— Призраки? — говорит Стинне, с удивлением глядя на меня. — Заколдованные леса? Зачем тебе все это?

С тем, что дети могут придумывать для себя волшебную вселенную, она не спорит, но кризис переходного возраста, замаскированный под псилоцибиновый трип, и прапрадедушка Расмус в образе болтливого привидения — это все-таки уже слишком.

— К тому же тебе никогда раньше не нравились эти истории, а теперь ты не можешь ни о чем другом говорить, — продолжает она.

Я и не спорю. Я смешиваю краски и в комнате для гостей натягиваю холсты. Похоже, эти истории начинают отнимать у меня все силы. Они влекут меня назад, к моему появлению на свет и к тем сюжетам, с которыми я, очень может быть, еще не готов встретиться. Я кладу еще пару мазков на холст. Постепенно вокруг меня в комнате распространяется жуткий беспорядок. Вскоре прибегают дети Стинне, чтобы посмотреть на мои достижения.

— Это Собачья голова? — спрашивает старший, показывая на холст, который я повесил на стену. На лбу у него резинкой прикреплен искусственный нос, а в руках он теребит меч.

— Нет, — отвечаю я, — Собачью голову я еще не нарисовал.

— Ну вот… — говорит он, разочарованно глядя на холст. — Я хочу на нее посмотреть!

Мне непонятно, почему детей Стинне так интересуют собачьи головы. Со мной она всегда говорит о собачьих головах как-то неохотно, но можно предположить, что она рассказывала детям истории об их дядюшке, который в детстве боялся собачьих голов под лестницей, темноты и кое-чего еще. Не исключено, что их интерес к собачьим головам в чем-то сродни тому интересу, который я сам испытывал к Ямайке, когда к нам в гости приезжал дядя Кнут. Во всяком случае, мой старший племянник упрямо продолжает требовать от меня собачью голову до тех пор, пока младший не начинает стрелять ему в глаз из водяного пистолета.

— Это мой нос! — кричит младший, и через минуту они уже катаются по полу между подрамниками и тюбиками краски.

— Все! Хватит! — кричит Стинне. — Вы совсем с ума сошли! Идите спать! — Она вытаскивает их из моей комнаты. Вскоре я слышу, как на втором этаже, укладывая детей спать, она им поет, а когда через час она спускается вниз с бутылкой вина, вид у нее уже гораздо более умиротворенный.

— Очень даже неплохо получается, — говорит она, протягивая мне бокал. Она задорно улыбается и тут же переходит к делу. — Почему бы тебе не отдохнуть немного, почему ты не пойдешь куда-нибудь развлечься? — Она могла бы с таким же успехом спросить: «Почему ты не найдешь себе девушку?» Еще когда я был подростком, мне регулярно задавали один и тот же болезненный вопрос. Но конечно же девушки у меня были, и конечно же я уже не девственник, хотя все это получилось и не сразу. Я просто был не таким быстрым, как другие. Долгое время мне казалось, что мои проблемы с противоположным полом объясняются особой чувствительностью, кроме того, я был уверен, что именно из-за этой чувствительности я продолжал бояться темноты и после переходного возраста — когда уже стал взрослым. Но теперь я думаю, что, скорее всего, дело в толстой тетушке, хотя я по-прежнему не знаю, связано ли это с тем, что я сделал с ней, или с тем, что она сделала со мной. Короче говоря, добрые люди всегда стремились навязать мне каких-нибудь девушек.

Я уже было собираюсь ответить Стинне в том же духе, но вовремя останавливаюсь и обещаю вскоре отправиться куда-нибудь повеселиться — мне просто надо сначала кое-что закончить.

— А что бабушка, — спрашивает Стинне, имея в виду мое утреннее посещение дома престарелых, — прислали ли ей сегодня ее свежий воздух? Что там у нее, обычный цирк?

Я киваю. Еженедельные консервные банки Круглой Башки она ожидает с нетерпением: «Он, наверное, счастлив там — в нашем старом доме», — говорит Бьорк, вдохнув свежего воздуха через отверстие в банке. Я не чувствовал себя в силах сказать ей правду. Не мог заставить себя сказать, что вовсе не Ушастый живет сейчас в их старом доме в новом районе Бергена, вовсе не он настолько обеспокоен здоровьем матери, что посылает ей свежий воздух из ее родного города. Вся эта история о втором исчезновении Ушастого нанесла им самый страшный удар, и я боюсь, что если я напомню ей об этом, то это станет последним напоминанием в ее жизни. Поэтому я оставил ее в неведении, которое является единственной привилегией поздней старости, и попросил продолжить рассказ о Бергене.

