге на гору он превратился в снег. Я приехал наверх уже в лютую метель и порадовался, что не оставил куртку в машине.

Среди множества пустынных бревенчатых забегаловок для горнолыжников попалась одна работающая, и парень за стойкой сказал мне, что к Старику попасть очень просто.

– Вот по этой дороге, – он показал рукой на еле заметную под снегом тропу, – сквозь лес. Тут, наверное, километра три, а там впереди вы увидите на возвышении кафе для лыжников. Это для тех, кто на «дикий спуск» ходит. Кафе это сейчас не работает, они только в сезон открываются. Но хозяин там есть. Вот если вам повезёт, Старик будет в этом кафе.

– А если не повезёт? – спросил я.

– Тогда вам надо будет в лес идти. Но это я вам не подскажу, я не знаю, как до его дома добраться.

«Отлично, – подумал я, – три километра через чащу, и дальше – в лес. Лучше не придумаешь».

Ботинки тонули в снегу, ноги постоянно скользили, съезжали с тропинки, проваливались в какие-то ямы. Бревенчатый городок из забегаловок скоро скрылся сзади за поворотом, и я оказался полностью окружён густым хвойным лесом. По мере движения пару раз мне казалось, что я сбился с пути, тропинка постоянно терялась, и лес вокруг меня менялся до неузнаваемости каждые несколько метров. Я был в той части Украины, где можно было пойти за грибами, заблудиться и выйти к людям в центре какой-нибудь маленькой европейской страны, так что мои опасения не казались мне смешными. Однако каждый раз по каким-то второстепенным признакам я убеждался, что иду правильно и других тропинок тут нет. В конце концов впереди показалась опушка, и за последним рядом деревьев перед моим взором вдруг открылось огромное пустое пространство.

Я замер – у меня захватило дух. Передо мной простиралась полонина – огромная, поворачивающая то вправо, то влево, уходящая вдаль за горизонт и тающая впереди в дымке горная гряда с поросшими лесом склонами и крутыми камнепадами, припорошенными снегом. По этим-то камнепадам, как я понял, и гоняли здесь экстремалы – это был «дикий спуск». Впереди, приблизительно в километре, стоял небольшой бревенчатый домик с огромным дымоходом по центру. Наверное, это и было то самое «кафе», где мог оказаться Старик. По крайней мере, других кафе здесь не было видно.

Я двинулся вперёд, проваливаясь ногами в снег и стараясь защититься воротом куртки от порывов ветра, бившего меня в лицо мириадами острых снежинок. Краем глаза я вдруг заметил в лесу, за деревьями, какое-то движение, но, когда я повернулся, там ничего не было. Показалось, решил я, но шёл дальше на всякий случай очень осторожно – и, как выяснилось, не зря. Тропинка здесь закончилась – или я её потерял, – и под ногами постоянно оказывались какие-то провалы, коварные скользкие русла дождевого смыва и брёвна, о которые я спотыкался и летел в снег, разбивая лицо в кровь.

Преодолев все коварные преграды, я дошёл до здания, но мне понадобилось ещё несколько минут, чтобы обойти его и обнаружить вход. Вблизи было видно, что из трубы тянется чуть заметный прозрачный дымок – скорее даже плотный пар, чем дым разожжённой печи. Видимо, внутри кто-то был. Я нашёл дверь, взобрался на утопающее в снегу крыльцо и постучал. Изнутри донесся нечленораздельный возглас, и я, приняв его за приглашение, толкнул дверь и вошёл.

Я оказался внутри довольно большого и очень светлого зала, заставленного пустыми дубовыми столами. Посреди зала я увидел огромный мангал, над которым нависала вытяжка такого же размера, плавно переходящая в дымоход. Множество больших окон давали достаточно света, чтобы можно было не включать искусственное освещение. У одного из окон за столом, облокотившись левой рукой на спинку резной лавки и держа в правой большую кружку с чем-то дымящимся, сидел Старик и смотрел на меня прищуренными глазами.

– Заходи, заходи, не бойся, – сказал он и сделал приглашающий жест рукой. – Мороз впускаешь.

Я закрыл за собой дверь, прошёл внутрь и сел на лавку напротив Старика.

– Глинтвейну? – Старик подмигнул мне. – Лучшее средство, чтоб согреться после карабканья через снег.

Я кивнул.

