Глава седьмая
Ночь прошла спокойно. А утром Воронцова разбудил часовой и доложил, что видел, как бойцы Долотенков, Голиков и еще двое, с шинелями и винтовками, прошли по ходу сообщения в сторону тыла:
– Я спросил Голикова, куда он? Ответил, что в уборную, что живот, говорит, прихватило. Из уборной они не вернулись. Пошел посмотреть, а там – никого. И роса сбита в сторону леса. Тропинкой. След в след пошли, товарищ лейтенант.
Воронцов смотрел на часового, на его перепуганное лицо. Тот, конечно, все уже понял.
– Ушли они, товарищ лейтенант, – будто сомневаясь, что взводный проснулся, торопливо повторил часовой. – К немцам. Или в лес. И Голиков с ними…
Воронцов растолкал вестового:
– Быличкин, живо к Численко. Скажи: ушли блатные, четверо. Пусть возьмет десять человек, самых надежных, с автоматами, и – ко мне.
Пока Воронцов подматывал портянки и затягивал ремень, Численко и десять автоматчиков уже стояли в траншее. Сержант обходил их, дергал за ремни, проверял снаряжение.
– Долотенков ушел. Увел еще троих. Часовой видел их. След от нужника ведет к лесу. Туда, где мы летчика ловили. Приведи их, Численко. Если окажут сопротивление, стреляйте на поражение. Голикова жалко. Не уберегли мы с тобой парня, Иван. Я – к ротному. Надо докладывать.
Численко вернулся через три с половиной часа. Впереди шли связанные одной веревкой трое блатных и Голиков. Винтовки их несли бойцы. Всех тут же повели в штаб полка. Спустя еще два часа из штаба полка прибыла полуторка с расхлябанными бортами, побитыми осколками. Из кабины вылезли лейтенант Гридякин и незнакомый капитан. Охранники с синими кантами на погонах открыли задний борт и выбросили на дорогу беглецов со связанными за спиной руками.
Всех взводных через полчаса вызвали на НП командира роты. Туда же привели часового, стоявшего на посту в момент ухода группы Вени-Долото в лес, и сержанта Численко. Лейтенант Гридякин по очереди вызывал их в землянку. Опрашивал, записал.
– Что им будет? – спросил Воронцов, когда Гридякин отодвинул от себя исписанный лист и закурил «Герцеговину Флор».
– Что будет, что будет… А ты как думаешь? Вот сейчас подложу свои бумажки, и все. Приговор я на них уже привез. Показательный расстрел перед строем. – Гридякин прислушался к дальней канонаде. – Под Белгородом наступление началось. Слыхал?
– Кац довел до сведения. Когда мы пойдем?
– Пойдем. Пойдем и мы. Представляешь, если бы они ушли с концами? К немцам.
– Меня бы рядовым во взводе оставили, – усмехнулся Воронцов.
– Не только тебя. – Гридякин жадно затягивался. Папироса таяла на глазах. – Но как с ними этот… – Гридякин заглянул в бумаги. – Голиков оказался?
– Приблатнился.
– Теперь точно – приблатнился. В одной яме лежать будут.
– Тут и моя вина. Я ведь замечал, что он возле этой кодлы вьется.
– Ты на себя там, где не надо, не наговаривай. Помалкивай давай на эту тему. Лучше другое скажи: почему часовой не сразу тревогу поднял?
– Часовой подождал несколько минут и пошел к нужнику, проверить. А потом сразу разбудил меня. Вот почему они не успели уйти далеко. Часовой правильно все сделал.
– Ну, это мне решать. – И внимательно взглянул на Воронцова. – А твое упущение тут действительно есть. Не ты их перевоспитываешь, а они твоих людей в свою веру обращают. Так получается. Но это уже не по моей части. Этим пусть Кац занимается.
«Не залупайся», вспомнил он давний совет тогда еще старшего лейтенанта Солодовникова и в ответ промолчал.
– Молчишь? Молчишь. Как школьник на уроке ботаники, когда ни в зуб ногой… – Гридякин придавил в пепельнице докуренную до мундштука папиросу и вытащил из стопки синюю папку, полистал в ней бумаги, вытащил одну. – Мне тут один документ поступил… Ты ведь бывал в тех местах. Вязьма, Всходы, Дорогобуж, Издешково. Смоленская область. В наши руки попали кое-какие документы. Тебе не вспоминается такое имя, как Радовский Георгий Алексеевич?
– Нет. Не слышал. Кто он такой?
– Майор вермахта, бывший поручик Добровольческой армии Врангеля. Враг. Руководитель зондеркоманды-П.
