Глава 10

Сославшись на то, что он «наився от пуза в чайной», Тукалин отказался от приготовленного Христой ужина и завалился на кровать в надежде привести растрепанные мысли в порядок и попытаться вспомнить, где, когда и при каких обстоятельствах он мог встречаться с Курносым. Однако как ни пытался настроить свою память на лица, прокручивая эпизоды даже годичной давности, ничего толкового из этого не вышло, и он даже матюкнулся негромко, начиная проклинать себя за ту излишнюю подозрительность, которой страдали практически все смершевцы, с головой ушедшие в оперативную работу.

В какой-то момент вдруг заломило виски, и он заставил себя подняться с постели, понимая, что ничего толкового из его экскурсов в прошлое вытянуть не удастся.

Чтобы хоть как-то отвлечься от дурных предчувствий и навязчивых мыслей, прошел в свою каморку и, подсвечивая себе керосиновой лампой, занялся изящными наручными часиками, которые счастливая Зося вручила ему незадолго до закрытия чайной. Копаясь в механизме часов, вдруг поймал себя на мысли о том, что более не думает о Курносом, с которым, возможно, столкнулся лицом к лицу на вокзале в том же Ужгороде или в Мукачево, отчего и засел этот идиот в памяти, и уже далеко за полночь вновь завалился на кровать, положив на стол собранные часики пышногрудой официантки.

Первую половину дня отработал с легкой душой, стараясь не думать больше о Курносом, и когда появился на пороге чайной, кивнул Зосе, чтобы спустилась к нему в каморку. Отказался от предложенного буфетчиком пива и, разложив на столе инструмент с часами очередного клиента, углубился в работу.

Зося появилась минут через двадцать и, еще стоя в дверном проеме каморки, расцвела в признательной улыбке:

– Неужто с часами что-то зробыли, Денис… простите, не знаю, как вас по батюшке.

– А никак, – рассмеялся Тукалин. – Просто Денис. Не такой уж я и переросток, чтобы красивые дивчата величали меня по имени-отчеству.

– Да ну, шо вы! – отмахнулась Зося. – Я ж не потому, шо вы меня старше, а потому… Мастер-то вы вон какой!

– И на том спасибочки, – хмыкнул Тукалин. – А теперь забирай свои часики и можешь носить их до самой старости. Работа немецкая, надежная, только время от времени их чистить надо.

– Чистить? – удивилась Зося.

– Ну да, чистить. Но только не как самовар чистят или, скажем, кастрюли, а отдавать в мастерскую, чтобы часовщик почистил механизм. Работа хоть и надежная, но тонкая, оттого таким часам и особый уход нужен.

– Спасибочки, – зарделась Зося и, надев часики на руку, залюбовалась ими.

– Что, небось мужа подарок?

Зося вздохнула и как-то очень скорбно произнесла:

– Мужа. Сразу же, как только посватался ко мне.

– Вот и носи на здоровье, да о нем не забывай.

– Помню, – с тем же скорбным грудным вздохом произнесла Зося и тут же перевела разговор на деловой план: – Сколько я вам должна?

– Ни копеечки, – вроде бы как даже обиделся Тукалин. – Таким красивым, как ты, я готов все часы за бесплатно чинить.

– Но как же?.. – не поняла Зося, уставившись на Тукалина черными глазами. – Они у меня столько стояли… здесь столько работы, а вы… бесплатно.

– Всё, Зосенька, дебаты закончены, – сказал словно отрезал Тукалин. – Считай, что это подарок от меня.

– Но за что? – удивилась Зося, не привыкшая, видимо, вообще к каким-либо подаркам.

– Да просто так, – хмыкнул Тукалин. – Понравилась ты мне – вот и всё.

– Понравилась… – обреченным вздохом выдала себя Зося. – Вы мне тоже понравились, но… В общем, большое вам спасибочки.

– Пожалуйста, – улыбнулся Тукалин. – Надеюсь, что глядя на них, не только своего мужа вспоминать будешь, но и меня иной раз вспомнишь.

Зося полоснула по его лицу каким-то особым обнадеживающим взглядом и уже открыла было дверь, как вдруг обернулась, и на ее лице отразилась борьба каких-то внутренних чувств.

– Не знала, говорить вам или нет, но…

Она замолчала было, замявшись, и Тукалин вдруг почувствовал, как в черепной коробке вновь сработал его «барометр», предвещавший, правда, одни лишь неприятности.

– Ну же, Зося! Слушаю тебя.

