XII. Грунтовая дорога
— Я знаю, что это означает, — сказал Легионер. Мы стояли, глядя на повешенных солдат, раскачивающихся на ветру, как маятники.
Охотники за головами не знали покоя. Новый приказ фюрера исполнялся старательно. До сих пор людей лишали жизни по решению военно-полевого суда. Теперь — по приказу о смертной казни, которая применялась за следующие преступления:
Пораженческие высказывания
Дезертирство
Вредительство
Оскорбление имени фюрера
Хищения
Мародерство
Измена
— Я знаю, что это означает, — сказал Легионер. — Началось разложение армии. Большинство войн заканчивается таким образом.
Мы провели в поезде двенадцать дней и ночей и теперь стояли на грунтовой дороге Пинск — Гомель, чуть юго-западнее Давид-городка. Судя по объявлению на армейской почтовой конторе, наш полк находился в Петрикове или Скригалове.
Тот, кто побывал на грунтовой дороге, никогда ее не забудет. Эта шла прямой линией с востока на запад. Была от четырех до шести метров в ширину. Дорога без покрытия, утрамбованная до необычайной твердости тысячами колес и миллионами ног. И все-таки она — жизненно-важный нерв для армии, она подобна главной сердечной артерии: чтобы организм жил, она должна непрерывно пульсировать. Днем и ночью по грунтовой дороге грохочут тысячи машин. Сплошным потоком. Если он прервется, фронт потерпит крах.
В одну сторону шли длинные колонны с боеприпасами, продовольствием, пополнением, полевая почта с мешками важных писем, пушки, броневики. Все это было необходимо для продолжения войны по плану. В другую — поврежденная артиллерия, разбитые машины, выгоревшие остовы танков, искореженные останки самолетов и бесконечные колонны санитарных машин с красным крестом, везущие искалеченных людей. Тоже военная необходимость.
Грунтовая дорога всегда была для солдат путем страданий. Зимой — «русские горки»; летом — неописуемые тучи пыли; в сезон дождей и оттепели — бездонное засасывающее болото, липкая грязь.
Мы сидели, кашляя и сплевывая, на откосе этой живой реки, дожидаясь попутного грузовика.
Видя перед собой непрерывный поток, Малыш, как обычно, пошел прогуляться.
— Здесь начинаются мои достижения, — сказал он и исчез в кустах. Он считал, что солдат, который ничего не «организует», не постиг солдатской науки.
Вернулся он через три часа, таща мешок с продуктами.
— Спятил? — спросил кенгисбержец. — Понимаешь, что это хищение?
— Ни черта подобного, — беспечно ответил Малыш и впился зубами в луковицу.
— А что, по-твоему? — спросил Бауэр.
— Самосохранение, — невозмутимо ответил гигант и сунул в рот колбасу,
— Если тебя схватят, то повесят, — предостерег Бауэр.
— Трусишка! — презрительно фыркнул Малыш. — Что, по-твоему, происходит, когда мы отступаем? А раз уж взялись выравнивать линию фронта, будем отступать и дальше. Эти охламоны взорвут весь запас колбасы! — Поглядел на Бауэра и кенигсбержца. — Небось, думаете, какой-нибудь оберст интендантской службы явится и пригласит вас, чтобы вы сперва запаслись жратвой? — Он поднял над головой банан и убежденно выкрикнул: — Нет, они выставят охрану, чтобы вы не могли взять даже сухой галеты или тухлого яйца. В приказе сказано, что все нужно взрывать, и никаких. И все взлетает на воздух. Помните, что сделали в Купянске, как уничтожили две тонны продуктов? Саперы заложили взрывчатку. Бамм! И все. — Раскрыл мешок и лукаво улыбнулся. — Смотрите, у меня здесь на две недели дополнительного питания. Витамины для победы!
Он восторженно засмеялся и сунул в рот сразу два банана. Кожуру бросил на дорогу.
— Зря ты, — сказал Легионер. — Кто-нибудь может пройти и поскользнуться на ней.
— Для того я ее и бросил, — ответил Малыш. — Может, Адольф будет проходить и сломает на моей банановой кожуре шею. Тогда я войду в историю, и дети в школе узнают обо мне.
— Всякий раз, когда вижу грунтовую дорогу, — сказал Бауэр, щелчком бросив на нее окурок, — у меня чешется в заднице, будто там ползают ленточные черви.
— Может, и ползают, — проворчал Малыш, вызывающе взглянув на него.
Малышу становилось скучно, и он хотел устроить драку. Таким было его представление о развлечениях.
Могло произойти все, что угодно, не остановись большой бензовоз.
Из кабины высунулся фельдфебель и крикнул:
— Куда держите путь, лодыри?
— В Двадцать седьмой танковый полк, — ответил я. Встав, поскольку служил дольше всех, по стойке «смирно».
