В 1931 году в семье Фальманов произошла трагедия. В приступе тяжелой депрессии после затяжной ссоры с мужем Маргарита Павловна выстрелила в Якова Давыдовича из его наградного браунинга.

Пока ее раненый муж, воя от боли, катался по полу спальни, женщина спокойно надела в другой комнате свое лучшее черное бархатное платье, прикрепила к груди старинную бриллиантовую брошь, накинула на плечи подаренное супругом к пятнадцатилетию свадьбы шиншилловое манто и отправилась в элитную парикмахерскую на Кузнецкий Мост. Сделав шикарную прическу и маникюр, Марго на такси поехала к известному московскому драмтеатру, о работе в котором мечтала со времен своей студенческой юности. Свою смерть несостоявшаяся актриса превратила в публичную драму. Она покончила с собой на глазах многочисленных прохожих — на улице прямо перед входом в театр.

Якова Давыдовича удалось спасти лишь благодаря тому, что выстрел за стенкой услышали соседи и вызвали «неотложку». Потерявшего сознание от большой кровопотери мужчину оперативно доставили в больницу, где ему была сразу же сделана операция.

Во время этих событий Бориса не было в квартире. Возможно, это спасло ему жизнь, ибо обезумевшая женщина вполне могла всадить пулю и в ненавистного ей подкидыша…

Нефедова временно взял к себе старинный друг его отца — Николай Владимирович Латугин. Вначале двадцатых после тяжелой авиакатастрофы ему ампутировали ступни ног. С тех пор Латугин преподавал тактику в Серпуховской школе стрельбы, бомбометания и воздушного боя. А недавно получил назначение занять ответственную должность в Севморпути.

Лицо Николая Владимировича несло на себе отпечатки нескольких пережитых аварий. Но рубцы и шрамы не обезобразили мужчину, а скорее сделали его облик еще более мужественным и интересным. К тому же с первого же взгляда на внимательные, чуть грустные глаза Латугина возникало убеждение, что перед вами человек глубоко порядочный, умеющий по-настоящему дружить и любить.

После потери ног бывший комкор ходил широкой раскачивающейся матросской походкой. Главком ВВС личным приказом разрешил Латугину носить с гимнастеркой или френчем широкие гражданские брюки навыпуск, чтобы не так заметны были протезы.

Вскоре Николай Владимирович объявил Борису, что договорился с начальником Качинской школы летчиков — комбригом Ивановым, что тот возьмет парня к себе в училище, как только ему исполнится 17 лет. А пока Борису предстояло пройти первоначальное обучение летному мастерству в симферопольском аэроклубе, который фактически являлся подготовительным отделением при элитной Качинской Краснознаменной военной авиационной школе пилотов имени Мясникова.

— Жить будешь в доме инструктора аэроклуба — моего старинного приятеля по Южному фронту, — сообщил Латугин. — Он будет с тобой заниматься. И если через пять месяцев скажет, что часть отцовского летного дара перешла и к тебе, то будешь проходить медицинскую комиссию в училище…

После разговора с Латугиным Борис помчался на станцию — поделиться своей радостью со Степанычем. Старый машинист с пониманием отнесся к известию, и все же по-стариковски проворчал:

— Оно конечно: Марья Ивановна супротив аэроплана не потянет… Куда ей — старушке… Скорость у паровоза не та, опять же бегает только по рельсам… А аэроплан, что свободная птица по небу парит.

— Я вот тоже после армии на летчика выучусь, — мечтательно заявил кочегар Никита.

— Осади, мазутная твоя душа! — мрачно цыкнул на помощника машинист. — Кто же на чугунке останется работать, если все среди архангелов подадутся летать. Да и какой из тебя авиатор, Никитка, если тебя после десяти часов мотания в машине на твердой почве качает, як моряка после сильной качки. Ты себя с Борькой не равняй. У него вон даже прозвище с авиационным уклоном — «парашютист». Он отцовское ремесло продолжать будет, а у тебя родитель всю жизнь в артелях грузчиков шабашил…

Разговор происходил поздно вечером в столовой локомотивных бригад. Чинно входили и выходили вернувшиеся из рейса машинисты. Каждая бригада садилась за свой стол. Уставшие люди ели молча или перебрасывались короткими лаконичными репликами. За долгую дорогу все меж ними было переговорено…

Собеседники Бориса тоже сильно вымотались за долгую смену и гнали сон крепким горячим чаем из потных стаканов. Глядя на окружающие его усталые, перепачканные лица, Нефедову вдруг стало немного жаль, что он больше не будет принадлежать этому простому, мужественному миру, который успел стать ему родным. Перед глазами юноши встали только что виденные им по дороге сюда возле депо ночные силуэты паровозов со строго горящими фонарями.

Борис вспомнил пережитый восторг, когда маневровка впервые подчинилась ему. Из ее трубы вырывался густой серый дым, в топке бушевала огненная буря. Борис то и дело отрывался от окна, чтобы выслушать наставление мастера и бросить удовлетворенный взгляд на взмокшего от пота помощника в кепке и резиновых очках, похожего в яростном свете на сталевара, который старался обеспечить ему — Нефедову — рабочее давление пара.

«А может, ну его, училище? — вдруг возникла в голове Бориса крамольная мысль. — Остаться при паровозах, и точка. Зачем куда-то ехать — ловить быстрокрылую синицу мечты, если вот оно счастье и призвание в руках». На какие-то секунды такое решение показалась молодому человеку простым и наилучшим выбором. Но потом Борис представил разочарование и отчуждение в воспаленных от усталости глазах старого машиниста, простодушное удивление Никиты. Для них он уже был летчик, небожитель, избранник судьбы. Да и Латугину язык не повернется сказать, что, мол. извини, передумал принимать твою помощь.

Наконец, Ольге как объяснить, что высокую мечту о полетах поменял на скромную романтику чугунки. «Нет! Решено: буду как отец», — подвел жирную черту под сомнениями Нефедов. Если в локомотивную столовку он входил еще наполовину членом братства железнодорожников, то на улицу вышел человеком, окончательно перевернувшим важную страницу своей судьбы.