Глава пятая

Ночью поступила команда на отход. Траншею быстро заняла гвардейская часть. Молодые здоровые, как на подбор, ребята несли пулеметы и противотанковые ружья. Тут же деловито устраивались в ячейках. Раскладывали снаряжение. Заносили в блиндажи ящики с гранатами и патронами. И по коротким возгласам, и по тому, как обживались в окопах, в одно мгновение будто срастаясь с ними, чувствовалось, что на передовой они не впервой.

Штрафники, покидая обжитые углы, с уважением и завистью посматривали на смену и поговаривали:

– Свежая часть.

– Эти подержатся.

– Автоматы-то, гляди вон, все новехонькие! А винтовок и не видать.

– У них, должно, и харч другой.

– Что, белый хлеб едят?

– Ну, белый не белый, а приварок гвардейский получают и наркомовские каждый день.

– Неужто каждый? За что ж такая милость?

– Положено. Гвардия.

– Ну-ну, посмотрим, как они тут…

– Где командир взвода? – послышалось из глубины траншеи. – Взводный где, братцы?

– Здесь взводный.

– Тише там! А ну не орать!

К Воронцову подошел лейтенант примерно его лет, подал руку и представился:

– Лейтенант Скворцов. Мне поручено принять у вас участок обороны.

– Принимай, лейтенант. – Воронцов закинул за спину свой ППШ. Сумку с запасными дисками и снайперскую винтовку бойцы уже унесли в обоз.

Они пошли по траншее. Воронцов вкратце рассказал о том, как ведет себя противник, чего стоит опасаться, на что обратить внимание, где немецкие минные поля, где свои, где расположены их пулеметы и куда они откочевывают в случае опасности или иной необходимости.

– У тебя, я вижу, станкач крупнокалиберный.

– ДШК. Сила! Только вчера получили со склада. Новенький. – За нейтральной полосой взлетела ракета, и глаза лейтенанта Скворцова блеснули.

– Я бы установил его под танком. Там мои ребята хороший окоп оборудовали. С боковой землянкой, как положено. «Максим» там у меня стоял.

– Ладно, подумаю, – снова деловито ответил гвардеец, что-то помечая в блокноте.

– И вот еще что. С той стороны снайпер бьет. Прячется, видимо, в развалинах водонапорной башни. Днем она хорошо видна. Расположена на нейтральной полосе, сразу за их колючкой. Пробирается он туда рано утром, еще затемно. Стреляет по флангам. Огонь ведет по всему, что движется. Разрывными пулями. Так что раненых нет. Но точно засечь мы его так и не смогли. У тебя пулемет мощный. На рассвете дай пару очередей по водокачке. Смахнешь его вместе с кирпичами.

– Ладно, подумаю.

Когда расставались, Воронцов протянул руку и спросил:

– Ты какое училище окончил? Не Подольское?

– Нет, Ташкентское пехотное, ускоренный выпуск. А ты подольский?

– Подольский. Выпуск сорок первого года.

– Так вас, говорят, всех… Там еще, под Москвой…

– Не всех. Как видишь, не всех.

– Ты тоже там был?

– Был. Мед-пиво пил… Ладно, Скворцов, желаю тебе и твоим гвардейцам удачи.

В это время из тыльного хода сообщения в сторону штабного блиндажа прошла группа офицеров. Два старших лейтенанта и капитан. Лицо одного показалось знакомым. Тот тоже оглянулся.

– Начальство? – кивнул им вслед Воронцов.

– Да. Ротный, комбат и начальник штаба батальона.

– Старший лейтенант, который впереди шел, ваш ротный?

– Да, гвардии старший лейтенант Крупенников.

– Он раньше не в Тридцать третьей воевал?

– Не знаю. Я в роту недавно прибыл.

