Книга: Сталинградская страда. «Ни шагу назад!»

Бронебойщик

Тяжелый Т-4 прорвался в траншею.

Мы со старшиной Хомченко бросили в него бутылки с горючей смесью. Они не долетели. Под прикрытием дыма подползли поближе. Если «панцер» не уничтожить, он наделает беды.

Шевченко В. К.

Этот документальный рассказ о сержанте Шевченко Василии Кондратьевиче рождался долго. Начали вместе писать еще в девяностых, но затем, после смерти жены, Василий Кондратьевич уехал к сыну и вернулся в Волгоград лишь года четыре назад. Потянуло на родину.

Мы встретились снова, когда я разыскивал оставшихся в живых защитников Сталинграда. Как мало их осталось!

— А чего удивляться, — пожимает широкими костистыми плечами бывший сержант Шевченко. — У нас в роте в январе сорок пятого почти никого не осталось, кто в сорок втором воевать начинал. Про сорок первый и не говорю.

Василий Кондратьевич выжил. Получил четыре ранения, но довоевал до Победы.

Я родился в поселке Бекетовка, неподалеку от города Сталинграда 6 апреля 1924 года. Наш деревянный домишко стоял на горе, откуда на многие километры просматривалась Волга с ее островами и протоками, центр города и даже трубы знаменитого завода «Красный Октябрь».

Поселок находился километрах в пятнадцати от города, который растянулся узкой лентой вдоль Волги. Бекетовка больше напоминала деревню. Вдоль оврагов по склонам спускались к Волге улочки, застроенные частными домами. В нескольких двух- и трехэтажных домах располагались районные учреждения.

Семья у нас была большая. Четверо детей (я самый старший), дед с бабушкой и дед отца, то бишь прадед. Он умер незадолго до войны в возрасте девяноста лет. Отец работал в небольшой деревообрабатывающей мастерской, куда ходил пешком километра за три. Дед с бабушкой жили в крохотной летней кухне. Вернее, зимовали. А с апреля и до октября уезжали в степь бахчевничать: выращивали арбузы, дыни.

В школе я учился средне. Математику не любил, вернее, не давалась она мне. По остальным предметам так-сяк, а по географии и физкультуре имел отличные оценки. Географию я знал по книжкам о путешествиях, которые брал в школьной библиотеке. А насчет физкультуры: ростом я был метр восемьдесят, широкий в плечах, на улице среди ровесников считался самым сильным.

Работа по хозяйству с детства укрепила мышцы, кроме того, я любил футбол. Впрочем, если бы кто-то посмотрел на наше футбольное поле на склоне холма, он бы немало удивился, как мы умудряемся здесь играть. Если хорошо стукнуть мяч, то он мог улететь в овраг метров за триста. В школе выступал в сборной команде по футболу, легкой атлетике, за что «неуды» по математике и русскому языку переправляли по просьбе физрука на «тройки».

После седьмого класса в нашем поселке редко кто шел учиться дальше. Беззаботным и хорошим казалось довоенное время, но жили люди бедно. Мало у кого в наших домишках имелась покупная мебель. Велосипед и наручные часы считались роскошью. С одеждой и обувью было вообще туго.

Мать перешивала мне отцовские пиджаки и брюки, но отец был худощавый и малорослый, хотя с мускулистыми, очень сильными руками. В седьмом классе его брюки уже приходилось надставлять, а башмаки сорок второго размера покупали специально для меня. Они очень быстро рвались, за что я получал нагоняи и запрет играть в футбол.

Главной едой были суп или щи, заправленные салом. Летом и осенью хватало овощей, а в августе и сентябре мы объедались арбузами. Не столько с нашей бахчи (урожай в основном продавался), сколько с Волги. Там мы, мальчишки, помогали разгружать баржи.

При разгрузке почему-то самые крупные и сочные арбузы ронялись на землю и шли нам на еду. За эти мелкие хитрости нас не ругали. Деньги платили очень редко, давали мелочь на хлеб, булки, а что может быть лучше прохладного сладкого арбуза с хлебом!

После седьмого класса я пошел в ремесленное училище, но проучился там недолго. Училище располагалось ближе к центру города, и мне приходилось шесть дней в неделю там ночевать. Здесь я столкнулся со своеобразной дедовщиной.

Нет, таких издевательств, как в современной Российской армии, там не было. Но кучка старшекурсников, захватившая власть, отбирала у новичков еду повкуснее, заставляли постоянно мыть полы и делать уборку в помещении.

В этой кучке было несколько блатных подростков, направленных сюда милицией на учебу и перевоспитание. Кое-кто отсидел месяц-два в камерах предварительного заключения, имел условный срок наказания. Уголовные привычки они старательно тащили вслед за собой. Подворовывали, иногда били мальчишек, отказывавшихся им помогать.

Я старался не обращать на это внимания. Все молчали, значит, так положено. Но однажды не выдержал и сцепился с воренком по кличке Гоня. Он не был самым крутым среди блатных, но вел себя нагло. Однажды в субботу Гоня шел вдоль обеденного стола и сгребал в миску котлеты, оставляя нам кашу. Котлеты я любил, кормили ими нечасто, и я оттолкнул Гоню.

— Ты что, не знаешь, для кого котлеты? — спросил он и снова полез в мою тарелку.

Я знал, что котлеты предназначены для блатной верхушки, а мне достанется одна липкая перловка, слегка политая соусом. Короче, я не поддался, съел свою порцию, а после обеда произошла драка. Хотя напали сразу трое, я дал отпор и раскидал их. Один ударился головой о цементный пол, потекла кровь. Меня свалили подножкой, подоспели еще блатные и сильно избили.

В дело вмешалась милиция, но директор с подачи завхоза выставил меня едва не главным зачинщиком. Оба они подворовывали и списывали краденое, позволяя сытно жить блатным. Я давать показания не стал, так как стукачей в училище презирали. Но и возвращаться туда наотрез отказался. Особенно после того как сутки провел в КПЗ нашего отделения милиции.

Отец меня понял и пристроил в свою мастерскую. Я стал зарабатывать деньги. Мама тоже была довольна. Отец любил выпить, а моя зарплата целиком шла в семью.

День 22 июня 1941 года запомнился какой-то тишиной. Вроде все как обычно, но словно предчувствие беды. А потом как гром с неба: речь Молотова о нападении на Советский Союз фашистской Германии. Нас с улицы собрались человек семь парней лет по 16–17. Посмотреть тогда на себя — смешно и грустно. Обсуждали, как быстро Красная Армия разобьет фашистов. Пришли к выводу, что к осени от Гитлера и его своры клочки останутся.

А в поселке уже раздавался женский плач, причитания, мужики и парни постарше водку пьют. Военкомат работал быстро, многие уже повестки получили. Двадцать третьего июня призывники в сопровождении родни, жен, детей с раннего утра шли в военкомат. Почти все крепко выпивши, кого под руки тащат.

— Мы им, гадам-фашистам, дадим!

— Васька, на-ка и ты выпей.

— Да мне на работу, — отказывался я.

— Какая работа! Скажешь, в военкомат вызывали.

Хватнул я полстакана водки, зажевал куском хлеба и пошел к военкомату. Там с родней и приятелями провел целый день. До этого я водку всего раза три пил, да и то рюмку-другую. А тут перебрал, притащили меня домой. Мама головой покачала:

— Ну, вот и Вася мужиком стал. Научился водку пить.

Меня тошнило, всего выворачивало. И воду, и рассол пил. Во вторник вышел на работу, отец и мастер хорошо отчитали:

— Ты же прогул совершил! Да еще в военное время. Знаешь, что за это бывает?

— Трибунал, — брякнул я, мало что соображая.

— Ладно, — плюнул со злости мастер. — Иди доски таскай и под ноги смотри.

Перемучился тот день и зарекся водку пить. Дело с прогулом как-то уладили. Я считался добросовестным работником, и относились ко мне неплохо.

К осени, конечно, война не кончилась. В сентябре забрали в армию отца, а буквально через пару дней сообщили, что наши войска оставили Киев. Как мама плакала, когда все вместе провожали отца до военкомата! Он пьяненький был, утешал нас, меня в щеку целовал:

— Ты теперь самый главный мужик в доме. Все заботы на тебе. Насчет угля обязательно к директору еще раз сходи.

— Схожу, батя.

Уголь нам обычно выписывали с тонну на семью А в этот раз получили мы килограммов триста. Нам и тонны не хватало, подкупали еще, а тут всего мешков пять серой крошки. В мастерской с обрезками досок помогли, но зима длинная, надо что-то думать.

Выпросил я у соседа Трегуба лошадь с телегой. Решил по балкам и возле озер сушняка набрать. Хоть что-то. Вообще-то, лошадей у частных лиц реквизировали для нужд армии. Но у соседа лошадь старая, ее не взяли.

Трегуб жадным был, долго выламывался, потом поставил условие — половину сушняка отдать ему за лошадь и телегу. Такого у нас в поселке отродясь не водилось. Люди помогали друг другу и не крохоборничали. Тем более, я ведро овса достал, лошадь подкормить, и бутылку самогона Трегубу заранее отнес. Ему этого мало показалось, хотя знал, что у нас семья — старики да дети.

Сушняка с братишкой и сестрой Варей я набрал много. А Трегуб на въезде нас поджидал. Мерз, скотина, а боялся, что мы его обделим. Цап за вожжи — и тащит к себе во двор:

— Сначала мою долю отсыпем…

Сестра Варя даже заплакала от обиды, а я отпихнул Трегуба и направил воз к нам во двор. Он за мной. Проследил, чтобы ровно половину сушняка ему оставили, а потом говорит:

— Ты, Васька, вынеси еще стакан самогонки. Я знаю, мать у тебя гонит.

Прозвучало, как угроза. За самогон могли и к суду привлечь. Но я парень крепкий вымахал, хоть и тощий. Нагнулся к уху и пригрозил:

— Попробуй, вякни. Я твое сено и сарай в момент спалю.

А сам от злости трясусь. Никогда такого за собой не замечал. Видать, война и в тылу людей меняет.

— В тюрьму загремишь, — заявил Трегуб. — Ты уже раз там побывал. Пойду и заявление напишу.

— Не успеешь. Я добровольцем на фронт уйду. Все, катись отсюда…

Вот такие дела. А до этого никогда ни с Трегубом, ни c другими соседями не ругался.

Зима 1941–1942 года выдалась морозной и ветреной. Тяжело заболел дед, который до этого подрабатывал где мог. Отощал, сутками лежал на кровати, кашлял. Врач, молодая, красивая, смотрела на покрытые плесенью стены и давала советы:

— Больному тепло и усиленное питание надо. Молоко, мед, бульон…

Мама с бабкой ловили каждое ее слово и согласно кивали. Зарезали одну из трех уцелевших несушек. Дед, съев несколько ложек бульона, от курятины отказался. Почти вся жесткая несушка досталась сестренкам. Они тоже без конца простывали и нуждались в усиленном питании.

