Sie waren die Gefangene
Это были пленные. Не те пленные, что подобно боксеру после пропущенного сильного удара впали в состояние грогги. Это состояние у некоторых проходит быстро, и они могут вернуться в бой. Эти, похоже, уже не могли. Несколько недель или месяцев плена перемололи их. Их военная форма превратилась в лохмотья, это постоянно напоминало им, что они уже — не солдаты. На изможденных лицах была написана обреченность без проблеска надежды. Они покорно рыли траншеи для победителей, низко опустив головы, не глядя ни на охранников, все так же немногочисленных и беспечных, ни в сторону близкого фронта.
Юрген впервые увидел их, когда его с Куртом и Зальмом отправили на двух подводах на железнодорожную станцию в десяти километрах от их деревни. Они должны были забрать прибывшее новое оборудование для связистов — телефоны, катушки с проводами, электрогенератор. Юрген с Куртом исполняли роли возниц, Зальма им придали как человека, способного принять груз по описи. Лошадь Зальму не доверили.
— Посмотрите на этих недочеловеков, — воскликнул Курт, — для них нашли единственное достойное их занятие. А взамен покорное стадо получает крышу над головой и тарелку супа.
Юрген отмалчивался. Это был не тот предмет, который хотелось обсуждать с Куртом. Тут он превращался в ходячий цитатник из речей доктора Геббельса. А вот Зальм, по своему обыкновению, ввязался.
— Кто-то, если мне не изменяет память, не далее как вчера вот так же махал целый день киркой, а вечером получил за это крышу над головой и тарелку супа, — сказал он.
— Для нас это лишь элемент испытания, пройдя которое мы вновь станем полноправными членами нации господ. А для них, — Курт показал кнутовищем на пленных, — это естественное состояние. Славяне — рабы по природе, они пропитаны рабской психологией, они безропотно подчинились тирании евреев-большевиков…
Ну и так далее. Юрген отключил слух. Ему было о чем подумать.
Вдруг его резко качнуло вперед — лошадь остановилась, уткнувшись мордой в задок телеги Курта. Справа от них, чуть поодаль, на плацу в окружении блокгаузов и палаток стояли, выстроившись в четыре шеренги, около сотни иванов. Они были одеты в немецкие форменные кители и пилотки, были чисты и сыты, но это были именно иваны, это и Юрген, и его товарищи определили мгновенно и безошибочно. И дело было не в белых нарукавных повязках и не в отсутствии эмблем на пилотках, возможно — в едва уловимой вольности фигур, немцы в строю так не стоят.
Перед строем, лицом к нему, стояли два офицера СС, затянутые в черные мундиры, в фуражках с уходящей вертикально вверх тульей. Справа от них стоял раскладной столик, за которым сидел писарь, разложив перед собой бумаги. Слева молодой иван в кителе с расстегнутым воротничком держал речь громким, хорошо поставленным голосом.
— Солдаты! Вы сделали единственно правильный выбор, самый важный выбор в вашей жизни! Отринув ужасы жидо-большевистской тирании и азиатского варварства, вы перешли на сторону сил прогресса, истинной свободы и европейской культуры. Сегодня вы вступаете в ряды доблестных немецких вооруженных сил, чтобы вместе с ними нести народам многострадальной России порядок, мир и процветание!
— Так! Добре! Подписываемся! — раздались разрозненные крики из строя.
Офицер недовольно поднял руку, призывая к порядку. Переводчик подскочил к нему, что-то сказал. Офицер махнул рукой: продолжайте.
— Присягу приносят, — сказал Курт. — Вот, есть и в этой стране люди, способные проникнуться идеями нацизма, его светлыми идеалами. Из них мы создадим новый класс надсмотрщиков, которые помогут нам освоить эти необъятные просторы и держать в узде варварское население.
— Юрген, ты присягу приносил? — спросил Зальм, поворачиваясь спиной к Курту.
— Нет, я недостойный, — ответил Юрген.
— Вот и я тоже не сподобился, — сказал Зальм.
— Я присягал! — влез в разговор Курт.
— А что толку? Ты изгой, пушечное мясо, паршивая овца в здоровом немецком стаде, ты имеешь лишь одно право — доблестно погибнуть на поле брани, так заслужив посмертное прощение. Это они, — он махнул рукой в сторону иванов, один за другим подходивших к столу и ставивших свои подписи под текстом присяги, — это они теперь полноправные военнослужащие Вермахта, это они теперь достойные члены народного сообщества.