Всю ночь рота шла ускоренным маршем. Кончался один проселок, они поворачивали на другой и шли, шли, шли. На восток, в тыл. Ни курить, ни разговаривать не разрешалось. Только гул стоптанных ботинок последнего срока годности по выбитой до пыльной мучки дороге. Время от времени бойцы прикладывались к фляжкам, делали по нескольку экономных глотков и торопливо прятали, чтобы не попросил сосед. Марш, тем более в тыл, – не окоп перед боем, где солдат не пожалеет для товарища последнего, тут о себе заботься сам. Сколько еще топать, неизвестно, а то, что ни у колодца, ни у реки их больше не остановят, – это точно. Погонят до места.

Миновали поле, втянулись в лес. Глаза, привыкшие к темноте, сразу ухватили длинные вереницы повозок, а в глубине на расчищенных полянах и глубоких просеках ряды танков со вздернутыми стволами орудий. Экипажи таскали срубленные березки, маскировали свои боевые машины. Стучали лопаты и ломы. Глубже в лесу ухали, с треском ломая сучья и подрост, падающие деревья. Что за части и что за подготовка, непонятно.

По лесу двигались около часа. Снова вышли на простор. Но и тут тоже везде шли земляные работы.

На опушке окапывался дивизион гвардейских минометов. Трехосные ЗиСы с зачехленными рамами пусковых установок один за другим заезжали по пологим аппарелям в глубокие копани и замирали там. Взревывали моторы, скрипели натужно тормоза, слышались команды и бестолковая брань, а то простое солдатское: «И-р-раз-два! Братцы, взяли!»

– Видал, сколько техники понагнали! – Нелюбин восхищенно оглядывался по сторонам. Взводный-2 догнал голову колонны, чтобы узнать у ротного, далеко ли еще идти. Но тот двигался где-то в середине колонны.

– Да, Кондратий Герасимович, скоро начнется…

– Вот только зачем тогда нас отводят?

– Маневр.

– Не знаю. Солодовников, я думаю, тоже не знает. Скоро рассвет, остановимся. Так что уже недолго.

– Только большое начальство будет знать, что да куда. А наше дело – двигай туда, куда приказано.

– Это да.

– Народу-то сколько! Эх, если ударит!..

– А ты что взвод бросил? Солодовников увидит, вспомнит тебе все твои грехи.

– Э, Сашок, мои грехи всегда при мне, – засмеялся Нелюбин. – Я что к тебе пришел. Радостью поделиться. Думал, потерпеть до утра, а сил нет. Сказать кому-то надо. А кто у меня в роте первый друг и боевой товарищ? Да Сашка Воронцов! – По всему было видно, что Нелюбин сильно возбужден, что его распирает какая-то радость.

– Тихо ты. Бойцы вон оглядываются.

– Авдей мой отыскался, – зашептал Кондратий Герасимович. – Авдей! Сын! Вчера вечером, когда вы с Иванком ушли, старшина письмо принес. От Авдея письмо!

– Жив-здоров?

– Воюет! Гвардии старший лейтенант! Командир взвода танков «Клим Ворошилов»! Я ж тебе говорил, что он у меня танкист! – Голос у Нелюбина дрожал от волнения.

– Как же он тебя разыскал?

– А так. Моя сестра, Сима, старшая, Авдеева тетка родная, в Москве живет. На фабрике конфетной работает. Еще девкой туда уехала. Справку из колхоза выхватила и – только юбка мотанулась! Комнату фабричную имеет. Замужем. Мужик ее тоже на фронте. И вот я ей, в мае еще, письмо отписал. А точно адреса не знал! Так, наобум лазаря: фабрика имени товарища Бабаева, Санкиной Серафиме Гавриловне… И что ты думаешь! Дошло! Отыскала моя солдатская весточка сестрицу мою родимую. Началась у нас переписка. А тут и Авдей ей письмо прислал. Тоже, видать, затосковал по родне. Нелюбичи-то под немцем. Некому больше писать. Переправила ему Сима мою полевую почту, и вот – письмо пришло! И, чует мое сердце, Авдей где-то тут рядом с нами. Может, там, в лесу его часть стоит.

