Иоффе Зяма Яковлевич
Интервью Григория Койфмана

— С конца 1943 года я служил помощником армейского прокурора в 52-й армии под командованием генерала Коротеева.

В августе 1945-го я был отправлен на войну с Японией, на Забайкальский фронт, в качестве военного прокурора 209-й СД 17-й армии, и после войны с японцами вместе с дивизией вернулся в Забайкалье, где прослужил еще 13 лет.

— Тема деятельности судебных органов и работа армейской прокуратуры в годы войны — это не белое, а черное пятно. И если о ней говорить честно, то надо рассказывать «о грязной и кровавой изнанке войны». Люди, наверное, на вашем сайте хотят читать о героизме, а кому приятно будет столкнуться с интервью, в котором речь пойдет о целом пласте событий, связанных со всевозможными проявлениями армейской преступности, начиная от дезертирства и трусости, заканчивая самодурством, мародерством, убийствами и прочим… Да, любая война имеет множество граней, и среди них немало трагических. Начни я об этом рассказывать, и обязательно какие-нибудь «умники» скажут: пытается огульно очернить…

— Начнем по структуре. Дивизионные трибуналы были большей частью созданы только с началом войны, до этого судебная деятельность в армии базировалась на армейских и корпусных трибуналах. В дивизионном трибунале помимо председателя было два заседателя — военюриста, но в 1942-м штатные должности заседателей на дивизионном уровне были отменены, и их место, при необходимости, занимали обычные офицеры из подразделений дивизии.

В трибунале дивизии штатной являлась должность судебного секретаря, которую я и занимал. Мне в обязанность вменялось ведение протокола суда, оформление документов заседания трибунала, одним словом — работа с бумагами. Прокурорских расследований или дознавания судебный секретарь не имел права вести согласно своей должности. Каждая стрелковая дивизия в своем штате в 1941 году имела своего прокурора и военного следователя. Трибуналу дивизии придавалось отделение или взвод солдат для охраны арестованных. Никаких ординарцев-денщиков трибунальцам не полагалось.

А теперь конкретно по работе. Армейские трибуналы рассматривали всевозможные дела, связанные с воинскими преступлениями, но следствие проводилось двумя совершенно разными организациями. Все дела, связанные с «изменой Родине», включая «переход на сторону врага, сдача в плен, контрреволюционная агитация, террор, пособничество врагу, пораженческие настроения, подозрения в шпионаже» — одним словом, все преступления по 58-й и 59-й статьям УК РСФСР расследовались непосредственно работниками особых отделов (впоследствии СМЕРШ), следственным аппаратом НКВД. Армейская прокуратура занималась следующими воинскими преступлениями: побег с поля боя, потеря управления войсками, дезертирство, мародерство, невыполнение боевой задачи по необъективным причинам, невыполнение приказа, самовольный отход с позиций, воровство, превышение полномочий и самосуд и так далее, иначе выразиться, все, что попадало под пункты 193-й статьи УК РСФСР, расследовали армейские прокуроры, а не особисты.

Трибуналы рассматривали дела и по 58-й статье, и по пунктам 193-й статьи, но, например, весной 1943 года по приказу Сталина были организованы военно-полевые суды, которые занимались исключительно предателями Родины, немецкими преступниками и их пособниками, карателями из числа бывших советских граждан, а также военнослужащими вермахта и немецкой полиции, участие которых в расправах над гражданским советским населением было доказано на следствии.

А позже появились и отдельные трибуналы войск НКВД.

Теперь по поводу вашего вопроса о «градации» рассмотрения дел в трибуналах.

По закону дивизионные трибуналы рассматривали дела красноармейцев и командиров в звании до капитана включительно. Если к суду привлекался командный состав, начиная от звания майора и выше, или, иными словами, от командира батальона до офицера штаба полка или дивизии, то эти дела находились на рассмотрении в трибунале армии.

Судебные дела старших офицеров и генералов поступали в трибунал фронта. Но это разделение было условным. Если преступление было тяжким и «резонансным», то в трибунале армии могли судить и старшину, и сержанта, и полковника.

Все судебные заседания шли без участия защиты, согласно «законам военного времени».

— Статья, применяемая во время ведения боевых действий.

Например, 193-я пункт 17-б — «бездействие командира, преступная халатность при отягчающих обстоятельствах», 193-я пункт 22 — «самовольное оставление поля боя» — тяжелейшие «подрасстрельные» статьи, и если следствием изначально занялись особисты, то эти статьи они могли переквалифицировать на 58-ю пункт 1-б УК РСФСР, тем самым усугубив возможную участь обвиненного.

193-я пункт 12 — «членовредительство» — самострелы. 193-я пункты 7, 9, 10 — «уклонение от призыва», «дезертирство». 193-я пункт 21 — «невыполнение приказа». И так далее. Отдельный пункт для мародеров, для армейских бандитов.

Для насильников, аферистов-самозванцев и армейских казнокрадов могли использоваться обычные «мирные» статьи Уголовного кодекса.

— Командующий фронтом имел по закону право отменить приговор, даже расстрельный. А предавать офицера суду трибунала или нет — решение находилось во власти ВС армии. Тут было много нюансов.

Примеры приведу позже, когда коснемся конкретных случаев.

Если Военный совет армии не согласился с преданием суду, то наказание ограничивалось только дисциплинарными мерами согласно Уставу РККА.

И еще одна деталь: член ВС армии имел право лично дать армейской прокуратуре указание начать расследование по тому или иному происшествию или преступлению.