Курт мрачно замолчал, мучительно думая и кидая исподлобья ревнивые взгляды на иванов. Потом он хлестнул лошадь вожжами. Они двинулись дальше.
Через несколько часов они, нагрузив телеги, проезжали мимо строящихся позиций. Немецких охранников сменили парни в кителях с белыми нарукавными повязками. Они разгуливали вдоль траншей, закинув винтовки за спину, поигрывая хвостатыми плетками и покрикивая на работавших: «Давай, давай, копай шибче!»
Зальм, шагавший рядом с телегой, поднял в рот-фронтовском жесте правую руку со сжатым кулаком и завопил:
— Приветствую вас, светочей свободы, оплотов порядка, новых господ старой страны!
Закричал нарочно для Курта, он всю дорогу не переставал подначивать его.
Иваны ничего не поняли, но дружно загоготали, скаля зубы, принялись перекрикиваться, показывая на Зальма пальцами:
— Який кумедний хриц! Полный мудило! Обозник! Дывись — интеллихент! Всех бы поубивав!
Юрген уловил смысл только последнего возгласа, да и то неправильно. Он отнес его к немцам и оскорбился: почему это вдруг всех? да даже если и некоторых? зачем кого-то надо непременно убивать? никого не надо убивать, ни немцев, ни ненемцев. На самом деле возглас относился к интеллигентам. Их, впрочем, тоже убивать не стоило.
— Да какие они, эти самые свободы и порядки! — прорвало, наконец, Курта. Долго думал, надумал: — Шкурники они, вот что я скажу. Какие они новые господа?! Все те же рабы, только чуть изворотливее, хитрее, подлее. Типично рабская психология — игла попала на нужную бороздку крутящейся в голове пластинки — предать хозяина, переметнуться на сторону более сильного, лизать сапоги нового господина. Только мы, немцы, способны хранить непоколебимую верность. А эти предадут нас при первой опасности, так же как они предали прежнего хозяина. Всех расстрелял бы!
«И этот туда же!» — с тоской подумал Юрген и сказал вслух:
— А может, лучше туда, — он показал рукой на траншею, — все польза нам будет.
— Нет, от этих не будет никакой пользы! Один вред! Они только развратят тех, работающих. Смотрите, какие они покорные, послушные, идеальные работники! Будь моя воля, я бы давал им за их хорошую работу две тарелки супа и женщину по воскресеньям, — разошелся Курт. Впрочем, слова о женщине по воскресеньям были не оригинальными, он лишь вторил фюреру.
— Так ты что, даже не допускаешь мысли, что среди этих людей есть идейные борцы с жидо-большевистской тиранией? Что кто-то из них искренне проникся идеями нашего любимого фюрера, его светлыми идеалами? — спросил Зальм.
— Где ты видел идейных борцов с такими ряхами? — опешил Курт.
— Ну, положим, видел, — усмехнулся Зальм, — неоднократно. Тут все дело в идее. Какова идея, такова и ряха.
Что имел в виду Зальм, не нуждалось в уточнениях. Юрген неоднократно ловил себя на том, что физиономии членов НСДАП его чрезвычайно раздражают, еще до всех речей. Они были из того ряда, что кирпича просят. Но самым удивительным была трансформация лиц некоторых его знакомых, которые проникались нацистскими идеями. Был парень как парень, а тут вдруг глаза выкатывались и наливались свинцом, челюсти сжимались, а губы, наоборот, расходились, обнажая оскал зубов, и от этого лицо как-то округлялось, превращаясь именно что в ряху, злобную, наглую, жадную. И тут вдруг память коварно подбросила похожие лица из далекого прошлого. Их было немного, но это ни о чем не говорило, в их краях редко появлялись чужаки. А таких, как майор Яхвин и сержант Гехман, он вообще не встречал, ну и что? Его предупреждали, что они повсеместно, он не верил, но стоило попасть к иванам, так сразу же и встретил. Так может быть… Он подавил эту мысль, отскочил к предыдущей. «Люди везде одинаковы», — подумал он. Оказалось, что сказал вслух. Зальм окинул его каким-то новым, заинтересованным взглядом.
— Не знаю, что привело вас к этой мысли, Вольф, но полностью солидаризуюсь с ней, — сказал он.