– Там «тридцатьчетверки» стояли.

– Это видели мы только «тридцатьчетверки». Тут, с приходу, у дороги. А что там, в лесу? Деревья валили, думаешь, зачем?

Послышался топот подкованных копыт.

– Ротный скачет.

Нелюбин сразу втянул голову в плечи, посмотрел по сторонам, словно ища подходящее укрытие.

– Нелюбин! – окликнул его ротный вполголоса. – Почему вне взвода? Какой приказ был?

– Вас искал, товарищ капитан.

Навстречу вышла колонна. Артиллерийская часть, не меньше полка. Тянулись попарно запряженные четверки с молчаливыми ездовыми на передках и зачехленными орудиями. По приземистой осанке орудий и длинным стволам было понятно, что за часть встретилась марширующей в тыл роте. Кони брели понуро, видать, издалека их гнали сюда, и усталые ездовые то и дело раздраженно, с матюжиной, пускали в ход кнуты. Противотанковые орудия тяжелые, калибр не меньше ста. Такие любую броню возьмут с дистанции километр-полтора.

Солодовников тоже засмотрелся на проходивших. Рота приняла вправо. Шли по краю клеверного поля. Поле дымилось под низкими мохнатыми звездами сизоватым туманом росы и вдали, казалось, поднималось и сливалось с небом, с такой же неподвижной пылью звезд. Ничто не нарушало этого согласия неба и земли, внезапно открывшегося перед людьми, принужденными в этот заполуночный час сойтись здесь по прихоти войны на встречных путях. Они видели одно и то же, и шедшие на восток, и ехавшие на запад, – покрытое зрелой росой клеверное поле, сомкнувшееся с горизонтом, и усыпанное звездами небо. Каждому вдруг вспомнилось, что он человек между небом и землей, что он един и одинок между жизнью и смертью, между пулей, которая вот-вот вылетит из нацеленного на него ствола, и семьей, которая тоже где-то… Ждет.

– Господи, тихо-то как! – вырвалось невольно из груди Нелюбина, и он, освободив от автоматного ремня правую руку, забыв и о ротном, и о том, где он и кто он, украдкой перекрестился.

Артиллерийская колонна все шла и шла, занимая дорогу и поднимая легкую пахучую пыль, которая тут же оседала, поглощалась росой.

Конь ротного шел рядом.

– Товарищ капитан, – сказал Воронцов, – у Кондратия Герасимовича сын нашелся. Командиром взвода тяжелых танков воюет. Где-то рядом с нами. Может, поддерживать нас будет.

Ротный не ответил. Его тоже переполняли чувства. Но служба требовала от них одного – исполнения долга. От солдата – солдатского. От сержанта – сержантского. От лейтенанта – лейтенантского. От командира роты… Он отвечал за всю роту.

Капитан оперся о луку седла, нагнулся поближе к шедшим рядом лейтенантам и сказал:

– Эх, Воронцов, Воронцов… И что ты за человек такой? Вроде строевой офицер, училище окончил. А весь устав в любой момент готов на прозу жизни перевести. Сейчас, хвать ее за душу, надо всю волю в кулак сжать и одному подчинить. Мы все же не простое войско. Рота прорыва! А значит, что? Это значит, что не последние мы у бога сукины сыны!

Солодовников любил своих взводных. А этих двоих, с кем воевал с самой Зайцевой горы, особенно.

– Товарищ капитан, долго еще чапать? Ноги уже дороги не чуют! – спросил ротного пожилой штрафник, шедший впереди и немного отставший от своей шеренги.

– Это ты, Мальцев? – окликнул его Солодовников.

– Я, товарищ капитан.

– А вон, Мальцев, наш привал, уже виднеется. – И капитан Солодовников указал плетью на восток, где зарделась первой радостью ранняя июльская заря, отделяя узкой полосой границу неба и земли и разрушая ту мимолетную сказку, которую они минуту назад наблюдали и которую несли теперь в своих глазах и душах, надеясь сохранить ее надолго.