Кстати, любой расстрельный приговор «на старших офицеров» утверждался только санкцией Военного совета фронта. Приговоренный к «высшей мере социальной защиты» имел право лично написать кассационную жалобу и просить изменения приговора.

— До лета 1942 года осужденных за воинские преступления к различным срокам заключения нередко отправляли в ИТЛ (исправительные трудовые лагеря), но потом трибуналам разрешили более масштабно использовать примечание № 2 к статье 28 УК РСФСР. Это примечание давало трибуналам право заменить меру наказания, указанную в статье, направлением на фронт, в штрафные подразделения, причем гибель в бою или ранение влекло за собой снятие судимости (что являлось стимулом для осужденных). Для многих это «примечание» было спасительной соломинкой и давало возможность не только остаться в живых, но и смыть с себя позор и клеймо преступника, ведь по существующему положению срок мог быть полностью аннулирован и судимость снята, если человек в последующем достойно проявил себя в боях с противником и был ранен. Но в 1941 году на эту 28-ю статью с примечанием № 2 в трибуналах не особо смотрели, и расстрельные приговоры, приведенные в исполнение, были нередки…

Когда в 1941 году поток дезертиров, паникеров, беглецов с поля боя был огромен, то трибуналы штамповали приговоры, как на конвейере.

Расскажу потом, как это было. Но все признавали, что страх перед наказанием в трибунале в большой мере способствовал тому, что передовые части перестали «драпать», а стали биться до последнего патрона, удерживая позиции.

Но позже, в 1942 году, цена человеческой жизни снова возросла от уровня «ноль», и трибуналы уже не работали по шаблону «война все спишет».

Когда вышли приказы № 227 и № 298, подавляющее число осужденных по суду трибунала за воинские и уголовные преступления направлялось в штрафные части, а не за колючую проволоку или к стенке.

С того момента армейские трибуналы фактически вообще прекратили «сажать за решетку». Три основных варианта приговора: штрафная, расстрел или оправдание.

Самая главная фраза в приказе № 227 была следующей: «Дальнейшее отступление является преступным». От нее и «начинали плясать»… Армия была поставлена перед четкими гранями, всем объяснили «новый порядок»: отошел с позиций без приказа — трус и предатель, сдался в плен целым и невредимым, бросил оружие и поднял руки вверх — изменник, геройски погиб в бою, сражаясь, как подобает настоящему солдату, — вечная память павшим в боях за Родину.

Иначе бы войну проиграли…

— Летние и осенние бои 1942 года на Северном Кавказе. Там вообще творилось нечто позорное и невообразимое. Части бегут в панике, их останавливают заградотряды, на месте из отступающих формируют заслоны и новые подразделения, а через несколько часов та же страшная картина повторяется вновь, все снова бегут в тыл уже при первых немецких выстрелах. Полное разложение личного состава, во многих полках боевой дух был равен нулю. Один раз поехали на передовую, планировалось выездное заседание трибунала, а навстречу нам толпами драпают без оглядки красноармейцы. С нами был начальник особого отдела армии, еврей, кстати, фамилия его была Гольдберг, так он вырвал у солдата из взвода охраны из рук автомат и бросился наперерез толпе бегущих. Остановил, развернул их назад и повел отбивать оставленные позиции. На оборону Кавказа прислали множество ненадежных частей, национальные «кавказские» дивизии. Грузины еще как-то держались, а остальные части из нацменов просто без боя откатывались назад или разбегались. На моих глазах пришло пополнение — дивизия из Средней Азии, укомплектованная «местным азиатским» контингентом во время формировки. Дивизия шла к фронту, на привалах узбеки жгли костры, так немцы их сразу «накрывали» авиацией и многих побили при бомбежках.

А еще через сутки санбат дивизии был забит «самострелами». Те, кто поумнее, стреляли с расстояния, по уговору, земляк в земляка, а в основном у всех ранение в левую руку и следы порохового ожога. Командование дивизии не могло ничего поделать. Там трибуналу работы хватило через край. Случаи вопиющие, дикие. Заводят очередного, обвиняется в убийстве своего товарища-красноармейца. Оказывается, у них был договор: стрелять друг другу по конечностям, так у этого «снайпера» рука дрогнула, и он своего «подельника» сдуру пристрелил… Поехали дальше, в Грозный, война совсем рядом, а в аулах играют свадьбы, все немцев ждут, говорят об этом вслух, не скрывая радости. Грозненская тюрьма забита огромной массой дезертиров, яблоку негде упасть.

И тут трибунал вовсю использовал право применить 28-ю статью с примечанием.

Из тюрьмы дезертиров многими сотнями прямиком отправляли на передовую вместо положенного им по законам военного времени расстрела…

— Прокурором армии был подполковник Генин Александр Павлович, чуваш по национальности, порядочный человек. Его заместителем был подполковник Бабий, прокурору армии полагалось по штату два помощника. В штате было также два следователя и несколько технических работников. К прокуратуре армии постоянно был прикреплен взвод красноармейцев, использовавшийся для охраны и конвоирования арестованных и подследственных.

— Было несколько дел по статье 193 пункт 17-б, речь шла о преступной халатности и злоупотреблении служебным положением, повлекших за собой невыполнение приказа при отягчающих обстоятельствах. На подходе к станице Ольгинской командир полка майор Корчагин, получивший приказ занять станицу, послал вперед свою разведку. Разведка не вернулась, но Корчагин решил двинуть полк вперед, не имея точных данных о противнике. Полк шел вперед по дороге в батальонных колоннах, Корчагин даже не удосужился развернуть свой полк в боевой порядок или выслать еще один передовой дозор. Навстречу вышла колонна немецких танков и бронемашин и раздавила наш стрелковый полк на марше. Разбежавшихся по полю солдат из корчагинского полка немцы просто скосили с БТРов из пулеметов. Допрашивал я Корчагина в бывшем здании школы, и во время допроса нас по ошибке стали бомбить свои же летчики…

Корчагин был приговорен к отбыванию наказания в штрафном батальоне.