– Сейчас попросим хозяина. – Старик повернулся в сторону мангала, и неизвестно откуда, словно из-за ширмы, отделявшей эту реальность от какой-то другой, появился плотный лысоватый мужчина в переднике.

– Кружку глинтвейна, – сказал Старик, и хозяин так же внезапно исчез.

Я оглядел Старика. Он был одет в обычную для этого времени года одежду – тёплая куртка поверх тёплого свитера, а свитер поверх тёплой, шерстяной рубашки. Волосы – чёрные пополам с седыми – коротко подстрижены, большая, но аккуратная борода «Гарибальди». Вокруг глаз у него было множество морщин – как у человека, который часто смеётся. Старик сидел в свободной, расслабленной позе, но при этом казался собранным, и каждое его движение было четким, словно он не просто поворачивал голову, опирался на спинку лавки, подносил кружку ко рту, а показывал, как это надо делать.

– Ну что, – спросил Старик и посмотрел мне в глаза, – поговорим?

Я кивнул. Он поставил кружку на стол и прикрыл глаза рукой.

– Дай угадаю, – сказал он, – ты – Клёст. Верно? Третий день в Каменце ошиваешься. Ты давно меня интересуешь.

– Я? – удивлённо спросил я, и первое произнесённое мною в этом доме слово как-то странно отозвалось в пространстве вокруг. Словно пространство было готово к тому, что я буду сидеть здесь, но не ожидало, что я буду ещё и говорить. Я смущённо замолчал.

– Да, ты, – сказал Старик, – ты знаешь, сколько «Мёртвых голов» было найдено на Украине? Нет? Четыре. Всего четыре штуки за всё время, прошедшее с окончания войны до сегодняшнего дня. И две из них нашёл ты. Не надо только скромничать и рассказывать мне про удачу. Ты ведь не будешь мне рассказывать про удачу, верно?

– Нет, – хрипло сказал я, всё ещё не в силах привыкнуть к тому, как реальность вокруг отзывалась на мои слова, – не буду. Это не удача. Это долгий и упорный труд. Списки пропавших без вести и списки кавалеров Кольца. Сопоставление, анализ, поиски и длительный, тяжёлый коп. Это долгий и упорный труд.

– Долгий и упорный труд, – повторил Старик, довольно кивая головой, – всё, что нас с тобой окружает, – это долгий и упорный труд. Дома, дороги, космические корабли. Леса и долины, реки и степи. История человеческой цивилизации и каждая отдельная судьба. Кто-то долго и упорно трудился, чтобы создать всё это. И, признайся, результат впечатляет.

Я не понимал, о чём он говорит, но согласился. Многое из того, что нас окружает, действительно производит впечатление. Из-за моей спины вдруг появился хозяин, поставил на стол кружку с дымящимся содержимым и ушёл из поля зрения.

– Открой мне одну тайну. – Старик доверительно наклонился вперёд, будто собирался что-то мне шепнуть. – Какого года были кольца? Я, по понятным причинам, коллекционер. Мне было ужасно интересно, я даже пытался как-то выйти на тебя, чтобы обсудить их покупку… но, говорят, у тебя постоянные клиенты.

– Да, у меня на каждое кольцо был покупатель. Первое было тридцать восьмого года – с совершенно стёртой мордой. А второе – сорок третьего, зубастенькое такое. Отлично сохранилось.

– Сорок третий год! – Старик в восторге всплеснул руками. – Моя любовь! Огромный нос с перегородкой и восемь отличных арийских зубов, да?

– Ну, я бы сказал – восемь с половиной. Там кусочек сбоку ещё торчал.

– Какая вещь! И кому же ты её продал?..

– Ну… одному старому заказчику…

– Да-да, конечно. Конфиденциальность превыше всего! Не надо мне рассказывать, – Старик протянул вперёд руку, будто останавливая меня, потом взял кружку и сделал большой глоток.

Я поднял со стола свою и понюхал содержимое. В нос мне ударил богатый аромат вина и разнообразных приправ. Я осторожно поднёс кружку ко рту и попробовал. Вино было терпким, горячим и сладковатым. Кроме кориандра и гвоздики в нём были ещё какие-то специи, названия которых я не знал, и что-то такое, запах чего я раньше даже ни разу не слышал.