Дед умер в конце декабря, когда под Москвой шло наступление наших войск.

— Ну вот, мама, дождались наконец! Погнали фашистов, — бодро говорил я.

Но после смерти деда сильно простыла младшая сестренка Маша, матери было не до побед. Маленьких детей в поселке умирало много, и мама старательно выхаживала ее. От отца писем не было. Мама пошла работать на почту. Кроме мизерной зарплаты там полагался какой-то паек.

Вечером придет и плачет. Спрашиваю: «Маманя, что с тобой?» Оказалось, столько конвертов «казенных» приходит! Работники почты уже научились распознавать похоронки. А что еще в конверте с печатью может быть? В лучшем случае сообщение, что пропал человек без вести. Хоть какая-то надежда, что вернется!

В столярной мастерской работал я часов по 12 без выходных. Делали ящики для снарядов и гранат, заготовки для военных повозок. Ползарплаты уходило на государственные займы. Нас бабушка от голода спасала. Она еще Первую мировую помнила, и все наколенные деньги в июне сорок первого пустила на продукты: крупу, муку, ну и на соль, мыло, спички.

К нам на рынок калмыки баранину и молоко привозили. Бабушка купила по дешевке бараньего жира, который мы все терпеть не могли. Набила две большие стеклянные банки и зимой варила суп, добавляя в него ложку-другую жира. Вот тогда мы этот жир полюбили, жидкий перловый или пшенный суп казался почти мясным блюдом. О мясе могли только мечтать.

Но все равно мы голодали. Однажды меня и еще двоих рабочих вызвал директор и сказал, что есть заказ на гробы из военного госпиталя. Работать придется сверхурочно, но военные обещали подкармливать нас. Не знаю, что сам имел пронырливый директор, но нашу троицу кормили кашей, засохшими булочками, иногда выдавали сахар.

На этих харчах я немного отъелся, приносил кашу и булочки домой, и даже мама стала чаще улыбаться. Пришли сразу два письма от отца, выздоровела Маша, немцев от Москвы гонят дальше на запад.

Наша уличная компания, которая собиралась теперь гораздо реже, решила, что, судя по сводкам и фотографиям разбитой немецкой техники, фашистов будут уничтожать без остановки. В газетах мелькали названия освобожденных городов, а наш танк Т-34 был непобедим и крушил любые преграды. С таким настроением 17 января 1942 года я получил повестку в военкомат (мама, конечно, плакала), а через двое суток попал в учебный полк в город Камышин, в двухстах километрах от Сталинграда, вверх по Волге.

Наша рота, около 130 курсантов, занимала одну половину деревянного барака. Двухэтажные нары, матрацы, набитые соломой, потертые байковые одеяла и кирпичная печка. Слово «барак» нам употреблять запрещали. Казарма! В которой всегда должно быть чисто, одеяла натянуты в струнку, а комковатые подушки старательно взбиты и поставлены аккуратными угольниками. Если заправлять лежанки и наводить чистоту мы научились быстро, то к холоду в казарме привыкнуть было труднее. Хотя, если разобраться, в помещении мы проводили лишь ночь и кое-какие занятия. Все остальное время занимались на улице или в учебных классах.

Военный городок стоял на окраине Камышина, внизу обрыв, Волга и широкие заволжские степи до Каспия, Казахстана и Уральских гор. Ветер, который не утихал, пронизывал наше деревянно-блочное жилище насквозь. Хотя ротные наряды топили печку без устали, холод стоял такой, что вода в ведре замерзала утром на палец.

Я попал вместе со своим одноклассником и соседом по улице, Манохиным Витей, в третий учебный взвод восьмой роты. Во взводе было сорок с небольшим человек. Взводным был младший лейтенант, но по всем вопросам мы обращались к старшему сержанту Степану Хомченко, который являлся помощником командира взвода — и одновременно командовал нашим отделением из 13–14 человек. Фамилии у нас обоих были украинские, и он сразу обратил на меня внимание:

— Откуда родом?

— Из Сталинграда.

— Я думал, с Украины. Ну-ка давай глянем, как ты на кулачках.

Это означало помериться силами, поставив локти на стол — кто кого прижмет сцепленным кулаком. Силенка у меня имелась, и я минуты три поупирался, пока Хомченко с явным усилием не прижал мою руку столу.

— Слабак еще, — объявил старший сержант, что было не совсем справедливо.

Манохина и еще нескольких новобранцев он прижал столу своей разлапистой ладонью с маху. Такой вот способ знакомства был у нашего помкомвзвода. Запомнился первый солдатский ужин-обед. Перловка, слегка пахнущая мясом, большие ломти серого хлеба горячий чай. Желтый сахар-песок отсыпали прямо в алюминиевые кружки, одна небольшая ложка. Кого-то назначили в наряд, а я долго ворочался на жестком шуршащем матраце. Потом заснул, словно провалился. Подняли в шесть часов утра, еще в темноте. Потом умывание и завтрак: каша, хлеб и чай. Я заметил, как жадно ели многие новобранцы. Наголодались за зиму.

Занятия начинались с утра и шли целый день. Боевая, строевая подготовка, химзащита, тактика, ну и прочее. И, конечно, политзанятия. Политзанятия проводил политрук, иногда наш взводный. Политрук являлся с газетами и читал нам статьи о большом значении разгрома немцев под Москвой. Часто он путался и читал одну и ту же статью раза по два-три.

Какими бы наивными мы ни были, но повторение патриотических фраз надоедало. Кроме того, до нас дошло, что наше наступление выдыхается, и хотя немцев от Москвы отогнали, к весне 1942 года Красная Армия перешла на большинстве участков к обороне.

Степан Карпович Хомченко служил в армии года три. Насколько я помню, в роте из числа воевавших было человек пять. Среди них — Хомченко и наш взводный, Малышко, спокойный, рассудительный младший лейтенант. Хомченко с Малышко дружили, иногда вместе выпивали (от солдат разве что скроешь!), вели долгие беседы по вечерам, что не нравилось лейтенанту Иванову.

Иванова в роте недолюбливали. Хотя он закончил в тридцать восьмом году полный курс пехотного училища, но не участвовал в финской войне, и теперь вот оставался в тылу, натаскивая новобранцев. Лейтенанту казалось, что его подозревают в трусости, хотя он подавал рапорта с просьбой направить на фронт.

Кроме того, имелись некоторые мелочи, которые казались нам смешными. Утром и вечером полк строили на поверку. Иванов — распространенная фамилия, среди командиров рот их было три. По старой армейской привычке иногда ротного выкликали «Иванов-второй». Ну и чего тут такого? Имелся «Иванов третий», командир роты связи. Тот воспринимал это спокойно.

Нашего Иванова задевало, что он «второй». Потому что «первый» был даже не кадровый военный, а призван из запаса и, конечно, не обладал такими глубокими военными знаниями, как наш Иванов. Кроме того, ротному по какой-то причине не присваивали звание «старший лейтенант», хотя большинство командиров рот были старшими лейтенантами, а некоторые капитанами. Может, у него срок не подошел? А может, допустил какую-то оплошность.

По этим причинам лейтенант бывал раздражителен, заставлял взводных гонять нас, чтобы добиться хороших показателей в учебе. Рота была нормальная, такая, как все. В чем-то обгоняла соседей, по некоторым дисциплинам отставала.

Не слишком хорошо шли дела с изучением уставов. Там многое приходилось просто зубрить наизусть. Особенно устав караульной службы, правила применения оружия, порядок приема и сдачи поста. Ведь много было сельских ребят с образованием 4–5 классов, которые старались, но безбожно путались в частоколе казенных фраз.

То же самое и с химзащитой. Зарин, заман, иприт… Как они действуют на человека, за сколько секунд надо одеть противогаз и что делать после окончания химической атаки. В каком порядке обеззараживать обувь, одежду и так далее. Капитан-химик был нудный и требовательный, жаловался на нас ротному, когда мы засыпали под его монотонный бубнеж.

По физподготовке наша рота, благодаря Хомченко, опережала многих. Он сбил костяк физически крепких ребят, куда вошел и я. Через месяц «крутили солнце» на турнике, освоили брусья, зловредного «коня», о который расшибали колени (и мошонку) немало слабых курсантов. Заняли второе место в полку по футболу и метанию учебных гранат.

Неплохо была поставлена боевая подготовка. Мы научились с завязанными глазами разбирать «трехлинейку», изучили автомат ППШ и пулемет Дегтярева. Но боевые стрельбы проводились только из «трехлинейки» два раза в месяц по три патрона. Автомат и пулемет мы знали только теоретически. Нормы из винтовки я выбивал на «хорошо» и «отлично», в дальнейшем это отразилось на моей военной судьбе.

Занятия делились на любимые и «обязаловку». Как и большинство солдат, мы терпеть не могли строевую подготовку. Тем более, большинство ребят первые два месяца ходили в гражданской одежде. Кое-кому заменили только обувь и совсем уж ветхие пальтишки. Зато в один из солнечных мартовских дней после бани выдали новое белье, гимнастерки, ботинки с обмотками, шаровары, пилотки со звездочками.

Пошла веселее и строевая подготовка. В военной форме мы чувствовали себя настоящими солдатами. Много занимались тактическими занятиями. Одно отделение занимало окопы, а два других наступали. Шли в атаку, оборонялись. Воевали хоть и с деревянными винтовками, но с большим азартом.

Пулеметы имитировали деревянными трещотками, а бойцов с трещотками именовали только «пулеметчиками». От этого случались нешуточные обиды (мальчишки ведь!), поэтому трещотки выдавали по очереди. На всю роту имелось штук восемь боевых винтовок и один учебный пулемет Дегтярева.

В апреле-мае ухудшилось питание. Возможно, это обычное явление, связанное с весенним периодом, но суп стал совсем жидким, а вечером вместо каши тоже наливали суп или постные щи, которые не давали сытости. Есть хотелось постоянно. Командиры объясняли урезанные пайки активизацией боевых действий на фронте. Продукты идут в первую очередь в боевые части.

К таким объяснениям мы относились с понятием, тем более 12 мая 1942 года началось мощное наступление на Харьков. Несколько дней Юрий Левитан своим неповторимым торжественным голосом передавал победные сводки и перечислял взятые города. Затем все затихло. Лишь спустя несколько недель до нас дошли слухи о трагической судьбе армий Юго-Западного фронта.

В конце мая, после очередных стрельб, меня перевели во вновь сформированную роту противотанковых ружей (ПТР). Я сразу обратил внимание, что сюда собрали наиболее крепких ребят, имеющих хорошие показатели по стрельбе.

Командир роты, старший лейтенант с орденом Красной Звезды (редкая вещь для сорок второго года!), разъяснил прибывшим, что мы теперь не просто пехота, а бронебойщики. Не каждому доверяют быть ударной силой в борьбе с танками, а нам доверили. Гордитесь!

