ПУТЕШЕСТВИЕ НА САНЯХ
За последние несколько дней жизнь на фронте вошла в определенное русло, для старых вояк если и не особенно приятное, то, по крайней мере, терпимое. Новичкам оно, должно быть, казалось адом на земле, но они либо быстро осваивались, либо быстро гибли. Когда начинает строчить пулемет противника, нужно бросаться на землю и лежать; мы так свыклись с этим простым фактом жизни, что делали это машинально, без мысли, что находимся под огнем. Свыклись даже с артобстрелами и воспринимали их как нечто само собой разумеющееся. Слышали снаряд, едва он вылетал из ствола орудия, и почти точно могли предсказать, где он упадет. Новички считали нас сумасшедшими, а мы с жалостью смотрели, как они либо впадают от страха в истерику, либо им отрывает головы.
Всю ночь напролет мы играли в «двадцать одно» в конюшне, где Порта с Малышом отбывали пустячный арест. Само собой, официально нам заходить туда не разрешалось, но вся конюшня разваливалась, нетрудно было пробить дыру в гнилых досках и пролезть в нее, когда отвернется охранник. Обоих арестантов привязали к одной из кормушек, чтобы не удрали — нас давно ничто не веселило так, как эта бессмыслица. Мысль, что в их положении кто-то захочет удрать, казалась нам превосходным поводом для смеха. Спи весь день, играй в карты всю ночь — чего еще желать солдату? Кстати, так прилично обходиться с арестованными стали совсем недавно. Раньше солдату приходилось стоять привязанным к древесному стволу двенадцать часов подряд. Три часа отдыха, двенадцать у дерева, и это во всякую погоду, при всяких условиях, в общей сложности двести часов. В те дни мы всячески старались не попадаться.
Малыш с Портой отбывали наказание за драку с одним из начальников склада и теперь горько жалели, что на другой день их освободят.
— Надо было как следует выдать ему, — повторил Малыш десятый раз за ночь. — Тогда бы нам дали не меньше трех месяцев.
— Не беспокойся, — ответил Порта. — Я это обдумываю… В следующий раз точно дадут.
— Да, в следующий раз отделаем на совесть…
— Непременно! Мне только непонятно, почему другие не делают таких попыток…
— Может, нам составить график? — предложил я. — Устраивать это по очереди, чтобы все могли немного отдохнуть?
Оба арестанта тут же уставились на меня с сильной неприязнью и подозрительностью.
— Отдыха хочешь? — сказал Порта. — Ну так найди способ его получить. А это наше дело. В него не суйся.
— Начальство заподозрит неладное, — ревниво сказал Малыш. — Браконьерствуй в других угодьях.
— Ладно, — сказал я, — не ершитесь. Надеюсь, если сделаю что-то не то по ошибке и меня арестуют, это будет не моя вина?
Оба не сводили с меня прищуренных глаз.
— Смотри мне, — сказал наконец Порта. — Смотри мне, парень!
Снаружи послышались шаги. Старик поглядел в пыльное окно.
— Смена караула, — сказал он. — Пора уходить. — И ткнул меня в бок. — Ну, как насчет кофе?
Это было моей постоянной обязанностью. Поскольку я был самым младшим, мне всегда приходилось носить им треклятый кофе с полевой кухни. И хотя я уже был кандидатом в офицеры, это не играло никакой роли. Я все равно должен был ходить за всем и выслушивать брань повара, жившего в вечной ярости и питавшего особую ненависть к тем, кто мог продвинуться по службе.
На обратном пути я споткнулся о неразорвавшуюся бомбу и пролил ббльшую часть кофе. Поэтому пришлось выслушать оскорбления не только от повара, но и от Хайде.
— Это что такое? — заорал он. — Жалких полчашки? А где остальной кофе? Наверняка в твоем ненасытном желудке!
— Пошел ты! — ответил я ему. — Сам ходи себе за кофе, если не нравится, как это делаю я! Тут повсюду набросано треклятых громадных бомб, что прикажешь мне делать?
Тут на меня напустились все, потрясая кулаками и полупустыми чашками. Я снова поплелся на кухню, повар запустил в меня ложкой и в совершенно непристойных выражениях велел убираться. В конце концов я подкупил его помощника, но кофе все равно оказалось мало, и страдать пришлось мне. Естественно. Самому младшему. К молодым в армии не было никакого снисхождения….