Его дальнейшей судьбы я не помню.

Там же произошла еще более крупная трагедия, и следствие доверили мне. В последних числах февраля 1943-го в нашей армии была организована ударная группа в составе трех стрелковых дивизий под командованием начальника штаба армии генерал-майора Филлиповского (бывшего преподавателя Военной академии им. Фрунзе). Эта ударная группа прорвала немецкую оборону и, двигаясь вдоль плавней, захватила плацдарм за станицей Черноерковская и закрепилась на нем, заняв оборону на высотах. По плану командования на помощь дивизиям, воюющим на плацдарме, должен был прийти, нанеся встречный удар, 10-й стрелковый корпус генерала Пыхтина. Но 10-й корпус свою задачу не выполнил. Не сосредоточился в срок на исходных позициях для наступления, его головные полки шли без ведения разведки, первый батальон вышел к реке в совершенно другом месте и не нашел брода или переправы, другой полк вообще «заблудился», связь не работала, части не вышли на рубежи в заданное время, никто не позаботился о должной маскировке и так далее. Этот бардак закончился тем, что немцы обнаружили на рассвете и раздолбали авиацией этот 10-й корпус. А группа генерала Филлиповского, так и не дождавшаяся поддержки, была разбита и сброшена в реку.

Остатки дивизий мелкими группами выходили через плавни, а самого Филлиповского успели вывезти с плацдарма на У-2. Одним словом, за пять дней был наголову разбит наш стрелковый корпус. Были арестованы начштаба корпуса полковник Айвазов (бывший начальник оперативного отдела 58-й армии), командир стрелкового полка майор Волков и один из комбатов, из-за неумелых действий которого и началась неразбериха, приведшая к трагическим последствиям. Я с этими тремя арестованными офицерами и двумя бойцами охраны прошел по грязи километров пятнадцать до штаба армии, находившегося в станице, кажется, в Гривинской, и там было проведено расследование. На допросах арестованные офицеры пытались объяснить, мол, «хотели как лучше, а получилось как всегда», но фактов безалаберной халатности, нарушения приказов и прочих нарушений, полностью подходящих под определение «воинские преступления», было более чем достаточно, и мне приказали прибыть в штаб Северо-Кавказского фронта. Полетел туда на ПО-2. Прокурор фронта бригвоенюрист Агалаков, ознакомившись с протоколами допросов и выслушав мой доклад, сказал: «Пойдешь со мной. Лично доложишь Масленникову». Комфронта Масленников приказал отдать Айвазова с двумя другими офицерами под трибунал. Главный пункт обвинения основывался на уже упомянутой мной статье — 193-я пункт 17-б. Все три офицера по приговору были отправлены в штрафбат, искупать свою вину кровью, и двое из них — Волков и Айвазов — вернулись из штрафников живыми, им вернули офицерские погоны и назначили на строевые должности с понижением на одну ступень. Выжил ли третий осужденный, комбат, я сейчас уже не вспомню.

Командира 10-го СК сняли с командования корпуса, снизили ему звание до полковника и отправили командовать дивизией.

— Следователь армейской прокуратуры, разобравшись с обстоятельствами дела, мог его закрыть и не передавать в трибунал ввиду отсутствия состава преступления. Это было нередко. А если дело рассматривалось в суде трибунала, то начиная со второй половины 1942 года все обстоятельства произошедшего ЧП или преступления выяснялись досконально, и полное оправдание обвиняемого не являлось исключением из правил.

Судили по законам, и пусть это были законы военного времени и подсудимые не имели защитников на суде, но соблюдение самой буквы закона являлось главным требованием Военной коллегии при Верховном суде СССР. Приведу примеры, как следствие прерывалось еще на первом этапе и с подозреваемых были сняты все обвинения.

На Днепре, под Черкассами, саперы не рассчитали прочность наведенной переправы.

По ней пошла колонна артполка с пушками, и вся техника ушла под воду.

Мост не выдержал. Да еще как раз в этот момент плюхнулся в воду самолет ПО-2, на котором прилетел осматривать переправу начальник артиллерии армии.

Но прямой вины саперов в случившейся трагедии на переправе не было, и командование, выслушав наши доводы, приказало закрыть дело.

Там же, на Днепре, смершевец одного из стрелковых полков доложил по инстанции, что на его глазах было массовое бегство с поля боя, которое возглавил лично комбат. Был арестован комбат и еще пять человек из батальона, на участке которого все произошло.

Выясняется, что никаких «драпальщиков» и в помине не было, а дело было так: комбат разрешил части легкораненых бойцов отойти к полковому медицинскому пункту, и после получения медпомощи большая часть этих солдат снова вернулась в окопы и продолжила бой. Одним словом, типичный особистский поклеп, с которым мы сталкивались многократно. И я решил допросить смершевца, который первым доложил о ЧП. Но чтобы допросить особиста, требовалось разрешение начальника отдела контрразведки армии, а они своих в обиду не давали.

Но я добился такого разрешения, и когда прояснилось, что весь доклад смершевца был сплошной ложью, то написал рапорт и передал его начальнику Смерша нашей армии.

И этого сигнализатора выгнали из особистов в строй.