Я сделал несколько небольших глотков и почувствовал, как по телу разливается тепло. Я посмотрел в окно – в метре от нас, за двойным стеклом с налипшим снаружи снегом, завывала настоящая зима. В середине осени, после утренней езды под палящим солнцем, это было удивительное ощущение. Дальше, сквозь метель, можно было увидеть длинную снежную шапку полонины.

– У меня есть для вас сообщение, – сказал я и посмотрел на Старика.

– Для меня? – удивлённо спросил Старик (И я смущённо пожал плечами.). – Интересно, от кого?

– От одного… пациента психиатрической больницы.

– А, от потерянного, что ли? – Старик сделал ещё один большой глоток глинтвейна и довольно покивал. – И что же он просил передать?

– Он сказал, что там нет белок.

– Как нет? Что, ни одной, что ли? Ни одиночных, ни парных?

Я пожал плечами:

– Не знаю, я передал слово в слово так, как он просил. Там нет белок.

– Как же тогда с ними общаться-то, без белок? – Старик задумчиво посмотрел в кружку, а потом поднял глаза на меня и весело, как-то по-озорному, подмигнул: – А, ладно. Что-нибудь придумаем. И не такие проблемы решали.

Я опять пожал плечами. Наверное, что-то можно было придумать.

– Как там потерянный? – спросил Старик. – Всё так же ждёт, когда за ним придут?

– Ждёт, – кивнул я, – странный человек.

– Он не человек, – покачал головой Старик. – Вот ты хочешь разобраться во всём, но никак не можешь понять один момент. Вещи вокруг тебя далеко не всегда являются тем, чем кажутся. Если у кого-то две руки, две ноги и он говорит на языке, который ты понимаешь, – это ещё не значит, что он – человек. Это не значит, что он родом из этого мира, что у него так же, как у тебя, болит горло, если он простудился, что он с ностальгией вспоминает мультфильмы, которые смотрел в детстве, что у него такие же представления о добре и зле, наконец. Не давай внешнему виду обмануть себя.

– Как же мне отличить человека от… от нечеловека?

– А никак. Доверяй интуиции. Вот ты лично видел когда-нибудь таких людей, как он?

– Хм… наверное, нет.

– Вот видишь – это несложно. Следующий шаг – понять, что таких людей и вовсе нет. Потерянный не отсюда. Он… очень издалека. И его место – в другом мире. И его когда-нибудь заберут, конечно. Давно бы забрали, если бы видели.

– А почему его не видят?

– Он находится… как тебе объяснить… ну вот у тебя есть мобильный телефон?

– Есть, – кивнул я.

– У тебя здесь есть связь?

Я достал мобильник. Возле изображения антенны не было ни одной полоски.

– Нет, нету.

– А почему?

– Тут… наверное, нет покрытия.

– Вот-вот, «нет покрытия». Что-то вроде того и с корректорами. Есть такие места или даже целые зоны, где у них… как бы нет покрытия. И они не могут контролировать то, что там происходит.

– И где есть какие зоны?

– Да повсюду. Их не так уж много, иногда они маленькие, иногда побольше, но они всегда обращают на себя внимание. Люди издавна это чувствуют. По этим местам часто проводят межу, когда что-то делят. На границах и возле них полно таких зон. Ещё в них очень любят строить дома для умалишённых. Не знаю, почему. Так как-то само складывается.

– Вроде игренского?

– Да, там вообще одна из самых больших зон в мире. Ну и больница огромная.

– А в Олыке? – вдруг сообразил я.

– О-о, смешной вышел случай. Старик Радзивилл всё хотел там себе дом построить. Прятался он от кого-то, что ли?.. Не знаю. Но у каждого здания, как и у каждого человека, – свой путь. Теперь и там тоже клиника.

– Хм… а если бы потерянный был не там, а в другом месте… ну, там, где его было бы видно… за ним бы сразу пришли?

– Нет, что ты. Корректоры никогда в жизни не явятся сюда во плоти ради одного потерянного дурака, к тому же неопасного. У них и без него дел хватает, ты уж поверь мне. Нет, сами они приходят исключительно редко. Только тогда, когда кто-то вносит серьёзные, непоправимые нарушения в общий ход…

– А это так редко происходит? – недоверчиво спросил я.