Бьорк пересекла пролив Скагеррак лишь один раз и никогда больше не возвращалась в Норвегию. Сидя у ее кровати сегодня утром, я достал из кармана фотографию, на которой изображено все семейство на продуваемой ветром палубе парома — незадолго до наступления нового 1960 года. В центре стоит Аскиль, он держит Бьорк под руку. Видно, что они все еще сдержанны по отношению друг к другу — прошло совсем немного времени после разоблачения в кабинете Тура. Рядом с Бьорк стоит Ушастый в костюмчике, из которого он вырос, не исключено, что на лбу у него появилось несколько прыщей, и он пытается спрятать их под шапкой. Где-то на заднем плане Кнут зачарованно смотрит на волны, а Анне Катрине повисла на штанине отца. На первый взгляд — совершенно обычное семейство, но посвященные быстро заметят нечто особенное. При внимательном взгляде на тринадцатилетнего Ушастого обнаруживается, что если тело его выросло, появились прыщи и кое-где вдруг стали расти волосы, то рост ушей совершенно прекратился. Они ни капельки не изменились, со временем стали казаться меньше, и, таким образом, начался период, который я назову адаптацией и гармонизацией.

Переезд в Данию, без сомнения, стал самым продолжительным путешествием для Бьорк, чему в немалой степени способствовало сильное волнение на море, которое вскоре после того, как неизвестный фотограф предоставил семью самой себе, заставило бабушку спуститься в туалет, а Аскиль, который лучше был приспособлен к морской качке, разгуливал по палубе с дурацкой улыбкой. Но, несмотря на трудности морского путешествия, Бьорк впоследствии всегда мечтала еще раз совершить его — устроить себе хотя бы короткий отпуск, ненадолго съездить в Берген навестить семью; всю жизнь она возвращалась к этой мысли. Но многие годы Аскиль был не в восторге от этой идеи, а когда он в конце концов на старости лет сам заговорил об этом, поездка им обоим стала уже не по силам. Даже когда Аскиль однажды после своего семидесятилетия принес домой два билета на паром, аккуратно развернул их на столе и долго изучал под лупой, а бабушка стояла, склонившись над ним, поездка в Норвегию, похоже, уже стала казаться им каким-то фантастическим путешествием, которое противоречило здравому смыслу. В течение нескольких месяцев они говорили о том, что именно в связи с поездкой следует сделать, но ощущение какой-то нереальности продолжало сопровождать их планы, и в конце концов дедушка отправился в турфирму и вернул билеты. Когда мы вскоре после этого пришли к ним, мы боялись, что найдем их в подавленном состоянии, но они вовсе не чувствовали груза старческой дряхлости, а, казалось, даже вздохнули с облегчением.

— Нет, — сказал Аскиль. — Что, собственно говоря, для меня сделала Норвегия? Я умру в Дании.

Ассимиляция в новой стране прошла для Аскиля на удивление легко. Особенно ему оказалась близка либеральная культура потребления алкоголя. Покончено было с тайными кабачками. Теперь он мог пить, ни от кого не скрываясь, чем он и занимался с большим энтузиазмом — за исключением тех дней, когда его начинала особенно мучить язва желудка, и ему приходилось неделями воздерживаться от спиртного, что вносило некоторую сумятицу в заведенный в доме порядок. Но вернемся к фотографии 1960 года.

— Что за уши, — смеялась Бьорк, — с этими ушами у нас были одни неприятности.

Впервые она обратила внимание на более пропорциональное соотношение между ушами и телом однажды летом, когда они уже второй год жили в Ольборге. Она стояла у кухонного окна, наблюдая, как Ушастый на бешеной скорости кругами носился по дороге, когда до нее вдруг дошло, что его уши вовсе не кажутся большими.

Ушастый этот факт уже давно осознал, но в ту пору его больше всего занимала езда на велосипеде. Однажды он потерял управление и, подобно Круглой Башке, врезался в машину молочника, стоявшую у обочины. В тот же момент раздался тихий голос:

— Вот дурень, говорить нормально не умеешь, так еще и с велосипедом справиться не можешь.