— Так вы туда никогда не доберетесь, — грубо выкрикнул фельдфебель. По всему было видно, что он интендант. Шитый на заказ мундир. Щегольская фуражка с высокой тульей. Ремень с офицерским пистолетом, что противоречило уставу. И хотя он был снабженцем, украсил себя желтыми кавалерийскими нашивками вместо положенных синих, к которым все фронтовики относились с презрением.
Поднялся на ноги только я. Остальные беспечно лежали в траве, глядя на орущего фельдфебеля, уже выпрыгнувшего из кабины. Расставив ноги и уперев кулаки в бока, он крикнул:
— А ну, поднимайтесь, негодники, и марш-марш на восток, где вас ждет геройская смерть.
Все раздражающе медленно поднялись. Малыш забросил на плечо свой мешок, будто коробейник, и поплелся, даже не взглянув на фельдфебеля.
— Эй, ты, ефрейтор, — заржал ему вслед фельдфебель, — что у тебя за мешок?
— Джутовый.
Фельдфебель поперхнулся от ярости.
— Не наглей. Из чего он, меня не интересует. Что в нем?
— Почта и продукты для нашего командира, оберстлейтенанта Хинки, — беззаботно ответил Малыш.
— Покажи! — потребовал щеголеватый фельдфебель.
— Исключено, — ответил Малыш, зажав отверстие мешка двумя руками.
— Как так? — пролаял фельдфебель.
— Gekados, — ответил Малыш, подмигнув.
— Bon, — восхищенно засмеялся Легионер.
— Что значит gekados? — заорал фельдфебель.
Малыш склонил голову набок.
— Оберстлейтенант Хинка сказал мне: «Малыш, не позволяй никому лезть в этот мешок! Он строго gekados. Совершенно секретный». Вот что мне сказал командир, герр фельдфебель, и велел оберегать мешок, — он вскинул кулак, — вот этим.
Недоуменно сощурясь, фельдфебель заметил, что мы тесно окружаем Малыша. Вскочил в кабину и крикнул:
— Убирайтесь, марш-марш! Я сообщу о вас полицейским вермахта!
Бензовоз исчез в туче пыли.
Малыш вынул из мешка две коробки шоколадных конфет и разделил их по-братски.
Словно шайка бродяг, которым совершенно некуда спешить, мы пошли вдоль дороги. Пройдя километров десять, устали, улеглись и заснули.
Среди ночи мы проснулись от шума моторов. Вся дорога была заполнена грузовиками, легковушками, артиллерией, минометными батареями, батареями реактивных установок, машинами для перевозки войск, длинными грузовиками саперов, броневиками и множеством всего прочего.
— Похоже, вся армия пришла в движение! — воскликнул Бауэр.
— Да, и движется на запад, с фронта, — сказал Штайн.
— Приятель, что, война окончилась? — крикнул Малыш старому штабс-ефрейтору, сидевшему за рулем грузовика с боеприпасами.
— Не угадал, дубина, — прокричал в ответ штабс-ефрейтор. И показал язык Малышу, который бросился бы на него, если б между нами и его машиной не появилась батарея самоходных орудий.
— Хотел бы я знать, что, черт возьми, происходит, — сказал, оглядываясь по сторонам, Бауэр.
— Выпрямляем линию фронта, — засмеялся Штайн. — Только нам лучше бы исчезнуть, пока Иван не открыл огонь по дороге.
Шедший впереди длинной колонны майор выскочил на середину дороги и начал размахивать над головой пистолетом.
— Дайте пройти моему полку! — закричал он. — Дайте пройти! Приказываю, иначе перестреляю, как собак!
Но никто не обращал на него внимания.
Бесконечная череда машин все так же продолжала ползти вперед. Полку майора приходилось стоять на месте.
Большой серый «Хорьх» с квадратной жестяной пластиной на крыле пробирался, виляя, вперед. В нем мы заметили высоких штабных чинов.
Появился оберстлейтенант полиции вермахта со взводом охотников за головами. Крикнул:
— Дорогу командующему армией!
Но движение застопорилось. Кавалерийскому генералу в «Хорьхе» приходилось ждать.
Оберстлейтенант приказал, чтобы находившиеся впереди «Хорьха» машины съехали по крутому откосу в кювет. Они двинулись одна за другой.
— Это уже слишком! — проворчал Бауэр. — Ломать ради такого типа столько машин. Не понимаю!
Легионер засмеялся.
— Voila, ты всего четыре года в армии. Побудь в ней с наше, тогда даже ты поймешь.
Бауэр в недоумении потряс головой.
— Мне всегда говорили, что генералы подают пример на войне. Почему этот так торопится удрать?
Легионер лишь пожал плечами.
