Гольбрайх Ефим Абелевич
Интервью Григория Койфмана

— В штрафную роту я попросился сам. Солдат, как, впрочем, и офицер, на войне своей судьбы не выбирает, куда пошлют, туда и пойдешь. Но при назначении на должность в штрафную роту формально требовалось согласие. Штрафные роты были созданы по приказу Сталина № 00227 от 28 июля 1942 года, известному как приказ «Ни шагу назад», после сдачи Ростова и Новочеркасска.

В каждой общевойсковой армии было три штрафных роты. Воздушные и танковые армии своих штрафных подразделений не имели и направляли своих штрафников в общевойсковые. На передовой находилось одномоментно две штрафных роты. В них из соседних полков ежедневно прибывало пополнение — один-два человека. Любой командир полка имел право отправить своим приказом в штрафную роту солдата или сержанта, но не офицера. Сопровождающий приносил выписку из приказа, получал «роспись в получении» — вот и все формальности. За что отправляли в штрафную роту? Невыполнение приказа, проявление трусости в бою, оскорбление старшего начальника, драка, воровство, мародерство, самоволка, а может, просто ППЖ комполка не понравилась, и прочее и прочее… Организация штрафной роты следующая. Штат роты: восемь офицеров, четыре сержанта и двенадцать лошадей — находится при армейском запасном полку и в ожидании пополнения потихоньку пропивает трофеи… Из тыла прибывает эшелон уголовников, человек четыреста и больше, и рота сразу становится батальоном, продолжая именоваться ротой. Сопровождают уголовников конвойные войска, которые сдают их нам по акту. Мы охрану не выставляем. Это производит дурное впечатление, тогда как проявленное доверие вызывает к нам некоторое расположение. Определенный риск есть. Но мы на это идем. Что за народ? Тут и бандиты, и уголовники-рецидивисты, и укрывающиеся от призыва, и дезертиры, и просто воры. Случалось, что из тыла прибывали и несправедливо пострадавшие. Опоздание на работу свыше двадцати минут считалось прогулом, за прогул судили, и срок могли заменить штрафной ротой. С одним из эшелонов прибыл подросток, почти мальчик, таким, по крайней мере, казался. В пути уголовники отбирали у него пайку, он настолько ослабел, что не мог самостоятельно выйти из вагона. Отправили его на кухню.

Срок заключения заменялся примерно в следующей пропорции: до трех-четырех лет тюрьмы — месяц штрафной роты, до семи лет — два месяца, до десяти — выше этого срока не существовало — три месяца. В штрафные роты направлялись и офицеры, разжалованные по приговору военного трибунала. Если этап большой и своих офицеров не хватало, именно из них назначались недостающие командиры взводов. И это были не худшие командиры. Желание реабилитироваться было у них велико, а погибнуть… погибнуть и в обычной роте дело нехитрое. После войны статистики подсчитали: средняя продолжительность жизни командира стрелкового взвода в наступлении — не больше недели.

Штраф снимался по первому ранению. Или, гораздо реже, по отбытии срока. Бывало, вслед раненому на имя военного прокурора посылалось ходатайство о снятии судимости. Это касалось главным образом разжалованных офицеров, но за проявленное мужество и героизм иногда писали и на уголовников.

Очень редко, и, как правило, если после ранения штрафник не покидал поле боя или совершал подвиг, представляли к награде. О результатах своих ходатайств мы не знали, обратной связи не было. В фильме «Гу-Га» есть эпизод, где старшина бьет, то есть «учит», штрафника, да еще по указанию командира роты. Совершенно невероятно, что такое могло произойти в действительности. Каждый офицер и сержант знает, что в бою они могут оказаться впереди обиженного… Штрафники — не агнцы божьи. И в руках у них не деревянные винтовки. Другое дело, что командир роты имел право добавить срок пребывания в роте, а за совершение тяжкого преступления — расстрелять. И такой случай в нашей роте был. Поймали дезертира сами штрафники, расстреляли перед строем и закопали поперек дороги, чтобы сама память о нем стерлась. Сейчас говорить об этом нелегко, но тогда было другое время и другое отношение к подобному…

Владимир Карпов, известный писатель, Герой Советского Союза, сам хлебнувший штрафной роты, пишет, что офицеры штрафных рот со своими штрафниками в атаку не ходили. И да и нет. Если есть опытные командиры из штрафников, можно и не ходить. А если нет или «кончились», надо идти самим. Большей частью именно так и бывало. Вот один из многих тому примеров. Два заместителя командира роты, старший лейтенант Василий Демьяненко и я, повели роту в атаку. Когда задача была уже почти выполнена, меня ранило осколком в грудь. До сих пор помню свою первую мысль в этот момент: «Не упал — значит, легко!» Ни мы, ни немцы не ходили в атаку толпами, как в кино. Потери бы были слишком велики. Движется довольно редкая цепь, где бегом, а где и ползком. В атаке стараешься удержать боковым зрением товарища. Демьяненко был в шагах тридцати от меня, увидел, что меня шатнуло и я прыгнул в воронку. Подбежал: «Куда?» Молча показываю на дырку в полушубке. «Скидай!» Весь диалог — два слова. Он же меня перевязал. Осколок пришелся по карману гимнастерки, в котором лежала пачка писем и фотографий из тыла (учитывая наш возраст — не только мамы). Это и спасло, иначе осколок прошел бы навылет. В медсанбате ухватили этот осколок за выглядывающий из-под ребра кончик и выдернули. И я сразу вернулся в роту.

Как же я все-таки попал в штрафную роту?

При очередной переформировке я оказался в офицерском резерве 51-й армии, которой командовал генерал-лейтенант Яков Григорьевич Крейзер — после войны генерал армии. Крейзер получил звание Героя Советского Союза в 1941 году, будучи командиром 1-й Московской Пролетарской дивизии. В армейском тылу я был впервые. Поразило огромное количество праздных офицеров всех рангов, с деловым видом сновавших с папками и без. Неужели для них всех есть здесь работа?

Чем ближе к передовой, тем меньше народа. Сначала тыловые, хозяйственные и специальные подразделения, медсанбаты, артиллерия покрупнее, а потом помельче, ближе к передовой минометчики, подойдешь к переднему краю — охватывает сиротливое чувство: куда все подевались? На войне, как и в жизни, каждый знает, чего он не должен делать… В офицерской столовой еду разносили в тарелках! Я был потрясен. По поселку парами прогуливались молодые женщины и девушки в госпитальных халатах. Не сразу сообразил, что меня в них озадачило — ни бинтов, ни костылей, ни руки на «каретке». Спросил у проходящего офицера: «Кто это?» В ответ услышал: «Ты что, лейтенант, дурной? Это венерический госпиталь». Мужчин в тот период войны не лечили. Только если попал по ранению в госпиталь — попутно. Скучно. Ни я никого не знаю, ни меня никто. К концу недели услышал, что погиб заместитель командира армейской штрафной роты. И я пошел в управление кадров. Не спешите записывать меня в герои. Я не храбрец. Скорей наоборот. Но я уже воевал в пехоте и знал, что большой разницы между обычными стрелковыми ротами и штрафными нет. Да, штрафные роты назначаются в разведку боем, на прорыв обороны противника или встают на пути его наступления. А обычные стрелковые батальоны не назначаются? Именно в рядовом стрелковом батальоне обычного стрелкового полка, назначенном в разведку боем, я должен был погибнуть. И когда объятое черным отчаянием сознание угасало, меня спас мой товарищ Саша Кисличко, погибший в следующую минуту. И все эти годы я мучительно думаю: если бы он не полез меня спасать, остался бы Саша жить? Так что рисковал я немногим. Сыну «врага народа», кроме стрелкового батальона, ничего не светило. Зато преимуществ много. Первое: штрафные роты, как правило, в обороне не стоят. Пехотные солдаты поймут меня и без подробностей. Полное наше наименование: Отдельная Армейская Штрафная Рота — ОАШР. Последние две буквы послужили основанием к тому, что позывные штрафных рот на всех фронтах были одни и те же — «Шу-Ра». Но особое значение имели первые две буквы. Для обычной роты, кроме своих командиров, в батальоне были два заместителя, парторг и комсорг, да в полку три зама и те же политработники, еще и в дивизии штабные и политотдел. И все они, поодиночке или скопом, в затишье между боями, когда хочется написать письмо или просто отдохнуть, являются по твою душу занудствовать по поводу чистых подворотничков, боевого листка, партийного и комсомольского собрания. В штрафную роту не придет никто. Мы — не их. У них своих забот хватает, и никто, тем более на фронте, не станет делать больше положенного. А партийной или комсомольской организации у нас попросту нет. Штатные офицеры стоят на партучете в запасном полку и там изредка платят взносы.