– Вот дойдем дотуда и – привал.

Все, слышавшие слова ротного, сдержанно засмеялись. Все поняли, что и он не знает, не ведает конечного пункта следования, но что изнурительный марш все же закончится на рассвете. И не потому, что они действительно достигнут некоего намеченного рубежа, а потому, что может легко засечь воздушная разведка.

Ротный тронул коня и поскакал к дороге. Там тоже стояли трое верховых, видать, командиры. К ним и направился капитан.

Когда взводные остались одни, Нелюбин спросил:

– Что это Иванок вчерась нахохленный такой вернулся?

– Немца я ему не дал стрельнуть. – Воронцов махнул рукой назад, поправил ремень автомата. – Там, возле родника. Мы только позицию заняли, начали наблюдение, а с той стороны – немец. С фляжками на весь свой колхоз. А Иванок сразу за винтовку…

– Беда с ним. Спичку не подноси…

– Злобу в самое сердце запустил. Вот она им и владеет.

– Сам с воробья, а сердце с кошку. Сестра в неволе. По ней он убивается. Только сердцем копья не переломишь. – И, чтобы прикончить трудный разговор, Нелюбин крякнул: – Эх, ектыть, как покурить охота! Ажно скулы стягивает. И скоро ж мы придем?

Приказ остановиться поступил неожиданно, как почти и все на фронте. Еще и рассветать не начало и звезды не потускнели, когда ротный показался из березняка, где тоже гремели ломы и шаркали по сухой плотной земле лопаты, поднял руку перед направляющим первым взводом и негромко сказал, зная, что дальше его команду передадут в хвост ротной колонны:

– Все, ребята, пришли. Правее принять! Рассредоточиться на опушке. Командиры взводов – ко мне.

В редеющую темень, в глубину взводных колонн, растянувшихся вдоль дороги, тут же унеслось:

– Правее принять!

– Правее!..

– Взводных!..

Рядом с Солодовниковым стоял офицер из оперативного отдела штаба дивизии. Его Воронцов видел несколько раз в полку. Был он и в землянке в тот памятный для Воронцова день, когда полковник Колчин зачитывал приказ о присвоении ему, Саньке Воронцову, первого офицерского звания.

– Приказ на ближайшие девять часов. Дальнейшие распоряжения получите после подудня. – Офицер рубил короткие, отчетливые фразы. И похоже, что такой же приказ он отдавал в эту ночь уже не первому подразделению. – Ваша рота занимает рубеж обороны по обрезу поля. Позади вас дивизион ПТО, расположен уступами. Пулеметы расположить соответственно. Окопаться и ждать. Время вам на все про все – два часа. Через час прибудут тыловики. Доставят сухой паек. Но к сухпаю до особого распоряжения не притрагиваться. Кормить людей из полевых кухонь. После завтрака – два часа на отдых. Далее сразу же приступить к земляным работам. Траншею в полный профиль закончить к полудню. Команды отдавать вполголоса. Курить только в окопах. Пока ячейки не отрыты, никакого курения. Приступайте немедленно.

Трассировка будущей траншеи была уже сделана. Из примятой травы торчали березовые колышки с затесами, на которых, если нагнуться, виднелись надписи химическим карандашом: «1 взв», «2 взв»…

Воронцов тут же развел бойцов по отделениям. Отыскал колышки с трассировкой для отделения ПТР и пулеметчиков. Минометному расчету приказал окапываться прямо в линии траншеи, расширив свой окоп немного в тыл.

– В оборону ставят.

– Ну и дела, братва!

– Дела как сажа бела. Видать, тут такая оборона намечается, что похуже наступления…

– Нет, ребята, оборона есть оборона.

– Хуже атаки что может быть? Только смерть.

– А ты в окружении бывал?

– Кто там побывал, тот об этом помалкивает.

– Неужто и правда – в оборону?