Витя Манохин, мой приятель, в «особую роту» не попал. Стрелял он неважно, да и физически был не слишком силен. Зато мы снова оказались вместе со старшим сержантом Хомченко. Правда, он уже не был моим командиром, а числился обычным курсантом.

Противотанковое ружье системы Дегтярева показалось мне несуразной и неуклюжей штуковиной. Длиной два метра и семнадцать килограммов весом. Согласно техническим данным ружье пробивало на 300 метров броню толщиной 35 миллиметров, а на 100 метров — 40. В учебном классе висели таблицы с изображением немецких танков. Но таблицы были устаревшие. Ротный, воевавший под Смоленском, этого не скрывал. Рассказывал, что бои 1941 года, а особенно разгром под Москвой, заставил фрицев усиливать броню танков.

— Эти консервные банки, — показывал он на изображения легких машин Т-1 и Т-2, — вы вряд ли встретите. А вот на Т-3, по нашим данным, лобовую броню усилили в два раза… возможно, и больше.

Я быстро сравнил цифры со старой таблицей, получалось миллиметров сорок. А танк Т-4, один из самых многочисленных в немецких войсках, имел броню более 50 миллиметров.

Но командир роты был неплохим учителем. Он сумел убедить нас, что у танка достаточно уязвимых мест. Мы изучили подробно все слабые места немецких «панцеров». Борт, моторная часть, гусеницы — все это могло быть пробито и выйти из строя после точного попадания бронебойно-зажигательной пули.

Старший лейтенант постоянно напоминал о необходимости не торопиться и после нескольких выстрелов менять позицию. Наряду с теорией мы стали ходить на стрельбище. Ружья несли парами, на плече. Скажу, что это довольно неудобно. Шагать надо было точно в такт напарнику, иначе ружье сильно натирало плечи.

Первые боевые стрельбы запомнились сильной отдачей. Приклад, несмотря на мягкую подкладку, бил с такой силой, словно тебя колотят кулаком в плечо. Постепенно приспособились. Тем более, в бронебойщики брали ребят крепких.

Стреляли немного. В основном налегали на теорию, которая нам осточертела. Но вскоре патронов выделять стали больше. Однажды я выпустил штук пятнадцать патронов сразу. В металлические плиты, дзоты и даже в трофейный польский танк TP-10 с 20-миллиметровой броней. Наши танки никогда в качестве мишеней не использовались.

Польский танк я пробил с расстояния 300 метров. Он даже задымился. Горели остатки масла, скопившиеся в поддоне. Потом долго рассматривали пробоины. Наверное, у всех была одна и та же мысль — у немцев танки гораздо сильнее.

Учеба в роте ПТР длилась немногим больше месяца. В первых числах июля срочно сформировали маршевую роту в количестве 250 человек (бронебойщики вошли в нее взводом), и нас повезли на юго-запад.

Мы попали на Брянский фронт. Вся маршевая рота пополнила стрелковый полк, понесший большие потери в предыдущих боях. Никто не вспомнил, что я учился на бронебойщика. Получил винтовку, сто патронов, две гранаты РГД-33 и встал в строй.

Хомченко, Манохин, я и еще человек двадцать из учебного полка — попали в одну роту, которая насчитывала всего 30–35 человек. Командиром роты назначили лейтенанта «Иванова-второго». До него командовал младший лейтенант Баранов, парнишка лет девятнадцати, закончивший ускоренные шестимесячные курсы. Он уцелел один из всего командного состава роты в боях под Старым Осколом.

Ввиду малочисленности роты ее разделили на два взвода, одним из которых поставили командовать Никиту Хомченко. Меня и Витю Манохина он забрал к себе. Удивительно, но Иванов спорить не стал. Во взводах имелось по два ручных пулемета. Станковый «максим» и противотанковое ружье лейтенант оставил как главную ударную силу в своем личном распоряжении. Расчет ПТР укомплектовали раньше, и мои познания как бронебойщика не пригодились. Автоматов в роте было штук семь, в основном у командиров взводов и отделений. Зато подвезли достаточное количество патронов, гранат и бутылок с горючей смесью (КС).

С дороги хотелось есть, а еще больше пить. Оказалось, что харчи привозят после заката, а за водой надо идти в сгоревшую деревню, километрах в трех от нас. Иванов отрядил группу человек шесть, мы собрали все имеющиеся фляги. В основном тяжелые, из желтого стекла, алюминиевых было мало.

Здесь я впервые попал под бомбежку. На восток шли три тройки «Юнкерсов-87» под прикрытием двух истребителей. Нас спасло то, что мы уже добежали до сгоревшей деревни и сумели укрыться среди разных обломков. «Мессершмитты», спикировав едва не до земли, сбросили несколько мелких бомб и прострочили обломки из пушек и пулеметов.

Никто из нас не пострадал, но страху натерпелись. Витя Манохин и я прятались за большой русской печью. Снаряд отколол кусок трубы, а пули подняли фонтанчики земли метрах в пяти от нас.

С водой вышла неувязка. Мы рассчитывали на ведра, которые имеются возле каждого колодца, но забыли, что идет война. Ни ведер, ни веревок поблизости не оказалось. Связали брючные ремни и прицепили к ним флягу. Один из ремней оборвался. Долго шарили, пока не нашли глиняный горшок литра на три. Как уж он уцелел в сгоревшей деревне — непонятно.

Самый догадливый из нас предложил использовать телефонный провод и привязать к нему горшок. В общем, провозились часа два. Но принесли горшок и полтора десятка фляжек пахнущей тиной воды. Мутной, зато холодной. Ожидали, что нас будут ругать за долгое хождение, но лейтенант Иванов приказал передать воду старшине и занять боевые места.

С запозданием мы разглядели воронки, а в стороне накрытые изорванными шинелями четыре трупа наших товарищей. Несколько раненых отправили в медсанбат. Рота, едва успев пополниться, сократилась за полдня на десяток человек. Хомченко раздраженно рассказывал, как все случилось. Когда мы ушли за водой, бойцы стали занимать места, подравнивали кое-где обвалившуюся траншею, оборудовали огневые точки. Возник спор из-за единственной землянки. Вторую забрал для себя, старшины и телефониста лейтенант Иванов, оборудовал что-то вроде ротной канцелярии. Немцы дождались, когда увлеченные суетой бойцы потеряли осторожность, и открыли огонь, вначале из пулеметов, а затем пустили в ход минометы.

— У них там целая батарея, — матерился Хомченко. — Штук сто мин высыпали. Кто метаться начал, все под пули да осколки попали. Кричишь, а они глаза вылупили и мечутся. Слушай, Василий, раз ты без бронебойного ружья остался, назначаю тебя командиром второго отделения.

— А первым кто командовать будет? — вырвалось у меня.

— Леня Михеев.

— Он же и помкомвзвода будет? — с долей ревности спросил я.

Дело в том, что прибывший с нами из учебного полка Леня Михеев, худощавый, невзрачный, ничем не выделялся. Себя как выдвиженца в «особую бронебойную роту» я считал более подходящей кандидатурой. Забыл лишь о том, что Михеев успел повоевать. Получил ранение и знал, что такое война, о которой я имел пока представление из газет и кино.

— Так что, товарищ младший сержант, ищи медные треугольники на петлицы.

— Где их найдешь…

— С убитых снимешь, — резко ответил Хомченко. — Или из консервной банки вырежешь. И больше дурацкими вопросами меня не загружай. Проверь пулемет, чтобы работал как часы. Ясно?

— Так точно!

— С Михеевым держитесь дружно. У него силенок поменьше, чем у тебя, зато башка варит. Вы моя главная опора.

Последующие дня четыре были похожи один на другой. С утра и после обеда немцы открывали огонь из минометов. Хотя мы выкопали «лисьи норы», углубили траншею и уже не метались под обстрелом, но потери несли. Каждый день в роте кто-то погибал, двоих-троих отправляли в санбат.

Раны от мин были, как правило, тяжелые. Острые осколки ломали ребра, руки, пробивали грудь. Люди истекали кровью. Думаю, что не меньше половины пострадавших умирали в санбате или по пути.

— Вася, это же мясорубка, — не выдержав, шептал Витя Манохин, мой сосед по улице из бесконечно далекой Бекетовки. — Сколько наших уже поубивало, а мы ни одного фрица не ухлопали.

Может, и ухлопали. Мы тоже стреляли в ответ, но до немецких позиций было метров шестьсот, разве что из пулемета достанешь. Но «максим» лейтенант Иванов хранил в специально вырытом погребке, перекрытом сверху слоем бревен. Стрелять из станкового пулемета и ПТР он запрещал, берег для отражения атаки.

У меня в отделении разбило единственный «Дегтярев». Смяло пламегаситель, оторвало сошки. Ребят-пулеметчиков не задело, они сидели внизу. Ротный поднял ругань. Я стоял поблизости и уловил отчетливый запах водки. Это лейтенант выпивает. Мы и сами были не прочь от такой жизни хватнуть стакан и хоть ненадолго забыться. В душном степном воздухе висела зловещая тишина, если не считать минометных обстрелов и гула идущих на восток самолетов. Но водку нам не выдавали, а деревень поблизости не было.

Вызывала тревогу канонада, которая шла далеко на востоке. Неужели немцы прорвались? А если так, то в открытой степи танки сомнут и раздавят нас. Из артиллерии на правом фланге стояла батарея короткоствольных «полковушек», на которую надежды было мало.

На весь батальон имелось штук восемь ПТР, а «полковушки» прикрывали сразу два батальона — полтора километра степи. Правда, почти у каждого бойца кроме обычных РГД-33 имелись противотанковые гранаты. Но на открытой местности эти штуковины весом 1200 граммов были неэффективны.

Еще в учебном полку на тренировках я один из немногих сумел забросить противотанковую РПГ-40 метров на двадцать пять, но для этого приходилось подниматься в рост, то есть подставлять себя под пули. Да и то на такое расстояние бросали гранаты всего несколько физически крепких ребят. У остальных РПГ-40 летели метров на десять-пятнадцать. Запалы у этих гранат были очень чуткие, их разрешали вставлять непосредственно перед боем. Но ведь бой не по расписанию начинается. Появятся танки, стрельба, взрывы, а ты с запалом возишься. Кроме того, заряженная граната взрывалась от малейшего удара.

Бутылки с горючей смесью (немцы их называли «коктейль Молотова») были гораздо эффективнее. На учебе в Камышине я метров за сорок сжег бревенчатый макет танка, обложенный обрезками железа. Жар от «коктейля» был такой сильный, что металл плавился и сползал потеками буро-фиолетового цвета. Но от бутылок с КС все шарахались, как черт от ладана. Липкая масса сжигала человека живьем, если бутылка случайно разбивалась в руках или под ногами.

Вот с таким настроением мы вслушивались в звуки орудийных раскатов и ждали, когда появятся немцы. Пока же бои шли в стороне, и мы надеялись на подкрепление. Подкрепление пришло. Целых двенадцать 122-миллиметровых гаубиц, которые срочно закапывали на окраине сгоревшей деревни.