На другой день выпустили Порту и Малыша. И не только это. Поступил приказ приготовить мотосани, чтобы привезти на передовую пополнение. В довершение всего пришла почта, но в нашей группе письмо получил только Старик. Писала жена, водившая в Берлине трамвай двенадцатого маршрута, и как только Старик прочел письмо, мы стали читать его по очереди.
«Дорогой Вилли!
Почему не пишешь нам чаще? Два месяца не было никаких вестей, и мы все очень беспокоились. Дня не проходит без того, чтобы узнать о чьей-то гибели, в газете сейчас списки погибших занимают пять страниц. Все постоянно раздражены, и на прошлой неделе у меня произошел несчастный случай. Попробую перевестись в кондукторши, вождение меня очень утомляет, работать теперь приходится по двенадцать часов. Дело в том, что нельзя найти работников, людей очень не хватает. Мужчин нет, остались только неспособные носить оружие, всех остальных забрали. Ганс Гильмерт убит под Харьковом. Пришли двое партийцев и сообщили Анне, она упала в обморок, и им пришлось везти ее в больницу. Они заботятся и о ее детях. Мы все в квартале хотели взять на себя заботу о них, только сейчас все решает партия. Помнишь Сокеса, который поселился по соседству? Он тяжело ранен в Греции. Труде сказали, что как только ему станет немного лучше, его отправят домой в Берлин. Однако не знаю. Иохим учится очень хорошо, его старую школу разбомбили, и теперь он в новой. Все здание рухнуло, половина детей погибла. Их откапывали всю ночь. Я чуть с ума не сошла, но, слава Богу, Иохим уцелел. Тем, кто остался жив, приходится ездить в школу в Грюневальд. Из-за этого нужно вставать на час раньше, но Герда Ильзе и я возим их по очереди. Приходится делать три пересадки, в Шлегизере это очень сложно, поэтому ездить сами дети не могут. Писала я тебе о девушке, которая исчезла еще в сентябре? Тело ее обнаружили в зоопарке, но убийцу еще не нашли. Я отдала увеличить и раскрасить твою моментальную фотографию, поэтому ты всегда с нами. Когда тебе дадут отпуск? Я тебя уже больше года не видела. Где ты? Ужасно не знать, это самое худшее. Все говорят о Сталинграде, надеюсь, ты не там, похоже, это сущий ад. Хоне, парень с четвертого этажа, приехал в отпуск, но через два дня пришла телеграмма с приказом вернуться в полк. Только он ушел, явилась полиция, его жена не знает, что случилось, и просто сама не своя. Она провела целый день в комендатуре, пыталась узнать, но ей ничего не сказали. Эта война жестока, всем приходится очень трудно, мужчины воюют, женщины ничего не знают, и даже дети гибнут. Нормы отпуска продуктов опять снизили. На той неделе я узнала, что на Тауенцинштрассе продавали из-под прилавка конину, но приехала туда поздно, она вся разошлась. Завтра поеду на Морицплатц, попробую купить без продовольственной карточки. Детям нужно мясо, сама я без него обойдусь. Вилли, пожалуйста, берегись там, что нам делать, если ты не вернешься? Опять завыли сирены, наверно, это английские самолеты, они всегда прилетают между пятью и восемью. Налетов у нас не было три дня, но я знала, что они снова появятся. Похоже, никак не могут оставить нас в покое. Напиши, пожалуйста, побыстрее, мы все шлем тебе наилучшие пожелания.
Лизелотте.
P.S. Не беспокойся о нас, с нами все в порядке, мы только ломаем голову, где ты».
Письмо Вилли мы читали долго и любовно. Письма редко приходили туда, и мы делились ими так же, как сигаретами. Письмо одному из нас было письмом всем. Притом письмо из дома было тяжким бременем для одного. Мы были жадны до новостей, но всякий раз, приходя, они нас расстраивали.
Мы приготовили сани и, как только стемнело, выехали. Ледяной ветер резал нам лица, наметал мерзлый снег большими холмами. Мы слышали орудийную пальбу в Ерзовке, откуда обстреливали Сталинград. Ходил слух, что в поселке Рынок заперта целая русская дивизия и что завод на острове Баррикады разрушен. Кроме того, говорили, что 100-я пехотная и румынская 1-я танковая дивизии уничтожены. Большей частью мы не верили тому, что слышали, — ни хорошему, ни плохому. Однако было фактом: 2-я румынская пехотная дивизия несколько дней назад столкнулась с русскими во время панического отступления по берегу Волги и была почти целиком перебита наступавшими немецкими войсками; трупы бросили на месте, чтобы отбить охоту от подобных фортелей. Командира дивизии повесили за ноги возле завода «Спартак», и он все еще гнил там у всех на виду.
