Высокий жилистый парень под тридцать с длинными, как полагается артисту, волосами, глазами с романтической дымкой и некоторой неуверенностью в изгибе рта сидит передо мной, сложив ноги, длинные пальцы как-то по-женски держат сигарету.

— Представьте, дом многоквартирный, стоит уже лет тридцать, люди со всей Японии приехали, прожили вместе полжизни, детей народили, состарились, а друг друга почти не знают. Ну не нужно это современному человеку, сейчас же каждый за себя — отработал своё и сиди себе, телевизор смотри. Не то что раньше, в деревнях. Вот мы и поставили там чан с краской и объявили всем, что будем им простыни красить. Сначала никто не интересовался, а потом стали приходить домохозяйки, то поодиночке, то вдвоём — покрасят и домой несут. Дом стоит буквой П, просыпаешься утром, идёшь на балкон футон вешать, а на той стороне уже на трёх балконах футоны с розовыми простынями висят, как у тебя. Вот и другие стали приходить — интересно. Через месяц, когда мы уезжали, почти весь дом был розовыми футонами увешан. Мелочь, а всё-таки новая связь какая-то, что-то, о чём им теперь поговорить можно.

Или вот храм один на юге страны. Там тысячелетний дуб недавно пришлось спилить. Монахам стыдно, что он при них засох, — так я предложил настоятелю огородить это место и складывать там опавшие листья с других деревьев, будто то дерево ещё стоит. Вроде негатива получается, понимаете? Дерева нет уже, а листья лежат. Идут люди мимо, кто-то и вспомнит о нём. Старики внукам о нём рассказывают, и так далее. Сейчас культура пропадает, её же как-то передавать надо следующим поколениям.

Как сотни и тысячи подобных, мой собеседник работает по всей Японии, выбивая из муниципалитетов деньги на различные художественные проекты, идея которых — налаживать потерянные во время индустриализации связи между людьми, поднимать общины.

Действительно, со связями в Японии плохо. Пятьдесят лет тому назад к ближайшим соседям ещё можно было зайти, когда пожелаешь, одолжить соевый соус или мисо, а когда у тебя был лишний сладкий пирожок, ты нёс его или соседу, или приятелю — просто потому, что на таких связях всё в общем-то и держалось. В процессе модернизации горожан вытащили из общин в фирмы, объяснили, что главное — встать на ноги и отвечать за себя, но в результате — во всяком случае, в новых районах, где селится средний класс, — получили не общество индивидуумов западного типа, а общество категорий. Имена собственные ушли в прошлое, подменённые именами нарицательными, и человек, раньше состоявший из пучка индивидуальных связей с другими индивидуумами своей маленькой общины, превратился в пучок обезличенных категорий — отца, соседа, подчинённого, пассажира, заказчика, покупателя. Эта система позволяет ему оперировать в гораздо большем обществе, да и функционирует, наверное, лучше, но меня, честно говоря, пугает, когда двое молодых должны сначала оговорить рамки происходящего (например, фразой «Будешь моей девушкой?») и только потом могут поцеловаться. Люди в любой момент жизни точно знают, какую они играют роль, могут отчитаться перед собой и другими в рациональности своих поступков, а свой успех, как и поражение, смакуют в одиночестве.

Ощущение, что с этим новым обществом что-то не так, начало нарастать совсем недавно, лет пять-десять назад. Наверное, сказался кризис, постепенный развал системы пожизненного найма, понимание того, что стоит тебе потерять работу, и никто тебе не поможет, да и быстрое старение общества. На муниципалитеты легло бремя заботы о растущем числе стариков и безработных, ведь при отсутствии функционирующих общин за социально слабыми пришлось смотреть именно им. А поскольку из-за нехватки бюджета усмотреть за всеми просто не удаётся, начальство решило повернуть вспять — и начать возрождать общины. Отсюда и запрос на современное искусство и длинноволосых юношей с романтизмом в глазах.

Мне часто приходилось встречаться с ними, и каждый раз я пытался понять, что меня в них бесит. И, как мне кажется, понял. «Если знаешь, что хочешь написать, писать и смысла нет: неинтересно. А если не знаешь, так и написать не можешь», — так один университетский приятель объяснил мне, почему он не написал ни одной научной работы. В конце концов он ушёл из университета. А через некоторое время начал писать, и довольно неплохо. Я спросил его, как ему это удаётся. Он ответил: «Выход нашёл: начинаю писать, толком не представляя себе, чем кончу. И когда я пишу абзац, не зная, каким будет следующий, когда текст наполовину пишет себя сам, тогда — хотя и не всегда — у меня бывает шанс».

У длинноволосых всё гораздо проще, для них всегда ясен и вопрос, и ответ. В их проектах всегда одни и те же ключевые слова: связи между людьми, между людьми и природой, возврат к простоте, к прошлому, к общинам. Но при этом они серьёзны, как проповедники, и в связях, которые выстраиваются с их помощью, нет ни смелости, ни смеха прежних эпох. Для этих парней нет настоящего — есть только идеальное прошлое и идеальное будущее. Для них нет случайностей. Их тексты сами себя не пишут.

Жизнь, которой жили японцы во время стремительного роста экономики, была так же хорошо спланирована, как и теперешнее искусство длинноволосых. Может, поэтому она и была не очень-то жизнью. А искусство, которым пытаются её подлатать, не очень-то искусство.