– Да тут вроде бы и говорить особо не о чем, – пожала она плечами, – но… В общем, вчера это было, уже перед самым закрытием, когда вы допили пиво и ушли домой. А за тем столиком, что неподалеку от вашего был, компания сидела… такая веселая… может, помните.

– Да нет вроде бы, даже не обратил внимания, – вынужден был соврать Тукалин и вдруг почувствовал, как у него запершило в глотке. – И… и что?

– Да, може, оно и ничего, – как-то очень уж по-бабьи замялась Зося, – но когда я столик рядом прибирала, то один из тех парней, шо в той компании был, как-то очень долго вас рассматривал, правда исподтишка, а потом, когда вы уже ушли, спросил меня, что за человека я обслуживала.

«Курносый!» – пронеслось в голове у Тукалина, и он понял, с чего бы вдруг вновь сработал его «барометр».

– Надо же, мной уже всякая пьянь интересуется. Ну и что ты ему ответила?

– Только то, что знаю. Что это мастер по часам, которому хозяин сдает каморку в чайной.

– И… и что он?

– Поначалу вроде бы и ничего, но когда я уже отошла, то услышала, как он громко рассмеялся и сказал кому-то, что это такой же часовщик, как он сапожник. И он, мол, вас еще лейтенантом запомнил, когда вы смершевцем были.

«Вот оно значит что – «Смерш»!»

Тукалин вдруг почувствовал, как его окатила жаркая волна, замешанная на черт знает каких чувствах, однако надо было держать себя в руках, и он произнес как бы между прочим:

– Я и «Смерш»… Скажи кому-нибудь – полдня смеяться будут. Померещится же такое пьяноте!

– Вот и я также подумала, – призналась Зося, – но почему-то подумала, шо сказать об этом надо. Мало ли что тому москалю может еще померещиться.

Тукалин благодарно улыбнулся:

– Спасибо, Зосенька, и… и забудь об этом.

Из-за нарастающего чувства реальной опасности, которую он пока что никак не мог предотвратить, к вечеру окончательно разболелась голова, и Тукалин, отказавшись от пива и ужина, засобирался домой. Он уже собирал свой инструмент в ящичек, как вдруг распахнулась дверь, и на пороге каморки застыла довольно массивная фигура в штатском, однако в казенных, тщательно нагуталиненных сапогах для офицерского состава.

«А это что еще за явление царя народу?» – пронеслось было в голове Тукалина, однако «штатский», от которого за версту несло милицией или тем же, родным до боли комиссариатом внутренних дел, сразу же всё расставил по своим местам:

– Капитан Гладкий! Милиция. Нас поставили в известность, что вы незаконно работаете в этой чайной, и оттого я вынужден проверить не только ваши документы, но и задать парочку-другую вопросов.

«Даже так?» – мысленно удивился Тукалин, зная повадки и нравы местечковых отделений милиции, на работу в которые направляли любого и каждого, лишь бы согласился носить форму – сказывалась дикая нехватка личного состава, не говоря уж об операх-профессионалах, выбитых за годы войны почти подчистую. Однако вслух произнес, скроив удивленно-обиженное лицо:

– Но как же так, товарищ капитан?! Я уже и на учет поставлен в вашем городе, и разрешение получено от городских властей на индивидуальную деятельность, так как специальность мастера-часовщика позволяет это, да и сам Ян Казимирович вроде бы как договорился в милиции о том, что я буду работать на его площади, а вы вдруг предъявляете мне…

– Ладно, хватит треп разводить! – перебил его Гладкий. – К нам поступила информация, и мы вынуждены ее проверить, будь вы хоть трижды мастер, которому нечего бояться властей. Поговорим у нас под протокол, проверим вашу личность, и если всё в порядке – можете с чистой совестью чинить свои часы и дальше.

– Мои-то часы ходят, – пробурчал Тукалин, – а вот те, у кого они остановились…

– Всё, хватит бурчать! – осадил его Гладкий и, уже повернувшись лицом к двери, добавил: – Жду вас на выходе. У меня машина, через десять минут будем в управлении.

– В общем-то я не против, но мне хотя бы хозяина предупредить надо. Все-таки на мне чужие часы висят, а это, сами понимаете, деньги.

– Мазур уже предупрежден, – буркнул Гладкий, – так шо не будем терять время. Оно у меня между прочим государственное.

Он окинул взглядом стол, на котором остался лежать ящичек с инструментом, и, уже не оглядываясь на часовщика, затопал сапогами по коридору.

При взгляде на широкую спину капитана в груди Тукалина екнуло что-то неприятно-настораживающее, однако он тут же осадил самого себя. Милиция она и в Мукачево милиция, со всеми ее накрутками и соответствующим отношением к подозрительным людям.