Усталые, раздраженные, промерзшие до того, что чувствовали, как кровь леденеет в жилах, мы ехали на санях. Быть с пополнением на передовой требовалось к одиннадцати часам, до того, как русские начнут артобстрел. Они были до того пунктуальны, что по их артиллерии можно было проверять часы. Мы знали, что одиннадцать — крайний срок, но через Селиванов и Серафимович ехать было трудно, и требовалось постоянно быть начеку, чтобы не влететь на русские позиции со скоростью восемьдесят километров в час, не имея возможности остановиться, пока не окажешься в глубине их расположения.
На каждых санях ехало по тридцать пять человек. Везшие боеприпасы сани были третьими в колонне, это наименее уязвимое место наиболее уязвимых саней. На них ехал лейтенант Венк. Мы относились к нему с большим уважением и меньшим пренебрежением, чем к большинству офицеров. Собственно говоря, мы оказывали ему честь, считая одним из нас, потому что на фронте он был уже очень долго.
Порта ехал первым. Он постоянно играл роль миноискателя, словно бы чувствуя близость этих маленьких сюрпризов, которые партизаны оставляли для нас повсюду. Рядом с ним на переднем сиденье сидел за пулеметом Малыш, под рукой у него лежала кучка гранат. Грегор и я сидели, сжавшись, за спиной Порты, направив ствол пулемета вверх, готовые встретить любую атаку русских пехотинцев.
Езда на мотосанях, которыми управлял Порта, отнюдь не была приятной прогулкой. Эта штука весила три тонны, и он швырял ее вверх и вниз, вправо и влево с такой бесшабашностью, словно вел машину по увеселительному парку. Мы взлетали на холм, словно ядро из орудийного жерла, неслись вниз по другому склону и падали на ровную поверхность с сильным ударом. Порта так смеялся, что несколько раз терял управление, и мы мчались по сугробам со скоростью девяносто — сто километров в час. Ветер резал нам лицо, мы держались за поручни саней и молились, лица наши были зелеными от подавляемой тошноты.
— Уррааа! — заорал Порта, когда сани взлетели в воздух с вершины очень крутого холма.
Мы зажмурились и затаили дыхание, ожидая падения. Малыш с Портой оживленно вопили, сани ударились о накатанный снег и подскочили снова.
— Последний раз еду с тобой, безмозглый болван! — выдавил Хайде, тяжело дыша от страха и ярости.
Порта лишь запрокинул голову и засмеялся. Потом снял руки с руля и приложился к бутылке водки. Я в отчаянии повернулся к Грегору.
— Он пьян. Мы все погибнем.
Грегор изо всех сил держался за пулемет.
— Лучше погибнуть, чем терпеть такую езду, — пробормотал он сквозь сжатые зубы.
Порта снова безудержно рассмеялся и отпил еще большой глоток из горлышка. Нам выдали перед выездом дополнительный паек водки, по пол-литра на каждого, но Порта, как всегда, ухитрился получить втрое больше остальных.
— Куда мы, собственно, едем? — спросил молодой и довольно высокомерный унтер, только что прибывший из учебного подразделения.
— На войну, мой друг, на войну!
Легионер, единственный, кроме Малыша и Порты, равнодушный к сумасшедшим курбетам саней, снисходительно похлопал по спине парня.
— Ты, наконец, увидишь сражение, — пообещал он. — Увидишь, как люди рискуют рассудком и жизнью, чтобы получить железный крест на грудь… только большинство получает деревянный на могилу.
— Да, да, знаю! — ответил парень, раздраженно хмурясь. — Только куда мы едем?
— Скоро увидишь. Не будь таким нетерпеливым. Подожди, пока не окажешься там, где, может, пожалеешь, что не остался дома.
— Что ты имеешь в виду? Я не боюсь паршивых коммунистов!
Парень повернулся к Легионеру, сощурив голубые глаза. Он был образцом национал-социалистической воинственности. Безумно стремившимся схватиться со злобными выродками-коммунистами и совершенно неспособным вообразить себе жестокую бойню, какую представляет эта схватка.
Легионер посмотрел на него и медленно покачал головой.
— Сейчас, может, и не боишься, парень, но потом бояться будет необходимо… без страха нет никакой надежды уцелеть. Не стоит недооценивать противника, русские вовсе не бумажные куколки, какими их изображают в Германии.