– Лейтенанта бы спросить…

– Он не больше нашего знает.

В голосах слышалась зыбкая надежда, в которую и хотелось бы поверить, да только не случалось пока такого на фронте, чтобы штрафную роту да в оборону.

Протяженность фронта, занятого взводом, не превышала ста метров. Такая плотность удивила бойцов и обрадовала – меньше копать! Чтобы не толкаться попусту, Воронцов одно отделение тут же отправил в лес. Позади роты устраивались артиллеристы. Прибыли они, как видно, еще вечером. Расчеты успели закопать «сорокапятки». Теперь сводили березняк, валили деревья, расчищали секторы. Воронцов обратил внимание на то, что все орудия в противотанковых расчетах были новые, улучшенной конструкции, с удлиненными стволами, с приземистыми наклонными щитами.

Артиллеристы – народ ушлый. Тут же припрягли пехоту, увидев, что те появились с пилами и топорами, явно озабоченные, где бы найти подходящий материал для перекрытий и укрепления траншеи и ходов сообщения. Отвели им делянку, предупредив, между прочим, что пеньки нужно оставлять покороче, чтобы издали нельзя было понять, что лес здесь сведен.

– Поживей, поживей, – торопил Воронцов бойцов. – А то сейчас набегут из других взводов. За жердями придется за полкилометра ходить.

Воронцов расчехлил лопату и принялся отбрасывать землю. Рядом работали минометчики Сороковетова. Левее, в глубине, шагах в тридцати от траншеи, окапывался расчет «максима». Барышев, Грачевский и Усов бегом таскали куски дерна, вырезанные ровными прямоугольниками, тут же выкладывали ими бруствер. Получалось так, как он и приказывал: надежно, ладно, а главное, такой бруствер хорошо маскировал окопы.

Штрафники работали молча. Хакали, рубя березовые коренья, выгребали песчаную землю касками, прихлопывали отвалы, формируя бруствер. Отрыли ячейки и тут же начали соединять их сплошным ходом сообщения. Земляные работы не угнетали. Наоборот, привыкшие к тому, что воевать приходилось в основном в поле и уповать лишь на случайную воронку или рытвину, они теперь охотно закапывались в землю. Ячейки обрезали по всем правилам и благодарили судьбу за то, что ближайший бой, видимо, примут здесь, в обороне. Хотя старики мало в это верили. Но помалкивали, словно боялись спугнуть возможное: готовится что-то небывалое и непонятное, так что, может, и правда самое страшное время удастся пережить в окопах.

Когда рассвело, южнее, за полем и лесом загремело, завыло. Спустя полчаса туда на большой высоте прошли несколько косяков бомбардировщиков. Их сопровождали истребители. Старшина уже прибыл, и штрафники, поотделенно, взвод за взводом, наполнили котелки густой наваристой кашей, хорошенько заправленной американской тушенкой, когда самолеты потянули назад. Они возвращались тем же маршрутом, но летели теперь не так организованно. Некоторые отстали и, опасаясь истребителей, тянули низко над землей.

– Сейчас, если налетят, трепки им дадут…

– Тут уже наша территория.

– Небо фронтом не делится. Там, брат, везде передовая.

– Растянулись… Это – плохо.

– Вот, помню, в сорок первом под Барановичами…

Народ во взводе, как и во всей роте, подобрался разный. Некоторые еще и пороху не нюхали и немцев видели только издали, и то одни каски над бруствером, а другие уже успели повоевать и повидать всякого. Человек десять воевали с сорок первого. Самые опытные солдаты, расчетливые в любом деле, они и в обороне отличались своей основательностью и сноровкой. Ничего им не надо подсказывать. Если приказано закапываться в полный профиль, то ячейка будет отрыта ни мельче, ни глубже, а до подбородка. Гранат не боялись. Ни своих, ни чужих. Неисправности оружия во время боя не возникало. Винтовки всегда вычищены, смазаны. А если и случалась какая заминка, тут же, без лишней суеты быстро ее устраняли и продолжали вести бой.

