Das war ein Formarsch

Это было наступление. Предвестием его были хищно раздувавшиеся ноздри майора Фрике. Он стоял и смотрел поверх строя на поднимающееся солнце. Потом он сказал:

— Солдаты! Ровно два года назад мы перешли границу Советов, чтобы покарать вероломство большевиков. Теперь нам предстоит нанести им последний удар. Эшелон ждет нас на станции. Мы выступаем через три часа. Получить новое обмундирование, оружие, сухой паек. Свернуть палатки. Погрузить все на подводы. Вопросов нет. Разойтись!

Он быстро отстрелялся, майор Фрике. Да и чего рассусоливать, когда и так все ясно. Их спокойной жизни пришел конец. Они не сожалели о ней. Сожаления размягчают дух, а он им еще потребуется. Они лишь благодарили судьбу за эту короткую передышку. Не кори попусту судьбу, скажи ей «спасибо», глядишь, она преподнесет тебе еще один подарок.

Юрген был даже рад, что они покидают этот город. По ночам его мучили видения разрушенного госпиталя, изувеченных тел, которые они извлекли из-под обломков, качалась маятником бляха с номером, которую он снял с груди Зальма, чтобы переслать его жене с обычными в таких случаях словами: «Пал смертью героя на поле боя во имя славы Германии и за фюрера». После таких снов он все больше погружался в угрюмую задумчивость, и попытки товарищей вывести его из этого состояния не имели действия — все было слишком близко, ветер доносил запах пожарища, в поле белели кресты, увенчанные солдатскими касками.

А что на фронт — так даже лучше! На фронте все просто и ясно. Предельно ясно. Тут — друзья, там — враги. Человек в немецкой форме — свой, к нему можно повернуться спиной. Человек в русской военной форме — противник, его надо встречать лицом к лицу, с оружием в руках. Людей в гражданской одежде на фронте быть не должно, им там нечего делать. Любой человек в гражданской одежде — потенциальный партизан, он не должен без разрешения приближаться к ним, если идет, невзирая на окрик, — стреляй. Старик, девушка, глухой — стреляй. Только так ты можешь сохранить свою жизнь и жизнь товарищей. У людей на фронте нет национальности, пола, возраста, убеждений, чувств, желаний, есть лишь одежда как единственный отличительный признак. Именно так Юрген и ощущал себя в тот момент — манекеном, обряженным в немецкую военную форму.

Собственно, он стоял в очереди за новой формой.

— Schnell! Schnell! Schnell! — подстегнул проходивший мимо Гиллебранд. — Получили, переоделись, сдали старое! Подгонять форму будете в эшелоне.

— Мне не выдали кальсоны! — возмущенно закричал фон Клеффель и, сминая очередь, рванулся назад в палатку интендантов.

Выяснилось, что кальсон нет, не завезли.

— Это черт знает что такое! Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!

— В этой стране все может быть, — сказал Ули Шпигель.

— При чем здесь страна?! Мы в немецкой армии!

— При том. Вы сами видите. Она разлагает нас изнутри. Нечто подобное я ощущал в Африке. Там, кстати, мы тоже воевали без кальсон! — Он смеялся.

— Не понимаю, как можно воевать без кальсон. Я лично не могу. Хоть убейте!

— Придется, подполковник.

Юрген получил все новое, от пилотки до ботинок. С удивлением повертел в руках шерстяные перчатки — зачем они? Развернул и встряхнул плащ-палатку — отличная штука! Натянул носки, надел ботинки, завязал шнурки, потопал ногами. Ногам было комфортнее, чем в раздолбанных старых сапогах, но насколько лучше, да и лучше ли вообще, покажет только марш.

У следующего стола ему вручили коробочку с надписью «Аптечка. Первая помощь». Пока стоял в очереди за сухим пайком, заглянул внутрь. Бинта было именно что на первую помощь, на вторую уже не хватит. Даже на царапину в терминах фон Клеффеля.

Сухой паек: две банки французских сардин, две банки бельгийских мясных консервов, две плитки швейцарского шоколада, пачка австрийского витаминизированного печенья, грамм двести украинского кускового сахара и «привет с родины» — две вегетарианские колбаски в целлофановой упаковке.

— На восемь дней, — предупреждал каждого дежурный ефрейтор.

Этот срок породил множество слухов. Восемь дней в эшелоне — это куда же их отправляют? Кто-то сказал: Париж. Кто-то: Сицилия. В это верили легко: куда угодно, только не на Восточный фронт, который был совсем близко. В подтверждение приводили слова командира батальона. Военная тайна! Понимай наоборот! Юрген с усмешкой покосился на группку горячо спорящих солдат: пополнение! Надо же, штрафники, люди тертые и битые, а ведут себя как салаги-новобранцы. Они еще не поняли, куда они попали.

Последним выдавали оружие. Юрген взял лежащий на столе новенький автомат, еще поблескивающий заводской смазкой, назвал номер, писарь сравнил его с записью в книге, пододвинул книгу к Юргену, дал карандаш — распишитесь.