Парень с презрением повернулся к Легионеру спиной. Я смотрел на него и задавался вопросом, долго ли он протянет.
Потребовалось четыре часа безрассудного лихачества Порты, чтобы достичь тыловой оборонительной полосы. Температура была значительно ниже нуля, и мы, хоть и обложились газетами, дрожали в тонких накидках.
Здесь на дороге не было свежего снега, она представляла собой ледяную реку, и сани неслись по ней со свистом, что было приятно на ровном месте и пугающим на склонах и резких поворотах. Мы промчались вниз по склону крутого холма и едва не врезались в громадный валун, о который разбились бы вдребезги, и на скорости сто пятьдесят километров в час стали приближаться к крутому повороту. Под нами лежали обугленные развалины деревни Добринка. Малейшая ошибка Порты, и мы полетели бы вниз, к зубчатым кирпичным руинам, ждавшим нас по обе стороны дороги, будто разинутые пасти.
— Держись покрепче! — крикнул Порта. — Возможно, это конец!
Было совершенно ясно, что этот тупоумный идиот развлекается. Сани с визгом описали поворот, встав при этом стоймя. Люди повалились, словно кегли, молодой новобранец не удержался и полетел на дорогу, где его переехали несшиеся следом сани. Когда мы вернулись в горизонтальное положение и уселись, это происшествие было забыто. Казалось нелепым встретить смерть, выпав из саней, но, пожалуй, не более бессмысленным, чем наступив на противопехотную мину или напоровшись на пулемет противника.
Порта пел, словно бы совершенно равнодушный к опасностям вокруг. Мы уцелели на крутом повороте, но теперь въезжали в деревню, и дорога сильно петляла. Самое подходящее место для установки мин, и мы уже миновали несколько сгоревших грузовиков…
Тяжелые сани потряхивало, подбрасывало. Достаточно было лишь маленького скрытого препятствия, и нас бы выбросило из них. Все, кроме Малыша, возившегося на переднем сиденье со своим пулеметом, свернулись защитным клубком — голова между колен, ноги обхвачены руками, — и приготовились к падению.
Сделав последний поворот, мы въехали в деревню. Внимание Малыша привлекло неожиданное движение. Из разрушенного дома украдкой выскользнула фигура в белом. Занесла руку для броска… и тут пулемет Малыша заговорил. Фигура повалилась, вскинув ноги, взмахнув руками. Предназначенная для нас граната не попала в цель и взорвалась у обочины, не причинив нам никакого вреда. Порта убрал ступню с тормоза, и сани снова рванулись вперед. Мы с Грегором страдальчески переглянулись, и я утер пот со лба.
— Черт, как холодно, — простонал Грегор. — В жизни так не мерз. Не знаю, как можно ожидать…
— Кончай ныть! — рявкнул Малыш. — И какой только болван изобрел эти треклятые гробы на полозьях?
— Немецкий оберст, — ответил Хайде, весьма сведущий в таких вопросах.
— Да, не иначе, — раздраженно произнес Малыш. — Наверняка какой-то треклятый тупой оберст!
— И, держу пари, он ни разу на них не ездил, — мстительно добавил Грегор. — По такому дьявольскому холоду, даже без…
— Мина! — заорал Порта.
Мы повернулись и уставились вперед расширенными глазами. Немного впереди посреди дороги был безобидный белый холмик, формой и размером напоминавший пирог с мясом. Немного впереди, но мы быстро приближались к нему. Порта нажал на тормоза, передок саней взлетел вверх, и те чуть не сделали обратное сальто. Потом грохнулись на землю, сделали вираж и снова вынеслись на дорогу с миной. Они должны были бы остановиться, но вместо этого неслись вперед: видимо, отказала гидравлика, и мы мчались к мине на сумасшедшей скорости.
— Боже!
Старик неотрывно смотрел на приближавшуюся смерть, крепко держась за поручень. Мы с Грегором ухватились за пулемет, словно за спасательный круг. Новобранцы позади нас сидели бледные, ничего не понимающие. Мы знали, что может натворить такая мина; мы видели, как они разрывали днище шестидесятитонного «тигра». Но что значили партизаны с их вечными минами-ловушками для новобранцев «только что из Германии»? Они еще не видели скрюченных, изломанных тел, подорвавшихся на минах.
— Прыгайте! — крикнул через плечо Порта.
Мы напряглись, готовясь к тому мгновению, когда придется выскакивать. Лучше риск получить множественные переломы, чем сидеть неподвижно и ждать, когда мир взорвется.