И светловолосая девочка, удивительно похожая на блондинку из заколдованных лесов Нурланна, исчезла в конце улицы, и кроме пульсирующей боли в колене, Ушастый скоро почувствовал еще сильную боль в животе, от которой его стало тошнить. Четырнадцатилетняя девочка, которую звали Марианна Квист, не догадывалась о том, что в прошлом она бродила по заколдованным лесам своего поклонника. Не представляла она и того, что ей суждено сыграть роковую роль в истории семьи Эрикссонов, что она — сама не желая того — нанесет семье самый страшный из всех ударов. Нет, в мир четырнадцатилетней девочки эта катающаяся на велосипеде горная мартышка просто вносила некоторое разнообразие, и наблюдала она за безумным велосипедистом, гоняющимся за ней, со смесью любопытства и презрения. Он, однако, не был таким назойливым, как Круглая Башка, потому что полтора года в Дании научили его не высовываться.

На школьном дворе, ветреным январским днем 1960 года, ему пришлось возродить искусство яйцепинательства, ведь горной мартышке из Норвегии в компании датских школьников необходимо продемонстрировать кое-какие таланты, чтобы избежать прогулки к подвальному писсуару, которая вообще-то была обязательна для всех новичков. Но когда он, желая развить свои таланты, той же весной записался в местный боксерский клуб, его довольно быстро оттуда выгнали, потому что он пользовался нечестными приемами и бил противника в пах. К своему глубокому разочарованию, он также вынужден был констатировать, что крабы в Лимфьорде — лишь жалкое подобие гигантов Норвежского моря. Желающих покупать выловленных им в мутном фьорде недоразвитых крабов так и не нашлось.

Как-то ночью вскоре после переезда он не мог заснуть и сидел на подоконнике — в отсветах уличного фонаря на Нюбоверфтсвай. Бьорк в свое время пообещала ему, что они всю жизнь будут жить в кубистическом доме, а теперь Берген был от него на расстоянии световых лет, и он скучал по необузданности Круглой Башки, брюзгливой сердечности торговца монетами Ибсена и мальчишкам из Скансена. И сидя вот так — наполовину в Бергене, впервые в жизни погрузившись в меланхолическую дымку, он увидел, как в одном из окон дома напротив зажегся свет. Сосед был слесарем, он, как и Аскиль, работал на верфи. Ушастый сонно сощурил глаза и замер, увидев, как какая-то девушка поднялась с кровати и побрела из комнаты. Занавески она не закрывала, и созерцание девушки-призрака из заколдованных лесов произвело на него такое сильное впечатление, что во всех его мучениях, связанных с переездом, внезапно появился какой-то смысл. То, что светловолосая девушка из заколдованных лесов приняла образ двенадцатилетней дочери слесаря в ночной рубашке, и то, что она, похоже, в последующие дни никак не реагировала на его загадочные взгляды, не обескуражило его. Прошло немного времени — и он взял у Аскиля подзорную трубу, установил ее на подоконнике и сидел теперь до полуночи, приклеившись к ней, становясь молчаливым свидетелем ритуалов, которые для непосвященных казались совершенно тривиальными: Марианна перед сном расчесывает волосы; слесарь заходит к ней, чтобы сказать «спокойной ночи»; мать садится на кровать и почесывает девочке спину. Он обратил внимание, что ей нравится, когда ей почесывают спину, что она любит вытягивать губы и бросать на саму себя в зеркале обворожительные взгляды и что она никогда не забывает поцеловать зеленого медвежонка — самую страшную из ее игрушек — перед тем, как погаснет свет. Через полгода он, к своему удивлению, увидел, что она не только целует медвежонка. Иногда, ложась в постель, она засовывала его между ног и так сжимала их, что медвежонка уже почти не было видно. От созерцания теперь уже тринадцатилетней девочки с зеленым медвежонком между ног у него начинала кружиться голова, и он стал разрабатывать фантастические, невероятные планы, чтобы она обратила на него внимание. Но, не обладая самоуверенностью Круглой Башки, не владея унылой монотонностью датского произношения и имея лишь болезненный опыт общения с Линдой в кустах, он и в дневные часы не мог найти других пригодных моделей поведения, кроме роли бессловесного вуайериста. А в это время тело росло, уши уменьшались, первые интонации ютландских диалектов закрадывались в его речь, легкая бледность, вызванная недосыпанием, легла на его лицо, а вокруг левого глаза появился темный ободок — следствие регулярного контакта с подзорной трубой.