Майор Фрике долго писал рапорты, доказывая, что его батальон не просто испытательный, а ударно-испытательный. Добившись признания «ударного» статуса, он пошел на второй круг подачи рапортов, пытаясь привести в соответствие статус и вооружение, слово и дело. Невозможно эффективно проводить ударно-штурмовые операции, писал он, если большая часть солдат вооружена винтовками устаревшего образца. Если нет возможности оснастить автоматами всех военнослужащих, выделите хотя бы автоматы для штурмовых групп. Выделили. В каждой роте создали взвод автоматчиков. В него зачислили самых опытных, а главное, проверенных солдат. Юрген с товарищами были в их числе. Нельзя сказать, что это их сильно порадовало.

— Наши шансы погибнуть возросли вдвое, — отстраненно заметил Ули Шпигель, — батальон пошлют в ад, а нас впереди всех, открывать заслонки у печей.

— Отлично! — бодро воскликнул Курт Кнауф. — Так мы лучше послужим Германии!

Он один радовался автомату, как ребенок новой игрушке. У Дица тоже был повод для гордости: он теперь был пулеметчиком и ему выдали новенький «МГ-42».

— С ним можно управляться одному, мне теперь помощники не нужны, — говорил он. — А с «МГ-34» мы с Кинцелем даже вдвоем знаете как намучились. В последнем деле строчили так, что чуть ствол не расплавился. Мы — менять. А асбестовые рукавицы в блиндаже. Я схватился в обычных перчатках, так волдыри неделю сходили. А какой он легкий! — Он настойчиво совал пулемет в руки всем подряд, чтобы попробовали. Никто не находил его легким. Все те же двенадцать килограмм, ну, может быть, на полкилограмма меньше.

Юрген тоже прикинул свой автомат на вес. Не тяжелый. Вставил магазин, настолько длинный, что автомат стал походить на букву Т. Взял автомат двумя руками, левой за магазин, правой за приклад, сделал плавное движение полукругом, держа автомат на уровне живота. Удобно. Вскинул к плечу, прицеливаясь. Не так удобно, но в целом годится.

— Не «шмайссер», — заключил он, вспоминая свой короткий опыт стрельбы из автомата.

— Да, не «шмайссер», — сказал проходивший мимо Гиллебранд. Он всегда проходил мимо. От него было не скрыться. — «МП-40». Прекрасная модель! Вы убедитесь в этом в бою. Чрезвычайно эффективен при стрельбе до ста метров, постоянный прицел рассчитан именно на это расстояние. А вот откидной прицел, — он щелкнул планкой, — это для стрельбы до двухсот метров.

— Что такое двести метров? — заметил фон Клеффель, тоже изучавший свой автомат. — То ли дело наша добрая старая винтовка системы Маузера, даром что образца 1898 года, а бьет на два километра. И с какой точностью! А у этого, по слухам, ствол уводит вверх при стрельбе очередями, какой уж тут прицельный огонь.

— Автомат лучше всего в ближнем бою, — гнул свое Гиллебранд.

— В ближнем бою лучше всего сабля, — проворчал фон Клеффель, он никак не мог отстать от кавалеристских привычек.

«Да нет, эта штука получше будет», — подумал Юрген. Он впервые ощутил интерес к оружию.

И, неожиданно для самого себя, повторил плавное движение полукругом, держа автомат на уровне живота.

На станции чадно дымил гигантский паровоз. Эшелон состоял из сильно поврежденных русских вагонов. Они были непривычно большие, но большие — не маленькие. С лязгом отползли высокие двери, началась погрузка. По временной наклонной платформе закатывали вверх орудия и передки орудий, полевые кухни и повозки, повозки, повозки, нагруженные канцелярскими бумагами, цинковыми ящиками с патронами, ящиками с гранатами, минами, аппаратами связи и катушками с проводами, всем огромным батальонным хозяйством. Тут всем нашлась работа, упирались плечами в задки повозок, крутили руками выпачканные в грязи колеса, взваливали на спину тяжелые ящики. Раз, два, три, взяли! Новая форма покрывалась пылью и трещала по швам.

Половина вагонов была отдана лошадям, лошади — не люди, их на шею друг другу не посадишь. Фон Клеффель вызвался помогать при погрузке, ему это было в радость. И лошади его слушались, кивали головами в такт его ласковому говорку, тихо ржали, поднимались по платформе, вставали в выгороженные стойла, десять на вагон. Высвобожденные ездовые метали внутрь тюки прессованного сена, лошадиный сухой паек.

Солдаты грузились последними. Размещались в таких же стойлах с грубо сколоченными двухъярусными нарами. По восемь человек в стойле. Спать либо по очереди, либо на полу. Но они не жаловались. И не грустили. Они шутили сами и смеялись шуткам друзей, отгоняя мысли о фронте. Сидели в распахнутом проеме дверей, курили сигареты и трубочки, у кого что было, кто к чему привык, смотрели на убегающие вдаль и проносящиеся мимо поля и леса, поражаясь бескрайности и малой по сравнению с родной Германией заселенности этой страны.