— Я вам честно отвечу, что особистов боялись многие, но ненавидели почти все.

И хоть трибунальцы и армейские прокурорские работники далеко не все были ангелами, но отношение к особистам, к этим хамовитым «детям Дзержинского», в нашей среде было сугубо отрицательным.

Причины следующие: каждый особист смотрел на окружающих с надменной и наглой уверенностью, что любого из солдат или офицеров, невзирая на должность и звание, он при желании «отправит в штрафную», «скрутит в бараний рог», «прислонит к стенке», «сотрет в лагерную пыль», «устроит спецпроверку» и так далее. И ведь могли, они же армейскому начальству не подчинялись, у них «своя свадьба», что хотели, то и вертели. Да и народ туда подбирали служить своеобразный, в основном сволочной, циничный, без каких-либо нравственных, этических тормозов.

Власть над людьми и полная безнаказанность, да еще когда работнику органов в голову вбивают, что кругом потенциальные враги и предатели и только он — исключительный, проверенный, «весь в белом», — все это делает из человека такое дерьмо…

Был бы человек, а статья всегда найдется.

Противостоять произволу особистов мало кто мог…

Заработать от особистов-смершевцев 58-ю статью было проще простого…

И редко можно было найти такого смелого судью в армейском трибунале, который бы набрался личного мужества и вынес бы оправдательный приговор по 58-й статье.

— Конечно, были, ведь ничто из человеческих пороков нам не было чуждо. Но в армейской прокуратуре своим работникам обычно подлости не прощали, а карали за это.

Вот вам пример, случай, который произошел уже весной 1945 года.

Под Бреслау прибыл из Подмосковья недавно сформированный Укрепрайон — УР, чуть ли не гвардейский, личный состав которого состоял в основном из ранее не воевавших молоденьких солдат, недавних новобранцев. УР занял позиции, и в это время немцы предприняли попытку прорыва частью своих сил из осажденной крепости Бреслау.

И когда ударили по УРу, то уровцы сразу побежали… И что самое грустное, на участке УРа перешли в наступление не какие-нибудь отборные части вермахта, а в основном простые фолькштурмовцы. В армии как раз находился прокурор фронта генерал Шавер, и он взял меня с собой и лично поехал разбираться с тем, что произошло. Прокурор 1-го УФ Борис Матвеевич Шавер только получил звание генерал-майора юстиции и надел новую генеральскую форму, что привлекло внимание немецкого снайпера.

Мы приехали на передовую, и снайпер ранил генерала Шавера разрывной пулей в ногу. Расследование проводил я сам. Были арестованы шесть человек, побежавших первыми, включая комбата, на участке которого был совершен немецкий прорыв. Я находился в штабе корпуса и докладывал результаты расследования комкору генералу Мартиросяну, как появляется полковник, зам. комкора по тылу, и сообщает, что в двадцати километрах от передовой объявился с двумя солдатами замполит из этого УРа, при нем знамя Укрепрайона, и замполит объявил себя спасителем чести своей части… А по Уставу знамя должно находиться в первой линии, не дальше штаба части. Мартиросян как об этом услышал, так заорал: «Застрелю гада!» Я взял в штабе корпуса «Виллис» и привез этого «спасителя» из глубокого тыла для дальнейшего выяснения. Когда арестовывали первых шестерых бежавших, то у одного из них, капитана, среди личных вещей по описи числились золотые часы. Арест и опись вещей составлял следователь дивизионной прокуратуры Яковенко. Закончилось следствие, дело было передано в трибунал и рассмотрено председателем трибунала подполковником Крапивиным.

Замполита-«знаменоносца» приговорили к расстрелу (без замены штрафбатом), а остальных — к отбытию срока наказания в штрафных частях. Начали возвращать осужденным перед отправкой в штрафную часть их личные вещи. Доходит очередь до капитана, и среди его вещей нет золотых часов, фигурирующих в описи.

Начали разбираться, и стало ясно, что золотые часы кто-то прикарманил, заменив их на наручные часы, «цибулю» Ростовского завода.

Я поехал в дивизию и вижу эти часы на руке у Яковенко. Он полагал, что капитана за побег с поля боя обязательно расстреляют, и поэтому без стеснения и зазрения совести носил на руке его часы. Я составил протокол, арестовал Яковенко и привез его в Штеттин, к прокурору фронта. Было решено суду его не предавать, но Яковенко был изгнан из рядов прокуратуры и отправлен в отдел кадров фронта за получением направления на передовую, «на исправление»…

— Это случалось, только когда наши части попадали в окружение и в строй с оружием в руках вставали все, кто мог держать винтовку. Мне самому в 1941 году довелось стрелять по немцам не раз и не два, при выходе из окружения. И в 1942 году на Кавказе довелось непосредственно вести огонь из личного оружия по наступающим гитлеровцам… Но там ситуации были безвыходные… И в конце войны, когда остаточные группы немцев орудовали в наших тылах, нападая на тыловые и штабные подразделения, армейские прокурорские работники вместе со всеми отражали атаки противника.