Однажды осенним вечером 1960 года внимание бессловесного вуайериста привлекло какое-то белое пятно у дома на противоположной стороне улицы. Это было белье, которое соседка забыла унести в дом и которое осталось висеть на веревке, раскачиваясь на осеннем ветру. Он настроил подзорную трубу и увидел белые хлопчатобумажные трусики, несомненно принадлежавшие девочке. Через минуту он выпрыгнул из окна, перебежал в сад слесаря и, боязливо оглядываясь, схватил трусики и засунул в карман пижамы. Дома он спрятал их в верхнем ящике ночного столика и часто доставал их, когда лежал по ночам без сна. Засыпая, он представлял себя зеленым медвежонком и как его целует на ночь девочка из заколдованных лесов, а потом он укладывается спать между ее крепкими ногами. От всех этих фантазий он чувствовал некоторое смущение, и более всего боялся, что Бьорк заметит трусики на подушке, когда придет будить его утром. Он клялся себе, что скоро с ними расстанется, и напряженно размышлял о том, как же сделать так, чтобы девочка обратила на него внимание.

Решение было найдено на следующий год. Помог ему старый велосипед, валявшийся в кустах, мимо которых Аскиль проходил каждый день по пути на работу. Когда дедушка множество раз прошел мимо бесхозного велосипеда, то просто-напросто решил взять его домой и подарить сыну на пятнадцатилетие. И вот, глядя на свой первый велосипед, Ушастый понял, что нашел способ привлечь внимание девочки: он должен показать себя бесстрашным велосипедистом.

И вот прохожие стали обращать внимание на пятнадцатилетнего мальчика; с тем же энтузиазмом, с которым Ушастый когда-то предавался искусству яйцепинания, он взялся теперь за опасные велосипедные трюки. Вскоре он уже мог носиться с бешеной скоростью, не держась за руль. Он научился ездить с завязанными глазами и хитрил в данном случае лишь самую малость. Он пробовал использовать руки вместо ног, сидя спиной вперед, с разгона заезжал на бордюр — вот откуда идет воспоминание Бьорк о сыне, который на бешеной скорости кругами носится по дороге, пока не въезжает в стоящую у обочины машину молочника. Бьорк, выбежавшая из дома осмотреть колено сына, быстро сложила два и два, обратив внимание на четырнадцатилетнюю девочку из дома напротив, которая тут же исчезла за углом, бросая таинственные взгляды через плечо. «Глупый мальчишка», — подумала она и улыбнулась, но, когда пришла зима, созерцание катающегося на велосипеде сына, который теперь оттачивал свои трюки на замерзших лужах, так обеспокоило ее, что она однажды предложила ему пригласить девочку из дома напротив на чай.

— Чай! — воскликнул Ушастый испуганно. — А что, если она не любит чай?

Остаток зимы Бьорк постоянно повторяла свое предложение, а Ушастый продолжал уклоняться от него. Потом она изменила стратегию и попыталась при помощи каких-то туманных сентенций исправить ошибочные представления сына о том, что девушек привлекают бесшабашные смельчаки. При помощи метафор, почерпнутых из врачебных романов, она объяснила ему, как мужчины, способные на душевные переживания, могут заставить женщин растаять, что вежливость может цениться больше, чем отвага, и что сердечность важнее самых великих достижений. Но в окна кухни на Нюбоверфтсвай она, к своему великому ужасу, видела, что отнюдь не все разделяют ее взгляды на бесшабашных смельчаков.

— Так-то всякий может, — говорила Марианна Квист, когда Ушастый выделывал сумасшедшие круги на велосипеде, затем более доброжелательно и с какой-то чувственной интонацией добавляла:

— А я знаю одного мальчика, который умеет ездить стоя на руле.

Он тут же залезал на руль и въезжал в ближайшую изгородь — а смеющаяся фигурка исчезала в конце улицы.

— Жульничество! — кричала она, когда он завязывал шарфом глаза. — Ты подглядываешь!

Когда Марианна Квист впервые подошла к нему, чтобы правильно завязать шарф, Ушастый почувствовал, что в животе у него заурчало, затем ему стало страшно, когда он, ничего не видя, сел на велосипед и поехал по улице, виляя из стороны в сторону. Первые десять метров все было хорошо, но потом он услышал шум машины.

— Держись правее! — крикнула Марианна, — и он резко повернул налево. В результате бесстрашный велосипедист в тот день чуть было не стал новой фигуркой на радиаторе машины слесаря, возвращавшегося домой.

— Цыганята! — закричал слесарь, опустив окно. — В Дании с завязанными глазами по дорогам не ездят!