И еще они пели песни, каждый раз с легкой грустью вспоминая Карла Лаковски. Да, у них теперь во взводе были скрипка, кларнет и гитара, но они даже вместе не шли ни в какое сравнение с его аккордеоном. Да, у них был сборник песен «Kilometerstein» со множеством известных и давно забытых мелодий, но не было Карла, который один мог воскресить их, спеть так, как надо, как их пели в их родных местах.

Ехали они странно. Проносились на полной скорости мимо крупных станций, так что едва удавалось прочитать название. А потом часами стояли на безвестных разъездах, пропуская эшелоны, преимущественно с техникой, с артиллерийскими орудиями, самоходными артиллерийскими установками, бронетранспортерами и танками, заботливо укрытыми брезентом. Куда ехали, они тоже не знали. Редкие прочитанные названия станций ничего им не говорили, даже Юргену. Кроме Смоленска.

— О, Смоленск! — воскликнул фон Клеффель. — Страшная была мясорубка. Мне потом объяснили, что русские всегда начинали воевать у Смоленска.

— А заканчивали у Москвы, — добавил Ули Шпигель.

— Нет, к Москве они только входили во вкус. Ориентировались по солнцу. Сначала они ехали на юг. Опять Сталинград? Воспоминания о сталинградской катастрофе еще не были стерты в памяти блистательными победами и вселяли ужас. От Смоленска повернули на восток. «Нет, не к Москве, — успокоил всех фон Клеффель, — к Москве севернее, а мы — чуть южнее». Чуть южнее — это хорошо. У них в батальоне было несколько солдат, бывших под Москвой, они многое порассказали о русской зиме. Зима была страшной. И та, и вообще. Это было как на Северном полюсе. И пусть сейчас было лето — неважно, откуда и когда начинается путь к Северному полюсу, главное, что он закачивается одним и тем же — морозом, убивающим все живое. Юрген тоже мог кое-что рассказать товарищам о русской зиме. О том, что под Саратовом на Волге морозы бывают и покруче, чем в Москве. И что если они будут продолжать двигаться в том же направлении, то вполне могут оказаться как раз под Саратовом. Он так прикинул и не сильно ошибся. А как прикинул, так и загрустил. Ему вдруг стало отчетливо ясно, что русский солдат-штрафник Павел Колотовкин сказал ему чистую правду, и попади он в родные с детства места, ничего он там не узнает и никого там не встретит. Это будет чужая земля, которую будут населять чужие люди.

Они пронеслись мимо последней крупной станции.

— Brjansk, — прочитал фон Клеффель, — какое ужасное, варварское слово. Нет никакой возможности запомнить названия этих русских городов.

— Нам предстоит переименовать их все, — сказал Курт Кнауф.

— Есть предложение назвать этот город Курткнауфбург, а центральную улицу назвать Гитлерюгендмаршштрассе, — сказал Юрген.

Он хотел пошутить, а вышло зло.

— Вы в последнее время чем-то сильно раздражены, Вольф, — сказал фон Клеффель. — Чем — это ваше личное дело, я не собираюсь лезть вам в душу. Но вот вам совет старого вояки: выплескивайте раздражение на противника, а не на товарищей.

— Извините, подполковник, — сказал Юрген, — я запомню ваш совет.

— Так-то лучше.

— Да бог с ним, с этим городом и его названием, — постарался разрядить обстановку Ули Шпигель, — в мире так много прекрасных городов! А в этом мы никогда больше не будем. Поверьте моему слову.

Они поверили. У Шпигеля случались прозрения, они в этом убеждались не раз. Да, он точно знал, что никогда больше не будет в этом городе. Вот только зря он говорил за всех.

После Брянска эшелон вновь поплелся с черепашьей скоростью. За день они проехали километров пятьдесят, подолгу отдыхая после каждого короткого рывка.

— Мы бы за этого время пешком больше прошли, — неосторожно заметил Курт Кнауф во время последней остановки.

— Выходи! — донесся протяжный крик.

— Накаркал, — сказал Ули Шпигель, с осуждением глядя на Кнауфа.

— Учишь вас, молодежь, учишь, да все без толку, — проворчал фон Клеффель, — сколько раз говорил: лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Нет, все недовольны! Как кто-то вас за язык тянет!

Выгружались в чистом поле, рядом с укатанной грунтовой дорогой, пересекавшей железнодорожные пути. Путей было несколько, к двум старым русским ниткам добавились две новые, к наступлению готовились загодя и основательно. Они встали на крайнем пути, на невысокой, как показалось вначале, насыпи из щебня. Стенки стойл трансформировались в сходни, по ним сводили лошадей. А вот с несамоходным имуществом пришлось помучиться. Пока батальонные плотники сбивали трапы для орудий, солдаты выгружали многочисленные ящики, принимали их на вытянутые вверх руки, оттаскивали дальше от внезапно выросшей насыпи. Уже принялись за подводы, те, что полегче, а молотки плотников все стучали. Наконец установили трапы, стали спускать по ним на веревках орудия. Это уж пусть артиллеристы корячатся, решили они, упали на землю, закурили. Сквозь крики артиллеристов донесся гул самолетов. Он шел с востока.

