XI
ПРЕСТУПЛЕНИЕ В КАФЕДРАЛЬНОМ СОБОРЕ

Первыми в церковь по утрам входят монахини из Сан Паоло. Они с безукоризненной тщательностью готовят алтарь, накрывают стол белым полотном, на котором сами вышили золотой нитью цветы, наполняют потир вином собственного изготовления. И даже в мороз всегда ставят в часовню святейшего живые цветы. Наградой за неусыпную заботу им служит благодарный взгляд священника, который справляет первую мессу.

В неверном свете осенней утренней зари никто из них не заметил на ступенях вязкого, липкого красного пятна. В этот день собор тонул в тумане, который чуть расступался только у входа, в свете дрожащих огоньков свечей.

Чуть позже, когда солнце выглянуло из-за горы Четоны, сестра Челеста собрала пальцы щепотью, чтобы послать поцелуй статуе Христа, поддерживающей витые колонны самой большой в Италии розетки, и вдруг заметила, что левая половина лица Иисуса стала красной и красная полоса спускается вниз по шее. Но даже тогда монахини не заметили красного пятна на второй ступеньке собора. Они решили, что это одно из участившихся в последнее время чудес, которые предвещают беду.

Когда туман превратился в легкую дымку, из церкви вышел падре Ансельмо и, разглядев, что мраморное лицо Христа, умытое за века бесчисленными дождями, действительно покраснело, удивился не меньше монахинь. По мере того как туман рассеивался, красное пятно становилось все ярче, хотя отсвет цветных витражей смазывал его контуры. Падре Ансельмо послал за каменщиком Лоренцо, который, несмотря на молодость и тяжелую работу, уже успел обзавестись лысиной и брюшком. Тот, насколько мог быстро, взбежал по лестнице, скрытой в каменной кладке контрфорсов, и открыл замаскированную в разноцветной мраморной облицовке фасада дверцу. Дверца была как раз на уровне фрески Чистилища, и Лоренцо высунулся над карнизом метрах в трех от лица Христа. Он глазами проследил путь красной струйки, которая спускалась от статуи святого Себастьяна, текла дальше вниз между пластинками мозаики и вилась по белому мрамору, как шнурок из пурпура. В каменное тело статуи, изваянной выше человеческого роста, впились позолоченные бронзовые стрелы. Лоренцо вцепился руками в косяк дверцы и закричал во все горло:

— Кровь! Это кровь!

Монахини, столпившиеся внизу, на темной брусчатке площади, попадали друг другу в объятия и, широко раскрыв рты, заголосили, как стая скворцов при виде сокола:

— Кровь, кровь! Христос наказывает нас за наши грехи и гордыню!

И тут же упали на колени, готовые принять еще одну кару, свалившуюся на их хрупкие, облаченные в черное тела. Однако кровоточила совсем не статуя Христа. Преодолев первый страх, Лоренцо теперь размахивал руками, пытаясь привлечь внимание монахинь и толпы внизу к статуе святого Себастьяна в пятой нише галереи, ведущей к розетке фасада собора. Толстым пальцем он указывал на стрелу, впившуюся в грудь святого над правым соском. К стреле за волосы, связанные куском красной ткани, была подвешена голова графа ди Спелло с вылезшими из орбит глазами. На лице графа застыло то самое выражение, с каким он накануне заступил дорогу Джулии.

Когда чудовищная новость достигла монастыря Сан Паоло, Виттория, Джулия, Маргарита и Рената сидели в саду под большой смоковницей, обсуждая суматоху минувшего вечера и вдыхая терпкий запах перезрелых плодов, еще оставшихся на почти пустых ветвях.

Стену из туфа пересекали прожилки мха, ожившего под осенним дождиком, а камни покрывал красноватый лишайник, который вместе с последними темными гроздьями монастырского виноградника и поздними тыквами на грядках создавал живописный пестрый покров.

На этом фоне ярко выделялись черные платья сидящих женщин, с отделкой из тонких кружев по шее и рукавам. Только на Ренате был лиф цвета цикламена: требования светской жизни пересиливали духовные треволнения. Да и никакой черный бархат не в силах был погасить классическую красоту Джулии или пышное великолепие Маргариты.