– Что такое зондеркоманда-П?
– С сорок второго года абвер начал создавать спецподразделения для действий против партизан. Литера «П» означает – партизаны. Сейчас наши войска наступают. Немцы отходят на новые позиции. Освобождаются многие районы. Кто сотрудничал с немцами, уходят с ними. Но не все. По сведениям контрразведки «Смерш», майор Радовский остался на очищенной от противника территории.
– Когда построение?
– Думаю, не позже чем через час.
– Я могу идти?
– Да, конечно. – И уже когда Воронцов отворил дверь, окликнул: – Ну так что? Не припоминаешь?
– Я в зондеркоманде не служил.
Гридякин внимательно посмотрел на него и усмехнулся.
Их выстроили в лесу на небольшой полянке. Из-за тесноты шеренги свели в полукаре. Первый взвод оказался рядом с ямой, которую выкопали заранее. Квадратную, два на два, похожую на окоп для одиночного миномета.
Все остальное произошло очень быстро. Вывели четверых: Долотенкова, Голикова, еще двоих, фамилии которых Воронцов знал только по списку взвода. Он смотрел на них и думал о том, что еще вчера они были бойцами его взвода. И если бы он за ними получше присматривал…
Приговор зачитывал старший лейтенант Кац. Слова, как пули сквозь тени обступивших поляну деревьев, пролетали, не проникая в сознание ни своим смыслом, ни интонацией. Воронцов запомнил только последнее:
– …к расстрелу!
Блатные стояли твердо. Веня-Долото что-то шептал. Неужели молитву? Голиков успел крикнуть:
– Братцы! Я не виноват!
– Пли! – крикнул сержант в погонах с синим кантом.
Всего мгновение потом длилась тишина. И голос ротного напомнил всем, что задача остается прежней:
– Командиры взводов! Ведите людей к окопам! Продолжить земляные работы! – Голос капитана Солодовникова отдавал злым металлом, как в бою.
Ночью по дороге шли самоходки и колонны грузовиков. Только на рассвете прекратился грохот гусениц и гул моторов. И тут же с юго-запада стало наползать вибрирующее глухое клокотание дальней канонады. Там, на горизонте, за лесом, вздрагивали тусклые дальние зарницы. Вскоре туда снова пролетели большим косяком бомбардировщики. На этот раз они возвращались более организованно, в сопровождении истребителей.
Воронцов накинул на плечи шинель и вышел на опустевшую дорогу. Пахло потревоженной пылью и росой. В поле, куда рота развернула фронт, упруго сотрясали тишину сразу несколько коростелей. Из дальнего болота, которое чернело слева узким чернолесьем, наползал утренний туман. То, что солнце вот-вот покажется, уже чувствовалось. «Неужели земле и всему этому вечному миру все равно – что происходит на земле? – вдруг подумал он. – Этому полю. Что его не сегодня завтра распашут снарядами и гусеницами самоходок и танков. Этому лесу. Что от него останутся одни измочаленные, уродливые пни. Этому прозрачному воздуху, будто пронизанному тончайшими розовыми нитями. Что в любой миг он будет сотрясен и задушен копотью и гарью боя. Этой тишине…»
Он вытащил из полевой сумки пачку писем, наугад взял одно. Тщательно выведенные округлые цифры, фамилия, имя и отчество адресата – его, Воронцова. Руку Зинаиды он узнал сразу, как только ротный почтальон, разбирая мешок с письмами, выкрикнул его фамилию и сунул в руки помятый треугольник.
– Что, Воронцов, перечитываешь старые письма?
Лейтенант от неожиданности вздрогнул, оглянулся.
– Извини, что прервал. – Солодовников стоял в нескольких шагах, привалившись плечом к березе, и курил в рукав.
Здесь они в тылу. Каждый из них понимал, что хоть и отрыли они траншею с ячейками в полный профиль, хоть и дежурят пулеметчики и часовые в ходах сообщения и возле землянок ночью и днем, но немца за полем нет, он дальше, километрах в двадцати отсюда. Однако меры предосторожности, распорядок внутренней жизни в подразделении поддерживался такой, как если бы противник находился в трехстах метрах от их траншеи.
– Я и сам старые письма перечитываю. По нескольку раз.
– От жены? – спросил Воронцов, и по тому, как дрогнули и еще плотнее собрались губы капитана Солодовникова, понял – невпопад.
Ротный затянулся, кроша табак, вдавил окурок в порядком изношенную подошву сапога и сказал:
– Я, брат, теперь и не знаю, есть ли у меня жена. – Вздохнул полной грудью, поправил на плече накинутую на манер плащ-палатки шинель. – То ли угнали ее, то ли сама ушла.