— Тут-то нас и накроют, — обреченно сказал Вайнхольд, — мы тут как на блюдечке.

— Лучше здесь, чем в эшелоне, — заметил Ули Шпигель.

— Мы бегаем быстрее, чем он ездит! — попытался реабилитироваться за недавний промах Курт Кнауф.

— Проспали! — крикнул фон Клеффель проплывающим высоко в небе самолетам.

— Да это, похоже, наши, — неуверенно сказал Красавчик. Он был специалистом по тому, что ездит, а не по тому, что летает.

— Что наши, что иваны, все одно — растяпы! — воскликнул фон Клеффель. Он не любил летчиков.

Раздался грохот, истошный вопль. Пушка скатилась с трапа, сорвавшись с веревок, размозжила грудь одному из солдат. Он умер через полчаса.

— Первая потеря, — спокойно сказал фон Клеффель.

— Это наша первая, но, увы, не последняя потеря! — прокричал майор Фрике двумя часами позже, когда они выстроились перед свежим могильным холмиком со сколоченным из толстых брусьев крестом. — Нас ждут тяжелые бои, и мы не пожалеем своих жизней во славу Германии и фюрера. Крепите мужество, солдаты! Направо! Шагом марш!

Он не терял времени даром, майор Фрике.

Они шли по дороге на юг. Час за часом, километр за километром. Часов набралось много, с шести вечера до десяти вечера. Следующего дня. Километров вышло еще больше. Гиллебранд сообщил, что пятьдесят пять, но ноги говорили, что никак не меньше шестидесяти пяти. Двух вегетарианских колбасок на такой марш-бросок было явно недостаточно.

Слева у дороги показалась деревня. Она была разительно не похожа на ту, где они стояли весной.

Покосившиеся домишки вросли в землю, крыши крыты где соломой, где дранкой, подслеповатые окна затянуты грязью и паутиной, ни одного яркого пятна, ни краски, ни цветов. Нестройно забрехали собаки, их было немного. Жителей вообще не было, то ли ушли, то ли спали, рано улегшись по крестьянскому обычаю.

— Первый взвод — сюда! Второй взвод — сюда! Третий взвод — сюда! — Гиллебранд определял дома для постоя.

Солдаты с громкими криками вваливались в дома — наконец-то отдых! В крике выплескивались последние силы. Едва войдя в дом, тут же падали на пол — спать, спать, спать!

Юрген зашел в дом следом за фельдфебелем, запалившим лампу. На лавке под окном лежал человек. При виде немецких солдат он зашевелился, сполз на пол, схватил лоскутное одеяло и, не разгибаясь, прошмыгнул в дверь. Ни пола, ни возраста человека определить не удалось, что-то взлохмаченно-серое, обряженное в бесформенные обноски. Это был не единственный обитатель дома. Печь была покрыта шуршащим шевелящимся ковром из тараканов. Что-то упало сверху на лицо Юргена, поползло, щекоча обветренную кожу. Он хлопнул рукой по щеке. Какой мерзкий запах! Он поднял голову к потолку. Слой круглых коричневых бляшек — клопы.

— Чем они здесь, интересно, питаются? — тихо сказал ему на ухо Красавчик. — Ишь какие жирные!

— Наверно, теми, кто был здесь на постое до нас, — так же тихо ответил Юрген.

— А где обглоданные скелеты? — спросил Красавчик.

— Пошли на двор, — предложил Юрген.

— И то верно!

Они пропустили других солдат, которые не заметили или не захотели замечать всю эту грязь. Фон Клеффель рухнул на лавку и тут же захрапел. Вайнхольд полез на печку, он помнил, что фрау Клаудия с внучкой спали именно там, и решил, что это лучшее место в доме. Остальные устраивались кто где мог. Юрген с Красавчиком вышли на двор, обошли дом кругом и легли под каким-то раскидистым деревом, завернувшись в плащ-палатки.

Они отлично выспались. Еще бы столько же — и было бы вообще прекрасно. Но фельдфебель уже прокричал «подъем». От его мощного крика упало несколько яблок, дерево, под которым они лежали, оказалось яблоней. Пока Юрген тер ушибленное плечо, Красавчик обтер яблоко и с хрустом вонзил у него свои крепкие зубы.

— Вот черт! — сказал он скривившись.

— Кислое? — спросил Юрген.

— Это само собой, — ответил Красавчик, — но еще и червивое.

Он с отвращением смотрел на жирного белого червяка, выползавшего из надкушенного яблока. Такие же гримасы отвращения были на лицах солдат, выходивших из дома. Вайнхольд нес свои носки, которые он держал двумя пальцами, отставив далеко в сторону. Носки были белыми от гнид.