Таких примеров я помню немало. В засадах погибло несколько военюристов, которых я знал. Пару случаев я вам расскажу. В Германии, в районе города Бауцен, наша 254-я СД под командованием одного из самых молодых генералов в Красной Армии, тридцатидвухлетнего Героя Советского Союза Путейко, вырвалась вперед. Там произошло одно ЧП, и я, по поручению прокурора армии, прибыл в дивизию. Поговорил с дивизионным прокурором майором Березиным, сел в машину и поехал назад, в штаб армии. У меня пистолет ТТ, у водителя только автомат ППШ. Вернулись, и, оказывается, меня разыскивает член ВС генерал-майор Бобров. Мне передают, что я по возвращении должен к нему явиться немедленно. Бобров меня увидел: «Иоффе, ты живой?! А я думал, что тебя убили». Оказывается, немцы нанесли контрудар, прошлись по нашим тылам, окружили дивизию от других частей, а 373-я СД вовремя не заняла указанный рубеж, и немцы наступлением с фланга просто «срезали выступ» с 254-й СД.

Наша машина была последней, которая спокойно проехала к штабу армии с участка дивизии. Командарм, генерал-полковник Коротеев, бросил войска на выручку, и на второй день остатки 254-й СД были деблокированы, и мне приказали туда выехать. Уже по дороге я встретил бойцов, прорвавшихся из кольца, и они рассказали мне о героизме и самопожертвовании ротного командира ГСС капитана Тарасова, который, будучи раненным в обе ноги, чтобы не быть обузой при прорыве, застрелился, а свою Звезду Героя перед смертью отдал своим бойцам для передачи в штаб…

Прибыл на место, где был штаб дивизии: там полный разгром, трупы наши и немецкие, все в дыму. Начштаба дивизии мне говорит: «У нас горе. Во время боя пропало знамя дивизии…» Иду дальше, а на земле лежит совсем без сил, в окровавленном и обгоревшем обмундировании, дивизионный прокурор майор Березин. Он увидел меня и прохрипел: «Гимнастерку сними с меня…» А под гимнастеркой у него на тело намотано знамя дивизии. В критический момент боя, когда в месте дислокации штаба уже шел рукопашный бой, Березин увидел знамя возле двух погибших солдат из знаменной группы, сорвал его с древка и намотал на себя, надеясь, что наши найдут стяг на его трупе, когда прорвутся на помощь… Командир дивизии представил Березина к ордену Ленина, но в итоге дивизионный прокурор был награжден орденом БКЗ.

— Военно-полевые суды — ВПС — были созданы по Указу Президиума ВС СССР от 19.4.1943, и занимались они наказанием. Как было дословно сказано в тексте указа: «…наказания немецко-фашистских злодеев, виновных в убийствах и истязаниях советского гражданского населения и пленных красноармейцев… для шпионов, изменников Родины из числа советских граждан и для их пособников…»

Это были чрезвычайные органы, единственные в стране, имевшие право приговаривать к смертной казни через повешение.

Рассмотрение дел в ВПС проводилось в ускоренном и упрощенном порядке, сразу после освобождения от немцев нашей территории. Тех предателей, кого удалось схватить при немецком отступлении, допрашивали особисты или обычные армейские следователи прокуратуры, собирались на месте свидетельские показания, и предателя судили при скоплении жителей того города или села, где этот изменник лютовал и творил свои злодеяния. Под суд ВПС мог попасть и немец в форме вермахта, если у него находили фотографии, на которых изображены казни и расстрелы советских людей с его участием, и «поджигатель-факельщик» — схваченный на месте преступления или изобличенный позже. Председательствовал в ВПС старший по званию офицер из той дивизии, которая занимала данный район. Им мог быть генерал, скажем, командир стрелковой дивизии, или член ВС армии. В состав ВПС входили также представитель особистов, еще обязательно «политотделец» старшего ранга и военный прокурор.

ВПС не были постоянной судебной структурой, и они организовывались только после освобождения части нашей территории. Мне один раз пришлось участвовать в ВПС. На Кубани, в станице Камышеватской, были схвачены двое местных палачей — комендант Павлик и начальник полиции Игнатенко. Мы обнаружили в станице многочисленные трупы мирных граждан, сброшенные в выгребные ямы. Я вел расследование (за одну ночь в подвале уцелевшего здания были проведены 22 очные ставки) и к утру составил обвинительное заключение. ВПС состоялся на станичной площади, и когда двум предателям объявили приговор: «Смертная казнь через повешение», то из соседней станицы немцы начали артобстрел по Камышеватской. На площади, под обстрелом, поставили две виселицы и вздернули на веревках этих сволочей-убийц.

После того как наши войска перешли государственную границу, актуальность и необходимость ВПС резко снизилась, и данный вид судебного рассмотрения постепенно сошел на нет.

— По существующему положению расстрельные приговоры приводил в исполнение Смерш, для этого привлекались красноармейцы из «особистских комендантских взводов охраны» или непосредственно оперуполномоченные ОО или Смерша. Ответственность за исполнение приговора лежала на них. Но я лично не помню такого, чтобы, даже в первый год войны, расстрел мог быть произведен и комендантом трибунала дивизии или комендантом штаба обычной воинской части.

По закону, если речь шла о показательном «демонстративном» расстреле, было обязательным присутствие работника армейской прокуратуры.

Я один раз был на таком расстреле, «поставили к стенке» офицера-дезертира с поля боя, обвиненного по статьям 193-17 и 193-8а, и понял, что видеть такое еще раз не особо хочу, и попросил полковника Генина, чтобы он больше меня не посылал на подобные «мероприятия».