Ни одному из художников не дана была возможность подглядеть это совершенство. Такую привилегию, сама того не зная, получила аббатиса, которая вихрем влетела в сад с кошмарным известием.

Ни одна из женщин не выдала своих чувств. Всем было известно, что слуга Пьерлуиджи вел жизнь столь преступную, что любое постигшее его несчастье все равно не сможет эту мерзость искупить. Ренате пришлось отвернуться к багряной осенней долине, чтобы скрыть улыбку, которую аббатиса приняла за гримасу сожаления. Виттория быстро взглянула на Джулию и глазами приказала ей воздержаться от комментариев.

Аббатиса тут же умчалась распространять новости, которые расходились от собора, как круги по болотной воде. Виттория повела подруг к южной оконечности сада, где невысокая балюстрада из тесаных камней отделяла территорию монастыря от глубокого, в несколько сот метров, обрыва. Строители выбили в балюстраде круглое сиденье, выступавшее, казалось, из облака, а не из скалы, которая привлекла внимание этрусков.

Пристально глядя на вершины гор, тонувшие в тумане, Виттория медленно заговорила тоном сивиллы:

— Метят наверняка в Пьерлуиджи. Настоящая цель, конечно, он, это вокруг него сжимается кольцо. И даже наше присутствие здесь и присутствие Поула по ту сторону долины…

Она повернулась туда, где туман заволакивал неприступную вершину Чивиты, целиком присоединяясь к учителю, который, конечно же, уже знал о преступлении и, может быть, смотрел в их направлении.

— Даже это не исключает более сложной комбинации, которая должна обострить конфликт между Фарнезе и нашим святым кардиналом. Сначала Орацио Бальони, теперь граф ди Спелло… Оба они являлись самыми верными слугами Пьерлуиджи, и на них он полагался как на самого себя.

— Но кто покушается на сына Папы?

— Знаешь, понять трудно. В Европе нет человека, которого бы презирали и ненавидели больше его. Если бы у нас не было Борджа, трудно было бы поверить, что такой ужас может существовать.

Подруги повернулись к Ренате, не отваживаясь, однако, высказать свою мысль.

— Нет, вы ошибаетесь, не думайте, что это мой муж или я. Я презираю Пьерлуиджи не меньше вашего, и муж не знает, как от него избавиться. Но он дал императору слово не вмешиваться в дела нового герцогства. И мне известно, что Эрколе Гонзага тоже обещал не устраивать беспорядков к югу от По.

Рената посмотрела на Элеонору, у которой были очень теплые отношения с братом: они писали друг другу письма каждый день. Элеонора заглянула Виттории в глаза, и одного этого взгляда было достаточно, чтобы понять, что Рената сказала правду.

— Да, Эрколе говорил, что не станет препятствовать воцарению Пьерлуиджи, по крайней мере до тех пор, пока император не поменяет своих планов перемирия с королем Франции. Может быть, это дворяне Пармы и Пьяченцы не желают, чтобы Пьерлуиджи вступил в новое владение? — промолвила Элеонора.

В саду стало тихо, туман сгустился, и теперь сверху, над их головами, виднелись только смутные очертания колокольни. Словно сговорившись, Рената и Элеонора посмотрели в сторону Джулии, которая, наклонив голову, задумчиво заводила за ухо прядь волос. Она заметила вопросительные взгляды подруг:

— Почему вы на меня так смотрите? Думаете, это я отрезала голову графу ди Спелло? Честно говоря, очень хотелось после той встречи вчера утром. Я бы давно это сделала, да смелости не хватает.

— Не ты, — тихо сказала Рената, — так твой кузен Федерико или дон Диего, после того как увидели тебя в смятении после той встречи… Иначе зачем было приносить голову именно в собор? В то место, около которого он совершил свою последнюю подлость?

Теперь и Виттория смотрела на Джулию с любопытством.

— Но я никому не рассказывала об этой встрече!

— Ты не рассказывала, а кто-нибудь рассказал.

Элеонора покосилась на Ренату, которая даже привстала, чтобы отразить атаку.