А пулеметчик Костя Черняк, бывший слесарь из МТС, достал где-то напильник, молоток и пообещал, что «Дегтярева» починит. Лобастый, широкий в плечах, Костя объяснял мне:

— Механизм работает, а это главное. Ну, отпилю от ствола дюйма четыре, сошки с напарником смастерим. Завтра снова с пулеметом будем. А то разорался лейтенант, что лучше бы нас убило, а ручник целый остался, так?

— Конечно, не так, — обнял я за плечи Костю.

Хороший он был парень. Отца убили, мать осталась одна с двумя младшими сестренками в оккупированном Брянске. А пулемет он наладит, я не сомневался. У таких лобастых всегда упрямства хватает.

Удивительно, но я до сих не знаю, где принял свой первый бой и где дислоцировался наш полк. Северо-западнее Сталинграда, за Доном… вот, пожалуй, и все координаты. Пришли сюда ночью, ждали, зарылись в траншеи, не зная, что происходит и где сейчас немцы.

Ненужная порой секретность лишала нас информации. Мы питались слухами. Не знали, что 24 июня три армии генерала Вейхса (в том числе одна танковая) начали наступление из района восточнее Курска. Третьего июля они прорвали оборону в районе Воронежа, окружили крупные силы Красной Армии, уничтожили большое количество людей и военной техники, а 40 тысяч бойцов и командиров попали в плен.

Наступление продолжалось стремительно, и положение наших войск во второе военное лето было, по мнению многих историков, еще тяжелее, чем летом 1941 года. Наша дивизия и полк пока не были введены в бой. Но все чаще звучало слово «Сталинград». Не так далеко от нас был Дон, а от него всего в 70 километрах — Сталинград. Так начиналась Сталинградская битва. Пока шли бои на дальних подступах.

Семнадцатого июля был сформирован Сталинградский фронт. Наши войска дрались в прокаленных донских степях, отступая, попадая в окружение, снова контратакуя. Нашему полку это еще предстояло.

Кормежка у нас была неплохая. Мимо гнали гурты скота, и хозчасть полка получала достаточно мяса. В то же время отступление наших войск, перерезанные немцами дороги лишали нас подвоза боеприпасов, медикаментов, курева, ну и, конечно, спирта.

Как-то вечером мы собрались в землянке у Никиты Хомченко. Поводов было более чем достаточно. Во-первых, нашему командиру взвода присвоили звание «старшина». Во-вторых, ушлый пулеметчик Костя Черняк сумел отремонтировать свой «Дегтярев». Вместе с помощником обрезали смятый пламегаситель и поврежденную часть ствола, сделали самодельные сошки, которые хоть не складывались, но служили не хуже заводских.

Пулемет получился куцый, из ствола выбивало полуметровый сноп огня, а сильная отдача снижала точность стрельбы. В любом случае метров на двести это «произведение» цель доставало неплохо. Автоматического оружия не хватало, так что и такой пулемет в бою был нужен.

Ну а главное, Костя Черняк раздобыл литр спирта. У хозяйственников заглох грузовик ЗИС-5, и они ковырялись целый час, с тревогой глядя на безоблачное небо. Одиночный грузовик — хорошая мишень для любого немецкого самолета. Костя вызвался помочь и как бывший слесарь быстро нашел неисправность.

— Чмошники пол-литра хотели зажать, — рассказывал Черняк. — А у самих полные канистры.

Выпили, оживились, стали вспоминать довоенную жизнь. Костя признался нам (до этого почему-то скрывал), что дня за три до ухода на фронт женился, ждал ребенка. Старшина Хомченко это одобрил и спросил нас с Манохиным:

— Ну, а вы хоть успели с девками пообжиматься?

— А как же, — торопливо ответил Витя Манохин.

— И остальное попробовали? — жмурился подвыпивший взводный.

Витя что-то промямлил. Врать ни он, ни я не хотели. Слишком быстро пришла война, не дала времени нам побыть с женщинами. Потом говорили о немецком наступлении и высказывали догадки, почему нас пока не трогают. Может, наше командование тоже удар готовит?

— Чем ударять? Хреном, что ли? — разливая спирт, выругался Хомченко. — Вы хоть один наш самолет видели?

— Видел. Кукурузник вчера пролетал, — сказал Манохин.

Все невесело посмеялись. Ни самолетов, ни танков поблизости от нас не было. Вот дивизион гаубиц привезли, значит, к чему-то готовимся. В землянку заглянул ротный Иванов. Мы ожидали, что он начнет нудить насчет выпивки, но ротный выглядел каким-то растерянным. Даже принял приглашение выпить с нами — небывалый случай. Мы с запозданием разглядели, что его тоже повысили в звании. На петлицах гимнастерки висели уже по три кубика.

— Поздравляем, товарищ старший лейтенант, — поднял кружку Хомченко. — За вами не угнаться. Скоро майором будете.

Выпили. Иванов неохотно пожевал кусочек сала, оглядел нас:

— Хорошие у тебя ребята, старшина. Водкой слишком не увлекайтесь. Ночью посты почаще меняй. С правого фланга отдельный батальон окапывается. Выбери время, сходи к ним, уточните секторы обстрела.

— А что такое? — сразу насторожился много чего повидавший Хомченко.

— Пока ничего.

— Удара от немцев ждем? — продолжал допытываться старшина.

— Ждем. Но пока тихо.

— Тихо! Фрицы-то на колесах. Не успеешь оглянуться, танки уже здесь будут.

— Ладно, — поднялся Иванов. — Подъем в пять утра. Закругляйтесь.

Как я пережил следующий день? Сам не знаю.

Сначала на рассвете на гаубичный дивизион свалилась шестерка «Юнкерсов». Еще несколько штук в сопровождении истребителей прошли вдоль линии обороны. Заодно бомбили штаб полка, склад с боеприпасами и продовольствием.

Война сразу показала свое лицо. Стоял сплошной грохот, все заволокло рыжей глинистой пылью. Я забился в «лисью нору», но земля стала осыпаться. Когда вылез из нее, стена траншеи осела и завалила дно. Я кое-как выдернул винтовку и пополз прочь.

В полумгле едва не стукнулись лбами с Витей Манохиным. Он хотел что-то сказать, но грохнуло так сильно, что мы на какое-то время оглохли. Все, нам конец! Еще одна бомба… Но бомбы рвались, а мы оставались живыми.

Потом все стихло. Немцы нанесли удар с целью сразу прорвать оборону. От гаубичного дивизиона осталось три-четыре орудия. Накрыло минометчиков. В землянку соседней роты набилось бойцов, как селедки в бочку. На ее месте из рыхлой земли торчали обломки бревен, нижняя половина человеческого тела, сломанная винтовка.

Бойца вытащили за ноги, он был мертв, измят и переломан. Остальные тела так и остались под слоем земли. Копаться не имело смысла. Потом, словно накликали, появились танки, которые подогнали ночью. У немецких «панцеров» тихий, почти бесшумный ход, и в атаку они двинулись с расстояния километра.

Примерно двадцать машин, штук восемь бронетранспортеров и пехота. Я ожидал, что от нашей артиллерии и соседнего батальона ничего не осталось. Но в стрелковых ячейках возникали все новые фигуры. Вспомнил, что являюсь командиром отделения, и обошел свой участок.

Костя Черняк вытирал слезы. Погиб его дружок, второй номер расчета. Ни имени, ни фамилии его не запомнил, знаю, что жили на одной улице и вместе учились. Как мы с Витей Манохиным. Кроме пулеметчика убило еще одного бойца, а один пропал без вести. Ребята говорили, что его разорвало прямым попаданием, другие утверждали — сбежал ночью.

Раненых не было, но почти все были контужены или оглушены. Я копался в земле, нашаривая вещмешок и гранаты в нише. Вещмешок нашел, а все остальное завалило землей. Но уже подносили ящики с патронами, гранатами и горючей смесью.

Я распоряжался, вставлял капсюли в гранаты, а меня кто-то упорно тянул за рукав. Боец, без каски, в рваной гимнастерке, дергая щекой, просил разрешения «отбыть» в санбат.

— Ранен, что ли?

— Нет… контужен шибко. Ничего не слышу, и голова не соображает.

— Бери винтовку, гранаты. Становись вон там.

Боец тоскливо вздохнул, но приказ выполнил.

Открыли огонь гаубицы, затем короткоствольные полковые пушки. В батальоне, прибывшем вечером, имелись «сорокапятки». Танки шли быстро, уклоняясь от фугасных разрывов тяжелых гаубиц. Я приготовил две бутылки с горючкой. Немецкая пехота отстала, а танки через считаные минуты сомнут траншею.

Редкие взрывы гаубиц не достигали цели. Дуэль между легкими пушками и танками складывалась тоже не в нашу пользу. Хотя два Т-3 уже дымили, осколочные снаряды выбивали расчеты противотанковых пушек. От прямого попадания перевернулась «полковушка», придавленный щитом артиллерист кричал тонко и пронзительно.

К нему на помощь кинулись артиллеристы соседнего расчета, приподняли орудие, вытащили товарища и сами попали под взрыв снаряда. Хлопали противотанковые ружья. Хомченко, тоже с двумя бутылками КС, стоял на коленях, выглядывая ближайший танк.

Артиллерия сумела остановить часть «панцеров», но несколько штук утюжили траншею. Тяжелый Т-4, еще старого образца, с коротким стволом, наехал на противотанковое ружье, согнув его, как кочергу. Оба бойца бежали, пригнувшись, к ним присоединились еще человек пять. Пулеметы Т-4 их не доставали, выстилая веер пуль над головами.

Немецкие танкисты в азарте увеличили скорость, левая гусеница обвалила край траншеи, пулемет и пушка выстрелили одновременно. Из кучки бежавших в нашу сторону людей уцелели всего двое. Возле дымящейся воронки ворочалась половинка человека. Такого не может быть!

Боец из последних сил приподнялся на руках. Его привалило землей и оторвало ступни. Он сумел пробежать еще несколько шагов. Не проковылять, а именно пробежать, прежде чем очередь в спину свалила его лицом вниз. Но и Т-4 с усиленной броней ворочался всей своей двадцатитонной тушей, застряв в обвалившейся траншее. Левая гусеница гребла дно, а правая, бешено вращаясь, выбрасывала фонтан земли на бруствере.

Хомченко пихнул меня, и мы побежали к танку. Нас опередил боец с обычной гранатой РГД-33. Он бросил ее, взрыв не причинил вреда застрявшей машине. Из бокового люка высунулся танкист с необычно коротким автоматом и дал очередь в бойца. Наверное, ранил. Высунулся по пояс, собираясь добить наверняка.

— Щас я тебе, блядина…

Старшина кинул обе бутылки, одну за другой. Одна шлепнулась во взрытую землю и не разбилась, вторая растеклась горящей лужей возле застрявшего танка.