— В 1942 году на Северном Кавказе, когда я еще служил судебным секретарем, к нам прикрепили САД (смешанную авиационную дивизию), в которой не было своих военных юристов. И как раз вышло постановление ГКО об ужесточении мер наказания за порчу военной техники, по которому каждый случай — «летное происшествие», во время которого пилоты били свои самолеты при вынужденной посадке, при этом приводя технику в негодность, — должен был рассматриваться как «уклонение от боя» и «заведомо спланированное дезертирство». А на фронт в авиачасти присылали из училищ молоденьких летчиков, девятнадцатилетних пареньков в сержантском звании, которых от силы успели в тылу обучить по программе «взлет-посадка». Вот они по неопытности и разбивали свои самолеты на вынужденных посадках или из-за потери ориентировки не выполняли боевую задачу. А за это, по постановлению ГКО, полагался трибунал, и нередко приговор был расстрельным. Сами трибунальские судьи понимали, что это чрезмерно жестокое наказание, но что они могли поделать? Выполняли слепую волю начальства, приказ ГКО, подписанный самим Сталиным. В начале 1943 года за подобные вещи уже перестали автоматически направлять в трибунал: в каждом случае досконально разбирались уже в самой авиадивизии, с участием инженерной службы и оперуполномоченного из ОО. «Гайки» стали откручивать в обратную сторону.

Но самый вопиющий случай, с которым мне пришлось столкнуться, произошел в конце 1941 года на Донбассе, когда я еще служил в трибунале стрелковой дивизии. Трибунал находился в городе Алчевске, и туда после выхода из окружения стекались сотни бойцов и командиров. Председателем трибунала был капитан Стовба, украинец. И этот Стовба почти всех попавших в трибунал приговаривал к расстрелу — как на конвейере работал. Заводят на суд красноармейца, вышедшего из окружения без винтовки, а Стовба на него матом орет: «Предатель! Продажная шкура! Расстрелять!»… Скольких он приговорил к высшей мере… Мы стали возмущаться, это же не человек, а какой-то «людоед»-мизантроп! Тем более очень подозрительным казалось следующее: протокол заседания трибунала даю на подпись Стовбе, а он спрашивает меня: «А что вы тут написали?», и я отвечаю: «То, что было на суде»… Я вместе со старшим секретарем военного трибунала военюристом 3 ранга Гринбергом решил проверить личность этого Стовбы, и когда мы узнали, что Стовба отсылает свой денежный аттестат сразу двум своим женам, то этот факт усилил наши подозрения. Мы отправили письмо в трибунал фронта, и вскоре к нам приехал заместитель председателя фронтового трибунала. Было установлено, что Стовба самозванец, проник в трибунал по поддельным документам и никакого юридического образования не имел. Как стало известно позже, Стовба был осужден, но эшелон с арестованными, в котором находился Стовба, был разбомблен немецкой авиацией, и Стовба оказался в числе погибших.

— Фронтовое лихолетье для многих аферистов, мошенников и проходимцев было «золотым времечком», особенно в глубоком тылу… После войны их стали вылавливать.

Наладился серьезный учет военнослужащих, проверялись личные дела офицеров, рассылались запросы, и «самозванцы» попадались.

Мне приходилось видеть таких лжегероев и мошенников неоднократно.

С последним в моей практике таким аферистом я столкнулся, уже когда служил в Забайкалье, вскоре после войны, будучи старшим помощником окружного прокурора по общему надзору. Рядом с нами был дислоцирован отдельный строительный батальон, в котором врачом служил один азербайджанец из Баку, капитан медицинской службы. Из нашего медсанбата дивизии поступил сигнал, что происходит что-то непонятное. Всех больных, даже самые простые случаи, этот капитан медслужбы без каких-либо медицинских оснований и показаний из стройбата направляет в наш санбат или сразу в Читу с одной формулировкой: «Болезнь ног». А случаи элементарные, и любой врач, даже самой низкой квалификации, обязан спокойно лечить такие болезни на месте, в своей части. Я доложил начальнику медслужбы округа генерал-майору Славину. Он расследовал этот сигнал, и выяснилось, что военврач — самозванец, его врачебный диплом — фальшивка и документы капитана медицинской службы получены им обманным путем. В военное лихолетье подделать документы было не так сложно…

— В вашей фронтовой деятельности в качестве следователя армейской прокуратуры и помощника прокурора армии вам приходилось расследовать различные преступления, связанные с широким диапазоном 193-й статьи УК и другими статьями Кодекса.

— Дел, связанных с армейскими растратчиками-казнокрадами, у меня лично в практике не было. По поводу мародерства: особенно запомнился один случай уже в конце войны. По дороге продвижения наших частей было обнаружено 15 пустых распотрошенных мешков от солдатских посылок. Тогда как раз разрешили военнослужащим отправлять на родину посылки с фронта.

Член ВС 52-й армии генерал Бобров приказал расследовать это ЧП. Определили номер полевой почты и дивизию, из которой были отправлены эти посылки.

Поехал в эту дивизию следователь прокуратуры Рыжов, но вскоре вернулся, сказал, что дивизия ведет бой и он никого не смог найти. И тогда я поехал туда сам и нашел того, кто разграбил солдатские посылки, — старшину из полевой почтовой станции. Старшину арестовали, и я привез его в штаб армии. Суд трибунала был открытым, и трибунал приговорил его к расстрелу перед солдатским строем. У своих не воровал…

Дела, связанные с разглашением военной тайны… Одно такое дело у меня было.

В конце 1942 года девушка, старший лейтенант, командир взвода радиотелеграфисток из отдельного батальона связи при штабе 58-й армии, проболталась местной жительнице о месте предстоящей передислокации штаба. И это каким-то образом узнал начальник штаба армии и потребовал привлечь старшего лейтенанта к суду «за разглашение».

Я провел расследование и в обвинительном заключении рекомендовал ограничиться условным наказанием. Так и поступили. Но судьба этой девушки была трагической.