Численко, стоявший рядом, толкнул наводчика Емельянова:

– А ну-ка, передай по цепи! По окопам! Не хрен пялиться! Трофейные сигареты оттуда не посыплются!

Взвод тут же притих в траншее. Штрафники крутили головами, пытаясь понять, почему поступила такая команда. Некоторые торопливо проверяли оружие. Но бывалые солдаты уже поняли, что сейчас будет и чего следует опасаться.

Основной косяк бомбардировщиков уже скрылся за лесом. Летели они на большой высоте. Следом, выныривая из-за деревьев и ревя моторами, тянули отставшие. Это были бомбардировщики дальнего действия Ил-4. Они поблескивали решетчатыми плексигласовыми носами, медленно проносили над позициями мощные тела, только что освобожденные от тяжкого многотонного груза.

– Скоростенка-то вроде слабая, – рассуждали бойцы.

– Не разогнался ишшо…

– Сколько ж ему для разгона надо?

– Ты, Филат, на своем комбайне быстрее, видать, ездил!

– Быстрее! – отозвался тот. И бойцы засмеялись.

– Зубоскалы. Подбитый он, вот и тянет кой-как.

– Не дымит. Значит, не горит.

– Мало что не дымит…

В небо посматривали с тревогой. И не напрасно.

– А вот и они.

– Летят, сволочи…

Четыре точки появились над полем. Летели они с запада, быстро сближаясь с вереницей растянувшихся бомбардировщиков. Немного правее появились еще две. Все они держались одного маршрута, и цель у них, по всему видать, была одна.

По ту сторону дороги, на опушке, стояла замаскированная зенитная установка. Там послышались отрывистые команды. Зенитчики тут же разбросали маскировку и развернули стволы в сторону приближающихся самолетов.

– Где ж наши?

– Что ж наших-то нет?

– Как всегда, без прикрытия…

– Да, это – как пехоте без артиллерийской поддержки с танками драться.

Бортовые пулеметы «илов» открыли огонь еще издали, пытаясь держать истребителей на расстоянии, расстроить их атаку на исходных. Но четверка «мессершмиттов», сделав маневр, распалась на пары. Одна тут же кинулась на крайний «ил». Другая на зенитную установку. Истребители действовали уверенно и даже нагло, как на своей территории. Горючее, видать, заканчивалось. Добыча ускользала. Наступил час последней атаки.

– Филат! Стреляй! – заматерились в траншее, торопя бронебойщика Полозова.

Тот взгромоздил свое противотанковое ружье на жердину, перекинутую поперек траншеи и служившую ему турелью, и тщательно выцеливал один из самолетов пары, которая атаковала ближний «ил».

– Ванька! Ты что, сук-кин сын! А еще второй номер! – зло закричал Филат, не отрывая щеки от ружейного приклада. – Стань сзади! Держи меня крепко!

Щуплый боец тут же выскочил из ячейки и обхватил бронебойщика сзади за пояс, упершись в днище траншеи. Выстрелы ПТРС {1} слились с длинной, неторопливой очередью зенитки. Пять гильз, обметанных сизой пороховой гарью, со звоном вылетели на бруствер, закувыркались по дну траншеи. Очередь Филата оказалась такой интенсивной, а отдача настолько сильной, что оба бронебоя после пятого выстрела повалились в окоп.

– Я ж сказал тебе, мудак, – держи! – ругался Полозов. – Сейчас бы взводный уже представление писал на реабилитацию! Где она теперь, наша реабилитация? Улетела! Эх ты, мудила грешный!

– Да я ж держал! – прорвало наконец и терпеливого напарника. – Стрелял бы лучше, тогда и не улетела бы наша справка об освобождении.