После этого случая Бьорк решила взять дело в свои руки. На следующий день она заговорила на улице с соседкой, пригласила ее на чай и попросила обязательно взять с собой дочь. Приглашение отчасти объяснялось и тем, что в Дании Бьорк чувствовала себя одинокой. Чувство это не было для нее новым, но в Дании ей было тяжелее из-за языкового барьера — люди, стоило ей открыть рот, начинали смотреть на нее настороженно. Соседка, напротив, казалась доброжелательной, вот Бьорк и решила пригласить ее, Аскиль-то почти никогда не приглашал домой гостей. Она не предупредила сына, чтобы он не волновался, и поэтому, когда его на следующий день позвали в гостиную, чтобы поздороваться с гостями, он лишился дара речи. Четырнадцатилетняя девочка сидела, надув губки, рядом с мамой на диване и даже не удостоила его взглядом, да и Бьорк чувствовала какую-то неловкость и вскоре начала рассказывать истории о волшебном Нурланне.

В течение всего рассказа Бьорк Марианна демонстративно зевала и оживилась только тогда, когда час спустя Бьорк предложила Ушастому показать гостье свою комнату. Когда они оказались у него, то Марианна спросила с неуловимой иронией в голосе, что же они делают в Дании, если Норвегия так прекрасна, как говорит Бьорк. Потом она попросила молока к чаю и, когда Ушастый отправился на кухню, принялась перебирать его вещи. Сначала она нашла старую подзорную трубу на подоконнике и с беспокойством стала рассматривать свою собственную комнату при дневном свете. У нее возникло страшное подозрение, что все ее тайны раскрыты, но, когда Ушастый вернулся с молоком, она лишь сказала: «И пожалуйста, сахар, будь так добр», — и продолжила свои изыскания. Заглянула под кровать, где не нашла ничего, кроме клочьев пыли. Открыла шкаф, в котором не нашла ничего достойного внимания, а потом выдвинула ящик стоящей у кровати тумбочки и вытащила оттуда некий белый предмет одежды, и тут в дверях показался Ушастый с сахарницей.

— Что! — закричала она, уставившись на свою добычу. — Это мамины трусы! Что они здесь делают?

Ушастый от испуга выронил сахарницу, секунду спустя девочка, всем своим видом выражая безграничное презрение, пробежала мимо него. Еще более надувшись, чем прежде, она уселась рядом с матерью на диван и не произнесла ни слова, пока не пришло время прощаться.

Когда гости ушли, у Бьорк осталось ощущение, что визит не очень удался, к тому же она никак не могла понять, что сын нашел в этой капризной девчонке. Что касается Ушастого, то у него осталось ощущение, что произошла катастрофа, и вечером он увидел, что занавески в комнате Марианны задернуты. Он получше настроил подзорную трубу, но вынужден был довольствоваться лишь причудливой игрой теней на светлых занавесках.

В последующее время Ушастый все более и более бледнел. Бьорк даже стала немного скучать по его безумным велосипедным трюкам, да и Аскиль заметил, что у парнишки какой-то отсутствующий, апатичный вид. Но вот несколько недель спустя на улице Ушастого остановила Марианна Квист. Не глядя на него, она протянула ему записку и, не двигаясь с места, ожидала его ответа. В письме было лишь семь слов: «Ты что, действительно думал, что они мои?» — и Ушастый набрался смелости и выложил все свои тайные сведения: она, дескать, любит, когда ей чешут спину, репетирует одну определенную улыбку перед зеркалом, а больше всего ей нравится зеленый медвежонок.

— Я понял, — сказал он, — что тебе нравится самый некрасивый медвежонок.

Во время всего этого словоизвержения — результата двух лет уединенных ночных наблюдений, — на Нюбоверфтсвай можно было видеть удивленную девушку, которая все шире и шире улыбалась, пока он не упомянул зеленого медвежонка.

— Шпион! — внезапно крикнула она, побледнев. — Извращенец!

Секунду спустя она исчезла за углом. Она перестала подбивать его на велосипедные трюки, говорила всем, что он так же глуп, как и попугай его отца, и через две недели поставила на подоконнике картонку со словами: «Не тебе говорить, а сам-то что ты делаешь с мамиными трусами!»

«Я их выбросил, — написал Ушастый на картонке в своем окне, — извини».