– Ты должен понимать, что обычный человек – такой, как ты, как эта твоя Верба или те, кто катаются тут зимой на лыжах, – не может нарушить правильный ход вещей и уж тем более – хе-хе! – поломать его. Уготованный тебе путь похож на… на бобслейную трассу. Ты несёшься, не задумываясь о том, что тащат тебя вперёд не твои усилия, а сила земного притяжения. Тебе кажется, что ты выбираешь путь, что ты сворачиваешь вправо или влево, но в действительности поворачиваешь не ты, а бобслейная трасса, по которой ты катишься. А это значит, что, как бы ты ни крутился, тебя всё равно будет тащить вниз по твоей колее. Понимаешь?

Я кивнул.

– Я раньше, – продолжал Старик, – сравнивал ход вещей с рекой, мне так самому легче было понять. Есть некое течение, постоянный ток. И твоё движение вниз по течению не зависит от твоего решения, – ты можешь лежать расслабившись, можешь грести, помогая этому течению, или, наоборот, грести против него. При этом твои усилия куда слабее реки, и она всё равно продолжает тащить тебя вниз, что бы ты ни делал. Но потом я понял, что в этой аналогии есть один изъян.

– Какой?

– У любой реки есть берег. И это значит, что ты можешь грести в сторону и в итоге выбраться. Выбраться из тока. Остаться снаружи.

– А это невозможно?

Старик улыбнулся, поднял со стола кружку и сделал большой глоток глинтвейна. Потом посмотрел в окно. Затем снова улыбнулся и посмотрел мне в глаза.

– Когда мне задают вот такие вопросы в лоб, я теряюсь. Я тебе сейчас отвечу честно, но только ты, пожалуйста, не задавай мне после этого глупых вопросов, хорошо?

– Хорошо.

– В этом мире – да и во всех других мирах – нет ничего невозможного. Конечно же, возможно всё. Но только тот, кто знает это и кто пытается, словно безумный, искать способы всех обмануть, обычно очень плохо заканчивает. Очень плохо. Конечно, можно отрицать предначертанное, пытаться жить чужой жизнью, а то и вовсе порвать эту реальность в клочья. Взять хотя бы Гадалку. Ты ведь знаком с этой дурой? Всю жизнь пытается доказать самой себе и окружающим, что она – не она, имя её – не её имя, а жизнь её – это не её жизнь. Елозит, эксперименты какие-то ставит, ритуалы проводит безумные, всё с янтарём своим носится. Якобы он обладает какими-то свойствами и влияет на течение времени…

– А он не обладает?

– Обладает. Ну и что? Он не для неё обладает, а для тех, кто знает, что с ним делать нужно. Она однажды чуть весь наш мир не разорвала, дура, как нерадивый школьник, что на уроке химии сделал из нитроглицерина и опилок динамит. Все это очень печально наблюдать. Столько усилий – и всё выбрасывается псу под хвост.

– Ну почему же псу под хвост? Что-то же она меняет?

– Да ничего она изменить не может! Откуда она вообще знает – может быть, каждое её действие на самом деле является простой корректировкой?! – Старик взял со стола кружку. – Вот смотри. Я взял кружку. Откуда я знаю, почему я её взял? Может быть, мне так захотелось. Может быть, так было предначертано, моя судьба – взять эту кружку. А может быть, кто-то просто что-то корректирует, и поэтому я взял кружку. Случайные люди совершают случайные действия, даже не подозревая о том, что являются лишь слепыми инструментами для достижения каких-то целей. Они никогда не узнают этих целей. Они никогда не узнают, каков результат всех этих случайных движений.

– А потом во сне к ним приходят тростниковые волки. Так? – спросил я.

– Тростниковые волки, – Старик усмехнулся, – цепные псы корректоров. Ну, иногда они приходят, да, хотя далеко не ко всем. Не каждый инструмент ломается в процессе использования. Не каждый инструмент оказывается больше непригоден. Не каждый надо выбрасывать. Его ведь можно использовать опять, снова и снова. Я могу ещё раз поднять кружку и ещё раз. – Старик поднёс кружку ко рту и сделал несколько глотков. Потом поставил её на стол, повернулся в сторону мангала, и, словно по волшебству, из ниоткуда снова возник хозяин.

– Ещё одну, пожалуйста, – сказал Старик, и хозяин, забрав кружку со стола, отступил на шаг назад и исчез.

– Что ж, – сказал я, раздумывая над словами Старика, – похоже, корректорам действительно нет смысла являться лично. Но ведь зачем-то они всё равно приходят?