Командир штрафной роты по своим правам приравнивается к командиру полка и подчиняется в оперативном отношении тому командиру дивизии, которому будет придан для конкретной операции. Это входит в понятие «отдельная». А армии не до нас. У них дела поважнее. Был, правда, случай, когда приехал майор из политуправления и говорит: «Вы кормите ваших штрафников похуже. Командиры жалуются: пригрозишь солдату штрафной ротой, а он тебе: «Ну и отправляйте! Там кормят хорошо». И это так. Обычная рота получает довольствие в батальоне, батальон — в полку, полк — с дивизионных складов, а дивизия — с армейских. Еще Карамзин заметил: «Если захотеть одним словом выразить, что делается на Руси, следует сказать: воруют». Не нужно думать, что за двести с лишним лет что-нибудь изменилось. Во всех инстанциях сколько-нибудь да украдут. Полностью до солдата ничего не доходит. А у нас, как это ни странно, воровать некому. И здесь вступает в силу слово «армейская». Наш старшина получает довольствие непосредственно с армейских складов. Правда, и ему «смотрят в руки». Но мы не бедные, что-нибудь из трофеев и привезем. Продукты старшина получает полностью и хорошего качества, водку неразбавленную. Офицерам привезет полушубки длинные, и не суконные бриджи, а шикарные галифе синей шерсти. И обмундирование для штрафников получит не последнего срока, а вполне приличное. Кроме того, у нас есть неучтенные кони, вместо двенадцати лошадей — небольшой табун. При необходимости забиваем коня помоложе, и что там твоя телятина! Кому-то и огород вспашем. Да еще один важный фактор. Помимо извечной русской жалости к страдальцу-арестанту, каждый тыловой интендант всегда опасался когда-нибудь «загреметь в штрафную». Обеспечивали нас честно. Были и другие преимущества: полуторный оклад, ускоренная, даже против фронтовой, выслуга лет. Впрочем, я этого почти не ощутил. Курировал нас армейский отдел Смерш. Но я не помню, чтобы они мешались под ногами или вообще нас часто навещали. У них в Прибалтике своих дел было невпроворот.

Одним словом, «живи — не хочу». Хорошо в штрафной роте. Хорошо-то хорошо, да не очень. Ближе к концу войны, когда никто уже не хотел умирать, дезертировали сразу три человека. Мы с командиром роты предстали «пред светлые очи» члена Военного совета армии, который в популярной форме, с употреблением «фольклорных выражений», чтобы было привычней и понятней, разъяснил, что мы, по его мнению, из себя представляем, достал из какой-то папки наградные листы на орден Александра Невского на командира и на орден Отечественной войны первой степени на меня, изящным движением разорвал их и бросил под стол, одновременно сообщив, что присвоение нам очередных воинских званий задержано. И уже в спину бросил: «Найти! И расстрелять!». Не нашли. И очень жалели. Что не нашли. И не расстреляли. Тогда. Теперь не жалею.

Случались и многие другие эксцессы, за которые совсем не гладили по головке…

В литературе утвердилось понятие «штрафные батальоны». Батальон — это звучит гордо. В самом слове есть что-то торжественно-печальное, какой-то внутренний ритм и романтика… А в бой идут штрафные роты!

Были и штрафные батальоны. Это совсем другое. Штрафные батальоны создавались при фронтах, в конце войны их было в армии около семидесяти, практически по одному штрафному батальону на каждую общевойсковую армию. В них рядовыми бойцами воевали не разжалованные трибуналом офицеры, в чине до полковника включительно. У каждого своя причина попадания в штрафбат. Оставление позиций без приказа, превышение власти, хищение и даже дуэли(!).

Состав штурмовых батальонов — была и такая разновидность — вышедшие из окружения или бежавшие из плена командиры Красной Армии, прошедшие «чистилище» лагерей НКВД, где должны были доказать, что не бросили оружия и не перешли на сторону врага добровольно. Для них сроки не варьировались. Срок был один для всех: шесть месяцев! Численность переменного состава штрафных подразделений на практике строго не регламентировалась. Батальон мог иметь до тысячи человек — полк! Но могло и быть всего сто человек.

В управлении кадров на меня посмотрели с некоторым удивлением: «У нас там любители работают…» Отвечаю: «И я буду любитель, не в тыл прошусь». Получил предписание и задумался. Надо бы с чем-то в роту прийти. Выбор тут небольшой. Постучался в крестьянский дом, краснея, протянул солдатское белье. Хозяйка вынесла бутылку самогона, заткнутую бумажной пробкой. Вещмешка я не носил, бутыль в полевую сумку не влезает, запихнул в карман шинели, на подозрительно торчащее горлышко напялил рукавицу. На попутных машинах быстро добрался до передовой. Минометчики, стоявшие на опушке леса, показали на одинокое дерево в поле — КП командира роты — и сказали: «Ты до вечера туда не ходи. Это место снайпер держит на прицеле». Помаялся я, помаялся, до вечера еще далеко. Дай, думаю, рискну, и дернул, что было сил. Тихо… Снайпер, видно, задремал. В углу землянки сидел малого роста старший лейтенант. Он представился: «Демьяненко Василий, зам по строевой». И, подозрительно покосившись на мой карман, спросил: «Шо это в тэбэ рукавиця насупроти настромлена?» Достаю бутыль. Демьяненко сразу расцвел: «О! Це дило! И командиру оставымо». Так я попал в штрафную роту.

— Не следует думать, что все штрафники рвались в бой. Вот вам пример. Атака захлебывается. Оставшиеся в живых залегают среди убитых и раненых. Но нас было намного больше! Где остальные? Вдвоем с командиром роты, капитаном Щучкиным, под немецким огнем возвращаемся к исходному рубежу. Так и есть! В траншее притаилась, в надежде пересидеть бой, группа штрафников. И это когда каждый солдат на счету! С противоположных концов траншеи, держа в каждой руке по пистолету, в левой — привычный ТТ, в правой — трофейный парабеллум, он тяжелее, чуть не разрываясь над траншеей — одна нога на одном бруствере, другая — на противоположном, — двигаемся навстречу друг другу и, сопровождая свои действия соответствующим текстом, стреляем над головами этих паразитов, не целясь и не заботясь о целости их черепов. Проворно вылезают и бегут в цепь. Сейчас, когда вспоминаю этот эпизод, думаю: «Господи! Неужели это был я?»