На опушке редко хлопала зенитка. Несколько мелких бомб почти одновременно, с большим недолетом разорвались возле нее. Истребители сделали вираж и снова выстроились для атаки. Ни огонь зенитки, ни стрельба бронебойщиков не причинили им вреда. Похоже, «мессершмитты» решили дать решительный бой и для того, чтобы обезопасить себя от огня с земли. Две другие пары тем временем атаковали Ил-4. Бомбардировщик огрызался длинными очередями. Летел он медленно. Видимо, действительно был поврежден. «Мессершмитты» крутились, как волки вокруг раненого и выбившегося из сил лося. То и дело в сторону бомбардировщика вытягивались трассы, почти задевая корпус и плоскости. Но вот четверка «мессершмиттов» отскочила и начала набирать высоту, на ходу перестраиваясь. К ним потянула и пара, выполнявшая противозенитный маневр.

Только теперь наблюдавшие с земли заметили еще одну шестерку истребителей. Шли они со стороны солнца и, пользуясь преимуществом высоты, мгновенно атаковали.

– Ванька, заряжай!

– Хватит, Филат, а то по своим попадем. – Второй номер стоял на коленях с тяжелой обоймой в руках, держась за открытую коробку магазина. – По немцам ты промазал, а по своим врежешь точно. Тогда нам с тобой еще по «трехе» штрафной накинут. Или – на полную катушку!

– Заряжай, говорю!

– Отставить, Полозов, – сказал Воронцов.

Бомбардировщик, оставляя за собой тонкую ветвистую струйку дыма, ушел за верхушки берез. Бойцы провожали его хмурыми взглядами: недалеко ему лететь, да и прыгать с парашютами с такой высоты дело безнадежное. А вверху клубком крутились «мессершмитты» и «лавочкины». Зенитка тоже замолчала. От нее в лес понесли то ли убитого, то ли раненого зенитчика.

Дорожка крупнокалиберных пуль пробежала в трех метрах от свежего бруствера траншеи. Бойцы тут же сжались в ячейках. Некоторые начали надевать каски. Одни материли летчиков, другие смеялись, третьи лихорадочно подкапывали боковые ниши, выбрасывая под ноги влажный песок. Но были и такие, кто курил, поглядывая в небо и наслаждаясь минутой отдыха от надоевшего рытья земли и нудных разговоров соседей, особенно тех, кто считал, что в штрафную попал ни за что, по ошибке.

Воронцов достал бинокль.

– Ну что там, лейтенант? – спросил сержант Численко. – Чья берет?

Трассы вспыхивали и, не находя цели, отлетали в стороны.

Еще три «ила» тяжело протащились по небу и исчезли за березами. А истребители все кувыркались под самым солнцем, швырялись огнем. Еще несколько раз пули молотили сухую землю, и люди внизу прижимались к стенкам свежих ячеек. Они стискивали зубы и молили бога, чтобы очередь пронесло мимо, потому что в окопе, в этом, казалось бы, надежном, годном для укрытия ото всех напастей сооружении, от пуль, летящих с неба, спрятаться практически нельзя.

Развязка наступила так же неожиданно. Один из истребителей, не удерживая траекторию, вдруг вывалился из круга и начал терять высоту. Наконец он выбросил сизый шлейф, который быстро менял цвет, становясь бурым и густым.

– Ну, кто там? Лейтенант?

– Кресты! Немец! – закричали сразу несколько бойцов.

– Наши ганса завалили!

Зенитчики тоже махали руками.

В какой-то миг от падающего самолета, который уже срывался в стремительный штопор, отделилась, сверкнула на солнце длинная белая паутина.

– Лейтенант! Смотри! Парашют!

– К нам сносит!

Подбежал ротный, указал рукой в ту сторону, куда смотрели все. На фоне ослепительной голубизны неба парашют виднелся отчетливо.

– Воронцов, бери отделение и дуй за ним. Летчика надо найти.

Воронцов еще раз взглянул в небо, где распадался рычащий моторами и пулеметами клубок. Самолеты разошлись, снова выстроились парами. Одни ушли на северо-запад, другие на северо-восток.