— Бросай, чего смотришь! — кричал Хомченко.

— Далеко. Не достану.

— Бросай!

Обе мои бутылки тоже не долетели, но возле танка горел уже костер из трех разбившихся бутылок. Старшина, оттопырив зад, упираясь локтем о бруствер, стрелял в танкиста из нагана. Выронив автомат, тот уцепился за броню, чтобы не вывалиться.

— Товарищ сержант, возьмите.

Боец совал мне РГД, которая против танка бесполезна. Но это было лучше, чем ничего. Я схватил гранату и подбежал к Т-4. Хотел забросить в открытый боковой люк, но не попал. Граната отскочила от брони и взорвалась, разметав лужу горючей жидкости.

Потеки «коктейля Молотова» горели на гусеницах, бортовой броне Т-4. Танкист с коротким автоматом ворочался и кричал нечеловеческим голосом — у него загорелись волосы. Подбежал Витя Манохин. Я выдернул у него из рук винтовку и дважды выстрелил в люк. Оттуда высунулась рука с пистолетом. Выстрелы в упор заставили меня шарахнуться прочь.

Открылся верхний люк, показалась голова в круглом металлическом шлеме-колпаке. Я пальнул в колпак, Хомченко, раздобыв где-то «лимонку», уже карабкался на танк. Бросил ее внутрь и, скатившись, крикнул:

— Разбегайтесь! Сейчас рванет.

Но я стоял, как остолбенелый. Продолжал живьем гореть и кричать танкист. Тот, в колпаке, лихорадочно карабкался из верхнего люка. Не успел. Граната гулко хлопнула, и голова в колпаке исчезла. Затем из люков пошел дым.

Дальнейшее вспоминается, как цепь разорванных эпизодов. Еще один танк поджег старший лейтенант Иванов. Он бросил бутылку с горючей смесью точно на трансмиссию, и мотор вспыхнул через минуту. Но танкисты, клубком выкатившиеся из всех люков, расстреляли его из пистолетов. Мы считали Иванова придирчивым, вредным, способным только читать нотации, и поговорили по-человечески лишь один раз, вчера вечером. И старшим лейтенантом он проходил меньше суток. А оказался смелым и решительным командиром.

С танкистами мы схватились врукопашную. Их было пять человек. Погиб мой друг Витя Манохин. Он кинулся на них со стеклянной флягой, единственным оружием, которое у него оставалось, винтовку ведь я забрал. Фрицы успели застрелить его и еще одного бойца. Я ударил прикладом кого-то по шлему, поскользнулся и упал.

Старшина Хомченко сцепился с танкистом, они катались по земле, а другой топтался рядом, выбирая момент, чтобы выстрелить в Степана. Нас выручил Костя Черняк со своим обрубленным «Дегтяревым». Пулемет грохотал, как из железной бочки, выбрасывая сноп огня. Костя уложил троих танкистов, один скатился в траншею и убежал. Того, с кем боролся Хомченко, я оглушил ударом приклада. Танк полыхал вовсю, мы оттащили в сторону своих погибших и оглушенного фрица. А боец, который кидал гранату в первый танк, успел подобрать пистолеты. Потом танк взорвался, башню перекосило. Хомченко набил патронами наган и показал уцелевшему танкисту на горящую машину:

— Шагай туда… там все твои.

Немец, худой, смуглый (или чумазый), тяжело дышал и затравленно озирался. Пулемет Кости Черняка грохнул коротко и оглушительно. Танкиста переломило, как куклу, он падал словно по частям на подламывающихся коленях, пытался подняться, потом свалился. Нога, в коротком добротном сапоге с рубчатой подошвой, продолжала дергаться.

Бойца, который бросал РГД в тот первый танк, звали Федором Машковым. Он подал мне блестящий маузер, подобранный возле убитых. Мечта! Правда, кобуры не было, но можно заткнуть за пояс. Хомченко бесцеремонно выдернул его у меня, оттянул колодку. Из казенника вылетел блестящий патрон, похожий на наш, от автомата ППШ. В обойме оставались еще два патрона.

— Возьми лучше «вальтер». К маузеру патронов не найдешь, да и заедает он часто.

Федор неохотно отдал мне «вальтер», массивный, с тонким хищным стволом. На этом дележка оружия закончилась. На левом фланге шла стрельба. Хомченко, взявший на себя обязанности командира роты, распределял остатки бойцов, готовясь к новой атаке.

В роте осталось человек двадцать, и если бы фрицы продолжили атаку, то наверняка вышибли бы нас. Но они отступили, потеряв четыре танка, бронетранспортер и десятка три убитых. Еще два или три танка получили повреждения.

Немцы посчитали потери значительными, тем более два «панцера», в том числе тяжелый Т-4, сожгли непосредственно в окопах без всякой артиллерии. Закидали примитивными пивными бутылками с «коктейлем Молотова», а экипажи, подготовленные и обученные, перебили или просто задушили.

Оставшиеся танки отошли и дали нам часа полтора передышки. Хомченко вспомнил, что я учился на бронебойщика, и передал мне бесхозное ПТР системы Дегтярева. Вторым номером я взял Федора Машкова.

— Командира отделения мы всегда найдем, — объяснил мое понижение в должности Хомченко. — А хороших бронебойщиков сходи, поищи. Тем более на счету у нас уже есть один танк.

Я молча кивнул, соглашаясь с ним. Какие, к чертям, отделения, если от роты два десятка людей осталось! Убитых стаскивали в дальний ход траншеи, хоронить решили ночью. Но что-то мне подсказывало, что ночь мы не продержимся.

Сходил попрощался с Витей Манохиным. Маленьким, щуплым одноклассником и соседом по улице. Он погиб в первом бою, а ведь вчера мы мечтали довоевать до победы. Какая, к черту, победа, если весь угол траншеи завален трупами! И это только из нашей роты и батареи «полковушек».

Вернулся на свое место. Роту пополнили тыловиками и отступающими бойцами, выловленными на дороге комендантским взводом. Некоторые упирались. Запомнилось, как один кричал:

— Все дороги нашими трупами завалены. Немец бьет, а мы даже ответить не можем.

Сержант из комендантского взвода тихо проговорил:

— Ты чего панику разводишь?

И взвел затвор автомата. Он был выпивши и даже слегка пошатывался. Сейчас даст очередь… Но боец замолчал, прикрывая лицо руками, и сержант пошел прочь.

А через полчаса передышки по нам ударили минометы. Что самое паршивое на войне? Вши, бомбежки и минометный обстрел. Так говорят бывалые солдаты. Фрицы, наверное, приготовили мин с расчетом на две войны. Вой не смолкал ни на минуту. «Подарки» калибра 81 миллиметр и весом три с половиной килограмма сыпались то сразу пачками, то равномерно по одной-две штуки, выматывая нервы. Фугасные, осколочные, дымовые и даже, изредка, новой конструкции прыгающие мины. Дополнительный заряд подбрасывает их на высоту двух метров, и они взрываются, осыпая сверху траншею и окопы, как шрапнель. Артиллерия против минометов бессильна, по крайней мере, с тем количеством снарядов, которые мы имеем. Минометы прячутся в узких окопах, вспышка при выстреле небольшая, и нащупать их не просто.

Эти бесконечные разрывы в дыму уже не просто выматывают, а ломают людям нервы. Рядом накрывает взрывом товарища. Он прятался в «лисьей норе», осколки его достали сквозь слой земли, а взрывная волна расплющила мертвое тело. Санитары тащат другого бойца, которого словно облили красной краской, он весь изрешечен осколками.

Двое красноармейцев, не выдержав, бегут прочь. Кто-то их окликает, но все заглушает грохот, и они исчезают а дыму. Все это длится часа два подряд, потом «на закуску» нам выбрасывают с полсотни шестидюймовых снарядов. Они выворачивают воронки диаметром метров пять и глушат людей. Это если не прямое попадание. Прямое попадание не оставляет от человека ничего, кроме клочков ткани, ну, может быть, оторванной стопы вместе с ботинком.

Так исчез сержант Леня Михеев, которого мы опознали по оторванной кисти руки и клочьям гимнастерки. Хороший, веселый парень, на которого я вчера надулся, что именно его, а не меня назначили помкомвзвода.

Наконец обстрел прекращается. Траншея завалена землей, над которой поднимается тающая пелена дыма. Теперь жди атаки. Мы знаем это и без командиров. Хомченко, проваливаясь в рыхлую землю, считает оставшихся в наличии людей. Легко раненных не отпускает. Да и где сейчас медсанбат, никто не знает. Скорее всего эвакуирован. Появляются танки. Это уже не лихой наскок, как в первый раз. Штук пять тяжелых Т-4 прощупывают нас снарядами с расстояния километра. Наши уцелевшие орудия молчат. Немцы технику берегут (впрочем, как и своих людей) и пытаются обнаружить огневые точки. А вдруг подвезли еще артиллерию?

Это дает нам время подготовиться к отражению атаки. Федя Машков приносит две коробки бронебойных патронов, гранаты, сухари и фляжку водки. Мы отхлебываем по несколько глотков и грызем сухари. Костя Черняк со своим обрубленным пулеметом присоединяется к нам.

Мы все думаем об одном. Когда немцам надоест стрелять, они рванут вперед. От батареи «полковушек» осталось всего одно орудие, в батальоне соседей не больше двух-трех «сорокапяток». Ну, еще наши ружья, слабые против Т-4.

На этот раз нас атакуют с левого фланга, но саперы успели понаставить там мин. Два танка налетают на «тарелки» и останавливаются с перебитыми гусеницами. Остальные «панцеры» усиливают огонь и пытаются вытащить поврежденные машины буксирными тросами.

Мощный тягач тащит застрявший танк, но получает снаряд в слабо бронированный борт и загорается. Ого, у нас остались еще гаубицы! По неподвижным мишеням они бьют от сожженной деревни довольно точно. Один из танков, хорошо набитый боеприпасами и с полными баками бензина, взрывается огромным оранжевым шаром. От него остается лишь днище и развороченные боковины с торчащими обрывками гусениц.

Экипаж и ремонтники уничтожены пулеметным огнем или взрываются на противопехотках. Крики о помощи хорошо слышны и немцам, и нам. Фрицы умеют мстить, я это уже усвоил. Все танки с левого фланга отходят назад, а потом вместе с тяжелыми Т-4 наваливаются на стык нашего полка и отдельного батальона.

У меня появляется цель. Вернее, две. Т-4 находится ближе ко мне, но пулями ПТР его не взять. Я стреляю в более легкий Т-3. Расстояние метров триста пятьдесят. Зря я это затеял! Поторопился. Пули танк не берут, а рядом с нами взрывается снаряд. Федя Машков тянет меня на дно траншеи. Убираем вниз свое двухметровое ружье. «Сорокапятки» неподалеку бьют часто и звонко, словно вколачивают гвозди. Один из танков остановился, теперь пора высовываться и нам.