В штрафных и штурмовых батальонах подобного не может быть. Здесь все поставлено на карту. Эти офицеры не лишены званий и в большинстве случаев не имеют судимости. По ранению или отбытии срока они имеют право на прежние должности (право-то они имели, но, как правило, возвращались в части с понижением). В одном из таких батальонов, своей блестящей атакой положившем начало Ясско-Кишиневской операции, воевал мой товарищ Лазарь Белкин. В день атаки выдали им по 200(!) граммов водки, привезенной на передовую прямо в бочках, дали по полпачки махорки и зачитали приказ: «В пять часов утра, после залпа «катюш», батальон идет в атаку». В пять часов все приготовились. Тишина. В шесть часов — тишина. В семь утра сообщили: наступление отменяется. Разочарованные солдаты разбрелись по траншее. Через три часа новый приказ: «Наступление ровно в десять! И никаких «катюш»!» В десять часов батальон в полной тишине поднялся в атаку. Без криков «Ура!». Но это был не простой батальон, а батальон штрафников. Захватили три ряда траншей. Немецкие шестиствольные минометы развернули в сторону противника и дали залп. Навстречу Лазарю бежал к пулемету немецкий офицер. Лег за пулемет… В упор! И вот счастье — осечка! Ленту перекосило или еще что. Офицер кинулся бежать. Поздно. Граната Лазаря уже летела… У противника создалось впечатление, что здесь наносится основной удар. Немцы стали поспешно подбрасывать технику и подкрепления. До позднего вечера батальон отбивал атаки, и к ночи остатки батальона вынуждены были вернуться на исходные позиции. Из почти тысячи человек в живых, на ногах, осталось сто тридцать. Большинство участников атаки было ранено, примерно треть — погибла.

— В этом кинофильме со странным названием есть много досадных погрешностей. Вранье в малом вызывает недоверие и ко всему остальному. Я уже говорил: в атаку толпами не бегут, но таковы, по-видимому, законы жанра, «массовость» — наш «конек». У командира роты погоны полевые, а пуговицы на шинели золотые и звездочка на фуражке красная, и это на фронте! И звездочка и пуговицы были зелеными. Но особую досаду вызывает заградотряд. Заградотряды никогда не сопровождали штрафные роты на фронт и не стояли у них за спиной!!!

Заградотряды располагаются не на линии фронта, а вблизи контрольно-пропускных пунктов, на дорогах, на путях возможного отхода войск. Хотя скорее побегут обычные подразделения, чем штрафные. Заградотряды — не элитные части, куда отбираются бойцы-молодцы. Это обычная воинская часть с несколько необычными задачами. А в этом фильме?! Всегда заградотрядовцев больше, чем штрафников, так и напрашивается желание поменять их местами. Почему-то все одеты в новенькие — откуда такая роскошь! — шинели с красными вшивными погонами! Вшивные погоны полагались только генералам, все остальные, от рядового бойца до полковника, носили пристежные. И красные! На фронте заградотряд в касках! Это ж додуматься надо. Каски и в боевых подразделениях не очень-то жаловали. Может, в сорок втором году заградотряды «дров наломали», но кто бы остановил бегущие в панике части?! А справедливость на войне искать бесполезно…

— У этого сериала есть только одно достоинство — прекрасная игра актеров. Все остальное — полный бред, простите за резкое выражение. Остановимся на главном.

Никогда офицеры, сохранившие по приговору трибунала свои воинские звания, не направлялись в штрафные роты — только в офицерские штрафные батальоны.

Никогда уголовники не направлялись для отбытия наказания в офицерские штрафбаты — только в штрафные роты, как и рядовые и сержанты.

Никогда политические заключенные не направлялись в штрафные части, хотя многие из них — истинные патриоты — рвались на фронт, защищать Родину. Их уделом оставался лесоповал. Случай с Владимиром Карповым, осужденным по 58-й статье и направленным в штрафную роту, — уникальный!

Никогда штрафные роты не располагались в населенных пунктах. И вне боевой обстановки они оставались в поле, в траншеях и землянках. Контакт этого непростого контингента с гражданским населением чреват непредсказуемыми последствиями. Примеры приведу позже.

Никогда, даже после незначительного ранения и независимо от времени нахождения в штрафном подразделении, никто не направлялся в штрафники повторно. Малейшая царапина — уже «искупил кровью».

Никогда никто из штрафников не обращался к начальству со словом «гражданин» — только «товарищ». И солдатам не тыкали «штрафник», все были «товарищи». Не забывайте, что на штрафные части распространялся Устав Красной Армии.

Никогда командирами штрафных подразделений не назначались штрафники! Это уже не блеф, а безответственное вранье. Командир штрафного батальона, как правило, подполковник, и командиры его пяти рот — трех стрелковых, пулеметной и минометной — кадровые офицеры, а не штрафники. Из офицеров-штрафников назначаются только командиры взводов.

Благословение штрафников перед боем — чушь собачья, издевательство над правдой и недостойное заигрывание перед церковью. В Красной Армии этого не было и быть не могло.

Я понимаю, что художник или режиссер имеют право на творческую фантазию, но снять сериал о войне, в котором исторической правды нет ни на грош!..

— Командиры штрафных рот не комплектуют своих подразделений, кого тебе пришлют, с теми и будешь воевать. Еще одна важная деталь. Не было принято расспрашивать штрафников, за что они осуждены. И кто из бойцов бывший уголовник-рецидивист по кличке Васька-Жиган, а кто бывший орденоносец-пулеметчик, знал точно только наш штатный офицер-делопроизводитель. В его ведении находились личные дела контингента штрафной роты.

— Конечно. Хотя в моей роте таких случаев не было зафиксировано. Куда переходить? К немцам в Курляндский «котел»? Социальная почва для переходов была, многих обидела советская власть. Бывшие раскулаченные, сыновья репрессированных считались потенциальными кандидатами на переход. Перебежчиков в конце войны было очень мало, но если быть предельно честным, то скажу, что такое позорное явление, как дезертирство, было довольно распространенным… Мало кто знает, но с 1942 года действовал секретный приказ: «…родственников и земляков, во избежание сговора и перехода на сторону врага, в одно подразделение не направлять». Только с середины 1944 года этот приказ строго не выполнялся. Я многократно был свидетелем приема пополнения в обычном стрелковом полку. Командир полка шел вдоль строя и «выдергивал» людей не по списку, а указывая пальцем. Рядом стояли командиры рот и составляли поименные списки. Если боец выживал после первых боев и хорошо себя в них зарекомендовал, он мог в дальнейшем попросить командиров о переводе в роту к земляку или родственнику, но это было редко, каждый уже привыкал к новым товарищам, да и заботы у людей уже были другие.

— Женщин в штрафные роты не направляли. Для отбытия наказания они направлялись в тыл, в тюрьму. Впрочем, и случалось это крайне редко.

Нет в штрафных ротах и медработников. При получении задания присылают из медсанбата или соседнего полка медсестру. В одном из боев медсестра была ранена. Услышав женский крик на левом фланге, я поспешил туда. Ранена она была в руку, по-видимому, не тяжело, ее уже перевязывали. Но шок, кровь, боль… Потом — это же еще передовая, бой еще идет, чего доброго, могут добавить. Сквозь слезы она произносила монолог, который может быть приведен лишь частично: «Как «любить» (она употребила другой глагол), так всем полком ходите! А как перевязать, так некому! Вылечусь, никому не дам!» Сдержала ли она свою угрозу — осталось неизвестным.

— Оружие трофейное использовалось повсеместно и было очень популярным. Старшине сдаем оружие выбывших из строя, а он в «гроссбух» свой смотрит и спрашивает: «Чем вы там воюете? По ведомости все оружие роты давно сдали!» А без трофейного пистолета в конце войны трудно представить любого пехотного командира. Это было повальное увлечение.