Оберст, ехавший впереди артиллерийского полка на конной тяге, вышел из себя, когда полицейские собрались вести его лошадей вниз. И едва оберстлейтенант схватил поводья его коня, несколько раз огрел его хлыстом по лицу, крикнув:
— Руки прочь!
Он натянул уздечку. Конь встал на дыбы и забил в воздухе передними копытами. Оберст галопом подскакал по обочине к стоявшему генералу, спрыгнул с коня и встал лицом к лицу с этим низеньким человеком.
Но не успел он сказать ни слова, как кавалерийский генерал взвизгнул:
— За кого вы себя принимаете, герр оберст? Как смеете препятствовать в исполнении моих приказов моей полиции вермахта? Думаете, я могу оставаться в этой канаве дольше, чем необходимо?
— Герр генерал, — ответил ледяным тоном оберст, — я не могу съезжать с дороги. Мои лошади устали и не смогут вывезти обратно на нее ни одно орудие.
— Что мне до этого? — фыркнул генерал. — Я должен продолжать путь, и немедленно!
— Я отказываюсь выполнять ваши приказания! Мои орудия останутся на дороге!
Генерал смерил его долгим, оценивающим взглядом.
— Если вы немедленно не освободите дорогу, я…
Оберст слегка распрямился. Он был выше генерала на целую голову. С его шеи свисал Рыцарский крест.
— Что вы сделаете, герр генерал?
Глаза генерала превратились в щелочки.
— Воспользуюсь своей властью и отдам вас под трибунал. Такие офицеры не нужны немецкой армии.
Оберст смертельно побледнел.
— Это ваше последнее слово, герр генерал?
Генерал не ответил и повернулся к стоявшему чуть позади него полицейскому.
— Оберстлейтенант Шолль!
Рука оберста метнулась к кобуре, он выхватил пистолет и взвел курок в долю секунды.
Генерал отскочил назад. Лицо его совершенно побелело.
Полицейский стоял, будто парализованный. На несколько секунд казалось, что на дороге все замерло.
На бледных губах оберста появилась легкая улыбка.
— Не бойтесь, герр генерал. Вы слишком мелки и подлы, чтобы честный офицер захотел стрелять в вас. Но я не стану служить в такой армии, какой стала армия великой Германии.
— Взять его! — выкрикнул генерал.
Но, прежде чем оберстлейтенант и его охотники за головами смогли шевельнуться, оберст сунул в рот ствол пистолета и нажал на спуск.
Резкий, отрывистый хлопок. Пистолет упал на землю.
Какой-то миг оберст стоял по стойке «смирно». Потом слегка закачался взад-вперед, согнулся пополам и упал к ногам генерала.
Генерал резко повернулся и сел в свою машину, где адъютант обернул его тонкие ноги в сапогах красным шерстяным одеялом.
Те, кто находился поблизости, слышали, как он сказал своему старшему офицеру, оберсту:
— Каких только нелепых дураков не встретишь!
Полицейские стали сводить лошадей мертвого оберста вниз по откосу. Ржавшие лошади падали вместе с орудиями.
Мертвого оберста бросили на какой-то грузовик, и вскоре «хорьх» с кавалерийским генералом скрылся из виду.
— Господи, — воскликнул кенигсбержец. — Этот оберст знал, как уйти в отставку!
Малыш подскочил и заорал:
— Вот грузовик из нашей дивизии!
Точно. Большой, крытый брезентом грузовик с нашей эмблемой на заднем борту и переднем крыле — два креста на голубом поле.
— Привет, кореш, — крикнул Бауэр, — куда держишь путь? Можешь прихватить нас?
— Я еду в Кельн, тупая свинья.
— Что-что? — вскрикнул в удивлении Легионер.
— У тебя что, грязные уши? Я сказал — в Кельн. Диктую по буквам: ка-е-эл-мягкий знак-эн!
Солдаты со всех сторон начали вытягивать шеи. Название города подействовало, как веселящий газ.
— Слышали? Этот осел хочет ехать в Кельн!
— Не забудь сделать пересадку, этот поезд дальше Бреслау не пойдет!
Громкий смех. Со злобным ликованьем.
— Не забыл купить билет у ворот? — ржал какой-то унтер, хлопая себя по бедрам.
— Если хочешь добраться до Кельна, возьми ящик сапожника, на этой коробке туда не доедешь!
Какой-то артиллерист вскочил на подножку грузовика и заорал:
— Возьми пропуск, чтобы сократить путь!
И протянул водителю одну из сброшенных листовок, которую носил в кармане каждый немецкий солдат на Восточном фронте, несмотря на положенные за это суровые кары. Листовки были отпечатаны в форме пропусков. Русские летчики сбрасывали их в изобилии.
— Довезешь нас до Берлина? — сухо спросил Легионер. — Высадишь нас у станции метро, больше нам ничего не нужно.