Я как зачарованный смотрел на мясной пирог, к которому мы неслись. Любимой хитростью партизан было выдолбить ночью отверстие во льду, заложить мину и облить ее водой; вода быстро замерзала, почти полностью скрывая то, что лежит внизу. Все могли принять этот холмик за камень; только такой старый, хитрый лис, как Порта, был способен заметить мину и понять, что это такое.
— Прыгайте! — крикнул он снова и, не отводя глаз от дороги, протянул руку назад и со всей силы толкнул ближайшего новобранца, тот полетел через поручень с испуганным криком. Хайде бросился головой вперед в сугроб. Малыш повернулся, схватил двух перепуганных ребят за шиворот, швырнул обоих с саней и сам последовал за ними. Остальные новобранцы в страхе держались за поручень, толком не сознавая опасности, до встречи с которой оставались секунды, но прекрасно понимая, что может произойти с тем, кто, очертя голову, выпрыгнет из саней, несущихся со скоростью девяносто километров в час.
— Самолет противника! — крикнул Старик, бросаясь через поручень.
Каким-то чудом это подействовало. Казалось, они понимали, что означает вражеский самолет. Возможно, им объяснили это в учебке. Так или иначе, они выпрыгнули.
Мы с Грегором бросили свой драгоценный пулемет и вместе исчезли в снегу. Я пулей пролетел всего в нескольких сантиметрах от телеграфного столба. И сел, чувствуя тошноту. Чуть правее, и моя голова разбилась бы, как яичная скорлупа. Каска могла бы меня спасти, но мы их почти не надевали, обнаружив, что защитный слой стали на голове никак не стоит ухудшения зрения и слуха.
Порта сделал последнюю попытку затормозить сцеплением, но безрезультатно. Сани уже почти наехали на мину. В последний миг Порта отчаянно вывернул руль, и они заскользили в обратную сторону, но у нас не было времени ни расслабиться и аплодировать, ни облегченно утереть пот со лба, ни считать потери, потому что быстро приближались вторые сани. Мы бросились на дорогу, замахали руками и закричали сидевшему за рулем Барселоне:
— Мина! Там мина!
Поздно. Они ехали слишком близко за нами и никак не могли остановиться. Барселона изо всех сил нажал на тормоза, но сани лишь встали стоймя и окутались пламенем, когда мина взорвалась под ними.
На третьих, везших боеприпасы, отчаянно пытались избежать столкновения, но они не останавливались, и обломки вторых саней были разбросаны у них на пути. Сани понеслись по ним, сквозь пламя, по корчащимся, вопящим людям, два раза подскочили и взорвались. Лейтенант Венк взлетел в воздух живым факелом. Мы бросились туда, однако упавшее в снег тело представляло собой уродливую, карикатурную пародию на человека, и когда мы подбежали, оно было уже мертвым.
Постепенно грохот взрывов утих; постепенно кружившиеся в воздухе обломки попадали. Куски металла и оторванные части человеческих тел погрузились в таявший снег. Мы нашли Барселону в стороне, куда его отбросило первым взрывом. Он был жив, но без сознания, мундир был изодран в клочья, сбоку на груди кровоточила большая рана. Мы перевязали его, как могли, и бережно понесли к дороге, где санитар уже устроил пункт первой помощи. Когда мы осторожно положили Барселону в снег, наши глаза обратились к зрелищу, которое было слишком жутким для созерцания. И вместе с тем приковывало к себе взгляд… Ты смотрел, пока не ощущал, что тебя тошнит от отвращения и корежит от ужаса, но все равно не мог отвести глаз от изуродованной массы под перевернутыми санями. Юный солдат, полуразорванный-полураздавленный, поразительно и жутко дышал…
— Господи, — закрыв рукой глаза, пробормотал Старик. — Господи, пусть он умрет…
Потрясенный как никогда в жизни, я стоял вместе с другими, глядя на невероятно трогательную, невероятно отталкивающую массу, которая несколько секунд назад была человеком. Она лежала нижней частью под санями, раздавленные остатки груди все еще вздымались какой-то продолжавшей биться там жизнью. На месте лица было пятно крови, кожи и черных, зияющих дыр. Пустые глазницы, яма на месте носа; губы с подбородком были оторваны, язык тоже, один глаз свисал с полосы отделившейся от костей плоти…
Отвернуться и выблевать казалось предательством павшего товарища. Отойти и забыть казалось дезертирством. И я стоял, не отводя глаз, желая, чтобы его сердце прекратило бессмысленное биение, избавило меня от добровольно взятой на себя задачи наблюдать агонию человека.