А вот с обмундированием — перебор. Никто не будет по передовой бегать в немецком кителе, особенно в бою. Свои сразу «дуриком» убьют. А потом будут разбираться. И хоть ты по-русски в это время будешь петь «Вдоль по Питерской», примут за власовца и выстрелят. Сапоги у многих были немецкие, не век же в обмотках ходить.

— Повторяю, что это полный бред. Представьте, ушла в разведку группа штрафников и не вернулась. Пропала без вести или перебита на «нейтралке», и никто не знает, кто погиб, а кто в плен попал. Что скажет на допросе в свое оправдание командир роты, когда особисты пришьют ему «оказание помощи в умышленном переходе на сторону врага»? Где мы такого «камикадзе» найдем?.. Если штрафники и ходили в разведку, то только вместе с офицерами, из постоянного штата роты. Да не уголовников брали в разведвыходы, а бывших полковых разведчиков, уже имевших опыт разведпоисков. Далее, штрафники почти никогда не стоят в обороне, это ударное подразделение, рассчитанное на несколько атак, на прорыв обороны противника. Всю информацию о противнике, включая разведданные, получают непосредственно из оперативного отдела и штаба дивизии. Так зачем штрафникам в разведку ползать? «Языков» коллекционировать? Пару раз, перед разведкой боем, нас просили по возможности взять в плен немца, но особо не настаивали, сверхзадачу не ставили. Один раз захватили немецкого майора. Вел он себя нагло, нас материл по-немецки, возиться с ним не стали и застрелили. Никто не захотел за него орден получить. Слишком убежденный нацист попался.

Но больше всего бесит, что в сериале штрафники немцев в плен берут чуть ли не каждый божий день. Мы что, с дебилами воевали? На фронте, пока одного «языка» добудут, немало разведгрупп в землю костьми ляжет. А тут?! Словно на танцы идут во Дворец культуры, а не за линию фронта.

В офицерских штрафных батальонах в разведку ходили нередко, но там командиры доверяли штрафникам. А с нашей публикой — разговор особый…

— Такое случалось нечасто. Во избежание подобных эксцессов к штрафникам и старались относиться как к обычным солдатам, с уважением говорили с каждым, но никто с ними не заигрывал и самогонку не «жрал». Им, штрафникам, терять нечего, там принцип: «Умри ты сегодня, я — завтра». Но были случаи… Я слышал о них… И в карты могли взводного проиграть. Что поделать, публика такая… Но если командир роты вел себя как последняя сволочь или своей безграничной властью расстреливал тех, кто ему не понравился, то шансов схлопотать пулю в ближайшем бою от «своих подопечных» у него немало. Но, например, если «неформальный лидер», как говорили, «пахан», из уголовной братии начинал чрезмерно нагло права качать — мол, всем по литру спирта, иначе в атаку не пойдем, — разговор с ним был коротким… Да и в обычных стрелковых подразделениях такое иногда происходило. Конечно, только на передовой. Например, я знаю достоверный случай, когда свои же солдаты «шлепнули» в бою комбата. Командир батальона был грубая тварь, унижавшая солдат и офицеров, гробившая людей зазря. Все инициативу проявлял, ордена зарабатывал. Чтобы охарактеризовать эту гниду, приведу один пример. У него в батальоне боец Гринберг подорвал гранатой себя и двенадцать немцев в захваченном блиндаже. Ротный подошел и «заикнулся», мол, к Герою или к ордену надо представить. В ответ от комбата услышал: «Одним поганым жидом меньше стало!» Его свои бойцы застрелили, весь батальон знал, и никто не выдал. Понимаете, никто не выдал! Это в сталинские-то времена!

Не всегда солдат был безмолвной «серой скотиной», посланной на убой. Но мы в штрафной роте всегда старались завоевать доверие солдат и делили с ними вместе все лишения.

— В основном «…или…». Сейчас вам этого не понять, а тогда… К концу войны ожесточение достигло крайних пределов, причем с обеих воюющих сторон. В горячке боя, даже если немец поднял руки, могли застрелить, как говорится, «по ходу пьесы». Десятки случаев были, когда пробегали мимо и тот же, «уже сдавшийся, враг» поднимал с земли автомат и стрелял в спины атакующих. А если немец после боя выполз с траншеи с поднятыми руками, тут у него шансы выжить были довольно высоки. А если с ним сдалось еще человек двадцать «камрадов» — никто их, как правило, не тронет. Но снова пример. Рота продолжает бой. Нас остается человек двадцать, и надо выполнять задачу дальше. Взяли восемь немцев в плен. Где взять двух-трех лишних бойцов для конвоирования?..

Это пленных румын сотнями отправляли в тыл без конвоя. А немцев…

Ротный отдает приказ: «В расход». Боец с ручным пулеметом расстреливает немцев… Все молчат…Через минуту идем дальше в атаку…

То, что фашисты творили на нашей земле, простить нельзя! Сколько раз видели тела растерзанных наших ребят, попавших к немцам в плен…

Под Шауляем выбили немцы соседний стрелковый полк из села Кужи и захватили наш медсанбат, расположившийся в двухэтажном здании. Нашу роту бросили на выручку пехоте. Но мы не могли пробиться! Танки перекрыли подступы к селу и расстреливали нас в упор. Отошли на высотку и видели в бинокли, как фашисты выбрасывают наших раненых из окон и жгут живьем… О каких пленных после этого может идти речь?! Штрафники в плен брали относительно редко… Это факт. У многих семьи погибли, дома разрушены. Люди мстили… А какой реакции следовало ожидать? Эсэсовцев, танкистов и власовцев убивали часто прямо на месте. У нас были солдаты, прошедшие немецкий плен. После всех ужасов, которые они испытали, все слова замполитов о гуманности были для них пустой звук.

Еще страшный эпизод. В 1943 году, летом, наш стрелковый батальон пошел в атаку. Брали село в лоб, шли на пулеметы. После боя в живых осталось совсем немного счастливчиков. На земле сидел и истекал кровью командир роты. Осколком ему оторвало нижнюю челюсть. Подвели человек пять пленных немцев. Боец спрашивает: «Куда их?» Ротный достал из полевой сумки блокнот, вырвал листок и кровью на нем написал: «Убить»…

Но был случай там же, под Шауляем, который до сих пор не дает мне покоя.

Нашу оборону перешел человек без оружия, в поношенной гражданской одежде. Никаких документов при нем не было. Быть может, бежал из лагеря и пробирался домой. На свою беду, он ни слова не понимал ни по-русски, ни по-немецки. Позвали литовца — то же самое. А он говорил и говорил, пытаясь хоть что-то объяснить. Скорей всего, это был латыш или эстонец, но никто не знал ни латышского, ни эстонского языка. Проще всего было отправить его в вышестоящий штаб. Но с ним надо было послать конвойного. Расстрелять — проще. Как говорил «великий вождь»: «Нет человека — нет проблемы». Я пытался предотвратить расправу. Начальство посмотрело на меня с недоумением. Еще и обругали…

Неоднократно, когда я пробовал остановить расстрел пленного, мне мои же товарищи говорили: «Ты почему их жалеешь? Они твою нацию поголовно истребили!» Мне больно обо всем этом вспоминать… Были жесткие приказы, запрещавшие расправы над военнопленными, во многих дивизиях они строго соблюдались. Я видел немало штрафников, осужденных за расстрел пленных, но…

Особенно грешили расстрелами не окопники, а штабная челядь. Тех же румын надо было по дороге в плен от «героев второго эшелона» охранять. Те любили по безоружным пострелять. Немцы всегда знали, кто стоит на передовой перед ними. Если знали, что перед ними штрафники, то дрались с нами более стойко и ожесточенно. Мы сами создавали себе это «удовольствие» благодаря своему отношению к пленным. Все эти россказни, что у немцев поджилки тряслись при виде атакующей штрафной роты, не имеют под собой никакой основы. Немцам было глубоко плевать, кто на них идет в атаку. Психологически, наверное, немцам было тяжело воевать против штрафных офицерских батальонов: слишком велико желание штрафбатовцев искупить кровью свои «грехи» перед Родиной. Но воевали немцы толково, умело и храбро, как ни тяжело это признавать.