В мыслях у Юргена был полный раздрай. Он был уже рад согласиться даже с Куртом, с его последним выводом, но рассказ фрау Клаудии занозой сидел в сердце. Ох, не все так просто! Люди-то, возможно, везде одинаковы, да ситуации разные.
Теперь он сам искал возможности поговорить со старухой. Удалось лишь на следующий день, поздним вечером. Фрау Клаудия после ужина и нескольких чашек чаю расслабленно сидела на лавке у бани, привалившись спиной к стене, лелея уставшие руки в гамаке из полотняной юбки, чуть провисшей между широко расставленными ногами. Юрген опустился рядом.
— Мы вчера на станцию ездили, — сказал он, — я там ваших пленных видел.
— Да, берут людей в полон, гонят, как скот. Война, — сказала фрау Клаудия.
— Я и других там видел, те в немецкой форме были, сытые. Много.
— Есть и такие. Сколько их по окрестным деревням полицаями служит. Много, — повторила она за Юргеном.
— Вы говорили, что многие советской властью были обижены, пострадали от нее. Это они? — задал, наконец, свой вопрос Юрген.
— Те, кто от советской власти пострадал, в земле лежат, или под землей в колымских рудниках работают, или лес в тайге валят. А те, которых ты видал, те обиженные, но не властью. Богом обиженные.
— Это как? — не понял Юрген.
На дорожке, ведущей к бане, откуда-то возник Лаковски, окинул сидевших удивленным взглядом и быстро прошел мимо, что-то напевая под нос.
— Характера им бог не дал, — ответила фрау Клаудия, когда спина Лаковски скрылась за дальними кустами, — настоящего мужского характера. При советской власти жили не тужили, юлили, речи всякие правильные говорили, в колхозе или конторах работали, голосовали — в общем, все, что заставляли, то и делали. А иных и заставлять не надо было, сами делали и других заставляли. Теперь вот у вас точно так же холуйствуют. Все для того, чтобы сытно жрать, без меры пить и над людьми безнаказанно изгаляться. Это все от слабости. Кремня в них внутреннего нет. Силы. Сила — от бога.
— Те говорили, что они против советской власти борются, — сказал Юрген.
— Вот и боролись бы, пока эта власть была, — усмехнулась старуха. — Советская власть — это наша власть была, какая бы она ни была. Мы бы ее сами пережили. Без помощников. Без вас, то бишь. У себя свои порядки устанавливайте, а здесь, на нашей земле, мы как-нибудь сами разберемся, своим умом да с божьей помощью. Вот вы все — неплохие люди, я же вижу, и ты, и певун этот, — она махнула в сторону кустов, где скрылся Лаковски, — и Ганс, и этот, который надутый, со стеклышком в глазу, он тоже по-своему неплохой человек. Вы, если взять каждого, поодиночке, может быть, даже лучше, чем те, кто был. Но все вместе вы, — она чуть замялась, подбирая слово, — чужие.
— Мы — враги, — уточнил Юрген.
Фрау Клаудия нехотя кивнула и тут же поспешила опрокинуть опасное слово на других.
— Вот и те, которых ты вчера видал… Ведь они, мы так судим, к врагу в услужение пошли. Хуже врага стали. Потому как вы — люди подневольные, я же вижу, и все видят. А эти сами вызвались. Не любим мы на Руси предателей. Не по-божески это — родную землю врагу предавать.
В сгустившихся сумерках промелькнула еще одна тень. «По росту вроде как Кинцель, — подумал Юрген. — Вот ведь, поговорить спокойно не дадут. Спокойно! — усмехнулся он про себя. — Какое уж тут спокойствие? Пора, однако, сматывать удочки. И вообще, завязывать с этими разговорами».
— Большое спасибо, фрау Клаудия, вы мне очень помогли, — сказал он, поднялся и быстро пошел к дому.
Это был не конец истории. Она имела продолжение. Через два дня в батальоне случилось чрезвычайное происшествие: дезертировал Герберт Вернер, рядовой третьего взвода первой роты. Об этом на утреннем построении объявил майор Фрике. Обер-лейтенант Гиллебранд произнес приличествующую случаю речь. О малодушных трусах, о мягкотелых бабах, о подлых выродках, о вонючих тряпках и заячьих лапках. Майор Фрике нетерпеливо посматривал на часы — уходило время для организации погони и облавы. Хорошо, что успели предупредить военную полицию, которая перекрыла все окрестные дороги.