— Рената, ты рассказывала Федерико?

Не дожидаясь ответа, Джулия с отчаянием взглянула на Витторию:

— Не думаю, чтобы Федерико или дон Диего пошли на преступление при таких деликатных обстоятельствах. Они едут в Шмалькальден к Карлу Пятому с деньгами на жалованье войску, а эта миссия слишком важна, чтобы подставлять ее под удар из-за женщины. Дон Диего очень предан императору и не станет создавать ему затруднений таким необдуманным поступком, а Федерико дорожит своей карьерой и не поставит ее под удар ради дамы, которая отвергает его ухаживания.

Маргарита, никогда не принимавшая участия в политических дискуссиях, задумчиво сказала, как бы размышляя вслух:

— Если целью является Пьерлуиджи, зачем так рисковать и убивать его верных слуг, когда с тем же риском можно убить его самого? Да и сам характер преступлений очень уж театрально жесток. Похоже, их совершили не для того, чтобы уничтожить этих людей, а чтобы подать кому-то тайный знак.

Глядя на нее, дамы притихли. Ветер бил по скале, которая и без того уже была отшлифована настолько, что сливалась со стенами домов. Волосы женщин выбились из-под чепцов и хлестали их по лицам. Маргарита, пришедшая из мира, которого они не знали, в очередной раз оказалась проницательнее.

— Конечно, — сказала Виттория, — Маргарита права. Да еще эти церковные обряды, эти облатки во рту у Бальони…

— Какие облатки? — спросила Рената.

— Во рту у Бальони нашли облатки, разве я вам не говорила? А вы об этом знали, Маргарита?

Девушка сорвала красный лист смоковницы, огромный, как испанский веер, и старательно вплетала его в косу, стягивавшую часть золотых волос. Не оставляя своего занятия, она ответила:

— Да, Алессандро мне рассказал об этом.

Виттория продолжила размышлять вслух:

— И голова графа, подвешенная к стреле святого Себастьяна, воина, которого замучили собратья по оружию… Все это похоже на послания тому, кто должен их прочесть.

— Самым разумным для нас будет держаться от этого как можно дальше, — сказала Элеонора, на которую внезапно напало беспокойство, заставившее ее потерять свой вошедший в пословицу самоконтроль. — Не желаю дальше находиться рядом с Фарнезе! Они такое же проклятие Италии, каким были Борджа. Лучше всего нам будет разъехаться отсюда, и как можно скорее. И тебе, Рената, и тебе, Маргарита. Будет лучше, если на север вы поедете сами. Рената, не позволяй Маргарите появиться в Парме раньше, чем туда приедет Алессандро, ни под каким видом не давай ей оставаться один на один с Пьерлуиджи без присутствия его сына. Я поеду в Перуджу, Виттория вернется в Рим вместе с Джулией, а вам надо либо задержаться, либо поторопиться, но не оставаться поблизости от Пьерлуиджи. Можете отправиться со мной в Урбино, потом в Венецию, а оттуда подняться вверх по реке По на герцогских кораблях. Это будет самая надежная дорога. Лучше держаться подальше от этой семейки. Я не удивлюсь, если убийц наняла жена Оттавио Маргарита. Она так злопамятна и так ненавидит Пьерлуиджи, что способна на все.

— А если это Карафа?

Рената не дала ей продолжить:

— Джулия, ты помешана на Карафе и видишь в нем воплощение всех бед! Когда ты о нем говоришь, ты даже дышать спокойно не можешь.