— Командир роты имел право отменить наказание за героизм даже тем бойцам, у которых не истек срок пребывания в роте, указанный в приговоре… А на деле происходило так… После нескольких операций у нас осталось около двух десятков бойцов. Не ранены, но в боях участвовали, и мы с полным основанием передаем их в соседний стрелковый полк. Все бумаги с гербовой печатью заполняются на месте и выдаются солдатам. В штаб идет только список «искупивших и проявивших» за подписью командира. Солдаты сдают оружие и — «здравствуй вновь, Красная Армия». Они получат оружие в своих новых подразделениях. Никаких заседаний трибуналов или консультаций с особистами. До последнего солдата мы не воевали. Далее, кто из постоянного состава оставался живой, возвращался в армейский запасной полк в ожидании очередного эшелона с «уголовным пополнением». Привозят «каторжан», подписываем акт «о приемке», личный состав строится, и мы выходим к роте, командиры представляются, каждый в отдельности. Потом строем в расположение роты. Штрафники получали оружие уже непосредственно у нас. Получали обмундирование, распределялись по взводам. Все достаточно прозаично. Никто не ездил в тыл набирать штрафников.

— Нацменов было меньше, чем в стрелковых подразделениях. В основном у нас были славяне. Евреев среди солдат штрафной роты практически не было. За восемь месяцев моего пребывания в роте — на войне это очень большой срок — попался только один еврей, и меня немедленно позвали на него посмотреть. Это был портной из Прибалтики, и он не выглядел удрученным или несчастным. У евреев высоко развито чувство долга, если и попадали в штрафную, то только случайно или за какую-нибудь мелочь. Ну и командир-антисемит мог «упечь» в штрафную. И такое бывало… Хотя Семен Ария в своих воспоминаниях упоминает нескольких евреев, своих товарищей по штрафной роте. На войне никогда не знаешь, где окажешься завтра. Как в поговорке: «В земле сырой, в роте штрафной или в разведке полковой». Среди офицеров моей роты было трое украинцев и четверо русских.

Зато соседней штрафной ротой командовал еврей Левка Корсунский, с манерами одессита Мишки-Япончика. Явившись в тихую минуту к нам в гости на шикарном трофейном фаэтоне, запряженном парой красавцев-коней, он снял с левой руки шикарные швейцарские часы и бросил налево, снял с правой и бросил направо. Это был жест! Современному человеку трудно объяснить. Часы были предметом постоянного вожделения и нередко служили наградой. Не знавшие ни слова по-немецки, наши солдаты быстро научились произносить: «Вифиль из ди ур». Ничего не подозревающий немецкий обыватель охотно доставал карманные часы, и они немедленно перекочевывали в карман к воину-победителю.

После войны долго разыскивал Корсунского и Тещина, но безуспешно. Как сложилась их судьба? Живы ли?

— После Победы я некоторое время служил в Вентспилсе. Однажды утром навстречу попалась группа моряков. Надо сказать, что отношения с моряками были непростыми и не всегда мирными. Один из моряков неожиданно кинулся ко мне и стал душить. Ввиду численного превосходства сопротивляться было бесполезно, оставалось лишь покорно ждать своей участи. Четверо других моряков стояли в стороне и почему-то улыбались. Прежде чем я понял, что моей драгоценной жизни — особенно после войны — ничего не угрожает, мои новые, только накануне тщательно прилаженные погоны оказались безнадежно смяты. Это был наш бывший штрафник, ныне командир морского «охотника», отбывший штраф, по ранению или по сроку — не вспомнить. О свободе передвижения говорить уже не приходилось. Я был «взят под белы руки», и наша живописная группа — я в зеленом, остальные в черном — поволокла меня на пирс. Корабли стояли на другой стороне Венты. Один из моряков встал на скамейку и стал размахивать руками. Я понял — флажковая сигнальная азбука. С корабля заметили, что-то «написали» в ответ, быстро спустили шлюпку, и вскоре мы все очутились в тесном кубрике. Стол был уже накрыт. Дальнейшее вспоминается смутно…

— Моя рота заканчивала войну в Прибалтике, а тогда эта земля уже считалась советской территорией, а литовцы и латыши были уже соответственно советскими гражданами. По этой причине наша «блатная компания» вела себя относительно пристойно. По закону военного времени за бандитизм предусматривался расстрел на месте. Жить хотели все. Но был один позорный инцидент, запятнавший нашу роту. В самом конце войны наш штрафник, грузин по фамилии Миладзе, изнасиловал несколько женщин в ближайших к месту дислокации роты хуторах. Поймали его уже после 9 Мая, и вместо вполне заслуженной «высшей меры» он получил всего восемь лет тюрьмы. А надо было к стенке поставить!

— Возвращали обычно с понижением в должности, а иногда и в звании. Немало бывших офицеров-штрафников в конце войны командовали батальонами и полками. Я таких двоих знал лично. В наградах за последующие боевые достижения, как правило, ограничивали. В штабных канцеляриях перестраховщиков хватало всегда. Я слышал только о двух бывших штрафниках, получивших впоследствии звание Героя Советского Союза. Это Карпов и командир саперного батальона из нашей 51-й армии Иосиф Серпер. Оба получили звание Героя, если я не ошибаюсь, только после третьего представления к Звезде Героя. Был еще, кажется, сержант-артиллерист, тоже Герой Союза, успевший в свое время повоевать в штрафной роте. Возможно, таких людей было немало. Я не обладаю полной информацией по этому вопросу. Одно знаю точно, что в официальных источниках эта тема никогда не затрагивалась.

Да и офицеров постоянного состава штрафных подразделений наградами баловали не особо щедро. Пишут, что только один командир штрафной роты, азербайджанец Зия Буниятов, стал Героем СССР. Но было еще несколько человек. В наградных листах на них писали: «командир ударного батальона» (или роты), избегая слова «штрафной». Если в пехоте комбата, прорвавшего укрепленную оборону противника, могли сразу представить к высокой награде, вплоть до высшего звания, то на нас смотрели как на «специалистов по прорывам». Мол, «это ваша повседневная работа и фронтовая доля, чего вы еще хотите?».

— Мы их люто ненавидели. Вот сейчас пишут, что почти миллион бывших советских граждан служил в германской армии. Пусть в основном во вспомогательных частях. Но эти люди предали Родину! Пытаются выставить бывших коллаборационистов борцами за «Свободную Россию»… Для нас, фронтовиков, они были и есть предатели и изменники! Даже тех, кто пошел на службу к немцам, чтобы не умереть с голоду в концлагерях, не могу оправдать. Миллионы предпочли смерть, но остались верными своему долгу. Очень трудно установить критерий, по которому можно судить человека, когда его собственная, один-разъединственный раз дарованная жизнь висит на волоске, да еще таком тонком, таком неверном, и может оборваться каждое следующее мгновение, как только что на его глазах оборвалась жизнь товарищей…

Даже если обойтись без патетики, ответьте: если твой вчерашний однополчанин надел вражескую форму и повернул оружие против своих, кто он? Борец с коммунистами и евреями? Противник колхозного строя? Или сволочь, предавшая свой народ?!