— Носки ты быстро очистишь, — успокоил его Юрген, — носки не волосы.

— Что?! — в ужасе закричал Вайнхольд и, выронив носки, схватился руками за голову.

— Угу, — покачал головой Красавчик и сказал, повернувшись к Юргену: — Мы сделали правильный выбор!

— Какой выдающийся экземпляр! — воскликнул фон Клеффель, выловивший блоху. — Прытью и размером напоминает мою лошадь!

— Богатейшая фауна! — согласился Ули Шпигель. — Богаче — только в Африке.

К счастью, рядом с деревней протекала речушка, они отправились туда мыться. По дороге им попались на глаза образцы другой местной фауны, куда более приятной. Параллельным курсом шествовала, переваливаясь, стая жирных гусей. На лугу паслись две коровы, интендант что-то говорил стоящему рядом крестьянину. Крестьянин изображал непонимание, хотя и так все было понятно. В конце концов, он покорно погнал корову к полевым кухням, попыхивающим дымком. Интендант шел рядом и настойчиво совал ему рейхсмарки. Иван смотрел на него с недоумением, потом взял бумажки и, не пересчитывая, сунул их в карман штанов.

— Нас ждет горячий обед, товарищи! — бодро возвестил фон Клеффель.

— Но сначала — дружеский завтрак, — сказал Ули Шпигель, вынырнувший из высокой травы.

В руке он держал за шею гуся. Голова гуся запрокинулась набок, хвост касался земли.

— Это мародерство, — сказал Вайнхольд с легким осуждением.

— Это законная контрибуция, — возразил ему Ули Шпигель, — компенсация за моральный и физический ущерб от ночлега.

— Мы должны заплатить, — гнул свое Вайнхольд.

— Конечно, конечно, — прекратил дискуссию фон Клеффель и тут же открыл новую: — Как мы будем его готовить? Эх, была бы сабля, я бы сделал вам гуся на вертеле. У меня когда-то это отлично получалось.

— Запечем в глине, — предложил Ули Шпигель, — тут что удобно, что не надо ощипывать.

— Не уверен, что мы найдем здесь глину, — сказал Вайнхольд, подавивший упреки совести.

Брейтгаупт молча взял гуся и принялся его ощипывать. У него это ловко получалось. Они тем временем развели костер. Диц сходил к полевым кухням, принес бидон с кофе, щедро заправленным сахарином.

— Каша будет через три часа, — сообщил он, — свободное время.

Они выпили по кружке кофе, наблюдая за пылающим костром.

— Брейтгаупт — дневальный, — объявил фон Клеффель, поднимаясь. — Есть добровольцы в боевое охранение?

Все рассмеялись. Боевое охранение — отлично сказано! На их гуся найдется немало охотников. Вызвались Диц и Вайнхольд. Остальные разбрелись кто куда, договорившись встретиться через полтора часа.

Юрген наткнулся на большое поле, засеянное пшеницей. Колосья были мощные и обещали щедрый урожай. Жизнь продолжалась, несмотря на ужасы войны, на то, что эта местность уже второй год была в центре боевых действий. Это поразило его больше всего.

Потом он набрел на луг, белый от корзинок тысячелистника и пушистых шариков клевера, среди них в глубине мелькали яркие красные крапинки — земляника! Юрген наклонился и стал собирать душистые ягоды. Красный сок стекал по пальцам. Единственная красная жидкость, которую он видел за последний год, была кровью.

Со стороны деревни донеслось стройное пение. Он поспешил туда. По дороге маршировали ровные колонны совсем молодых солдат, обряженных в новую форму. На развернутых знаменах блестело золотом шитье надписей: «Молодые львы», «Мир принадлежит нам», «Вечно юная Германия».

Майор Фрике стоял рядом с фон Клеффелем и смотрел на проходившие колонны. В глазах его была грусть.

— Насколько мне известно, из лагерей в Силезии сюда направили восемнадцать тысяч новобранцев гитлерюгенда, — тихо сказал он фон Клеффелю.

— Какой ужас! — так же тихо ответил тот. — Необстрелянные мальчишки…

Юрген поспешил отойти в сторону. Вскоре он наткнулся на Курта Кнауфа. Тот стоял на обочине, приплясывая от возбуждения.

— Вон наши гамбургские идут! — крикнул он Юргену. — Славные парни!

Марширующие солдаты услышали этот крик, приветливо заголосили. Молодые крепкие парни, в глазах огонь, улыбки на лицах. Им все нипочем. Марш сменяет марш. Вот гаркнули «Песню о свастике».

Курт Кнауф крепился, но не выдержал, подхватил последние строки песни, размахивая сжатым кулаком:

Заметил насмешливый взгляд Юргена, сказал оправдываясь:

— Приятно вспомнить молодость! Я таким же был! — и добавил, уже снисходительно: — Мальчишки! Что они понимают…

После обеда и они двинулись в путь. Той же дорогой, все ближе к фронту.