Сохранявший невозмутимый вид ефрейтор ответил:
— Охотно, садитесь в кузов.
Мы побросали туда снаряжение и влезли.
Кенигсбержец спросил водителя через разбитое заднее окошко кабины:
— Кореш, насчет Кельна ты всерьез?
— Конечно, черт побери. Мне нужно взять для нашего командира кое-что важное.
Он протянул нам путевые документы, и мы с удивлением прочли, что он отправляется со специальным заданием на грузовике WH 381 — 556 через Лемберг, Варшаву и Бреслау в Берлин, Дортмунд и Кельн.
— Пресвятая Мария, Матерь Божья, я, наверно, схожу с ума, — воскликнул Бауэр. — Ничего более идиотского не видел на этой войне. Отправлять старый грузовик за тысячи километров, чтобы что-то привезти!
— Это что-то важное? — спросил Малыш. — Белья для солдат привезешь?
— Да, командир хочет, чтобы я привез на позиции его любимые носки.
В кузов влезло еще несколько солдат.
— Война скоро кончится, — заметил грязный унтер и сплюнул через борт струйку табачного сока.
— Откуда ты знаешь? — спросил штабс-ефрейтор в форме танкиста.
— Разговаривал вчера по телефону с Адольфом, — ответил унтер. И настороженно огляделся, словно убеждаясь, что никто посторонний не подслушивает. — Адольф сказал, что война окончена, но это держится в секрете!
— Тогда почему мы ее продолжаем? — спросил низкорослый, бледный пехотинец.
— Кстати, знаешь, почему Адольф уже не появляется на фронте? — спросил штабс-ефрейтор.
— Нет.
— Боится, что все закричат: «Фюрер, мы последуем за тобой!»
— Но мы всегда это кричали, — сказал Бауэр.
Штабс-ефрейтор пристально посмотрел на него.
— Ты, должно быть, из тыла?
— Заткнись, дерьмо, — прорычал Бауэр.
Но штабс-ефрейтор не испугался его угрожающего тона и продолжал:
— Адольф боится, что мы последуем за ним до Берлина!
Поднялся восемнадцатилетний пехотинец в новеньком мундире со значком Гитлерюгенда на груди. Лицо его было совершенно белым.
— Я запрещаю вам так говорить! Это пораженчество, поддержка противника. Требую, чтобы все присутствующие назвали мне свои фамилии и звания. Как национал-социалист, я обязан доложить об этих предательских разговорах.
Штайн схватил парня за грудки и швырнул на дно кузова.
— Да заткнись ты, марионетка! Ну и болван! Не волнуйся, мы заставим тебя помалкивать.
Парень принялся звать на помощь. Чтобы заглушить его крики, мы запели:
Ja, das Temperament,
Ja, das Temperament,
Das lieght mir
So im Blut!
— Господи, мы пропали! — закричал штабс-ефрейтор. — Впереди русские, позади партия. Помогите! Мы окружены.
Внезапно Малыш издал вопль, выпрыгнул через борт, быстро пробежал по полю и бросился в укрытие.
— Mille diables! — воскликнул Легионер и тоже спрыгнул.
По всей грунтовой дороге солдаты бежали от машин.
— Воздух! — крикнул пруссак, бросившись с грузовика вниз головой.
На нас пикировали три русских штурмовика. Поливали дорогу огнем из скорострельных пушек. От ужаса мы втягивали головы в плечи и прижимались к земле.
Мы ощутили поток холодного воздуха, когда ревущие штурмовики пронеслись низко над полем. На их крыльях мерцали красные звезды. Казалось, они язвительно хохочут над нами.
— Черт возьми! — ругнулся лежавший рядом с нами ефрейтор. — У меня в цистерне пять тонн бензина! Если наши коллеги попадут в нее, всем привет! У нас будут похороны с фейерверком и бенгальскими огнями!
Самолеты развернулись и снова ударили по дороге. От взрывов в воздух взлетали трупы.
Несколько юных пехотинцев сдуру стали стрелять по ревущим самолетам из винтовок и ручных пулеметов.
— Становится опасно, — пробормотал кенигсбержец и плотнее прижался к земле.
Легионер поднялся и, пригибаясь, побежал к дороге, где горело множество машин.
Со всех сторон раздавались крики: «Носилки!» Но до нашего сознания они не доходили. Мы стали глухи к этому крику.
Кенигсбержец втащил Легионера в яму. Едва он успел крикнуть: «Мясники!», как один за другим в небе появились шесть штурмовиков. Они пикировали, и крылья их казались прямыми линиями.
«Они взяли нас на прицел!» Эта мысль промелькнула у меня в мозгу, когда я сползал на дно ямы.