Власовцами называли всех бывших советских граждан, служивших в немецкой армии. Приходилось и с ними сталкиваться. Разные были встречи…

Один раз взяли в плен в бою бывшего майора РККА в немецкой форме. Начали его допрашивать — он молчит. А потом вдруг крикнул: «Стреляйте, суки! Ничего вам не скажу! Ненавижу вас!» Конечно, потом все сказал. Из бывших раскулаченных крестьян. Советскую власть ненавидел всей душой, да и наших убил немало. До трибунала он не дожил…

Другой случай покажется вам неправдоподобным… Мы стояли против немецкой линии обороны всего в семидесяти метрах. Нейтральной полосы фактически не было. В немецких окопах сидел батальон власовцев. Они кричали нам из траншей свои фамилии и места проживания родных, просили написать их домашним, что они еще живы. Рядом со мной стоял лейтенант, командир взвода. Я заметил, как его лицо передернуло судорогой, он резко развернулся и ушел по ходу сообщения в блиндаж. Уже в конце войны он рассказал мне, что тогда услышал голос своего отчима, воспитывавшего его с пяти лет. А родного отца лейтенанта расстреляли в ЧК еще в 1921 году. Отец был священником…Что здесь добавить?… Когда через два дня, утром, мы пошли в атаку, в окопах сидели уже немцы, власовцев сменили предыдущей ночью. Некоторые из нас, наверное, были в душе этому рады. И не потому, что власовцы дрались до последнего патрона. Тут были другие эмоции…

Мой товарищ, Женя Зеликман, при штурме Кенигсберга был командиром роты в 594-м стрелковом полку, в котором мне пришлось хлебнуть лиха летом и осенью 1942 года. Мир тесен, как говорится. Он рассказал, что, когда немцев прижали к морю на косе Фриш Гаф, они ожесточенно сопротивлялись, но вскоре поняли, что это бессмысленно, и стали пачками сдаваться в плен. Вечером старшие офицеры стали сортировать пленных. Отделили большую группу русских, украинцев, белорусов, бойцов Туркестанского легиона, и началось настоящее побоище. Тех, кто воевал против нас в гитлеровской армии, ненавидели больше, чем немцев. Пощады они не просили. Да вряд ли их тогда кто-нибудь бы пощадил…

— Отряды Куникова и Ольшанского состояли из моряков-добровольцев, знавших, что идут на почти верную смерть. По поводу штурма Берлина. Штрафные части принимали в нем участие. Это факт. Возьмите воспоминания комдива Шатилова.

Теперь о главном. Бытует мнение, что штрафные части сыграли решающую роль в войне и они чуть ли не главные творцы Победы. Это заблуждение.

Да, штрафники воевали отчаянно. Но обстановка была такой, что и обычным частям было не легче. Армия может занимать по фронту, в зависимости от обстановки, от нескольких километров до нескольких десятков километров. В последнем случае командование не станет перебрасывать на нужный участок штрафную роту. Передвижение этого, не совсем обычного подразделения вдоль линии фронта в ближнем тылу чревато неприятностями. В штрафные роты не набирались «лучшие из лучших». Совсем даже наоборот… И в разведку боем будет назначен обычный стрелковый батальон, свежий либо с соседнего участка, и очень редко тот, который занимает здесь оборону. Чистая психология: солдат приживается к своей траншее, к своему окопу, и ему труднее покинуть обжитое место и подняться в атаку. Это учитывается.

Штрафные роты и батальоны сыграли свою важную роль на войне. Но утверждения, что у Рокоссовского воевали одни штрафники, — глупость. Да и составляли они не более одного процента от численности армии.

— Не надо «демонизировать» служивших в особых отделах. Последнее время в любом кинофильме о войне, кроме «Августа сорок четвертого», особистов показывают этакими садистами, бродящими с наганом в тылу и ищущими, в какой бы солдатский затылок стрельнуть. Надо просто уяснить, что часть армейских чекистов и контрразведчиков боролась со своим народом и является преступной, но большинство выполняли свой долг в соответствии с установками того непростого времени. Вам сейчас этого не понять… На фронте летом 1942 года остатки полка отвели в тыл. Выстроили «покоем». Особист вывел незнакомого мне солдата на середину под охраной двух бойцов. Зачитал приговор. Солдат был признан самострелом. Помню только одну фразу из речи особиста: «Лучше погибнуть от немецкой пули, чем от своей!» Расстреляли этого солдата… В начале войны долго не церемонились. Расскажу еще трагический случай, произошедший у меня на глазах. О приказе Сталина № 227 вы знаете, текст вам знаком. Бессмысленно спорить сейчас, хороший или плохой был приказ. В тот момент — необходимый. Положение было критическим и вера в победу — на пределе. Командиром минометной роты в нашем полку был 22-летний Александр Ободов. Он был кадровым офицером и до войны успел окончить военное училище. Дело знал хорошо, солдат жалел, и они его любили. Да и командир был смелый. Я дружил с ним… Саша вел роту к фронту, стараясь не растерять людей, матчасть. В роте было много солдат старших возрастов, идти в жару с тяжелыми 82-мм минометами на хребту было им трудно, приходилось часто отдыхать. Рота отстала от полка на сутки. Но война не жалеет и не прощает… В тот день мы несколько раз атаковали немцев и не продвинулись ни на шаг. Я сидел на телефоне, когда позвонил командир дивизии. Передал трубку командиру полка.

«Почему не продвигаетесь?» — спросил командир дивизии. Комполка стал что-то объяснять. «А вы кого-нибудь расстреляли?» Командир полка сразу все понял и после некоторой паузы произнес: «Нет». «Так расстреляйте!» — сказал комдив. Это не профсоюзное собрание. Это война.

И только что прогремел 227-й приказ. Вечером, когда стемнело, командиры батальонов и рот и политруки были вызваны на НП командира полка. Веером сползлись вокруг. Заместитель командира стал делать перекличку. После одной из фамилий не остывший еще голос взволнованно ответил: «Убит на подходе к НП! Вот документы!» Из окопа протянулась рука, и кто-то молча принял пачку документов. Совещание продолжалось. Я только что вернулся с переднего края, старшина сунул мне в руки котелок с каким-то холодным варевом, и доедал я его сидя на земле. С НП доносились возбужденные голоса. После контузии я слышал плохо, слова разбирал с трудом. Из окопа НП, пятясь, стал подниматься по ступенькам Саша Ободов. Следом, наступая на него и распаляя себя гневом, показались с пистолетами в руках комиссар полка, старший батальонный комиссар Федоренко и капитан-особоотделец, фамилия которого в моей памяти не сохранилась. (Это было еще до введения единоначалия в армии, тогда комиссар и командир полка имели равные права, подпись была у командира, а печать у комиссара.) «Товарищ комиссар, — в отчаянии, еще не веря в происходящее, повторял Саша, — товарищ комиссар! Я всегда был хорошим человеком!»

Раздались хлопки выстрелов. Заслоняясь руками, Саша отмахивался от пуль, как от мух: «Товарищ комиссар! Това…» После третьей пули, попавшей в него, Саша умолк на полуслове и рухнул на землю. Ту самую, которую так хотел защитить…

Он ВСЕГДА был хорошим человеком. Было ему всего двадцать два года.