— Пришло наше время, — разглагольствовал фон Клеффель на ходу, — летом мы иванам не проигрываем. Как только немецкий порядок не разбивается о русскую зиму, мы демонстрируем наше преимущество в выучке, тактике и стратегии. Так было в сорок первом, так было в сорок втором, так будет и сейчас!

— Если немецкий порядок не разобьется о русское лето, — заметил Ули Шпигель, закатывая рукава кителя и утирая пот со лба, — такую жару я встречал только в Африке! Это солнце вытопит из нас остатки жира, а кровь закипит в жилах.

— Сначала закипит вода в радиаторах, — сказал Красавчик, показывая рукой на стоящую на обочинах технику.

— Да, удивительная страна! — подхватил фон Клеффель. — Всего в избытке — мороза и жары, красоты и грязи, территории и людей. Все в крайней степени, нет умеренности ни в чем. Все неистово и необузданно. Чуть больше, чуть меньше — не имеет в этой стране никакого значения. В два раза больше, в два раза меньше — тоже не имеет значения. Совершенно невозможно воевать! На правильной войне силы противников приблизительно равны, все решает стратегия, тактика и дух. Сгруппировать силы таким образом, чтобы на каком-то участке достигнуть преимущества и так нанести противнику поражение. Вы, возможно, полагаете, что наша блестящая победа над Францией была достигнута за счет многократного превосходства в силе? Как бы не так! Мы нанесли удар, едва став чуть сильнее. Это «чуть» в сочетании с нашим духом и ударом в обход линии Мажино решило исход кампании. И все! Париж распахнул нам свои объятия. Мир, спокойствие, благоденствие. В этой стране «чуть» не решает ничего.

Он долго рассуждал на эту тему, но в конце концов замолчал, сморенный жарой и усталостью. Они шли уже восемь часов с получасовым перерывом на кофе. Солнце клонилось к горизонту, но духота не спадала. Они прикладывались к фляжкам с водой, но вода тут же выходила струйками пота, прочерчивавшими бороздки на запыленных лицах. Слева от дороги раскинулся лагерь новобранцев из гитлерюгенда. Они стояли у палаток и скалили зубы, глядя на их нестройную колонну. Этого нельзя было терпеть.

— Подтянуться! — крикнул Гиллебранд. — Песню — запевай!

Курт Кнауф всегда готов! Он громко затянул старую солдатскую песню, как бы в пику этой молодой поросли:

— Мы — старые вояки! — подхватил Юрген и, подтянувшись, бодро замаршировал по дороге. Знай наших!

К месту назначения прибыли к восьми утра. Лошади едва переставляли ноги, низко опустив головы. Автомобильные моторы хрипели и кашляли. Лишь они шли и шли, как автоматы, и прошли бы еще, если бы не уперлись в двойную нитку траншей, тянущуюся налево и направо, насколько хватало взгляда. Несмотря на то что вовсю светило солнце, никакой суеты в траншеях и около них не наблюдалось, лишь редкие дозорные приветливо махали им руками.

— Это передний край? — с удивлением спросил Вайнхольд.

— Нет, это черт-те какая линия обороны, — ответил фон Клеффель, — можно подумать, что мы собираемся обороняться, а не наступать.

— Может быть, оно и к лучшему, — сказал Вайнхольд. Теперь в его голосе звучало облегчение.

— Обороняться?! — Фон Клеффель поднял правую бровь и принялся шарить пальцами в кармане кителя в поисках монокля. Монокль означал высшую степень негодования.

— Нет, нет, я имел в виду, хорошо, что мы будем наступать в последнем эшелоне, — поспешил сказать Вайнхольд.

— Не надейтесь, Вайнхольд, — сказал Ули Шпигель, — мы просто пришли раньше других. И в атаку мы пойдем не только из самой передней линии, но еще и самыми первыми.

— Что ж, хотя бы отдохнем перед наступлением, — вздохнул Вайнхольд.

— Не надейтесь! — бросил проходивший мимо Гиллебранд. Он всегда проходил мимо. От него было не скрыться.

Но для начала их отправили в баню. Собственно, это была прачечная с огромным паровым котлом и специальной камерой дезинфекции. Последняя порадовала их даже больше, чем возможность вымыться после марша, — укусы паразитов, подцепленных на ночевке в деревне, вызывали дикую чесотку, до крови. Они снимали с себя всю одежду и развешивали на перекладинах в камере дезинфекции.

— Жаль, что нельзя снять с себя скальп и отправить его туда же, — сказал голый Вайнхольд, яростно скребя волосы на голове.

— Могу оказать вам эту небольшую услугу, — сказал Ули Шпигель, — у меня есть по этой части небольшой опыт. Я сделаю это нежно, — добавил он томным голосом.

Все засмеялись. Ничто так не снимает усталость и напряжение после долгого марша, как хорошая дружеская шутка.

Они развесили пропаренную одежду на сколоченной из тонких реек решетке и завалились спать. Когда они проснулись, одежда уже высохла.

А потом им устроили настоящую баню. Гиллебранд слов на ветер не бросал. Наверно, он научился этому у майора Фрике.