Солодовников снова закурил. Воронцов посмотрел на него и словно увидел в первый раз своего строгого ротного, хвата и матерщинника. Рядом с ним в накинутой на плечи шинели стоял человек лет двадцати шести, не больше. Коренастый и уже по-мужицки пошедший вширь, в кость, как говорили в Подлесном старики, но все же не дотягивавший и до тридцати. Года ему прибавляли ранние морщины вокруг плотно сомкнутого рта, седой висок и характер. Старший лейтенант Кац годами старше Солодовникова, но так и не смог подчинить себе порывистую и своевольную натуру ротного. ОШР почти не выходила из боев. Капитан не всегда сидел на НП. Часто во время неудачной атаки, когда взводы, прижатые огнем, начинали пятиться, он появлялся в самых горячих местах, пинками и матом поднимал штрафников. Тогда рота с криками отдирала тела от земли и делала рывок вперед. На НП у Солодовникова всегда рядом с шинелью висели два автомата – ППШ с потертым, видавшим виды прикладом и немецкий МР-40. И висели они там не для того, чтобы поразить воображение гостей. Тем более у ротного. А еще на том же гвозде висела солдатская короткополая телогрейка. Для боя.
О жене Воронцов спрашивать не стал. Здесь все с прошлым. У каждого или забота, или боль. У одних кто-то потерялся, у других погиб. У третьих… третьи думали о том, о чем рассказывать нельзя.
– Мне сестра пишет. Иногда отец. Письмо из дома получить… сам знаешь… – Ротный затянулся, снова поправил шинель. В распахе виднелись ремни портупеи, полевой сумки и бинокль. – А тебе кто пишет?
– Сестры. И девушка.
– Значит, невеста есть. Это хорошо. Хорошо, что не жена. Невеста – это романтическая связь. Можно сказать, любовь! При этом никаких обязательств. А жена – совсем другое. Жена – это уже часть тебя самого. Ампутация, сам знаешь, не всегда проходит удачно…
– У меня была жена, – сказал Воронцов. Слишком долго он таил ту тайну, тот мир, который с некоторых пор, когда не стало Пелагеи, принадлежал только ему одному. Но с кем поделишься? Иногда, сойдясь с Кондратием Герасимовичем, он многое мог сказать, многое мог и услышать. Но все-таки оставалось на самом донышке души то, о чем он не мог сказать даже Нелюбину. Ему казалось, что сердца Кондратия Герасимовича не хватит, чтобы до конца понять то, что чувствует он. О самом сокровенном он мог говорить только со Степаном Смирновым. Но Степан погиб. Письмо от его матери он теперь хранил в полевой сумке и, словно боясь узнать страшную правду, никогда не перечитывал.
– Ты что, женат был?
– Нет, не был.
– А как же так? Говоришь, жена…
– А вот так. Сошлись. Когда наше училище под Медынью и Малоярославцем разбили, я остался на задержке. Жил в деревне. У одной женщины.
– Ко вдовушке пристроился, что ль?
Взошло солнце. Воронцов щекой почувствовал его прикосновение, теплое, невесомое, наполненное пахучей свежестью и обещанием того, что день будет прекрасным. Таким было прикосновение Пелагеиных губ. Она всегда просыпалась первой, изо дня в день, из утра в утро. Всегда. И все успевала делать. Дом, хозяйство жили ее заботой, ее хлопотами.
Воронцов понимал, что ротный задал вопрос без зла и без ехидства. Такой он человек. Не стоит на это обращать внимание. Суть капитана не в этом вопросе. Через минуту он станет сожалеть, что задал его.
– Ее звали Пелагеей. Трое детей мал мала меньше. Старуха-свекровь. Муж без вести пропал под Ельней в сорок первом.
– Без вести – это еще не значит, что погиб. – В словах чувствовалась сила, которая протестовала против того, что он уже сказал, но которая все же робела, отступала перед неизвестностью того, что он еще скажет.
– Мы вместе пережили первую зиму. Летом она родила девочку.
– Почему ты о ней говоришь в прошедшем времени?
– Она погибла. На дом спикировал самолет, дал очередь… Вот и все. Она умерла на руках сестры. Осталось трое детей. И моя дочь.
– Как назвал девочку?
– Имя ей дали без меня. Улита.
– Редкое имя. С кем же она теперь?
– С Зинаидой. Пелагеиной сестрой.
– Да, нелегко ей сейчас. Четверо детей – это, брат ты мой… Ты аттестат ей выслал?
– Выслал.