– Очень редко, – сказал Старик, – но приходят. И, должен тебе сказать, их приход не сулит ничего хорошего. Последний раз они приходили в 1959 году, собрались на драку.

– На драку?

– Да, я тебе как-нибудь расскажу. Знатное было побоище. В радиусе ста километров никто не выжил. Даже микробы, говорят, погибли. Но это ведь не каждый день бывает, верно?

– Ну… пожалуй, – пожал я плечами.

– Корректоры приходят, если возникает настоящая проблема. Такая, с которой нельзя справиться чужими руками.

– Например? – спросил я.

– Ну… – Старик задумался ненадолго, а потом махнул рукой, будто прогоняя какое-то видение. – Я расскажу тебе одну историю, если ты не торопишься.

Я покачал головой в знак того, что не тороплюсь. Старик посмотрел в окно, и я тоже повернулся в ту же сторону, не успев заметить, как на столе появилась новая кружка с дымящимся содержимым. Старик поднял кружку, сделал глоток и начал:

– На юго-восток отсюда, дальше, за горами, ближе к Горганам, есть лес. Тут повсюду леса, но там лес особенно густой и тёмный. Огромные сосны вперемежку с пихтами и лиственницами, разные кусты, густой подлесок и огромные орешники, плотные, будто изгородь. Там и небольшому зверю тяжело – трудно развернуться, а уж человеку и подавно. И в этом дремучем лесу наш отряд попал в засаду.

Партизанское подразделение, в которое мы входили, тогда уже соединилось с регулярными частями. Мы прикрывали левый фланг восемнадцатой армии. Бои в то время шли почти непрерывно, мелким стычкам не было числа. Немцы отступали вязко – делали шаг назад и снова окапывались. На брошенных позициях они оставляли множество ловушек, минировали всё, что можно было заминировать, везде, где только можно было, оставляли засады. Наступать сплошным фронтом в таких условиях было опасно, даже если враг уже убежал и ты двигался вперёд по пустым лесам и долинам. Самыми главными людьми тогда были сапёры, но их вечно не хватало. Каждый полк, батальон, даже, наверное, каждый взвод имел разведчиков – несколько человек посылали вперёд проверять проходимость и безопасность дороги. Весь фронт тогда высылал вперёд небольшие группы на разведку, будто вытягивал вперёд щупальца, которыми прощупывал врага перед собой.

Наш разведотряд должен был проверить лес – ушёл ли отсюда враг, если не ушёл – то где закрепился. А если ушёл, то что тут после него осталось. Лес был сухой, но идти было сложно – из-за поломанных деревьев, коряг и множества нор, густых крон над головой и лёгкого тумана, невесть откуда взявшегося и стоявшего в лесу целый день.

Отряд был маленький – всего шесть человек, включая меня. Шесть совершенно разных людей, каждый со своим багажом прошлого, своими мыслями, чувствами и надеждами, каждый со своей судьбой. При взгляде на них я видел пять направляющих нитей, уходящих вперёд совершенно по-разному, под разными углами и на разную длину. Пересеклись в это время и в этом месте – и разошлись опять.

Слева от меня шёл командир – здоровенный русин, крепкий, как дуб, и отчаянный, как тореадор. До сорок второго он всё кичился своим «личным нейтралитетом», говорил, что это не его война, и пусть фашисты с коммунистами перебьют друг друга, и вот тогда все спокойно заживут. Но потом его угнали на работы в Германию, а деревню его сожгли. Он спрыгнул с поезда по дороге на Львов и подался к партизанам.

Ему не суждено было пережить войну – с регулярными частями он дойдёт до Праги и погибнет десятого мая сорок пятого года в боях на улицах города.

За ним, прикрывая левый фланг, шёл Красавчик – совсем молодой парень, отличный стрелок, из тех, что белке в глаз попадают со ста шагов. Этот в партизаны пришёл с отцом – старым крестьянином. Они были убеждёнными коммунистами, так что все к ним относились настороженно. Но отца у Красавчика быстро убили, а сам он оказался решительным и вместе с тем осторожным парнем. До сих пор не понимаю, как эти качества в нём уживались. Из самых страшных передряг всегда выбирался живым, рука была твёрдой, стрелял без промаха даже под бомбёжкой.