Немцы непрерывно освещали передний край ракетами и низко расстилали над нашими головами разноцветный веер трассирующих пуль. Время от времени глухо ухали мины. Ничего не изменилось… Война продолжалась…

Кто-то крикнул: «На партсобрание!» Сползлись вокруг парторга. Долго, не глядя друг на друга, молчали. Не сразу заговорил и парторг. Буквально выкрикнул: «Товарищи коммунисты! Вы видели, что сейчас произошло! Лучше погибнуть в бою!» Так и записали в решении: «Биться до последней капли крови. Умереть в бою»… Особистами и военными трибуналами расстреляно 150 тысяч человек… Никогда не узнаем, сколько из них невинных жертв… А сколько расстреляли без суда и следствия!.. Как определить ту меру жестокости, которая была необходима, чтобы победить?.. Необходима ли?.. Всегда ли?.. Я не берусь определить меру жестокости, необходимой для Победы. Ни оправдать, ни опровергнуть…

— Не знаю даже, что вам еще рассказать, чтобы вы поняли, какой страшной бывает война. Сколько людей уже ушло из жизни, так и не поведав людям, что им пришлось испытать, не рассказав свою правду войны. А сколько еще живы, но молчат, думая, что никому это уже не надо.

Мой товарищ Алексей Дуднев, командир пулеметного взвода, раненный в голову — пуля попала под левый глаз и вышла в затылок, — выползал из окружения. Полз по полю боя, вокруг свои и чужие убитые. На горизонте показалась редкая цепочка людей. Они шли к передовой, время от времени наклонялись. Санитары, подумал он и пополз им навстречу. До слуха донесся пистолетный выстрел. Не обратил внимания. Раздалось еще два сухих хлопка. Насторожился, присмотрелся. Люди были в нашей форме, из «азербайджанской» дивизии. И тогда он понял: мародеры! Пристреливают раненых и обирают убитых. Остаться в живых после смертельного ранения и погибнуть от рук своих! Какие это свои? Они хуже фашистов. Пристрелят, горько думал он, но продолжал ползти. Встретились. С трудом повернув голову, он попросил: «Ребята! Пропустите!» И они его пропустили! То ли сжалились над его молодостью, то ли автомат, которым он все равно не мог воспользоваться, произвел впечатление, но пропустили! Еще не веря в свое второе спасение, пополз дальше и к утру приполз в медсанбат… Медсанбат был другой дивизии, и его не приняли. Фронтовики знают, что в наступлении медсанбаты, как правило, принимали раненых только своей дивизии и очень неохотно из других соединений. Там такой поток раненых идет, что обрабатывать их не успевали. Это было ужасно обидно и казалось кощунством, сейчас можно возмущаться сколько угодно. Но так бывало нередко… Дали Алексею кусок хлеба. Есть он не мог, рот почти не открывался. Отщипывал маленькие кусочки, проталкивал сквозь зубы и сосал. И полз дальше. Отдыхал и снова полз. Так дополз до госпиталя, там приняли и перевязали. На пятые сутки после ранения. И это не выдумка.

Солдат нашего батальона (не буду называть его фамилию, он прошел войну и, возможно, еще жив), парень 19 лет. Так случилось, что батальон освобождал его родное село, которое было взято без боя. Дом его находился на окраине. Пока до дома дошел, соседи рассказали, что мать спала с немцами и его невесту тоже вовлекла в эту грязь. Солдат весь затрясся. Зашел в дом и застрелил мать! Хотел и девушку свою застрелить, да не успел, комбат вовремя в дом зашел и не позволил убить. Как сейчас это все осмыслить? Каждую личную трагедию?

— Я не стесняюсь своего членства в партии. Я не был партийным функционером и не пользовался никакими номенклатурными благами. Я вступил в партию под Сталинградом. Ночью к моему окопу подползли комиссар и парторг полка, они дали мне рекомендации, третья — от комсомольского бюро полка. Никакого собрания не было. Политотдельский фотограф сидел у противоположной стены окопа до рассвета. Вспышки он сделать не мог, это была бы последняя вспышка в его жизни, да и в моей тоже. Щелкнул и поскорее уполз (только комсомольские билеты на фронте были без фотографий). Зато привилегию я получил сразу. Комиссар вызвал: «Ты теперь коммунист! Будет зеленая ракета — вскочишь первым. За Родину! За Сталина! И вперед! Личным примером!» Фраза «личным примером» была у начальства одной из любимых. Легко сказать… Вскакивать не хотелось. Ни первым. Ни последним. Это после войны нашлось много желающих… А тогда их было почему-то во много крат меньше. У Александра Межирова есть стихи «Коммунисты! Вперед!». Так было. И вскакивал. Как будто внутри пружина заложена. И бежал в атаку. И кричал. Что? Не знаю. Наверное, матерился. Все равно никто этого не слышал. И я тоже.

Но перед атакой призыв «За Родину! За Сталина!» звучал не только в речах политработников. Командиры тоже говорили этот призыв своим бойцам.

А подлецов хватало и среди политработников, и среди простых командиров. Но в большинстве своем это были патриоты, не жалевшие жизни во имя Победы.

— Конечно, иногда и свои штурмовики, и свои артиллеристы нас «угощали».

Была такая шутка: «Прицел пять, по своим опять!» Но чаще били по немцам.

Как правило, получали от своих только в наступлении, если по связи не успевали доложить вовремя о нашем продвижении вперед. Я под залп своих «катюш» один раз попал, трудно передать мои ощущения в те минуты.

О подобных случаях вам расскажет каждый окопник. На войне всякое случается…

— В 1942 году солдата нашего полка наградили медалью «За отвагу». Весь полк собрали на митинг по поводу его награждения. Награждать начали щедро только с 1944 года, и не всегда по боевым заслугам. А от нас вообще не зависело, дадут орден или медаль, послали наградной лист, а потом ищи-свищи, у меня так было не один раз. В принципе никакой справедливости в этом отношении не было никогда. Я видел солдат после шести(!) ранений с одинокой медалью на груди. В штаб приезжаешь — там сплошные «иконостасы» на кителях. В штрафную роту я пришел с двумя орденами Красной Звезды, а за последний фронтовой год получил орден Отечественной войны. Хотя в штрафной роте за каждую атаку можно было справедливо и спокойно по ордену давать. Я за наградами не гонялся и у начальства не выпрашивал. Один раз только, в 1943 году, спросил комполка, что слышно про орден Красного Знамени, к которому был представлен, а в ответ услышал что-то типа «в стране на вас всех скоро благородного металла не хватит». Ну, а для него, конечно, хватило… Я начальству зад и сапоги не вылизывал.

Был писарь в штабе, некто Писаренко (полное соответствие должности и фамилии), так он наградной лист уничтожил, фамилия ему моя не понравилась. Потом мне в госпиталь письмо написал. Каялся… Погиб он глупо, в конце войны.

А что дали или что не дали — какая сейчас разница. Евреев в наградах очень часто ограничивали, помимо своих примеров я знаю многие десятки подобных случаев. В пехоте, в отличие от танковых или артиллерийских частей, антисемитизм был махровым и процветал. Не забывайте еще одну немаловажную деталь — я был сыном «врага народа». В личном офицерском деле это было указано. Вот, например, у Григория Поженяна, дважды представленного к званию Героя и не получившего этого звания, на личном деле было написано красным карандашом: «мать — еврейка, отец — враг народа». Тогда подобная аннотация звучала совсем не смешно.

— На пехотном солдате всего навешано, как на том ишаке. Иного, кто ростом не вышел, не видно из-за навьюченного снаряжения. И скатка, и вещмешок, и противогаз (будь он неладен), и каска, и саперная лопатка, и котелок, еще сумка полевая, да три-четыре подсумка с патронами. В противогазную сумку гранат напихаешь. Ну и винтовка или автомат. Пот льет ручьями. На просушенных солдатских гимнастерках проступают белые пятна соли, снимешь гимнастерку — коробом стоит. Пыль фронтовых дорог… В освобожденных селах угощали семечками, немцы называли их «русский шоколад». Семечки помогали скоротать дорогу. Шинельный карман отщелкал десять километров, вот такой был солдатский спидометр. Переходы по восемьдесят километров вспоминаются как кошмар. Спали на ходу. Да еще по четыре 82-мм мины на шею повесят. С миной падать не рекомендуется, особенно во второй раз. От удара мина могла встать на боевой взвод. Идешь, все тело от пота и вшей дико зудит, желудок от голода к спине прилипает. Так и дошли до Победы.