– Вот это правильно. И мы что-нибудь еще придумаем. Посылку как-нибудь перешлем. У меня в штабе дивизии ребята знакомые. Снабженцы. Деревня-то, как ты говоришь, недалеко от шоссе?
– Да рядом совсем, несколько километров. В сухую погоду дорога туда вполне проезжая.
У Воронцова сразу мелькнула надежда. Он знал, что ротный – человек слова. Если что пообещал, то теперь будет думать, как это сделать.
– Спасибо, Андрей Ильич.
– Пока не за что.
– За доброе слово. За то, что душу мою поняли.
А потом, докурив очередную папиросу, ротный рассказал и свою историю.
Долго потом стояли молча.
– Да, Андрей Ильич, наделала война дел. Но вы же еще молодой. Встретите еще, полюбите. Война кончится, домой вернемся… Все снова начнем. Сначала.
Капитан Солодовников поморщился, посмотрел на Воронцова. Вздохнул.
– Ты вон Пелагею не можешь забыть. Мертвую. А мне каково забыть ее, живую? Так-то, брат.
Рота просыпалась. Перекликались часовые. Артиллеристы тоже что-то передвигали. Гоняли конные упряжки туда-сюда. Канонада на юго-западе, немного утихшая перед рассветом, снова начала сотрясать землю тяжкими дальними разрывами. Высоко в небе прошли самолеты. Солодовников и Воронцов проводили их взглядами.
– Сестра-то ее красивая? – спросил Солодовников.
– Очень.
– Понятно. – И вдруг сказал: – Ты, Воронцов, счастливый человек. Тебе есть куда и к кому возвращаться. Когда мы придем с войны, мы будем уже другими. И ценить в женщинах мы будем другое. Учти это. Я постарше тебя. Учти.
Рота простояла на занятых позициях несколько томительных дней. Все понимали, что вот-вот должно что-то произойти. Не могут же штабы держать штрафников без дела, когда рядом уже четверо суток рокочет битва. Уже просачивалась информация через офицеров и замполитов. Смысл и слухов и политбесед сводился к тому, что южнее Орла, под Курском, Белгородом и Харьковом развернулась гигантская битва. Там в противоборстве сошлись несколько армий, там решается судьба войны. Не сегодня завтра вперед пойдут и штрафники. Прорыв – это их судьба.
Вечером десятого июля начали собирать все хозяйство артиллеристы. Выполз из лесу и трактор зенитчиков. Когда стемнело, не включая фар, начал маневрировать перед установкой. Загремели серьгой сцепки.
И вот по траншее побежали связные:
– Взводных – к командиру роты!
Бойцы все сразу поняли. Кто вздохнул с облегчением, а кто притих и начал вспоминать родных, кто пытался сложить фразу молитвы из забытых слов. Что будет через час, никто не знал.
Вслед за артиллеристами начали сниматься с позиций и батальоны.
Полк перебрасывали в переднюю линию.
Иногда пуля превращалась в струящуюся в ясном небе паутину. Но сейчас не конец августа, когда в полях пахнет свежим хлебом и уставшей землей, легко отдающей свои плоды. До паутин еще по меньшей мере полтора месяца. Но сидевшие в окопах стрелки, с тоской и надеждой вглядываясь в голубое неровное окно неба, обрамленное сухой травой и комьями суглинка, иногда там видели именно ее, тугую нить осенней паутины, и вспоминали родину. Многие из них, и с той, и с другой стороны, были родом из деревни. Одни назывались Ольховкой, Нелюбичами, Подлесной, Прудками. Другие – Унтерхаузеном, Готтендорфом или Оберхоффом. Иногда пуля исчезала вовсе.
На восточной стороне фронта днем царило затишье. Ветер гонял на лугах пыль. Фотоаппараты с мощной оптикой, установленные на немецких самолетах-разведчиках, фиксировали полное отсутствие войск за спинами частей, занимавших передовую линию. Но в штабах 9-й полевой и 2-й танковой армий, прикрывавших Орловский выступ, не особенно верили в те картинки, которые ежедневно поставляла авиаразведка. То же самое происходило на юге, в районе Белгорода. Самолеты фотографировали пустые дороги, но каждое утро система укреплений русских становилась все более мощной и глубокой. И теперь их никак не могут сокрушить даже клинья тяжелых танков, штурмовых орудий крупного калибра, армады бомбардировщиков.
Ночью полет ее становился более явным. Она сияла маленькой кометой, и за ее движением можно было следить.
Пуля летела над ночной землей. Земля не спала. По дорогам из районов ближнего тыла к передовой шли колонны техники и людей.