После войны он пойдёт рабочим на завод. Попробует продвинуться по профсоюзной линии, но так уж он будет носиться со своим боевым опытом, с медалью со своей, фронтовиков вокруг себя собирать, что ему просто перекроют дорогу наверх раз и навсегда. Сталин не любил фронтовиков, не разрешал праздновать День Победы и недолюбливал всех, кто с памятью военных лет никак не мог расстаться. Красавчик начнёт пить и в пятьдесят седьмом сопьётся окончательно. Умрёт в больнице, под капельницей, нацепив на больничную пижаму свою медаль.

Правый фланг у нас прикрывал Пуля – самый лучший оружейник, какого я видел в своей жизни, а уж я их много повидал, можешь быть уверен. Самострел Пуля мог собрать из обрезка водопроводной трубы, коряги и нескольких болтиков, а уж починить мог вообще всё. В партизанах, считай, человека нужней не было.

До войны он был геологом, занимался разведкой железных месторождений. Он был из старой профессорской семьи, отца его репрессировали, мать тоже, дядю репрессировали и бабку по отцовской линии. Его самого три раза задерживали, но, поскольку занят он был важной и очень нужной тогда стране работой, каждый раз кто-то кому-то откуда-то звонил, и его отпускали.

После войны Пуля займётся разведкой нефтяных месторождений, исколесит и исходит ногами весь Советский Союз, вдоль и поперёк. Станет лауреатом нескольких Государственных премий, о нём будут писать газеты, один раз даже появится в телевизоре. В 1959-м в экспедиции на Урале он исчезнет – и остатков экспедиции так и не найдут. Следствие решит, что они сорвались в ущелье в горах. Посмертно ему присвоят звание Героя Социалистического труда и назовут его фамилией улицу в небольшом металлургическом городишке.

Впереди шли двое сапёров – Малыш и Круглый.

Малыш был самым молодым у нас в отряде. Его родителей, евреев, убили в первый месяц оккупации, а сам он спрятался и, выбравшись, пошёл к партизанам – так что боевой опыт у него был один из самых больших во всём соединении.

После войны он окончит школу, станет комсомольцем, как участник войны сумеет поступить в Киевский финансово-экономический институт, вступит в партию и двадцать лет затем будет делать партийную карьеру. В семьдесят первом станет председателем обкома и пробудет им до семьдесят шестого года. Его зарежут дома, ночью, во сне. Милиция так и не найдёт, кто это сделал.

Круглый был нашим поваром – он обладал редким талантом из нескольких картофелин, веточки мяты и патронного пороха готовить отличное блюдо, которое не стыдно было бы подать к столу и в мирное время. После меня он был самым старшим в отряде, а может, и во всём соединении. Он был родом с хутора из-под Коломии, при поляках был зажиточным крестьянином, имел большое хозяйство, семерых детей. В тридцать девятом, после прихода Красной армии, его репрессировали как кулака, а в сорок втором отправили воевать. Его штрафную роту бросили выбивать врага из какого-то подлеска, все погибли, а он расстрелял все патроны – тогда выдавали всего несколько штук, да и то было хорошо, ведь кому-то вообще не выдавали, – и спрятался. Немцы наступали, они ушли вперёд, а он окольными дорогами в конце концов дошёл до родных краёв и подался в партизаны.

После войны его опять репрессируют, посадят, он пройдёт десять лет гулаговских лагерей, но его кулинарный талант поможет ему выжить даже в самых страшных местах. В пятьдесят шестом он выйдет и снова вернётся на свой хутор, где к тому моменту уже будет колхоз. Жена и почти все дети его погибли. Он женится снова, вступит в колхоз, будет там и за агронома, и за зоотехника, заведёт четырёх детей. Умрёт Круглый аж в девяностом году в окружении большой семьи, известным и уважаемым человеком.

Лес был незнакомым. У нас была какая-то карта, да какая от них польза в такой глуши? Шли практически наобум, по наитию, осторожно пробираясь мимо редких открытых мест и продираясь сквозь заросли. Ни одной тропинки мы так и не отыскали, хотя следы присутствия немцев были повсюду. Если бы не эти следы, мы бы ушли уже давно назад. Но поскольку следов этих было много, мы были уверены, что где-то здесь, в этом лесу, немцы разбивали лагерь, а может, и укреплённые позиции где-то есть. А значит, нам нельзя было возвращаться, пока мы их не найдём.