— Боем это не назовешь, но как я встретил последний день войны, я вам сейчас расскажу. Курляндия. Уже сообщили, что Берлин взят. Взяли высотку, готовимся к атаке, саперы сделали проходы в минных полях перед нами. Напротив немецкие доты и четыре вкопанных в землю танка. До немцев метров триста. День не обещал быть приятным. Смотрим — над немецкими траншеями шатаются белые флаги и исчезают. Все разочарованно вздыхают и матерятся. Вдруг белый флаг твердо возвысился над бруствером. На всякий случай артподготовку мы отменили. К нашим окопам никто не идет, видно, боятся получить в спину пулю от своих. Все смотрят на меня. В роте я один знал немецкий язык, и иногда приходилось допрашивать пленных. Боец, стоявший рядом, мне говорит: «Да если что, мы от них мокрое место оставим». И оставят… Такое подразделение…Только я не увижу того самого мокрого места. Встаю демонстративно на бруствер, снимаю пояс с пистолетом, кладу на землю автомат. Достаю носовой платок, цветом отдаленно напоминающий белый, и на негнущихся ногах иду в сторону противника по разминированной тропинке. Тишина. Фронт замер. Вдруг сзади шаги. Один из наших штрафников, молодой и здоровый парень, меня догнал. Пошли дальше вдвоем и добрались до немецкой обороны целыми. Спустились к немцам в траншею. А они митингуют, кричат, на нас кидаются. Половина из них со знаками войск СС. Да, попали… Мой солдат нервничает, пот с него градом катится, да и я тоже гранату в кармане «ласкаю». И думаю про себя: это же надо, в последний день так глупо погибнуть придется!.. Немцы говорят быстро, я от волнения слов не разберу. Привели к оберсту. А у меня ступор, кроме «Сталин — гут, Гитлер — капут», не могу ничего внятно сказать. С трудом овладел собой и командным голосом заявляю: «Гарантируем жизнь, питание, сдаваться, выходить колонной через проход в минном поле, следовать строем в наше расположение» и т. д. и т. п. Оберст только кивает, понял, что я еврей, до разговора со мной не унижается. Пошли назад, я все эти метры ждал выстрела в спину. Обошлось. Когда немцы шли сдаваться, бойцы кричали «Ура!» и обнимались. Все понимали, что война для нас кончилась, и мы остались живы!!! Пленных немцев разоружили, «освободили» от часов и отправили дальше в тыл.

По случаю завершения войны весь личный состав нашей роты был амнистирован.

— Как и всему личному составу фронтовых частей. Зимой, а также в наступлении, вне зависимости от времени года. Я на фронте пил мало. Бутылку водки делили спичечным коробком, поставленным торцом. Пять коробков — бутылка поделена. Самогонку бойцы часто доставали. Бывало, и древесный спирт по незнанию выпьют и погибают в страшных муках. Очень много народу погибло на войне по «пьяному делу».

Немцы досконально знали нашу психологию и часто, покидая оборонительные рубежи в каком-нибудь населенном пункте, оставляли нетронутую цистерну спирта на железнодорожных путях или целехонький завод винокуренный. А через пару часов отбивали этот пункт снова. У нас уже воевать было некому. Все были в стельку… Примеры… Любого фронтовика спросите. Чего стоит только первое взятие Шауляя. Но дикий случай произошел на станции Попельня. Взяли станцию, а там цистерна спирта. Начали отмечать боевой успех. Через несколько часов на станцию прибыл эшелон немецких танков. Спокойно разгрузились и выбили нас оттуда. Наши танки Т-34 стояли без экипажей. Танкисты изрядно приняли «на грудь»… А пьяных командиров, решивших, «залив глаза», погеройствовать за чужой счет, хватало. Это я знаю не из книги Симонова, самого так начальники погнали на штурм высотки. Эту высоту полком было невозможно взять, а погнали мою единственную роту. Как водится, с обещаниями: «Не возьмешь высоту — расстреляем!» Видел я и как пьяный генерал застрелил командира батареи за то, что тот осмелился возразить, получив тупой гибельный приказ.

Мой комбат Иващук тоже погиб, будучи пьяным. Выехал на белом коне на передний край и начал немцев матом крыть. Немцы кинули пару мин, Иващука легко ранило. Был бы трезвым, может быть, развернулся и ускакал в тыл, но он продолжал что-то немцам кричать, угрожая в сторону их окопов кулаком. Следующей миной его накрыло. Нелепая смерть…

— После госпиталя я пару месяцев служил в батальоне связи. Отдыхал от войны, так сказать. Но и там люди погибали. Своей судьбы не знает никто.

Как-то шли по полю с командиром роты связи. На нас катушки с проводом на 400 метров. Появился в небе немецкий пикировщик и стал за нами охотиться. Всего лишь за двумя людьми в военной форме! Побежали к окопам. Я отстал, а старший лейтенант успел добежать и запрыгнуть в окоп. Думаю — все, хана! Метров двадцать до окопа оставалось, а туда бомба прямым попаданием. Вот такая бывает служба во втором эшелоне… Мой товарищ Генрих Згерский, командир радиороты, высокий широкоплечий красавец, любимец полка, погиб от одной случайной мины, находясь в километре от передовой. Гибель Саши Кисличко и Генриха Згерского — для меня самые горькие утраты на войне.

Осенью 1942 года, когда в центре Сталинграда сложилась тяжелая обстановка, наша дивизия была переброшена северо-западнее города, с целью оттянуть на себя часть сил противника. Шли к передовой, чтобы с ходу вступить в бой. Проходили вдоль огромной балки, в которой тысячи людей копали щели и «зарывались в землю». Штабы, санбат, артиллеристы, обозы, кого там только не было! Пологие склоны балки были сплошь изрыты щелями, возле которых копошились, что-то укрепляя и прилаживая, солдаты. Некоторые сидели и с наслаждением курили разнокалиберные самокрутки — день был теплый.

Это ж сколько народу во втором эшелоне! А на передовой раз, два и обчелся…

Через несколько часов, когда с остатками батальона возвращались из боя, балки было не узнать… Война прошлась по ней, да, видно, не один раз. Скорей всего, здесь поработали немецкие пикировщики. Все изрыто, исковеркано. Ни одной уцелевшей щели, ни одного окопа, узкая дорога посередине балки завалена разбитой техникой, перевернутыми, изломанными бричками. Еще дымились опрокинутые кухни с солдатскими щами. И трупы, трупы, трупы… Их еще не успели убрать. Уцелевшие, полуоглохшие, не пришедшие еще в себя от дикого разгула войны, солдаты перевязывали раненых товарищей и пристреливали покалеченных лошадей. Мы, подавленные увиденным, с трудом пробирались по балке, осторожно переступая через трупы людей и лошадей, как будто им можно было еще повредить. Я шел и думал: «Это ж сколько людей побито! Вот тебе и второй эшелон! Нет, на передовой лучше…»

— Для многих людей моего поколения война была лучшим временем нашей жизни. Война, с ее неимоверной, нечеловеческой тяжестью, с ее испытаниями на разрыв и излом, с ее крайним напряжением физических и моральных сил, и все-таки ВОЙНА. И дело не только в тоске по ушедшей молодости.

На войне нас заменить было нельзя… И некому…

Ощущение сопричастности с великими, трагическими и героическими событиями составляло гордость нашей жизни.

Я знал, что нужен. Здесь. Сейчас. В эту минуту. И никто другой…