Снова чертов Т-4 с его толстой броней. Целиться надо только в гусеницы. Посылаю три пули подряд. Ответный снаряд калибра 75 миллиметров вдребезги разбивает пулемет «максим». Кажется, расчет погиб. Снова целюсь и нажимаю на спуск. Немецкий танк Т-4, махина почти три метра высотой, широкий и кажется приплюснутым из-за своей плоской башни.

— Подавись, сволочь!

Я, кажется, попадаю в гусеницу. Нет, она не перебита. Но танк, словно споткнувшись, разворачивается, подставляя борт. Снова выравнивает курс, но «полковая» трехдюймовка, последняя из батареи, успевает вогнать бронебойную болванку в нижний ряд мелких колес. Одно вылетает, как выбитый зуб, другое крутится на оси вхолостую.

Тяжелая машина дала задний ход, но порвалась гусеница, и Т-4, как огромная юла, завертелся на месте.

Танкисты не собирались сдаваться. Пушка и пулеметы били, пытаясь достать короткоствольную «полковушку», сбросить нас на дно траншеи. Но «полковушка» и два расчета ПТР вели беглый огонь. Задымил двигатель, и вскоре танк загорелся.

Нас выручали траншеи, многочисленные окопы, отсечные ходы. На изрытом холме немецким танкам приходилось сталкиваться с нами в упор. Тяжелых Т-4 было немного, кроме них и Т-3 фрицы использовали в атаке устаревшие для сорок второго года чешские танки.

Я видел, как одного из них расстреляли в борт из противотанкового ружья, а затем забросали гранатами. Эту атаку мы тоже отбили, но остались без артиллерии. Убитых закапывали в дальнем углу траншеи. Нас оставалось слишком мало, и долбить твердую землю для братской могилы не оставалось сил. Могилой стала траншея.

К вечеру приехал на «эмке» полковник из штаба дивизии со свитой, властно приказал позвать командира полка. Но командир и начальник штаба были убиты, комиссар — тяжело ранен. Командование остатками полка взял на себя один из комбатов, капитан лет тридцати.

Полковник приказал удерживать позицию до подхода главных сил. При этих словах некоторые командиры усмехнулись. Сказал бы про подкрепление, а то «главные силы!». Так неуместно звучало слово «полк». Нас осталось совсем мало, артиллерия была выбита в борьбе с танками, которых подбили и сожгли больше десятка. За это, наверное, следовало хотя бы похвалить нас. Но полковник посчитал ниже своего достоинства благодарить за стойкость какого-то капитана, вчерашнего командира роты, оставшихся в живых лейтенантов и нас, рядовых бойцов. Мы ведь имели лишь одно право — остаться без патронов в разрушенной траншее и завтра погибнуть. Но капитан ответил «есть» и заговорил про боеприпасы. Словно понимая, о чем идет речь, фрицы выпустили пару снарядов среднего калибра, которые взорвались в сотне метров.

Осколки этих снарядов на таком расстоянии почти не представляли опасности. Почти! Но штабные, в том числе полковник, мгновенно пригнулись, кто-то плюхнулся брюхом в пыль. Мы продолжали стоять и не стали бы пригибаться, будь это тяжелые гаубичные снаряды. Не потому, что такие храбрые, а просто дошли до точки.

— Подвезут боеприпасы, — буркнул полковник, которому не понравилось наше демонстративное поведение.

Сказано было, словно от нас отмахнулись.

— У нас сорок человек тяжело раненных, — продолжал докладывать капитан. — Еще двести человек мы отправили на машинах и подводах. Лошадей не осталось. Если нести на себе, мне придется выделить сто шестьдесят носильщиков и санитаров. Некому будет держать оборону.

— Пусть несут по двое, — полковник запнулся, потому что рванули еще несколько снарядов. — Лошадей я тоже пришлю.

— Вместе с боеприпасами, — насмешливо сказал кто-то из командиров.

— Не вижу ничего смешного! — взвился полковник. — Подводы выгрузят боеприпасы и заберут раненых.

Начальство уехало. Без всяких напутствий, начинался обстрел. Капитан не стал ждать обещанных подвод и отрядил полторы сотни бойцов эвакуировать тяжело раненных. Им требовалась срочная помощь, и ждать они не могли. Умирали один за другим.

Боеприпасы привезли лишь рано утром. Полковник не поинтересовался, что именно нам нужно. Подводы нагрузили всем подряд, в том числе снарядами для трехдюймовых «полковушек», которых у нас не осталось ни одной. Правда, подвезли несколько ящиков снарядов для «сорокапяток», довольно много винтовочных патронов и патронов для ПТР, бутылок с горючей смесью. Ездовые нас торопили, когда мы выгружали ящики, и очень обрадовались, что не придется возиться с ранеными.

Полковник прислал от щедрот канистру спирта (знал, чем поднять настроение), мешка три сухарей и консервов. Мы простояли на своих позициях еще сутки. Пили спирт, грызли сухари и ждали атаки. Но фрицы, верные своей привычке не биться лбом там, где получили крепкий отпор, наступали на других направлениях. Хотя знали от дезертиров (перебежали человек двадцать), что нас не так и много.

Ограничились тем, что время от времени посылали два-три легких бомбардировщика «Хенкель-126», похожих на наши У-2. Самолеты градом сыпали небольшие осколочные бомбы, а потом обстреливали траншеи из пулеметов. За день мы потеряли не меньше ста человек убитыми и ранеными.

Капитан понял, что нас просто решили раздавить без лишних потерь, и на следующую ночь повел остатки полка (думаю, человек 200–300) в сторону Дона. За ночь исчезли еще человек пятнадцать. Сбежали, спасая свои жизни.

На берегу Дона нас остановил патруль во главе с майором. Коротко расспросил, не читая нотаций, дал провожатого и присоединил к какому-то пехотному полку. Здесь мы пробыли еще дня три, закапываясь в прибрежные кручи. Отбили две немецких атаки. Я стрелял из бронебойного ружья, пока не кончились патроны. Потом взял винтовку убитого бойца. Танкам некуда было прорываться — впереди обрыв и река. Нас расстреливали из орудий и минометов, окружив с трех сторон.

Снарядов и мин у фрицев хватало, они открывали огонь по любой вспышке, не подходя ближе пятисот метров. Трупы убитых при первых неудачных атаках, сгоревший танк и бронетранспортер удерживали их от повторных наскоков. Немцы не желали нести потери. Если накануне нас пытались добить с воздуха, то теперь обрушили сотни снарядов и мин.

Феде Машкову пробило ладонь крупным осколком. Мы находились в окружении, не было даже санинструктора. Переправить раненых днем через реку было невозможно. Перевязывали раненых сами. А ночью, расстреляв почти все патроны, переплыли Дон. Помогли саперы, нашли старую рыбачью плоскодонку, вязали пучки сухих веток и камыша. А на левом берегу я получил тяжелое ранение и был доставлен в госпиталь в Сталинград.

Меня окрестило крепко. Осколки пробили левую ногу, два ребра, распороли плечо и задели легкое. Сделали две операции, и больше месяца я лежал, скованный гипсом. Послал письмо своим в Бекетовку, но Сталинград бомбили, и оно не дошло. Вскоре нас эвакуировали в Ленинск, небольшой городок на Ахтубе.

Там мы узнали о страшной бомбежке 23 августа и о том, что в сентябре бои идут на улицах города. Я представлял, что творится в деревянной Бекетовке. Поселок наверняка сгорел. Дай бог, чтобы успели эвакуироваться родные. Я не знал, что Паулюс, уверенный в победе, дал приказ не обстреливать Бекетовку. В поселке планировалось после взятия Сталинграда разместить на зимние квартиры штабы и войска.

Первые недели меня сильно мучил кашель, было трудно дышать. Я сплевывал розовую слюну и с тоской рассуждал, что, пожалуй, не выживу. Еда совершенно не лезла, и я стал худой, как скелет. Молоденькая медсестра, протирая тело губкой, ахнула:

— Дядечка, от тебя одни кости остались, да и те перебитые. Помрешь, если есть не будешь.

У меня почему-то быстро росла щетина, и девчонка не поняла, что мне всего восемнадцать лет. Наверное, я казался ей щетинистым доходягой-мужиком. Наплыв раненых был огромный. Мы лежали вплотную друг к другу. У врачей не хватало на всех времени. Меня спасла одна из медсестер, Варя (так звали мою младшую сестру).

С ее помощью я был переведен в частный дом, где лежали еще семь-восемь таких же доходяг, как я. По крайней мере, там было не жарко, и я стал лучше спать. Хозяева не слишком радовались постояльцам, от которых дурно пахло, а некоторые мочились под себя. Жили хозяева неплохо, но нам от их щедрот доставались лишь мелкие яблоки-падалица да треснувшие помидоры.

Ребята эти «подарки» не ели, кто-то просил кислого кваса, кто-то молока. Потом сразу умерли двое моих соседей. Я краем уха слышал, как старшина из госпиталя, Варя и хозяйка договаривались о похоронах. Хозяйка жаловалась, что муж с утра до вечера на поле, гробы сколотить некому, а на кладбище отвезти — нет лошади. Сквозь помутненное сознание вспомнилось, что я плотник:

— Я сколочу гробы… я умею.

И закашлялся. Старшина погладил меня по голове, а Варя сказала:

— Гляди, заговорил.

Старшина, не вступая в дальнейшие споры, сказал, что повозку пришлет, а гробы должны быть готовы к утру. Он был в блестящих сапогах, с наганом в кобуре, и слова его звучали, как команда. Уходя, пригрозил хозяйке:

— Ряху отрастила на каймаке да сале. А двое бойцов умерли… Гляди у меня, стерва!

В доме крутилось несколько детей, жила эвакуированная сестра хозяйки, и ей приходилось заботиться обо всех. Но то, что она всячески отталкивала от себя заботу о раненых, было верно. Варя, воспользовавшись случаем, что хозяйка напугана, добавила:

— Вон мальчишка лежит, Вася Шевченко. Ему бы для легких молочка теплого с медом. Доходит парень… а он с немцами отважно сражался, танки ихние подбивал.

Не скажу, что хозяйка стала после этого щедрой. Но по вечерам я получал кружку молока, слегка подслащенного медом. Понемногу стал приходить в себя. Пошли и каша, суп и остальная еда, которую нам приносили. В один из осенних дней бабьего лета я вышел на улицу. Небо было ярко-голубое, а воздух прозрачный.

— Живой…

Стал ходить на процедуры в госпиталь. Кашель прошел, правда, осталась хромота. Как-то Варя принесла бритву, хозяйка нагрела воды, и медсестра меня побрила. Прикосновение ее пальцев словно продергивало меня электрическим током, а тепло женского тела заставляло дрожать руки. Варя посмеивалась надо мной:

— Оживаешь, Васек?

— Оживаю… надоело лежать.

— Тебе гулять сейчас полезно. Лесной воздух тоже лечит.