Отыскав на карте участок леса, до которого мы ещё не дошли, мы повернули туда. По очереди перескочили через какой-то ручей, прошли вдоль неглубокого оврага, обошли небольшую прогалину. Дальше осторожно продрались сквозь заросли малины и уткнулись в орешник.

Орешник был здоровенным, вправо и влево уходил так далеко, как было видно, а вверх поднимался метров на шесть, не меньше. Кажется, я никогда и не видел таких здоровенных орехов. Тут были и старые, и молодые орехи, всё росло невероятно плотно, чтоб отыскать хоть какой-то лаз среди стволов, надо было несколько минут их рассматривать.

Мы остановились в нерешительности. Орешник можно было обойти, но к чему тогда вообще были нужны наши поиски, если мы всё равно обходили трудные места, не проверяя их? Командир оглядел нас, потом махнул рукой, показывая, что будем идти через него насквозь, и сказал «с богом».

Мы начали продираться. Хотя у всех был большой опыт незаметного передвижения по лесу, треск стоял такой, что нас, наверное, слышали за несколько километров. Мы старались держать какой-то строй, но в такой чаще это было невозможно. Прогалины между кустами ореха были метр на метр, редко больше, и мы продирались и продирались, уже практически потеряв направление, стараясь ориентироваться только друг на друга.

Первым убили Красавчика. Густые заросли перед нами прорезала пуля, и мы услышали громкий хлопок одновременно с тем, как Красавчик вскинул руки и плавно осел на землю. И тут на нас посыпался целый град выстрелов. Казалось, что пули сыпались отовсюду, со всех сторон сразу.

Мы попадали и начали отстреливаться, пытаясь сориентироваться в том, что происходит вокруг. Командир стал кричать, чтоб мы постепенно отступали, но плотность огня была очень высокой. Круглый приподнялся, чтобы дать очередь по кустам впереди, но тут же упал, метко срезанный выстрелом справа. Мы с Пулей вперемежку поливали просветы впереди очередями, и, пользуясь паузой, Малыш вскочил и бросился назад, в мою сторону. Оказалось, что он сделал это вовремя. В момент, когда он оторвался от земли, перед ним взметнулся фонтан песка. Я был недалеко, он преодолел расстояние между нами в три прыжка, но зацепился за ветку и тут же получил очередь по ногам. Он грохнулся мне на руки, и я подтащил его поближе, спрятав за деревом.

Поняв, что по-другому нам не убраться, Пуля вытащил гранату, выдернул чеку и с размаха запустил её вперёд и вправо, откуда сыпались очереди. В момент, когда он выпустил гранату из рук и она по плавной дуге полетела вперёд сквозь листву, его срезала пуля слева. Он дёрнулся, но тут же оказался припечатан ещё одной, на этот раз справа, и больше уже не шевелился. Это явно были снайперы, но я никак не мог увидеть вспышку выстрела, хотя осматривал основания деревьев и кустов вокруг очень внимательно.

Граната упала, раздались быстрые нервные фразы на немецком, затем рвануло. Мы все вжались в землю, потом приподнялись и начали стрелять. Командир встал на ноги, но тут же получил пулю в грудь, и я увидел, откуда раздался выстрел. Снайпер висел в люльке на дереве, и, судя по всему, с другой стороны был ещё один. Пока Малыш прикрывал меня, стреляя по просветам впереди, я дал длинную очередь по кроне большой пихты и через секунду увидел раскачивающуюся люльку – человек в ней был мёртв. Я аккуратно переложил автомат под другую руку, но только я попытался высунуться слева, как раздался выстрел, порвавший мне гимнастёрку и чудом не задевший плечо.

К этому моменту диспозиция уже плавно нарисовалась у меня в голове. Мы вдвоём с Малышом лежали в углублении между корнями большой сосны: я пока не был задет, но у Малыша были прострелены обе ноги; левая была вроде получше, но правая была совсем плоха, даже ковылять, опираясь на кого-то, он бы не смог. Слева, под кустом ореха, лежал командир – у него было пробито лёгкое, и он тяжело дышал, вжимаясь спиной в землю.

Наших в живых больше не осталось – а впереди, метрах всего в десяти или пятнадцати, затаились немцы. Прямо по центру было несколько автоматчиков. Слева, в люльке на дереве, висел второй снайпер. Впереди и справа у немцев был небольшой резерв, но он рано себя обнаружил. Пуля накрыл весь резерв гранатой – если там кто-то выжил, то вряд ли он остался боеспособен.