Группа солдат на дороге не замечала внезапно появившейся с неба опасности. Лейтенант-сапер устраивал им разнос. Требовал, чтобы они построились.
На крыльях штурмовиков засверкали зловещие голубые вспышки — дульное пламя пушек. Тут же над дорогой взлетели комья земли.
Громкие вопли. Яростные проклятья.
Лейтенант погрозил обоими кулаками низко пролетавшим самолетам. Они развернулись над полем и стремительно понеслись к нам.
Лейтенант скорчился. Из его шеи захлестал поток крови. Голова покатилась по дороге, будто арбуз. Глаза были широко раскрыты. Фуражка одиноко валялась чуть в стороне.
Восемнадцатилетний пехотинец с воплями бежал на обрубках ног. Ступни его были оторваны чуть выше лодыжек. За ним тянулся ручеек крови.
Общая паника охватила тех солдат, которые поднялись и сделали в данных обстоятельствах самое худшее: побежали к дороге.
Штурмовики устроили настоящую бойню, выпуская очередь за очередью в дрожащие тела.
Лейтенант в черном мундире танковых войск громадным прыжком бросился в нашу яму.
— Ольсен, — пропыхтел он. Это был типичный боевой офицер с автоматом на ремне и усеянной наградами грудью.
Легионер поднял голову и взглянул ему в глаза.
— Bon, Кальб.
Вокруг нас вздымалась земля. Все было в огне. Снаряды падали дождем.
Самолеты снова пошли в атаку.
Мы прижались друг к другу и распластались на земле.
Нас подбросило оглушительным взрывом. Над нами покатились волны обжигающе-горячего воздуха. На дороге, словно из вулкана, вздымалось море огня.
— Мои пять тонн бензина, — простонал ефрейтор.
В довершение всего штурмовики сбросили бомбы. В воздух полетели обломки машин. Потом все кончилось. Самолеты полетели на восток.
На их серебристых фюзеляжах играло солнце.
Мы медленно поднялись и пошли к дороге, где валялось множество обугленных тел.
Командование принял оберст из люфтваффе. Мы получили приказ очистить дорогу от трупов и разбитых машин.
Ехавший в Кельн ефрейтор стоял с понурым видом у своего сгоревшего грузовика.
— Это безумие, — сказал он. — И мои бумаги сгорели вместе с машиной.
Из тех солдат, которые не принадлежали ни к какому конкретному подразделению, сформировали «сборный» батальон.
Малыш не бросал своего мешка. Он дал каждому из нас по банану. Рядовой-зенитчик спросил, нельзя ли и ему получить банан. К Малышу он обратился «товарищ».
— Я не товарищ олуху-зенитчику, и обращайся ко мне герр ефрейтор! А то плохо будет.
В нашей роте были представители всех родов войск, от моряков до фронтовых летчиков. И там были все нации Оси: румыны, венгры, болгары, ефрейтор-финн, хорваты и берсальер с петушиным пером в шапочке.
Малыш не мог сдерживаться. Он саданул каской по голове поляка из полиции вермахта и вызывающе выкрикнул:
— Выйди из строя, предатель!
Это вызвало большой шум, четверть роты составляли добровольцы из оккупированных стран, из Польши, Чехословакии и Югославии.
Лейтенант Ольсен попытался обуздать страсти и утихомирить тех, кто был оскорблен выкриком Малыша «предатель». Казак с юга России метнул в Малыша нож и выругался на ломаном немецком. Малыш загоготал и крикнул Легионеру, который шел во главе колонны рядом с лейтенантом Ольсеном:
— Гроза Пустыни, они хотят изрезать меня за то, что я сказал правду. Перебить их?
— Веди себя прилично, — крикнул в ответ Легионер.
Лейтенант Ольсен засмеялся. Он хотел внушить уважение Малышу, который высился над всеми, шагая с мешком на плече посреди строя.
Казак хотел идти позади Малыша; но Малыш вытащил его за шиворот вперед.
— Иди спереди, мурло. Чтобы я мог помочь тебе, если поскользнешься на своих соплях!
За казака вступился поляк в мундире польской вспомогательной полиции.
— Оставь его. Он доброволец, сражается за национал-социализм, как и мы с тобой!
Малыш вытаращил глаза и уставился в лицо поляка-полицейского. Словно хотел удостовериться, что тот существует в действительности.
— У тебя, должно быть, мозги набекрень! Я не сражаюсь ни за что такое, нет уж! Сражаюсь, чтобы спасти свою шкуру, и только! Слышал когда-нибудь о Колыме, дурачок? Если нет, то погоди, пока не очутишься там. Будешь есть каждый день гнилую рыбу, а Малыш в Бремене будет набивать живот бифштексами.
— Заткни пасть, свинья! — крикнул поляк и повел автоматом.