Когда штаб армии уже стоял в станице Гривенской, был сильнейший налет немецкой бомбардировочной авиации. Эта девушка-офицер со своим взводом как раз находилась в бане на помывке, и первая же бомба, сброшенная с пикировщика, попала в баню. Прямое попадание. Никто не выскочил… Не успели… После бомбежки мы увидели страшную картину, потрясшую всех. В развалинах бани лежали мертвые тела молодых девушек, искромсанные и изуродованные осколками, разорванные на куски…

Подобное потрясение я испытал там же, на Кубани, когда зимой внезапным ударом наши отбили у немцев эшелон с военнопленными, которых за несколько дней пути немцы ни разу не покормили. Во многих вагонах уже лежали замерзшие насмерть и умершие от голода пленные красноармейцы, а те немногие, кто еще был жив, выбравшись из вагонов, шли к полевой кухне. Идут два исхудавших как скелеты красноармейца, один поддерживает другого, и каждый шаг для них дается с неимоверным трудом.

Я видел это, и сердце в моей груди сжималось, «как в тисках», от боли и жалости к этим бойцам… Они мне потом часто снились по ночам…

Случаи, связанные с насилием, в основном потоком пошли в 1945 году, когда армия воевала на территории Германии. Обычно такие преступления рассматривались в дивизионных трибуналах, но иногда и армейская прокуратура занималась насильниками.

Приходит к нам в прокуратуру армии генерал, командующий артиллерией, и требует немедленно расследовать случай, свидетелем которого он только что стал. Генерал ехал на своем «Виллисе» и увидел, как пьяный танкист, старшина, насилует немку.

Генерал «снял танкиста с немки», но пьяный старшина вскочил в танк, перед этим послав генерала матом куда подальше, завел мотор и уехал по дороге. Прокурор армии приказал мне найти танкиста по горячим следам. Я с двумя бойцами сел в машину и начал догонять колонну танковой бригады, проследовавшей в направлении, указанном генералом. Нашли этого старшину, арестовали. По приговору трибунала он был расстрелян. Там же произошел еще один неординарный случай.

Прибегает к нам офицер и говорит, что тут неподалеку творится что-то невероятное.

В чем дело? В одном из близлежащих домов молодая немка сама зазывает к себе красноармейцев и всем отдается. Уже пропустила через себя человек пятнадцать танкистов. Немку арестовали, привезли к нам в отдел, стали разбираться, позвали военврача, и все оказалось просто: немка была больна сифилисом и специально заражала этой болезнью наших военнослужащих, и этот факт она сама даже не отрицала на следствии.

Случаев злоупотребления властью в армии было много. Мне довелось такие дела расследовать неоднократно. Приведу примеры. В штаб армии поступил сигнал, что командир отдельного батальона связи, офицер в звании майора, издевается над девушками из личного состава своего подразделения, склоняет их к сожительству. Законченный самодур, он завел у себя в батальоне оркестр, который по его приказу при его появлении был обязан исполнять торжественный марш… Я прибыл в этот батальон связи под видом проверяющего из медико-санитарного отдела армии, поговорил с девушками, собрал доказательства злоупотребления властью и арестовал этого майора.

По приговору трибунала майор был отправлен в штрафбат.

После войны таких случаев превышения служебных полномочий стало намного меньше, но один случай запомнился. Даже был приказ по Министерству обороны по этому эпизоду. В 209-й СД, дислоцированной в Забайкалье, после вывода из Китая все батальоны были разбросаны гарнизонами по сопкам. В одном из батальонов служил молоденький солдат, ростом 195 сантимеров, недавно призванный в армию. Во время разгрузки хлеба из машины армейского автохлебозавода этот солдат, которому не хватало армейского пайка, взял одну буханку хлеба с лотка, разломил ее и съел. Замполит заметил это, выстроил батальон и стал при всех обвинять солдата в хищении социмущества и в мародерстве, унижать последними словами и угрожать всевозможными карами. После этого солдат зашел в ближайший лес и повесился на своем ремне.

Я послал расследовать это ЧП своего следователя, старшего лейтенанта Руденко.

Замполит-капитан был отдан под суд трибунала «за доведение до самоубийства».

Тогда же, в Забайкалье, в дивизии произошел еще один случай. Два солдата, украв на складе несколько мешков муки, дезертировали из части и стали продавать муку, пропивая вырученные за награбленное добро деньги. Их задержал патруль и привел в отдел прокуратуры дивизии. Один из них мне заявляет на допросе: «Товарищ майор, у нас денег — вагон, мы с вами поделимся, только отпустите!» Я ему сразу «добавил» статью «за попытку подкупа».

— Сплошь и рядом. Стреляли друг в друга по пьянке, на почве ревности, убивали из зависти, при дележе трофеев. В трибунале таких дел всегда хватало, и обычно все заканчивалось штрафбатом. Были дела, связанные «с убийством по неосторожности», и сюда входили не только «случайные выстрелы», но и дела, связанные с нелепыми, глупыми смертями, например, когда кто-то погиб, играя в «русскую» рулетку, когда в барабан револьвера вставлялся только один патрон, барабан прокручивали и потом начиналось «соревнование» между офицерами, кто кого смелее.

Пьяных убийств, что на «гражданском языке» называется бытовухой, по моему мнению, стало больше к концу войны, когда помимо положенных «ста граммов наркомовских», во всех частях (а не только в штабах) появился в неограниченных количествах различный трофейный алкоголь и спирт. О таких трагических эпизодах можно вспоминать часами, слишком часто они происходили.