После чего эквилибриста на велосипеде снова можно было наблюдать на Нюбоверфтсвай, и Бьорк уже забыла, что еще совсем недавно скучала без велосипедных трюков пятнадцатилетнего Нильса Джуниора Ушастого, который теперь позволял соседской девочке завязывать глаза черным шарфиком, потом на огромной скорости зигзагами мчался по улице — как какой-нибудь пилот-камикадзе, а Марианна бежала за ним, указывая, как объезжать припаркованные автомобили. Трепеща всем сердцем, Бьорк вынуждена была констатировать, что не всем девушкам достаточно ласковых слов, вежливости, сердечности и так далее. Напротив, дочь слесаря побуждала Ушастого браться за все более рискованные трюки, и бабушке действительно мерещилась сладострастная улыбка на ее лице, когда сын выполнял ее пожелания… «Глуп как пробка, послушен как собака, безумен, как мальчик в переходном возрасте», — думала Бьорк. Марианну чрезвычайно занимали велосипедные трюки Ушастого. Она получала особенное удовольствие от всего рискованного и вскоре внушила ему безумную мысль: он должен проехать с завязанными глазами через весь Ольборг. Во всяком случае, по мнению Бьорк, это придумала Марианна — как бабушка говорила, она просто-таки заставила его это сделать, хотя, скорее всего, она просто способствовала осуществлению этого проекта.

Это было их третье лето в Ольборге, и когда «парочка», как их начал называть Кнут, не оттачивала новые трюки на своей улице, они катались по Ольборгу с незавязанными глазами. «Подготовка — самый важный этап», — говорил Нильс Джуниор, описывая во всех деталях свой смелый план. Между тем в один прекрасный день Аскилю надоели чудачества сына, и он, стукнув кулаком по столу, наложил запрет на осуществление идиотского плана. Бьорк уже не раз говорила сыну то же самое, а в день своего шестнадцатилетия Ушастый получил открытку от Ранди, которая самым решительным образом предупреждала его. «Когда просыпаются гормоны, — писала Ранди, — ум засыпает. Я запрещаю тебе ездить через этот отвратительный город с завязанными глазами».

Из-за Марианны, по словам бабушки, ее сын совершенно потерял чувство реальности. Даже когда я навещаю Бьорк в доме престарелых сейчас, много лет спустя, у нее по-прежнему темнеет взгляд всякий раз, когда я упоминаю соседскую девочку с Нюбоверфтсвай, да и моя сестра тоже начинает горячиться, когда речь заходит о Марианне Квист.

— Что все время вспоминать об этой глупой гусыне, — возмущается Стинне. — Не такую уж и большую роль она сыграла.

Но ничего тут не поделаешь, никуда нам от Марианны не деться, и к тому же на отношение Стинне к ней определенно повлиял Йеспер.

— Что за чушь! — возмущается Стинне.

Это другая история. Я не собираюсь сейчас мучить ею Стинне.

В детстве Марианна Квист была совершенно неуправляемым ребенком и уже в трехлетнем возрасте приносила домой червяков, улиток и другую живность. Сначала отец всячески побуждал ее изучать природу, залезать на деревья, исследовать лужицы на предмет личинок насекомых и бросаться грязью в птиц на улице, а мать при этом лишь с отвращением взирала на свою перепачканную дочь. Но так уж получилось, что она стала в первую очередь папиной дочкой. Он часто называл ее цыганенком. Дело в том, что, когда он был маленьким, поблизости от их дома однажды расположился цыганский табор, и жизнь странствующих цыган казалась ему в чем-то очень даже привлекательной, так же как и открытки, которые каждое Рождество приходили от живущего в Гренландии дяди. Так что прозвище «цыганята» в устах отца Марианны звучало вполне ласково, но его жена Карен ничего хорошего в нем не находила.

— Прекрати называть мою дочь цыганенком! — кричала она. — И кончай нести всю эту гренландскую чепуху — к чему нам якшаться с этими чертовыми гренландцами?

Слесарь знал, что Карен содрогалась от отвращения при виде куколок насекомых и птичьих скелетов, которыми он постепенно забил комнату дочери, и что она с брезгливостью смотрела на вымазанную окровавленными внутренностями и рыбьей чешуей шестилетнюю девочку, когда они по воскресеньям возвращались с рыбалки, что она побледнела от страха, когда он прибил доски к большому вязу позади дома, чтобы Марианна могла взбираться на самую верхушку и тут — стоя, словно обезьянка, на самой высокой ветке, угрожающе раскаивающейся на ветру, — кричать: «Смотрите, куда я забралась!»