Малыш треснул его ладонью по шее с такой силой, что тот повалился. Из горла его вырывался прерывистый хрип.,
— Самозащита в соответствии с уставом, — усмехнулся Малыш.
В роте поднялся угрожающий ропот.
Малыш выпрямился в полный рост.
— Если кто хочет совершить самоубийство, пусть подойдет, Малыш охотно поможет ему отправиться на тот свет.
Его ударил в плечо брошенный камень. Малыш успел увидеть виновника, чеха в зеленом мундире полевой жандармерии.
Малыш со злобной усмешкой двинулся к нему. Чех в ужасе попятился. Но Малыш схватил его.
И зашептал, словно это было государственной тайной:
— Ты в своем уме? Хочешь, чтобы я отбил тебе заднее место? Или чего ты добивался, бросаясь камнями в почетного ефрейтора «разоруженных сил» великой Германии? — И внезапно издал ошеломляющий рев: — Ну и мразь!
Он схватил почти парализованного ужасом чеха за горло, поднял над головой и швырнул на обочину.
Потом равнодушно вернулся на свое место в строю между пруссаком и мной.
— Ну и сумасшедшее стадо, — сказал он, с безысходным видом покачивая головой. — Нам нужно будет смыться, как только стемнеет. Я таких еще не видел. Гнусные твари!
И запел:
Вчера на мягкой постели,
Сегодня с пулей в груди,
Завтра в холодной мо-гииилеее…
Последнее слово он растягивал нескончаемо, Потом плюнул и угодил прямо в выемку ключицы поляку-полицейскому.
Через три дня мы пришли в Проскуров; там смешанный батальон распустили, предоставив каждому заботиться о себе.
В Проскурове мы увидели первое свидетельство появления новой и более жестокой полиции вермахта. На телеграфных столбах были повешены двое старых пехотинцев. На груди у обоих висели объявления, написанные красными буквами:
Слишком труслив
Чтобы защищать отечество!
Мы остановились посмотреть на казненных. Они висели посреди рыночной площади, раскачиваясь на ветру, как маятники.
— Для них война окончена, — философски заметил пруссак.
— Лучше оставаться в строю, — решил Штайн. — Так по крайней мере есть какая-то возможность сохранить жизнь.
— Voila! — произнес Легионер, почесывая нос. — Я знаю, что это значит. Хорошие признаки. В Марокко, когда Легион был готов выйти из игры, случилось то же самое. Это верный признак конца.
Мы в гневе пошли по городу.
Мы решили заночевать в здании, очень похожем на сарай. Когда вошли, нам в нос ударил запах гнилой картошки и прелой соломы.
— Черт с ним, — сказал кенигсбержец, — останемся здесь.
— Все занято! — прорычал из темноты голос.
— Тем хуже для тебя, — заорал Малыш, — нам нужно место, понимаешь? Ты первый вылетишь, как нежелательный элемент.
— Заткнись, паршивая свинья! — ответил обладатель голоса.
Малыш шумно, как паровоз, ринулся в темноту. Вскоре она огласилась криками и воплями, клятвами и бранью.
Потом первые двое вылетели из двери по воздуху. Через несколько минут там уже было место для всех нас семерых.
Лейтенант Ольсен негромко засмеялся.
— Вот это последовательность!
В темноте кто-то спросил:
— Это ты, Малыш?
Легионер зажег полевой фонарик, и в его свете мы с удивлением увидели Эвальда из заведения Доры.
Малыш распрямился.
— Пресвятая Мария, Матерь Божья, и ты в городе? — Повернулся к Легионеру, державшему Эвальда в луче. — Я не лодырь, Гроза Пустыни, но слегка устал после ходьбы с этой сворой изменников. Немного вздремну, а потом задам Эвальду заслуженную трепку.
Легионер кивнул и перевел луч дальше на множество спящих людей.
Малыш издал восторженный рык и бросился к спавшим на прелой соломе. Случайно выбил фонарик из руки Легионера, и свет погас.
Мы услышали из темноты, как он хрюкнул и радостно заорал:
— Адский огонь, какие сочные помидорчики!
Мы услышали, как он толчется среди бранящихся солдат и переступает через них. Потом раздался пронзительный женский вопль и вслед за ним радостный голос Малыша:
— Вот и мясо, до чего ж аппетитное!
Несколько женщин начали возмущаться.
— Ребята, быстрей сюда. Тут расположился разъездной бордель!
Вспыхнул фонарик. Мы увидели, что его держит гауптман. Он устроил Малышу суровую взбучку.
То, что Малыш принял за разъездной бордель, было подразделением медсестер и телефонисток из люфтваффе. Малыш был неутешен. Нам пришлось чуть ли не силой удерживать его. Лейтенанту Ольсену удалось успокоить гауптмана, который клялся, что донесет на Малыша за попытку изнасилования.