Я несколько раз попытался высунуться, но спереди доносились короткие очереди, и, главное, меня не упускал из виду снайпер. Если бы место было чуть более открытым, можно было бы попробовать дождаться ветра – на дереве всегда несладко в ветреную погоду. Но в этой чаще рассчитывать на помощь природы не приходилось.

Я замер. Тихо стонал Малыш, пытаясь уложить свои ноги так, чтобы они доставляли ему как можно меньше боли. Мерно дышал, истекая кровью, командир в паре метров от нас. Ты знаешь, как свистит и булькает пробитое лёгкое? Это неприятный звук, поверь мне. Это звук смерти.

Я закрыл глаза.

Подобные бои очень быстротечны – с первого выстрела прошло всего несколько десятков секунд, может быть, минута. Но когда твои вены рвёт адреналин, время растягивается и кажется, что лежишь здесь уже целую вечность. Лежишь, не зная, что делать, в ожидании неизбежной гибели.

Не помню, о чём я тогда думал. Наверное, о какой-нибудь ерунде. О трущих портянках. О том, что в лагере я отложил кусок сахара для вечернего чая, интересно, кому он теперь достанется? Что-нибудь такое, наверное. Не помню.

Помню, как я открыл глаза и посмотрел в небо над головой – испещрённое стволами орехов, сосновыми ветками и ещё чем-то, что трудно было узнать по чёрным силуэтам на фоне небесной синевы.

Я снова закрыл глаза.

Снова открыл их.

И обнаружил, что стою посреди кустов малины. Я поднял взгляд – и увидел впереди спины Малыша и Круглого! Они как раз подходили к орешнику. Не понимая, что происходит, я рефлекторно вскинул руки и закричал чуть ли не в голос, но тут же заткнулся и закрыл рот рукой. Если впереди, в орешнике, была фашистская засада, то лучше было себя не выдавать.

Ко мне подскочил командир и ошарашенно взял меня за плечо. Он спросил, всё ли со мной в порядке, а если да, то не сбрендил ли я, раз кричу на весь лес невесть что.

Я сказал, что всё в порядке. Но что в орешник впереди лучше не идти.

Сложно было что-то выдумывать, ведь правду говорить не было никакого смысла, и я сам в неё не верил. Я сказал, что краем глаза увидел впереди какое-то движение, и мне кажется, что дело тут нечисто. Ещё я сказал, что если бы я устраивал засаду, то непременно выбрал бы этот орешник. И что если впереди нас ждут фрицы, то лучше уж подойти к вопросу как следует. Так что мы разделились, осторожно зашли с двух сторон и, когда мы наконец-то сумели разглядеть впереди засаду, забросали опешившего врага гранатами.

Оказалось, что в этом лесу находился арьергард целой армии и мы напоролись на один из отрядов, призванных уничтожать вражеских разведчиков. Весь лес потом приходилось вычищать маленькими шажками, а каждый орешник сначала простреливала артиллерия, а потом уже проверяла пехота.

Я так и не рассказал ребятам, что тогда увидел, и они прожили спокойно свои жизни и умерли своими смертями, не задаваясь глупыми вопросами и не мучаясь мнимыми проблемами.

– А что же это было такое? – спросил я. – Видение?

– Э-э, нет. У меня не бывает галлюцинаций и грёз. То, что я пережил в этом лесу, случилось на самом деле. И только одно событие могло стать причиной тому, что все мы, весь наш отряд, не остались там кормить червей.

– Корректоры? – спросил я.

Старик улыбнулся.

– Когда они появляются, постоянно происходит какая-то мелкая хрень, время местами растягивается или сжимается. День, когда мы попали в засаду, стал днём величайшего позора и величайшего триумфа корректоров. Знаешь, какая это была дата?

– Какая?

– Двадцатое июля тысяча девятьсот сорок четвёртого года. Ты ведь знаешь, что произошло в этот день?

Я откинулся на спинку лавки.

– Хм… покушение на Гитлера? Заговор двадцатого июля. Это общеизвестный факт, это во всех учебниках написано.

– Да, но в учебниках написано не всё. – Старик посмотрел мне в глаза. – Гитлер был мёртв. Целых двенадцать минут. А потом всё изменилось.