— Особенно с тобой за компанию, — неуклюже заигрывал я.

Варя, женщина постарше меня, полгода находившаяся в окружении мужчин, смотрела на вещи просто. Мы сходили с ней погулять. Потом еще и еще. Хотя часто не получалось — у медсестер было много дежурств. Я что-то говорил про любовь, чувства, а Варя смеялась, закрывая мне ладошкой рот. В лесу много было таких парочек, и она не хотела, чтобы нас слышали.

С помощью Вари я был оставлен на месяц при столярной мастерской. Но в начале ноября комиссия признала меня годным к строевой службе, и Варя проводила меня до сборного пункта.

Через Волгу переправлялись на бронекатере. Низко сидящее суденышко, с двумя башенными орудиями и спаренным крупнокалиберным пулеметом, шло сквозь комки ледяной каши. Волга парила, вода еще не замерзла, а мороз стоял градусов семь-восемь.

Нас набилось в трюмы и на палубу целая рота. Большинство загнали вниз, но бронебойщиков с нашими двухметровыми «кочергами» оставили наверху Отчалили перед рассветом, ледяная шуга забивала механизмы, двигатель грелся, и бронекатер шел медленно.

Немцы вели обстрел из орудий, а ночное небо непрерывно освещалось ракетами. Один из снарядов разорвался неподалеку, подняв фонтан воды. Крупный осколок ударил в корпус. Но у немецких артиллеристов имелась более заманчивая цель: деревянная баржа с пехотой, которую толкал маленький буксир. Уже светало, баржа шла тоже медленно. На моих глазах в нее попало не меньше двух-трех снарядов.

Что такое взрыв гаубичного 105-миллиметрового снаряда для судна, набитого людьми, я мог представить. Десятки убитых и раненых. Взрывная волна выбросила за борт несколько тел, обломки досок, какие-то куски (может, разорванные части трупов), горела палуба.

Обе трехдюймовки бронекатера, упрятанные в танковые башни, посылали снаряд за снарядом. Куда они стреляли? Весь берег и высоты приволжских холмов освещались орудийными вспышками, что-то горело, взрывалось. Буксир вытолкнул разваливающуюся, полузатопленную баржу на отмель, из нее хлынула толпа красноармейцев. Потом стали выносить раненых.

Так началось мое второе хождение в Сталинградскую битву. Я попал в один из полков 62-й армии, оборонявшей в июле подступы к городу, а позднее и сам Сталинград. Конечно, нас, июльских, в ротах и батальонах практически не осталось.

Рота, куда я попал, насчитывала 15–17 человек, а командовал ею младший лейтенант. Все были рады подкреплению в десяток бойцов, хотя даже теперь рота не дотягивала до полноценного взвода. Я огляделся и был очень удивлен, что линия фронта на нашем участке проходит в ста метрах от обрыва. Плюс метров семьдесят береговой полосы. Вот и все, что осталось в наших руках на этом участке, примерно в центре Сталинграда.

Впрочем, города как такового уже не существовало. Сплошные развалины, воронки. Штаб батальона занимал подвал разрушенного дома, вокруг него была сосредоточена оборона. До немцев было метров сто с небольшим, и я не представлял, зачем здесь нужно мое противотанковое ружье. Танки все равно через каменные завалы не пройдут.

Но старший лейтенант, командир батальона (70–80 бойцов), сказал, что ружье очень пригодится. Поинтересовался, сколько я подбил танков. Я ответил, что из ПТР ни одного. Зато гранатами и бутылками с КС сожгли со старшиной Хомченко тяжелый Т-4.

— А у нас Петр Болото впятером в одном бою пятнадцать танков из ПТР уничтожили, — сказал кто-то из полутьмы подвала.

— Бывает, — пожал я плечами.

— Герой Советского Союза. А ты, видать, сплоховал, — насмешливо, с долей веселой подначки, продолжал тот же боец или командир.

Подбить из трех-четырех противотанковых ружей такое количество танков просто немыслимо. Бронебойщики это хорошо знают. Очередной газетный подвиг, на который должны равняться остальные. Но свои мысли я оставил при себе.

Мне показали позицию, которую занимала рота. Разделена она была не на взводы и отделения, а группы. В моей группе кроме нашего расчета состояли пять-шесть бойцов. Оружия хватало: имелся ручной пулемет, а у каждого бойца кроме автомата была в запасе винтовка. В углу ротного подвала (поменьше, чем батальонный КП) стояли ящики с патронами, гранатами.

Первый, с кем я познакомился, был командир группы сержант Щусь Иван Никифорович из Камышина. Я рассказал, что учился в Камышине на бронебойщика, и мы отметили это событие разбавленным спиртом и хлебом с тушенкой. Глядя на ящики с боеприпасами, я удивился, что осажденный город так хорошо снабжают.

— А где он, город? — усмехнулся Щусь. — Держимся на берегу за каждый дом и подвал. А насчет снабжения, завезли, пока Волга чистая, а сейчас шуга пошла. Значит, скоро река замерзнет. Будем ждать, пока ледовую переправу наладят.

Мой рассказ о том, что я воевал в июле, вызвал не то чтобы удивление, а задумчивые улыбки. Приходили и раньше из госпиталей, кто летом на дальних подступах воевал. Никого уже не осталось…

— Как — не осталось?

Вопрос был дурацкий. Что творится на узкой полосе упорно обороняющегося города, я узнал еще в госпитале. Рассказывали, что маршевые роты идут в Сталинград днем и ночью. Огромные потери несут при переправе, которую кроме авиации долбят орудия с высот правого берега. Насчет потерь я убедился сам. Те два-три снаряда, едва не утопившие деревянную баржу, унесли несколько десятков жизней.

На нашем участке было почти тихо. Изредка стучали пулеметные очереди, и, шурша, падали сверху мины. Пробить груду кирпича и бетонные балки в основании дома они не могли. Познакомился за день со всеми бойцами своей группы (отделения). Почти все находились здесь не больше недели-двух. Сержант Щусь, чем-то напоминавший старшину Хомченко, воевал в Сталинграде второй месяц.

— Вы не теряйтесь, — наставлял он новичков, — и поменьше всяких басен слушайте. Фрицы выдохлись, напролом уже не лезут. Снайперы, правда, шустрят. Так что сильно не высовывайтесь.

— Так что, бомбежек нет, что ли? — наивно спросил один из молодых.

Щусь разозлился:

— Я тебе не Господь Бог, чтобы гарантии давать! Радуйся, дурак, что в ноябре сюда прибыл, а не месяцем раньше. Вот тогда бы всего хватил. День и ночь бомбили.

Чем запомнился первый день?

После ночевки в лесу и переправы я никак не мог отогреться. Крошечный костерок в глубине сырого подвала разжигали только ночью, вскипятить чаю, подогреть консервы. Днем на любой дым фрицы обрушивали тяжелые снаряды или мины.

Среди дня в роте погиб боец. Пуля снайпера пробила каску, шапку и, пройдя навылет, расщепила цевье винтовки, приставленной к стене. Парень был из новичков. Решил оглядеть нейтральную полосу, и сразу раздался сухой щелчок. Откуда стреляли — непонятно, потому что, прикрывая снайпера, немцы открыли огонь из нескольких точек.

— Василий, ты чего прижух? — обратился ко мне сержант Щусь. — Пальни пару раз.

Для моего расчета выделили закоулок и запасную позицию на фланге роты. Узкая амбразура была выщерблена осколками, а из угла тянуло запахом гнили. Я подумал вначале, что там лежит труп, но, ковырнув штыком, обнаружил окровавленную телогрейку, еще какое-то тряпье. На стене остались брызги крови. Судя по гильзам, здесь были и бронебойщики, и пулеметчики.

Прицелясь в одну из вспышек, выпустил два патрона. Сразу же убрали ружье. Второй номер у меня был парнишка-удмурт со странным говорком. На меня он смотрел с уважением и кидался выполнять любое поручение. Звали его Миша, он уже потерял на войне отца и старшего брата.

Нас спасла быстрота. Амбразура была пристреляна, и в нее сразу влетела пулеметная очередь. Большинство пуль расплющились о стены подвала, а штук семь, кувыркаясь, искря, рикошетили возле нас. Пара штук разрывных хлопнули мелкими вспышками. Я разозлился на Щуся. Он что, специально нас на пристрелянное место поставил? Когда старший сержант появился, я, не стесняясь, обложил его матом и высказал все, что о нем думаю:

— Отсюда уже не один труп вынесли. Ты нас что, специально под пули подставил?

Щусь оборвал меня и сказал, что за эти месяцы вокруг каждый клочок земли пристрелян. Единственное спасение — не разевать рот и сразу менять позицию. Покурили, успокоились.

Принесли в отделение ужин: пшенную кашу с кусочками американской тушенки, селедку и хлеб, который нарезали большими кусками — бери сколько хочешь. Налили граммов по сто двадцать водки. Жевали с аппетитом, обсуждали слова Сталина, сказанные 6 ноября о том, что и на нашей улице будет праздник. Все соглашались, что скоро должно начаться наступление. Сколько можно оборонять узкую полоску берега?

— Когда Волга встанет, пополнение вовсю пойдет.

Спирт поднял настроение, развязал языки. Перебивая друг друга, делились о том, кто где жил, рассказывали о девушках, которые нас ждут. Все удивлялись тому, что мой дом в каких-то двадцати километрах отсюда, а я ничего не знаю о своих с января. Зато получил подтверждение, что в Бекетовке бои не идут.

Нет, в ноябре мы еще не осиливали фрицев. С запозданием в сутки получаем по «солдатскому телеграфу» сведения о том, что севернее нас немцы прорвались к Волге.

Наши позиции с утра обстреливают из тяжелых орудий. Фрицы наверняка торопятся закрепить успех. Бьют гаубицы калибром не меньше 150 миллиметров, наши подвалы пока держатся, хотя стоит сильный грохот. С потолков, стен сыпятся отколотые куски бетона, кирпичей. Одного из наблюдателей взрывная волна отбросила от бойницы. Сломало хребет.

Получаю приказ от Щуся вести наблюдение. Миша из Ижевска жмется ко мне, но я гоню его прочь. Если накроет, то пусть хоть он останется в живых. Снаряд взрывается в куче обломков, бойницу заваливает, и я вынужден выползти наружу.

Наблюдаю за немцами из-за куска кирпичной стены. У них оживление. Пользуясь артобстрелом, ведут огонь из винтовок и автоматов. Срывают злость, что никак не могут нас опрокинуть.

Атака начинается внезапно. Крупнокалиберные орудия замолкают, бьют 75-миллиметровки и минометы. Под их прикрытием сразу несколько групп скользят между завалами. Все наступающие немцы — в маскхалатах, каски тоже покрашены в грязно-белый цвет. Они не стреляют и, видно по всему, уже постигли премудрости городского боя. Ни крика, ни шума — молчаливый бросок.