Карен ужасно переживала за бедную девочку, которую ее сумасшедший муж просто-напросто решил превратить в мальчика, и когда приблизился первый школьный день дочери, Карен пошла на риск и заняла твердую позицию: «Теперь все будет по-другому, или же прощай, финито! Наша дочь не мальчишка!» Слесарь битый час слушал обвинения своей жены. Потом встал и пошел за дом, где стал отдирать доски от вяза. На следующий день из комнаты дочери исчезли все птичьи скелеты и куколки насекомых, а обещанная в воскресенье рыбалка была заменена на поход по магазинам в понедельник: Карен не только купила дочери школьную сумку и карандаши, но и заглянула с ней в магазины дамской одежды, где Марианна застыла при виде бесконечных платьев, бантов и туфель.

Превращение было полным. В первый школьный день по дому разносились громкие крики, но слесарь на помощь дочери не пришел. Он исчез из дома, даже не взглянув на Марианну, которая после ожесточенного сражения стояла на пороге новой жизни — облаченная в розовое платье, белые гольфы, лакированные туфельки и с каким-то, мягко говоря, нелепым бантом в волосах. То, что Карен пыталась проделать в течение нескольких лет, при содействии слесаря удалось осуществить всего за один день. Марианна чувствовала, что отец ее предал, и несколько лет после этого в ее прежде таких восхищенных глазах светилась почти что ненависть.

Со временем она, однако, привыкла к своей новой индивидуальности и обратила восхищенные взоры на мать, которая научила ее шить одежду для кукол. Карен была убеждена, что забота о куклах и мягких игрушках сможет пробудить в дочери женский инстинкт, и поэтому обрушила на девочку целый дождь подарков, которые со временем заполнили всю ее комнату. Несколько раз Карен пыталась выбросить потрепанного старого медвежонка, выцветшего, побывавшего несколько раз в грязных лужах и попахивающего рыбой. Это был тот самый зеленый медвежонок — по имени Цыганенок Ханс — и Марианна категорически отказывалась с ним расставаться, словно она таким образом цеплялась за последние остатки своей прежней индивидуальности. Но вообще-то она быстро забыла радостное чувство, с каким вспарываешь живот рыбине, она забыла благословенные грязные лужи и желание побродить по близлежащему лесу. Со временем осталось лишь слабое воспоминание о том, как она стояла на самой высокой ветке огромного вяза, качаясь на ветру, словно мартышка.

Достигнув переходного возраста, Марианна завоевала очередной участок женской территории, обнаружив, что благодаря бантам и лакированным туфелькам она теперь обладает другой, более утонченной властью, чем власть человека, который умеет забираться на самое высокое дерево в саду. По мере того как определенные участки тела стали округляться, она стала замечать, что мальчики поглядывают на ее белые гольфы и что она, небрежно отбрасывая светлые волосы в сторону, может заставить замолчать даже самого бойкого на язык мальчишку. Она осознала, что, словно по мановению волшебной палочки, стала обладательницей определенной притягательной силы, но поскольку она прекрасно понимала, что в основе любого волшебного фокуса лежит ремесло, то стала по вечерам осваивать новые приемы: улыбалась, бросала взгляды, надувала губки, думая при этом: «А вот и я, Марианна Квист, ну держитесь же теперь!»

Все это нисколько не напоминало неуверенность в себе, которая вообще-то свойственна переходному возрасту, и можно сказать, что семейству Квистов неплохо жилось на Нюбоверфтсвай, пока Марианна не увидела однажды катающуюся на велосипеде мартышку из норвежских гор, которая проделывала рискованные трюки прямо перед ее окнами. Вскоре она стала неизменно выходить на улицу всякий раз, когда он начинал свои эскапады. Сначала она попыталась было проверить свое новое оружие — взгляды, улыбки, надутые губки, однако вскоре с восторгом вернулась к сильным ощущениям, испытанным ею в раннем детстве, и, отказавшись от бантиков и лакированных туфелек, сама прыгнула на велосипед. Новое увлечение несколько осложнило ее жизнь: мать с дочерью снова стали ссориться, а слесарь, побывав однажды в гостях на дне рождения Ушастого, начал проявлять определенный интерес к переселенцам, в них, как ему показалось, чувствовалось что-то цыганское — не зря же они всю жизнь переезжают с места на место. «Ну вот, черт побери, началось, — думала разозленная Карен, — опять заговаривает об этой сраной Гренландии, что я там буду делать? Я же там загнусь, умру от холода».