Вскоре после полуночи нас разбудил назойливый топот сапог. Вспыхнул фонарик. Грубые голоса потребовали послужные списки и путевые предписания.
Перед нами стояли стеной вооруженные до зубов охотники за головами. В темноте зловеще поблескивали их значки-полумесяцы. Более опасные, чем пулеметная позиция противника.
Нас охватил ужас. Ивана можно урезонить, но немецкого охотника за головами — нет. Он — воплощение всяческого зла и жестокости.
Вскоре они нашли первую жертву. Унтер-артиллерист отчаянно сопротивлялся, крича:
— Оставьте меня. Отпустите! Товарищи, почему вам меня не отпустить? Вы же не убьете меня, правда? — Чуть помолчав, он жалобно застонал: — Товарищи! Постарайтесь понять! У меня трое детей! Жена погибла при воздушном налете. Я должен вернуться к детям. Непременно!
— Заткнись, свинья, — бросил фельдфебель охотников за головами. Его значок испускал мерцающие точки и тире. Сигнал смерти.
Унтер-артиллерист внезапно обезумел. Совершенно вышел из себя.
— Пустите, гнусные мерзавцы, подлые убийцы товарищей! — И принялся отбиваться руками и ногами. — Я не хочу умирать! У меня трое детей. Без матери. Я не хочу умирать!
Но для охотников за головами это было обыденной повседневностью. Не говоря ни слова, они принялись его бить. Один из них пнул унтера в пах, отчего он согнулся пополам с хриплым ревом. И несколько секунд лежал на полу, словно узел тряпья. Потом вдруг подскочил и бросился на ближайшего полицейского, опешившего от неожиданного нападения.
Страх смерти придавал унтеру силы дикого зверя. Он ударил полицейского по лицу и заревел, как животное.
Другие охотники за головами бросились на помощь товарищу в беде. Принялись колотить унтера прикладами автоматов. Его лицо превратилось в стонущую, залитую слезами кровавую массу.
Они бросили его в стоявший возле сарая грузовик, потом стали спокойно продолжать свое дело.
Фельдфебель изучал наши документы с придирчивой тщательностью.
— Танковый полк для выполнения особых заданий, — пробормотал он. Посмотрел на Легионера, бросил на Малыша уничтожающий взгляд. Потом глянул на меня, на пруссака и уставился на Штайна.
— Гмм, вы дали небольшой крюк, а, усталые герои? Похоже на противозаконное отклонение от боевой части!
По спинам у нас поползли холодные мурашки. Мы знали, что военно-полевой суд не станет слушать наших оправданий. После десятиминутного слушания нас поставят к стенке или вздернут на дереве.
— Последнее место прохождения службы, бродяги? — прорычал он, свирепо глядя на нас.
— Резервный армейский госпиталь номер девятнадцать, Гамбург, — отбарабанил Легионер.
— А теперь вы здесь, обиратели трупов! Значит, совершили небольшое приятное путешествие на русские озера? Видимо, решили, что война вот-вот окончится, да? — Фельдфебель указал на дверь и крикнул унтеру, стоявшему с автоматом наготове: — Пригляди за этими скотами. Подозреваются в дезертирстве! На выход, бегом!
Все кончено, мелькнуло в меня в голове. Уголком глаза я взглянул на Малыша и Легионера. Они побледнели, но казались равнодушными, выбегая наружу под окрики скотоподобного унтера охотников за головами.
Нам приказали влезть в грузовик. Брезентовое покрытие на его кузове было недавно окрашено в маскировочные цвета.
Следом за нами влезли две телефонистки.
— Освободите место для дам, — усмехнулся какой-то охотник за головами. И выпустил в лицо одной из них струю табачного сока.
Когда та хотела взглянуть на него, он яростно зарычал:
— Держи голову прямо, сука! Ее тебе повернут другие, можешь мне поверить!
Выбежали четыре медсестры. Одной из них унтер подставил ногу, и она упала. Другой полицейский пнул ее в спину. Она громко вскрикнула.
В грузовике поднялся ропот.
— Заткнитесь, гнусные дезертиры! — крикнул лейтенант с весело поблескивающим на груди значком охотника за головами.
Эвальд завыл, когда его втаскивали в грузовик двое здоровенных полицейских.
— Bon, — прошептал Легионер. — Похоже, вся немецкая армия дает деру. Теперь мы наверняка скоро окажемся в руках Ивана. И я немедленно вступлю в русскую армию, чтобы иметь возможность стрелять по охотникам за головами.
Унтер с поблескивающим на груди значком уставился в кузов, но не смог ничего разглядеть. И удовольствовался тем, что пролаял:
— Заткнитесь, сукины дети!
Три грузовика, набитые уловом охотников за головами, поехали к бывшей тюрьме НКВД в центре города. Там нас встретили ударами и пинками.