— Это не помешательство, это, наоборот, ясность ума. Я уверена, что Карафа и весь трибунал инквизиции заинтересованы в смерти сына Папы. Все его зверства — лучшая пропаганда в пользу лютеран. Достаточно изложить жизнь Пьерлуиджи Фарнезе — и Римская церковь будет дискредитирована без всякой возможности оправдаться, а с ней вместе и вся Италия, за то, что породила такого монстра. Карафа же способен на любое преступление. Он фанатик и уверен, что Бог простит ему даже самое жестокое деяние, лишь бы оно приближало к цели. Я слышала, как он разговаривал с вице-королем Неаполя на крестинах. Увидев, что я прохожу мимо, он нарочно стал скандировать слова и сказал, что сам принес бы хворосту в костер собственному отцу, если бы посчитал его еретиком. Он способен на все, даже на провокацию святотатства, и к тому же Пьерлуиджи явно стоит на пути закрепления позиций контрреформы. Едва Павел Третий даровал ему герцогство Пармы и Пьяченцы, как Лютер, словно только того и ждал, тут же разразился одной из своих ядовитых брошюрок, которые уже гуляют по Европе. Когда еще представится такая возможность обвинить курию в насилии над христианством и в торговле троном святого Петра?

Рената еле слышно прошептала:

— А разве он не прав?

Джулия подалась вперед и приблизила лицо к Виттории, чтобы придать убедительности словам, которые хотела бы прокричать, но, как всегда, вынуждена была произнести шепотом. Виттория пристально глядела перед собой, никак не давая понять, согласна она с гипотезой Джулии или нет. Когда та произносила речи в защиту общего дела, Виттория старалась унять ее неосмотрительную страстность, которую считала врагом всякого важного начинания.

— В этой брошюре он разоблачает Карафу и пишет, что верный и преданный слуга Христов не воспротивился передаче герцогства папскому бастарду. Какова может быть искренность веры кардинала, торгующего собой в конклаве? Он ни в чем не противоречит понтифику, потому что хочет иметь свободу действий в инквизиции. Так почему бы ему не дискредитировать семейство Фарнезе?

Виттория повернулась к ней, не скрывая гримасы жалости:

— Потому что если падет Павел Третий, то Папой станет наш святейший Поул и Карафе придет конец. Ему тоже выгодно поддерживать Фарнезе, по крайней мере до тех пор, пока не удастся изменить равновесие в конклаве. Или пока он не соберет достаточно доказательств, чтобы обвинить Поула в ереси.

Виттория на мгновение замолчала, словно осмысливая только что произнесенные слова, потом устало, с болью подвела итог:

— Впрочем, все, может быть, обстоит совсем не так, как кажется.

Рената, без особой убежденности, снова предложила гипотезу измены местных баронов:

— Для дворян герцогства Пьерлуиджи — как в горле кость, и они были бы не прочь убрать его с дороги. Но невозможно предположить, что они так хорошо организованы, чтобы беспрепятственно проникнуть в дом Фарнезе и совершить убийство.

Маргарита, которая хуже всех разбиралась в политических и религиозных интригах, осторожно вступила в разговор, боясь показаться бестактной:

— Я все-таки думаю, что это была месть. Я слышала столько плохого о Пьерлуиджи Фарнезе, что, наверное, нашлось бы немало охотников подвесить и его голову на верхушке собора Орвьето.

И сразу повернулась лицом к горам, которые наконец очистились от тумана.

— Их много, и они хорошо организованы, — сказала Виттория.

И снова стало слышно, как шумит ветер, долетавший с обрыва через парапет. Маргарита и Джулия схватились за голову, стараясь спасти прически от ветра, и глаза их встретились.

С каменной стены свешивался в пустоту куст земляничного дерева в цвету: яркие гроздья желтых и красных мохнатых ягод делили ветви с полупрозрачными колокольчиками, с которых сыпалась пыльца. На кусте созревали одновременно и семена, и плоды. Яркие листья с зубчатыми краями, казалось, светились от счастья, демонстрируя изобилие. Маргарита вытащила из рукава платочек и начала одну за другой собирать красные ягоды, стараясь не раздавить их пальцами. Набрав полную горсть, она протянула их подругам, которые удивленно отпрянули:

— Маргарита, ты что, хочешь нас отравить?

Не отвечая, Маргарита с явным удовольствием отправила одну ягоду в рот.

— Но ведь они ядовитые!

— Кто вам это сказал?

— Не знаю, так считается.

Джулия склонила голову и завела за ухо прядь волос. Потом, по-прежнему погруженная в себя, отняла палец от уголка рта, протянула руку и взяла ягоду, надкусив желтую мякоть. Одна за другой ей последовали Элеонора и Рената и даже Виттория, которая, однако, сразу выплюнула ягоду, приложив ладонь к губам.