Наши не стреляют. Может, не видят? Просовываю голову в лаз и кричу Мишке:

— Фрицы идут! Передай остальным!

— Знаем, — солидно отвечает второй номер. — Подпускаем поближе.

Это «поближе» едва не оборачивается трагедией. Из двух мест сразу бьют струи огня. С огнеметами я еще не сталкивался, зрелище жуткое. Огонь с шипением выстилает горящие полосы. Но фрицы поспешили или хотели загнать наших еще глубже в подвалы, а там выжечь все дотла.

Из амбразур и укрытий одновременно огрызаются автоматы и два-три ручных пулемета. Огонь ведется плотный, но из развалин дома в нашу сторону тоже бьют немецкие пулеметы, и в том числе один крупнокалиберный. Мишка появляется рядом со мной. Амбразура завалена, и стрелять ему неоткуда.

Мы выпускаем все шесть дисков ППШ в течение десяти минут. Слишком напористо лезут фрицы. Остается винтовка и гранаты. Но расстояние для гранат великовато. Я стреляю из винтовки, а Мишка, пыхтя, набивает диски. В нервозной обстановке боя взвести тугую пружину и вставлять патроны в диск — долгое дело.

— Мишка, иди, принеси себе винтовку.

Он послушно кивает и вскоре возвращается с винтовкой и сумкой патронов. Но атака замирает на полпути, я отчетливо вижу несколько трупов в касках, остальные прячутся. Нашу точку засекают со второго этажа разрушенного здания и обстреливают длинными очередями. Кирпич крошится, разлетается кусками. Мы ложимся у основания стены.

— Миша, живой?

— Живой… ох и колотят!

Напарник подтягивает автомат, открытый диск забит кирпичной крошкой, пружину наверняка заклинит. От попаданий десятков пуль висит облако ржаво-красной пыли.

— Прикрой тряпкой диски и автоматы. Мы их сейчас не сумеем зарядить. Будем обороняться винтовками.

Под прикрытием пулеметных очередей и пока мы возились с автоматами, немцы продвигаются ближе. Знакомое шипение заставляет нас бестолково шарахнуться глубже в развалины. Огнеметная струя почти достает клубящимся языком пламени наши позиции. Я не знаю технических данных немецких ранцевых огнеметов, наверное, метров 50–70. Еще один рывок — и нас зажарят живьем. Я вижу огнеметчика и рядом с ним еще несколько фрицев в маскхалатах. Они делают перебежки и исчезают за вывороченной бетонной плитой.

Гранаты лежат в сумке противогаза. Все подряд: старые РГД-33, легкие РГ, недавно поступившие на вооружение. И те и другие слабоватые. Нашариваю две «лимонки». Бросаю их, затем начинаю швырять все остальные гранаты. Большинство взрывается у плиты, но легкие РГ-42 достигают цели.

Я ожидаю вспышки взорвавшегося огнемета, но вместо этого едва успеваю увернуться от пулеметной очереди. Мишка ворочается рядом, зажимая ладонью скулу. Пуля вырвала клок кожи и оглушила напарника.

Огнемет все же загорается, а двое оставшихся в живых из штурмовой группы бегут к своим. По ним беспорядочно бьют из автоматов, но оба немца исчезают среди кирпичных завалов. В любом случае атака отбита. Появляется сержант Щусь и передает команду ротного лейтенанта немедленно открыть огонь из ПТР по пулеметным точкам.

— И вообще, чего вы тут забились в нору?

— Пошел к…! — коротко посылаю сержанта и разворачиваю тряпки, собираясь набивать диски патронами. Из-за плиты, усиливаясь, растекается пламя, пахнет паленым мясом. Наверное, горит огнеметчик.

— Ловко вы его! — примирительно говорит Щусь. — Одного мы пристрелили, а этот настырный оказался.

— Ваня, какой, к черту, ПТР? До пулеметов сто метров. Нас сразу засекут. Минометы нужны.

— Приказ лейтенанта…

— Долбаки вы оба вместе с лейтенантом!

Моя ругань ничего не решает. Вытаскиваем наше ружье и, не высовывая головы, выпускаем штук десять пуль. С пулеметами нам не тягаться, они отвечают сплошным веером пуль. Если бы мы высунулись, давно лежали бы с продырявленными головами.

Постепенно огонь стихает. Собираемся в подвале, где уже разобрали амбразуру и при тусклом свете перевязывают раненых. Вначале бойца с пробитым плечом, затем Мишку из Ижевска. Повязка у Мишки получается клоунская, на пол-лица, впрочем, кровь уже подсыхает, и через часок ее можно снять.

Ротный вначале ругает нас за то, что бросили ПТР, потом хвалит за уничтоженного огнеметчика. Обещает представить к медалям, а пока приказывает налить всем по сто пятьдесят граммов водки (разбавленного спирта) и раздать сухой паек: сухари, тушенку и сахар. С набитыми ртами обсуждаем, что будет впереди.

— Потери большие? — спрашиваю я.

— Пять человек снарядами завалило и троих их пулеметом побили, — отвечает Щусь. — Тебе же говорили, надо пулеметы гасить.

— Что они, спички? Гасить… Ружья для другой цели предназначены.

На этом спор иссяк. А через час немцы мстят нам за отбитую атаку и трупы арийцев среди камней. Тройка «Юнкерсов-87» полого пикирует и сбрасывает три тяжелых бомбы весом по тонне, а может, по полторы. Наш подвал встряхнуло так, что подбросило и людей, и оружие, разбило вдребезги самодельный стол из ящиков. Всех оглушило, как пескарей веслом, но оказалось, что это мелочь.

Бомба насквозь пробила метров пять каменных обломков, бетонные плиты и взорвалась в штабе батальона. Погибли комбат, комиссар и еще несколько человек.

Раскапывать осевшую груду измельченного кирпича, земли, лопнувших балок не имело смысла. Написали донесение о гибели комбата, комиссара, приложили к списку потерь личного состава. Командиром батальона назначили младшего лейтенанта, который месяц назад командовал взводом.

Я отвоевал на полоске правого берега восемь или девять дней и был ранен за сутки до начала наступления наших войск под Сталинградом. За это время дважды получали пополнение, погибли многие ребята из батальона, в том числе младший лейтенант-комбат, старший сержант Щусь. Мишу, моего напарника, ранило пулеметной очередью.

Сам я угодил под разрыв снаряда. Перебило правую руку, сломало пальцы, с головы сорвало шапку вместе с куском кожи и волос. Перевязать как следует не сумели, и я потерял много крови. Снова перевязывали в санчасти под обрывом, где сотни таких как я ожидали своей очереди на переправу.

Откос Волги защищал прибрежную полосу только от снарядов. Мины продолжали сыпаться. Я лежал на спине. После очередного взрыва, разметавшего нескольких раненых, вдруг пожалел, что не написал письмо домой. Впрочем, теперь это было не важно. Если что — сообщат. Очень сильно болела рука. Налили спирта, а потом сделали укол морфия.

Вечером, уже в темноте, очередную группу раненых переправили через Волгу. Было слышно, как шуршали о борт льдины, однако река, несмотря на морозы, пока не встала. Немцы по-прежнему продолжали обстрел, но колесный пароходик, загруженный по ватерлинию, благополучно достиг левого берега.

Потом началось мое путешествие по госпиталям. Вначале лежал в Ленинске, но рука заживала плохо. Осколок перебил кость сантиметрах в пятнадцати ниже плечевого сустава, трещины шли до плеча, вызывая воспаление. Будь рана немного пониже, мне бы ампутировали правую руку, но хирурги не решились трогать плечевой сустав, снова резали, чистили рану.

Из Ленинска перевезли в Ахтубинск. Затем, когда начался остеомиелит, меня отправили в крупный фронтовой госпиталь в Астрахань, где работали опытные специалисты из Москвы, Киева. Руку спасли, в гипсе я пролежал два с половиной месяца. Когда его сняли, на руку было страшно смотреть: ссохшаяся, с пятнами отмирающей кожи, даже пальцы не шевелились.

Начали делать лечебную физкультуру, рука постепенно входила в норму, а перед праздником 23 февраля я наконец получил письмо из дома. Но оно оказалось нерадостным. В апреле сорок второго года под Ржевом погиб отец. Узнал я об этом лишь спустя десять месяцев.

Остальные в семье были живы и радовались за меня, надеясь, что после госпиталя отпустят на побывку домой, а может, комиссуют. Мама просила написать письмо родителям Вити Манохина, которые не верили похоронке (случалась иногда путаница), и сообщить, как все на самом деле было. Я не мог держать в пальцах карандаш, и под мою диктовку подробное письмо о гибели друга написал сосед по палате. Он же отправил письмо и моим родителям, где всячески расхваливал меня.

Из госпиталя я выписался в мае. Полгода находился в Астрахани, служил в комендантской роте. Здесь получил медаль «За оборону Сталинграда» и «За отвагу». К «Отваге» меня представил Степан Хомченко, который тогда, в июле, исполнял обязанности командира роты.

Позже меня признали годным к несению строевой службы, но рука двигалась плохо. Какое-то время был помкомвзвода в бронебойной роте, воевал под Севастополем, где снова был ранен в ту же правую руку. После очередной выписки из госпиталя ожидал, что дадут отпуск, но вместо этого с месяц пробыл в запасном полку, а затем ушел на передовую, где меня назначили старшиной роты.

Прошел Румынию, снова был ранен, получил осколок в ногу (рана оказалась так себе). Не желая покидать роту, где уже привык к ребятам, лечился в санчасти и дошел до Венгрии.

Демобилизовался в сорок шестом году как ограниченно годный к военной службе. Сам себе не верил, когда шел по своей улице. Наш дом уцелел и казался каким-то маленьким и приземистым. А может, я вырос? Встретила меня бабушка, остальные были на работе. Собрались вечером, а ребят-одноклассников и дружков-соседей никого нет. Почти все погибли, кое-кто дослуживал в армии.

Вечером я сидел за столом в окружении матери, сестер, нескольких соседей по улице. Мама плакала. Все не верила, что я вернулся. О своей послевоенной судьбе скажу коротко. Женился, прожили с женой Марией Викторовной сорок шесть лет. Вырастили двоих сыновей и дочь. Когда умерла жена, я уехал от тоски к старшему сыну в деревню.

Прожил там лет восемь. Работник из меня был никакой, инвалид. Рука почти не гнулась, сноха была недовольна, требовала, чтобы я ей отдавал всю пенсию. Я к таким вещам не привык, но разлад в семью сына вносить не стал, да и тянуло на родину. Вернулся в Бекетовку, где живут обе дочери, четверо внуков.

Как участник войны получил хорошую квартиру, но отдал ее дочери. Привык к своему старому дому. Живы еще несколько моих приятелей, тоже прошедших войну. На 9 Мая собираемся, отмечаем День Победы. Война в памяти навсегда осталась.

Назад: Часть особого назначения

На главную: Предисловие