В погоню отрядили третью роту во главе с Гиллебрандом. Бегом, в назидание обер-лейтенанту — нечего было так долго болтать. Но Гиллебранду бег — только в радость. Да и они все не возражали: и погода хорошая, и куда лучше, чем в земле копаться. Да и не спешили они особо, все равно Вернера не поймать. А то они не знают, куда он смылся — к иванам. Его там шиш достанешь. Наконец это и до начальства дошло. На вечернем построении о переходе на сторону врага Герберта Вернера, бывшего рядового третьего взвода первой роты, объявил майор Фрике, добавил пару крепких слов и немедленно распустил строй.
Они спокойно перекуривали в сторонке, когда к ним подошел Гиллебранд. Поинтересовался, как им сегодняшняя пробежка, не натер ли кто-нибудь ноги или промежность, потом вдруг резко повернулся к Юргену и гаркнул, впившись глазами в его лицо:
— О чем вы разговаривали с этой русской?
— Я? Разговаривал? — вопрос застал Юргена врасплох, и он, по выработанной еще в детдоме привычке, тянул время.
— Да!
— Ах, да, — с показным облегчением повторил Юрген, — я перекинулся с ней несколькими словами по-польски. Языки оказались очень похожи. Я провел…
— Я внимательно изучил ваше личное дело! — оборвал его Гиллебранд. — Но вы разговаривали долго! О чем?!
— Она рассказывала мне о зверствах большевиков, — ответил Юрген.
— И что?!
— Я не узнал ничего нового, герр оберст, — Юрген совсем успокоился и думал лишь о том, чтобы на его лице не появилась предательская ухмылка, знал он за собой этот грешок, — все в точности соответствовало вашим беседам, герр оберст.
Гиллебранд был не прост, но и его тон Юргена ввел в заблуждение.
— Хорошо, — сказал он, — вы прошли это испытание, Вольф. — Он надел самую открытую из своих улыбок. — Вы, надеюсь, понимаете, что я ни секунды не сомневался в вас. Но, — он сделал многозначительную паузу, — бдительность — превыше всего! Не забывайте о Герберте Вернере, об этом волке в овечьей шкуре, этом двуличном ублюдке, который воровски вкрался в наше доверие, об этом предателе, презревшем законы военного товарищества… — ну и все такое прочее. Не пропадать же зря заготовкам для несостоявшейся речи. — Итак, бдительность — превыше всего! — повторил он напоследок полюбившийся лозунг.
— Так точно, герр оберст! — Юрген выкатил грудь и глаза — образец ревностного солдата.
— Вольно! — с поощрительной улыбкой сказал Гиллебранд и, наконец, оставил их одних.
Юрген попытался припомнить, кто маячил поблизости, когда он разговаривал с фрау Клаудией.
— Прекрасный ответ, Юрген, — тихо сказал подошедший Зальм, — я неоднократно оказывался в похожих ситуациях, но мне никогда не удавалось выпутаться так убедительно, быстро и, не побоюсь этого слова, изящно. Я возьму это на вооружение.
Зальма сменил Лаковски.
— Это был не польский, — проговорил он еще тише, чем Зальм, — будь осторожнее.
«Если не Лаковски, тогда…» — Юрген нацелил взгляд на Кинцеля,
— Это не я! — воскликнул тот.
— Ты был не прав, дорогой, — мягко сказал Вайнхольд.
— Это был мой долг, — сказал Кинцель.
— Ты должен был предупредить Юргена, что намереваешься доложить начальству об услышанном разговоре. А так вышло не по-товарищески, — с легкой укоризной сказал Вайнхольд.
— Это был мой долг! — упрямо повторил Кинцель.
— Бывают ситуации, когда человеческие чувства выше служебного долга.
Фраза не встретила понимания, лишь возмущенный ропот. Если кто-то и был согласен с ней, то никак не выразил этого.
— Одна эта мысль нанесла боеспособности подразделения больший урон, чем все ваши инвективы, — сказал фон Клеффель, обращаясь к Зальму.
— Согласен, — ответил тот. — Каков ваш вердикт? Расстрелять перед строем?
— Как минимум! Как вы думаете, Зальм, должны ли мы предупредить об этом подсудимого заранее? А то выйдет не по-товарищески, вы не находите?
Все поняли, что это шутка. Дружный смех разрядил ситуацию.
— Все, Эрих, забыли, — сказал Юрген, обращаясь к Кинцелю.
— Забыли, — эхом отозвался Лаковски.