— Фу, гадость!

— Наоборот, очень вкусно.

Джулия и Рената быстро расправились с горстью ягод.

— Они хороши при катаре и укрепляют зрение, как и все желтые плоды. А настой из сушеных цветов — прекрасное абортивное средство. Турчанки веками пользовались им, чтобы избавляться от нежелательной беременности.

Элеонора удивленно взглянула на нее:

— А ты откуда знаешь?

— Когда в Венецию для переговоров прибыл посол Сулеймана, я часто бывала у него, близко с ним познакомилась, и он был очень щедр ко мне, научив меня всему, что должна знать турчанка, чтобы выжить в условиях предрассудков ее религии. А мы даже не догадываемся, в какое рабство загнали нас предрассудки христианства, и лишаем себя многих чудес природы, чтобы оставаться рабами фанатичных мужских законов.

Джулия встала и взглянула вниз, в пропасть. На смоковнице два черных дрозда шумно выясняли отношения по поводу красного, как поздний цветок, раскрывшегося плода.

Она повернулась к Маргарите и подумала, что та настолько хороша в этом осеннем воздухе, уносящем все мысли, что на нее невыносимо смотреть. Она подошла к гранатовому дереву и зубами скусила круглый янтарный плод, лопнувший от прозрачных зерен. Взяв его в руки и удивившись, какой он тяжелый, она вложила его в ладони Маргарите, которая слегка сжала руку и провела пальцами по раскрытому розовому краю, доставая спелое зернышко.

В то же самое мгновение в нескольких метрах от сада, на площади перед монастырем, появился Пьерлуиджи с десятком вооруженных людей. Все в черном, со шпагами наголо, они, подозрительно озираясь, крались по площади, словно готовились к осаде собора, где не осталось ни одной живой души.

Только скульптуры продолжали разыгрывать вечную пантомиму веры. Сразу над ними располагались деревянные леса, которые сколотили три года тому назад, когда заканчивали фасад, и которыми, несомненно, воспользовался убийца, подвешивая голову. У святого Себастьяна была в крови нога, и казалось, что кровь течет из раны от стрелы. Святой Михаил угрожающе замахнулся изогнутым коротким мечом, как раз таким, каким Аполлон содрал кожу с Марсия. Павел оперся сильными руками на меч, который потом сменил на крест.

Под галереей со статуями, где на лесах, закрепленных за боковые шпили, работали бригадиры каменщиков, открывалась другая галерея, с нишами поменьше. Пятьдесят шесть ниш располагались вокруг круглого застекленного окна-розетки, и в каждой из них стояло изображение одного из библейских царей. Они насмешливо глядели вниз, где во дворе копошились, как тараканы, маленькие человечки. Герцог Пармский щурился, чтобы разглядеть головы одну за другой, словно в их насмешливых гримасах надеялся отыскать ответы на свои вопросы. От старания лицо его превратилось в страдальчески сморщенную маску, на которой каждая складка отмечала совершенное некогда преступление.

Тела графа ди Спелло, его друга и слуги, погибшего на посту, в нишах, конечно, не нашли, да и не могли найти. Пьерлуиджи в отчаянии обшаривал глазами более крупные ниши, где изваянные два столетия назад статуи пророков, держа в руках каменные свитки, вглядывались в пространство за холмами вокруг Орвьето, безразличные к его гневу. Тело там могло бы поместиться, но затащить его туда было невозможно, потому что леса крепились гораздо ниже. Каменные пророки сквозь годы, точнее, сквозь века равнодушно глядели вниз на сына Папы и его обозленных гвардейцев.

Пьерлуиджи даже не знал, кто были эти бородачи, которых он так пристально разглядывал гноящимися глазами. Он искал другого человека, точнее, его обезглавленное тело, но вскоре покинул опустевшую монастырскую площадь, с которой обитатели городка давно поспешили уйти как можно скорее. Теперь они наблюдали за поисками, кто спрятавшись за маленькими запертыми окнами, кто с колокольни Сан Франческо, кто с башни Маурицио, куда забрались самые отважные, чтобы не пропустить такого потрясающего события.