Тактические занятия продолжались от темна до темна, что в это время года составляло часов двадцать в день. В основном отрабатывали взаимодействие с танками, благо танков и места было сколько угодно, не то что в витебском и тем более томашовском лагерях. Да и танки были другими. В польском лагере у них был один легкий чешский танк, в Витебске — такая же легкая немецкая «двойка» с казавшейся игрушечной короткой пушечкой на башне. А здесь майор Фрике подогнал сразу четыре «тройки», которые были всего вдвое тяжелее, но казались огромными, с длинными пятидесятимиллиметровыми пушками. Теперь эти пушки смотрели на них с расстояния метров в двести. Рядом с танками стояли танкисты в пилотках и черной форме, перехваченной в поясе широким кожаным ремнем. Они чему-то смеялись, поглядывая через плечо на стоявших в чистом поле штрафников.

— Солдаты! Внимание! — громко крикнул майор Фрике. — В одну шеренгу — становись! — Все перестроились. — Копать ров шириной два с половиной метра. При приближении танков лечь на дно рва и не подниматься до особой команды. Не подниматься, что бы ни случилось! Танки пойдут через час, — он демонстративно посмотрел на часы и как будто хлыстом ожег: — Приступить!

Первым в их роте вонзил саперную лопатку в дерн Гиллебранд и пошел копать как заводной, попутно отдавая приказы стоящим поблизости солдатам. «Шутки побоку», — подумал Юрген.

— Давайте копайте с той стороны, — сказал он Красавчику и Дицу, — а мы с Куртом — с этой.

Сказал и сам на себя подивился — чего это он вдруг раскомандовался. Но самое удивительное, что товарищи его беспрекословно послушались. Красавчик с Дицем сделали по три длинных шага в сторону от танков и вонзили лопатки в землю, прорубая первую ровную линию. «Они просто делают очевидные вещи, — подумал Юрген, — для этого приказы не нужны. Может быть, я и не говорил ничего, а только подумал то же самое, что и все».

На этом все мысли умерли, кроме одной: успеем или не успеем. В том, что майор Фрике в назначенное время пустит танки, сомнений не возникало. Они на него даже не смотрели. Только на танки, а пуще на танкистов — что они там делают. Подденут ком земли и, выбрасывая его, засекут боковым зрением стоящие черные фигуры — отлично! Но вот танкисты пропали из виду. На третьем броске Юрген сообразил, что не видны и танки. Это они уже по грудь закопались, да плюс куча выброшенной земли. Едва успокоился, как донесся шум заводимых моторов.

— Они будут греться минут десять! — крикнул Красавчик.

«Всего десять минут!» — пронеслось у Юргена в голове. Он заработал с удвоенной скоростью, повторяя вслух: «Ровнее! Делайте дно ровнее!» Ему казалось, что на неровном дне гусеницы танка переломают им все кости, а на ровном…

Додумать он не успел, потому что сквозь лязг приближающихся танков донеслась команда майора Фрике:

— Внимание! Ложись!

Они рухнули плашмя на землю вдоль рва, тесно прижавшись друг к другу. Каска Дица уперлась в плечо Юргену. «Диц молодец, каску успел надеть, а вот я забыл», — подумал он.

Глина, до которой они успели докопать, приятно холодила щеку. В ухо, прижатое к земле, вползали рокочущие, утробные звуки, так не похожие на резкий скрежет, царапающий барабанную перепонку в другом ухе. Юрген приоткрыл правый глаз, скосил его вверх. Взгляд уперся в гусеницу танку. На траках чернели комья земли, колыхались прилипшие свежие травинки. Вот одна травинка оторвалась и медленно полетела вниз, прямо на лицо Юргену. А за ней, настигая и опережая, ринулась вся железная махина.

— А-а-а! — закричал Юрген.

Ему показалось, что гусеница прошла всего в нескольких миллиметрах от его лица, лязгнула по каске Дица — и ушла вверх. Неподалеку кто-то надсадно кашлял, на него, наверно, пришелся выхлоп двигателя.

— Внимание! Встать! — донесся голос Фрике, и чуть позже: — Ну что, все живы?

В голосе майора звучала добродушная усмешка. До Юргена она дошла часа через два.

Диц внимательно разглядывал свою каску, ему тоже показалось, что гусеница задела ее, но никаких свежих царапин не обнаружил. Красавчик с Куртом Кнауфом отряхивались, на них, лежавших по краям, осыпались стенки рва. На верхних краях рва виднелись широкие, в локоть, вмятины глубиной в ладонь — следы от прошедшего танка.

— Средний танк, одно слово — «тройка», — донесся голос фон Клеффеля, — от него даже в такой ямке спрятаться можно. Конечно, если бы он крутанулся на месте, от нас бы мокрое место осталось, но будет танк с такой мелочовкой, как пехота, связываться!

— Конечно, танки все больше по кавалерии специализируются, — поддел его Ули Шпигель.