Все камеры были заполнены. Проклятья и молитвы отражались от влажных серых стен.
Невысокий танкист выкрикивал слова ненависти к Гитлеру, Гиммлеру, войне, Сталину. Пообещал здоровенному полицейскому в коридоре, что сломает ему шею, если тот осмелится подойти.
Одна из телефонисток разделась донага и предложила себя этому охотнику за головами.
— Иди сюда, я позволю тебе все, что угодно, если только потом меня отпустишь, — прошептала она доверительно.
Русская крестьянка, ждавшая расстрела за то, что укрывала двух дезертиров, фанатично выкрикнула:
— Да здравствует Сталин! Да здравствует Советский Союз! Смерть Гитлеру!
— И тебе, сука, — ответил полицейский.
В камере напротив молча молился, встав на колени, какой-то гауптман.
Не знаю, в скольких местах люди молятся Богу, но Его имя во время последней войны выкрикивали повсюду. В сотнях тюрем заключенные умоляли, чтобы Он смилостивился над ними. Я слышал, как генерал, командир дивизии, молил Бога о помощи против танковых колонн русских, когда его противотанковые полки сдались.
Адольф Гитлер выкрикивал имя Божье в речах и молился о Его покровительстве пангерманскому рейху, когда его подразделения СС вешали священников в лагерях смерти. Эти священники в свою очередь выкрикивали имя Божье, и оно раскатывалось среди скорбных, унылых бараков, пока горло им не сдавливала петля.
Эсэсовцы, в карманах у которых находили выдранные золотые зубы, приговоренные за это каким-то из многочисленных трибуналов к смертной казни, слезно просили Бога о помощи. Разумеется, имелось в виду, чтобы Он помог им снова надеть эсэсовские мундиры.
Но Бог был глух. Он не слышал обреченных в проскуровской тюрьме. Не слышал священников под виселицами в лагерях смерти. Не помог генералу против Т-34. Не облегчал страданий тех, кому ампутировали конечности в армейских госпиталях.
Бог был глух.
Было немало правды в том, что сказал Легионер: «Автомат со снаряженным рожком и связка ручных гранат лучше, чем пара Библий и священник».
Арестованных одного за другим тащили в трибунал, заседавший в бывшем кабинете начальника тюрьмы.
Всех встречали одними и теми словами: фамилия, возраст, подразделение. Недолгое перешептывание трех судей и шелест бумаг. Ровно шестьдесят секунд. Потом невысокий судья в блестящих очках без оправы выкрикивал следующий вопрос:
— Можете сказать что-нибудь в свое оправдание?
Но едва обвиняемый начинал отвечать, судья перебивал его:
— Ерунда, мы все это знаем.
Снова перешептывание. Приложение печати к нескольким бумагам. Потом председатель трибунала ставил под всем делом факсимильную подпись.
— Именем фюрера и немецкого народа приговаривается к расстрелу. Следующий!
Снова и снова. Час за часом. Руководители Третьего рейха думали, что так они смогут выиграть войну.
В другом конце коридора, где лестница вела наверх, послышался хриплый шепот:
— Колонной по одному за мной!
Прибыла расстрельная команда.
С молниеносной скоростью они распахивали дверь выбранной наобум камеры. Арестованные не могли догадаться, чья очередь будет следующей.
Медсестру пятидесяти с лишним лет пришлось выносить во двор. Она бросилась на пол и отказывалась вставать. Потом ее с высоко поднятыми руками привязали к столбу. Три отрывистых команды. Залп из двенадцати выстрелов.
Следующего арестованного вывели в маленький двор.
Та же самая процедура, с краткими перерывами, весь день и всю ночь. Каждый второй час расстрельная команда сменялась новой.
Гауптмана вытаскивали за ноги. Он хватался за каждую решетку, каждое ограждение. Его били сапогами по рукам, пока они не превратились в кровавые куски мяса.
Гауптман ревел, как раненый бык. Его застрелили лежащим.
Эвальд безумно завопил, когда пришли за ним. Он как-то вырвался у охотников за головами и побежал по этажам. В конце концов прыгнул через перила лестницы на четвертом этаже и, приземлясь на дно пролета, сломал обе ноги.
Его привязали к столбу и расстреляли.
Водитель грузовика, собиравшийся ехать в Кельн, все документы которого сгорели вместе с машиной, вышел на расстрел, будто пьяный.
Два дня спустя полк объявил его пропавшим без вести, но было уже поздно.
Прежде чем мы пятеро предстали перед трибуналом, охотникам за головами, к их глубокому огорчению, пришлось отпустить нас. Появился лейтенант Ольсен с бумагами из полка, доказывающими, что мы находились под его командованием и вовсе не дезертиры.
Мы отправились в Друбный, где располагался полк.