Туман спустился в долину, отрезав от мира Орвьето вместе с собором, и город стал похож на плывущий по небу корабль. От этого маленькая площадь, на которую выехали дон Диего, Федерико и отряд из десяти человек, стала выглядеть еще тревожнее. Дон Диего продолжал путь в Германию и разыскивал Пьерлуиджи, чтобы попрощаться. Об убийстве он уже знал. Он спешился и подошел к плохо стоящему на ногах герцогу. Полные злобы слова хлестнули дона Диего, как плетью:

— Это вы, я знаю, что это вы! Сначала Орацио, потом граф, а теперь остался я, правда? Отчего же вы не сделаете свое дело прямо здесь, при всех, ведь ваш император будет доволен!

Крик отнял у Пьерлуиджи последние силы, и подбежавшие слуги вовремя подхватили его, иначе он наверняка упал бы на землю. Федерико быстро спрыгнул с лошади, держа в руке обнаженный кинжал.

Дон Диего, не глядя, угадал его движение и предостерегающе поднял руку, остановив этим жестом и людей Пьерлуиджи, которые с угрозой двинулись навстречу. Другой рукой он пригладил черную бороду, обрамлявшую лицо, и вплотную подошел к Пьерлуиджи.

— Червь, ты всего лишь червь, ты гаже самого последнего подонка. Я не раздавлю тебя только потому, что не хочу лишать мир зрелища твоей агонии. Ты ведь уже мертвец, Пьерлуиджи.

Дон Диего вскочил на коня и, не оборачиваясь, помчался к спуску Сферракавалло, оставив Пьерлуиджи, как черное насекомое, бесцельно размахивать шпагой на белой монастырской площади, запачканной кровью.

Мастер Лоренцо, каменщик с мозолистыми руками, трясясь от страха, подсказал стражникам, что надо искать в неисследованной части собора, в апсиде, под которой находилась площадка для резчиков по камню, скульпторов и каменщиков.

Теперь на площадке, как в пещере Полифема, было полно всякого добра, но отсутствовали люди, потому что герцог приказал никого не впускать, полагая, что убийца может все еще находиться в соборе.

Один из стражников пошел между тачек, мраморных блоков и больших плетеных коробов, полных сверкающих золотом кусочков мозаики. На одной из белых оштукатуренных стен висели самые тонкие инструменты для обработки камня, и среди них пила с деревянной ручкой и стальным полотном с маленькими, остро заточенными зубьями. Пила выпачкала стену красным, а внизу дорожка из темных капель вела к двери в коридор. Здесь собор соединялся с епископским дворцом, где обитал Пьерлуиджи и где накануне происходил прием.

Стражник никого не позвал, чтобы ни с кем не делить славу от находки. Он вытащил из ножен кинжал и двинулся по коридору, где вдоль стен были расставлены законченные статуи, уже готовые к установке на фасад. В руке у последней статуи, той, что находилась ближе всех к епископскому дворцу, в неверном свете, струящемся из маленького окошка, сверкал высоко поднятый бронзовый меч. Сидящая статуя изображала аллегорию правосудия, и тяжелая складка мраморной одежды спадала между ее широко расставленных колен. В этой складке покоилось бледное, как мрамор, человеческое тело. Одна рука свешивалась, почти касаясь земли. Стражника поначалу не смутила эта необычная «пьетá», и, только подойдя ближе, он заметил, что голова, которая должна бы лежать на одном из колен, отсутствует.

Вот тут солдат заорал. Прибежавшие стражники молча застыли при виде кощунственной композиции, низведшей графа ди Спелло до уровня жертвенного животного. А с приходом Пьерлуиджи солдат вдруг обнаружил, что упустил редкостную возможность. На руке, что свешивалась до земли, блестело массивное золотое кольцо с епископской печаткой. Стражник мог бы его стянуть и заработать сразу больше чем за десять лет, как, ясное дело, и поступил граф с тем бедным епископом, кому принадлежал перстень. Но было слишком поздно. Пьерлуиджи, глядя на кольцо, исходил пеной от злости.