— В частности, по кавалерии, — не моргнув глазом, парировал фон Клеффель, — хотя маневренность у танка хуже. Обратите внимание на след. Какая глубокая осадка, и это на сухой и довольно твердой, в чем мы имели возможность убедиться, земле. А в болотистой местности он вмиг увязнет. То ли дело лошадь! Везде пройдет! А наша «тройка» хороша только для войны в Европе, на ровных дорогах. Потому у иванов танки и лучше, что у них дорог приличных нет.

— Действительно лучше? — спросил Ули Шпигель без малейшей насмешки. Фон Клеффель считался у них непререкаемым авторитетом в области танков.

— Конечно! Монстры, а не танки! Непробиваемые крепости на колесах, вооруженные до верхушки башни! Они их называют по имени своих вождей. Я лично сталкивался с танком «КВ», с Климом Ворошиловым, большевистским маршалом и военным министром. Крепкий орешек!

— Вы об него, если не ошибаюсь, саблю сломали, — не удержался Ули Шпигель.

— Именно об него, — важно кивнул головой фон Клеффель, он был нечувствителен к насмешкам в свой адрес, — к сожалению, об танк, а не об маршала. А самый главный танк у них носит имя, естественно, Иосифа Сталина. Его я видел только на картинках в академии Генерального штаба. Я имею в виду танк, — уточнил он. — И не испытываю ни малейшего желания увидеть его воочию.

Слушая рассказ фон Клеффеля, смеясь подначкам Ули Шпигеля, Юрген быстро забыл о пережитом ужасе. И все прочие упражнения выполнял без малейшего страха и даже с лихостью. Особенно ему понравилось ставить магнитные мины на танки. Он терпеливо лежал, затаившись в неглубоком окопе, пока танк не проплывал мимо в пяти шагах. Тогда он рывком вылетал из окопчика, подбегал к танку чуть наискось и сзади, хватался за крюк, запрыгивал на танк, на лету прикреплял мину между корпусом и орудийной башней, по инерции проносился дальше и спрыгивал с танка с противоположной стороны, совершая элегантный кувырок.

А вот испытать фаустпатрон в действии ему не дали, как он ни просил об этом Гиллебранда. Юрген впервые держал фаустпатрон в руках и никак не мог поверить, что такое нехитрое устройство, на котором даже не было прицела, способно остановить могучий танк.

— Коктейль Молотова еще проще, — заметил фон Клеффель, — и не менее эффективен, если удается попасть в моторную часть. Танк вспыхивает как спичка.

— На сколько метров вы бросите бутылку с горючей смесью? — ввязался в спор Гиллебранд.

— Я?! — фон Клеффель поднял правую бровь.

— Вот видите! — нисколько не смущаясь, воскликнул Гиллебранд. — А фаустпатрон бьет на тридцать метров!

— Пуф! — фон Клеффель пренебрежительно выпустил воздух сквозь надутые губы.

Юрген продолжал с сомнением вертеть фаустпатрон в руках.

— Хотите испытать его в бою? — напирал Гиллебранд. — Отлично! Я запишу, что вы вызвались быть фаустпатронщиком.

— Пишите, — пожал плечами Юрген.

Он вернулся на полигон, где отрабатывалось очередное упражнение: наступление при поддержке танков и одновременно отражение танковой атаки противника. Упражнение было неинтересным. Полроты шло за танками. Вторая половина, разбившись на пары, лежала в окопах и изображала стрельбу по наступающей пехоте. Юрген работал в паре с Красавчиком. Когда танк прошел над ними, Красавчик отсек пехоту меткой стрельбой, а Юрген не менее метко швырнул деревянную болванку, имитирующую гранату, в башню уходящему танку. Они с Красавчиком установили такой порядок раз и навсегда. Красавчик слишком любил машины, чтобы швырять в них разными предметами, тем более взрывающимися.

Так они тренировались два долгих дня. На Юргена раз за разом накатывали немецкие танки, он швырял в них деревянные болванки в форме гранаты или наводил на них фаустпатрон, на него шли цепью солдаты в немецкой форме, в них он тоже швырял дымовые гранаты и стрелял холостыми патронами. И они, в свою очередь, стреляли в него и норовили попасть гранатой в его окоп. В его голове все смешалось. К концу второго дня он уже не различал ни крестов на танках, ни формы нападавших, ни лиц товарищей, он видел лишь обезличенные человеческие фигурки, ходячие придатки к смертоносному оружию в их руках. И если майор Фрике, обер-лейтенант Гиллебранд или любой другой офицер указывал ему на эти фигурки и командовал: «Огонь по врагу!» — он, не раздумывая, нажимал на курок.

На следующий день они свернули лагерь и в сумерках двинулись в сторону передовой. Они прошли через несколько линий укрепленных позиций, набитых техникой и солдатами. На следующую ночь они заняли место в передней траншее, сменив находившуюся там часть. Это было четвертого июля. Эту дату было нетрудно запомнить — Юргену в этот день исполнилось двадцать два года.