Осенью 1961 года Ушастый осуществил свой тщательно продуманный план и проехал на велосипеде через весь Ольборг с завязанными глазами. Ни угрозы Аскиля, ни мольбы Бьорк, ни нудные увещевания бабушки Ранди не смогли остановить его. Позади него ехала Марианна Квист, указывая, как уворачиваться от проносящихся мимо машин, объезжать играющих детей и невнимательных пешеходов. Он упал лишь один раз и тут же снова вскочил на ноги. «Не снимай шарф!» — закричала Марианна, но падение было предусмотрено их планом, так что он лишь отряхнул штанины ободранными ладонями и опять забрался на велосипед, чтобы довести задуманное до конца. Увидев ссадины сына, который полтора часа спустя зигзагами возвращался домой по Нюбоверфтсвай, Бьорк уже было решила, что ничего у него не получилось, но и Ушастый, и Марианна выглядели такими возбужденными, что бабушка вскоре поняла: падение стало лишь еще одним доказательством успеха.

В тот же вечер были изменены неписаные правила, и Ушастый оказался в саду слесаря, а Марианна при этом выглядывала из окна. Бьорк ужасно хотелось быть в курсе происходящего, и постепенно у нее образовалась привычка вставать по ночам и наблюдать за безумными влюбленными. Она могла часами сидеть на холодной кухне, не зажигая света, следя за всеми их перемещениями. Иногда она думала, что имеет полное право следить за сыном, потом ей начинало казаться, что она ведет себя как курица-наседка, а со временем стала осознавать, что копается в чужом грязном белье. Насколько Бьорк могла видеть, они подолгу держались за руки, целовались и щипали друг друга за нос. Бабушке, конечно же, не было слышно, что они к тому же рассказывали друг другу множество анекдотов, а между взрывами хохота строили новые отважные планы: забраться на опоры высоковольтной линии, пройти по трубам водопроводной магистрали, выбраться на хрупкий лед Лимфьорда — все это они благополучно осуществили в течение зимы, в роли бесшабашных смельчаков теперь выступали они оба, и вскоре даже стали соревноваться друг с другом в отваге.

Однажды морозным январским вечером Бьорк увидела, что сын уже больше не стоит перед окном Марианны, нет, он висит на подоконнике, наполовину внутри, наполовину снаружи, болтая ногами. «Вот дурной мальчишка», — подумала она и вздохнула. Шпионаж за влюбленными тинейджерами заставил ее вспомнить годы своей молодости. Как она мечтала встретить близкого ей человека — и вот оказалась здесь, в предместье Ольборга! Мысли ее тут же обратились к Туру. Бьорк прекрасно понимала, что вовсе не Тур был ее большой любовью, влюблена она была в другой, менее кубистический вариант Аскиля, «но, черт побери, как же быстро он превратился в другого человека», — думала она, находя утешение в том, что, когда дети вырастут, всегда можно развестись. Но тут она забыла обо всем этом, поскольку в окне соседей разворачивалось очередное соревнование. «Можно, я заберусь к тебе, хотя бы на минутку?» — спросил Ушастый, болтаясь на подоконнике, а Марианна, считавшая себя иллюзионистской с целым арсеналом волшебных фокусов, которые неразумно раскрывать все сразу, смеясь, выпихивала его на улицу, а он при этом пытался снова забраться внутрь. Но всякий раз, когда Ушастый чувствовал, что Марианна готова сдаться и что лишь последнее, незначительное напряжение сил отделяет его от ее комнаты, что-то заставляло его не спешить. «Летом, — говорила Марианна, заметив его неуверенность, — когда мне исполнится шестнадцать — тогда я разрешу тебе забраться сюда».

Он не проводил черточек на стене. Не отрезал от сантиметра по кусочку каждый день и не считал дни. И тем не менее радостно ждал той минуты, когда заберется к ней в комнату, как какой-нибудь Али-Баба в пещеру разбойников. Пришла весна — назначенное время приближалось — а слесарь стал все чаще и чаще заговаривать о Гренландии. «Только через мой труп!» — кричала Карен на весь дом, когда не ругалась с дочерью, которая в последнее время стала понемногу наглеть. «Она больше уже не та милая девочка, которой была, а тут еще Эрик начал рассылать повсюду заявления, и что это ему в голову взбрело? Я в Гренландию не поеду, и почему это все несчастья вдруг обрушились на меня?» Карен выглянула на улицу и сразу же увидела причину всех своих бед: пьяного норвежца, который вернулся к своей старой привычке бродить с попугаем на плече, разговаривая с самим собой о каких-то собаках.