Но были случаи, когда огонь по своим открывался по недоразумению и по несогласованности, и эти дела рассматривала армейская прокуратура, а не Смерш.

Весной 1943 года, когда, кажется, через станицу Тимошевскую наши части вышли к Ейску, для охраны побережья Азовского моря были оставлены стрелковые части. Одной из таких частей была рота старшего лейтенанта Канищева, занявшая оборону по берегу. Рядом на узкой восемнадцатикилометровой косе стояли на переформировке остатки Азовской военной флотилии. Из кораблей в ней были тогда в основном одни катера-полуглиссера. И такой катер-полуглиссер в сумерках шел вдоль берега, мимо позиций роты Канищева, и тут ротный отдал приказ: «Стрелять по катеру!» Бойцы отказались открыть огонь, и Канищев сам начал стрелять из пулемета по катеру. На палубе катера появился моряк и стал флажками показывать: «Свои!» Но Канищев продолжал строчить из пулемета. Ему бойцы кричали: «Что ты делаешь, лейтенант! Идиот, это же наши!», но ротный бил из пулемета по катеру и убил моряка, стоящего на палубе. Когда это дело поступило на рассмотрение в прокуратуру 58-й армии, то я на трофейной машине «Даймлер-Бенц» поехал по узкой косе к морякам. Меня окружили матросы: «Он нашего братишку убил! Мы этого ротного на куски порвем!» Я пришел к командующему флотилией каперангу Горшкову (будущему командующему ВМФ), который мне сказал: «Убитый главстаршина был одним из лучших моряков флотилии. Он выжил в боях в Севастополе и в Новороссийске, а сейчас погиб от своей пули. Я вас прошу, разберитесь во всем объективно». У Канищева был только один аргумент в оправдание: полуглиссер, идя вдоль берега, не выпустил сигнальные ракеты для опознания. Приговор трибунала по делу Канищева — штрафбат.

А вот дел на летчиков-штурмовиков с Ил-2, пробомбившихся по своим, я в нашей армейской прокуратуре сейчас не припомню.

— Уточните ваш вопрос. О каких конкретно случаях идет речь?

— За такие дела к суду привлекали не часто, поскольку старший офицер мог легко прикрыться приказом № 270 от 16.8.1941, дававшим право старшим командирам расстреливать в боевой обстановке на месте «паникеров, трусов, изменников и дезертиров», за самовольное оставление позиций и так далее.

Только если было доказано, что какой-нибудь полковник убил своего подчиненного офицера или своих солдат, будучи пьяным, без каких-либо причин, продиктованных боевой обстановкой, и только если ВС или командование разрешали произвести расследование в данном конкретном случае, то старший офицер мог быть привлечен к ответственности за «самосуд». В моей практике был один такой случай.

На Кубани командир полка, подполковник, по фамилии, кажется, Кузнецов, совершил подобное преступление. Его полк понес огромные потери, он попросил подкреплений, и ему передали усиленную стрелковую роту из только что прибывшей во второй эшелон армии свежей дивизии, сформированной в Сухуми. Рота прибыла над подмогу с большими потерями, добралась до выделенного ей участка обороны, и командир роты, старший лейтенант, оставив на позициях вместо себя взводных сержантов, пошел в штаб полка доложить, что приказ выполнен. Пьяный комполка набросился на него со словами: «Ты трус! Почему роту оставил?!» — и старший лейтенант немедленно вернулся на позиции. Вечером не перестававший «нагружаться спиртом» командир полка вызвал к себе этого командира роты и без слов расстрелял его в штабном блиндаже, всадив в лейтенанта четыре пули из нагана. Все штабные офицеры промолчали. Наутро комполка немного очухался, чуть протрезвел, пришел в 1-й батальон полка, полез на бруствер и с криком «Вперед за мной!» пытался повести роту в атаку. Немцы моментально всех выкосили из пулеметов, и сам комполка, получив на первых же метрах пулевое ранение, был отправлен в госпиталь. Когда нам сообщили об убийстве старшего лейтенанта, то меня направили проводить расследование. Подполковника пришлось допрашивать прямо в госпитале. Военный совет армии дал санкцию на арест командира полка, и он был осужден по суду трибунала.

— Прокурорское расследование таких случаев производилось только с санкции ВС армии. В общевойсковой армии было два члена ВС (Военного совета), и один из них курировал деятельность прокуратуры в своей армии. В случае с «комбатом, не выполнившим приказ», обычно разбиралась прокуратура стрелковой дивизии, в которой все это произошло. А уровень командира бригады или дивизии, как я вам уже говорил, — это уже была работа прокуратуры армии, тем более что в таких ситуациях обвинение основывалось на статье 193-17 «Потеря управления в бою» — серьезное должностное преступление. Но зря вы думаете, что за чрезмерные потери строго спрашивали.

Кроме случая с группой генерала Филлиповского, в нашей армии я таких моментов не припомню. Ведь это же сразу цепная реакция: положили дивизию безрезультатно, кто виноват? Только комдив? А где в это время был командир корпуса? А куда смотрел командарм? Поэтому в частях нередко пытались скрыть ЧП и свои потери.

— Как я вам уже сказал, после войны прослужил в Забайкалье 13 лет, потом был переведен в Ригу, в военную прокуратуру ПрибВО. В сентябре 1960 года я, по болезни и по достижении 25 лет выслуги армии (в льготном исчислении), был уволен в запас в звании подполковника юстиции. К моим фронтовым наградам, к ордену Красной Звезды и двум орденам Отечественной войны, в мирное время за выслугу лет добавились медаль «За БЗ» и второй орден Красной Звезды.