Я не сразу осознал, что Грегор вытащил револьвер. И пожалел, что сам не вытащил первым, чтобы мы вместе покончили с этим положением вещей.
— Не надо, — сказал Старик. — Не делай этого.
Он покачал головой и мягко вынул оружие из руки Грегора.
— Но нельзя же оставлять его в таком состоянии… он все равно умрет… и даже если выживет, — мямлил Грегор, держась за руку Старика, — то на человека похож не будет…
— Не говори так, — сказал санитар, склонясь над изувеченным и терпеливо собирая части тела. — Каждый имеет право на жизнь. Он выживет, если у него есть воля.
— Но лицо… — прошептал Грегор.
Санитар достал шприц.
— Его восстановят. Есть специальная больница возле Баден-Бадена… сразу же за городом. Это называется пластическая хирургия. Его смогут собрать снова.
Грегор с сомнением посмотрел на жуткую массу, бывшую человеческим лицом. Санитар закусил губу и сделал укол.
— Ну… пусть они не совсем такие, как прежде, — признал он. — Но, по крайней мере, живые… и их держат всех вместе, понимаете? Не выпускают за территорию… Так лучше для морального состояния.
Все молчали.
— Чьего морального состояния? — спросил я. И указал подбородком на изувеченного. — Его? Или тех, кто за стенами больницы?
— Не спрашивай меня, — пробормотал санитар. — Это совершенно секретное учреждение, вот и все, что я знаю.
Старик обратил взгляд на новобранцев, глядевших, испуганно сбившись в кучку, на эту сцену.
— Смотрите, смотрите, как следует, — злобно сказал он. — Это был человек. Вам хоть говорили, как будет на фронте? Говорили, что от вас ждут вот такой жертвы? Не мгновенной смерти, а увечья, от которого вы будете страдать до конца жизни… И если кто-то из вас переживет эту бойню, непременно расскажите сыновьям, когда они у вас появятся, что война — это вот что такое… люди, похожие на туши на полке у мясника…
Мы погрузили раненых на оставшиеся сани и снова тронулись к передовой. Барселона пришел в сознание и лихорадочно бормотал, время от времени вскрикивал, лежа на дне саней. Мы сделали для него все возможное, но бинты уже пропитались кровью. Едва мы выехали из деревни, русская артиллерия открыла огонь. Легионер взглянул на часы.
— Одиннадцать. Как всегда. Что бы мы без них делали?
Прибыв на место, мы отнесли Барселону в полевой госпиталь и дали взятку одному из врачей, чтобы уделял ему особое внимание. На другой день навестили его. Барселона лежал на койке, лицо его было серее грубых серых простыней, в груди у него была дренажная трубка, и он очень жалел себя. Возле койки лежал паек, есть который он был не в силах: яйцо, немного колбасы и апельсин… Малыш то и дело обращал взгляд на тарелку и в конце концов не выдержал.
— Ты не голоден?
Барселона слабо покачал головой.
— Ну, что ж, раз так… — Малыш жадно протянул лапищу и сгреб еду. — Глупо оставлять ее какому-нибудь типу.
— Ладно, — прошептал Барселона, когда колбаса исчезла во рту Малыша. — Ешь… И апельсин, — добавил он, когда Малыш стал сдирать кожуру зубами.
— А что скажешь про свой бушлат? — поинтересовался Малыш, запихивая в рот апельсиновые дольки.
И вожделенно посмотрел на него. У него поверх мундира была только тонкая маскировочная куртка, и мы все знали, что если Барселона умрет, его бушлат непременно присвоит кто-то из санитаров. Эта хорошая, теплая вещь была на вес золота.
— Что скажешь? — спросил снова Малыш. — Пока ты здесь, он тебе не нужен. Может, я его позаимствую?
— Нет!
От слабости Барселона кричать не мог, но горячность его протеста была очевидной. Он посмотрел на нас так умоляюще, что Старик дал Малышу сильного пинка в ногу и велел заткнуться.
Перед уходом мы быстро огляделись и оставили Барселоне все свои сигареты с опиумом и два литра водки. Если он выживет, ему нужно будет чем-то поддерживать настроение. Сунули все под подушку, куда никто больше не заглянет, и попрощались.
Когда мы пришли на следующий день, нам сообщили, что Барселону перевели в какой-то госпиталь в Сталинграде.
— Черт возьми! — выкрикнул Малыш. — Оба исчезли… он и его бушлат! Что за двойное невезение!