Когда он закрыл на ключ дверь каморки и уже шел к выходу, навстречу ему попалась Зося.

– Так вы шо, уже уходите? – явно расстроилась она.

– Надо.

– Жалко. Я-то думала, что вы все-таки посидите трошки… Пивко попьете да и повечеряите.

Тукалин на это только плечами пожал. Мол, возможно, и остался бы, да милиция теребит.

– Жалко, – вздохнула Зося и, качнув бедрами, заспешила к столикам, за которыми ее уже ждали любители пива.

В милицейском «газоне» сидел еще один милиционер в штатском, угрюмого вида тридцатилетний мужик, который чуток подвинулся на заднем сиденье, приглашая тем самым располагаться рядом. Капитан Гладкий стоял у машины и, облокотившись локтем на открытую дверцу, терпеливо ждал, когда же наконец пан часовщик соизволит занять свое место. Тукалин нагнулся, чтобы забраться в машину, и в эту секунду…

Страшная, резкая боль от удара пистолетом по затылку опрокинула его в какую-то тьму, тошнотно отдающую его собственной кровью, и он уже не приходил в сознание до того самого момента, когда его, связанного веревкой по рукам и ногам, выбросили словно куль с солью из «газона», втащили в какой-то сарай и бросили лицом вниз на глиняный пол.

И он снова потерял сознание, ударившись подбородком о жесткую, как бетон, утоптанную глину.

Очнулся от холода. Попытался открыть глаза и не смог. Каким-то подсознанием догадался, что его, судя по всему, еще и били по лицу ногами, но он даже не чувствовал этих ударов.

– Оклемался, гаденыш! – будто из тумана послышался чей-то радостный голос, и его тут же окатили ведром колодезной воды. – А ты буровил, что до смерти забили. Не-е-е, шалишь, братуха, смершника просто так не забьешь. Они как клопы живучи.

«Смершник… Но откуда они знают?»

Его окатили еще одним ведром колодезной воды, и только после этого он смог наконец-то разлепить глаза.

Он лежал на земле какого-то большого двора с домом и хозяйскими постройками, над ним стояли какие-то люди с ведрами, двоих из которых он уже где-то видел раньше.

– Ну что, с-с-сучара змеиная? – послышался чей-то радостный голос. – Пришел и мой черед карты сдавать.

Пересиливая боль, Тукалин с трудом приподнял голову и увидел перед собой Курносого.

Курносый!..

И только в этот момент словно приоткрылась со скрипом какая-то проржавевшая створка памяти, и он вспомнил, где и когда он видел это курносое лицо со скошенным подбородком…

… Декабрь сорок третьего года, страшной силы морозы, забиваемые такой же страшной силы снежными буранами, жесточайшие бои по всей линии фронта и отдельная спецрота из штрафников-уголовников, которая должна была взять стратегическую по своей значимости высотку, и он, лейтенант «Смерша» Денис Тукалин, заменивший в том бою погибшего ротного командира, лейтенанта Афонина.

Словно наяву, в памяти всплыла та высотка, на склонах которой осталась добрая половина штрафников, подписавшихся кровью искупить свою вину перед Родиной, навесные осветительные ракеты, которые фашисты использовали по всем правилам войны, шквальные траверсы пулеметных очередей, крики и стоны раненых…

Подняв вжавшихся в снег штрафников, он короткими перебежками бросился к вершине высотки, до которой оставались считаные метры, как вдруг почувствовал обжигающий удар под правую лопатку… Еще не успев упасть лицом в снег, резко крутанулся назад и увидел это самое курносое лицо со скошенным подбородком и разъятым от страшного крика ртом, которое с винтовкой наперевес надвигалось на него и что-то кричало, матерное и злобное…

Ту высотку они все-таки взяли, правда, уже без его участия и без участия Курносого, который словно растворился в том заснеженном декабре сорок третьего года.

– Ну что, вспомнил? – раздался все тот же голос Курносого. – Как видишь, власть переменилось, теперь-то и я тебя помордую, как ты нас мордовал на той высотке. Помнишь, с-с-сучара? Но поначалу ты нам расскажешь, с какого это перепугу ты в часовщики перекрасился. – И пояснил кому-то:

– Он это, он. Падлой буду, можете не сумлеваться. Я его на всю оставшуюся жизнь запомнил и только о том жалею, что смазал малость, когда под лопатку целил…

Понимая всю свою безысходность, но уже не в силах материть себя за ту свою непростительную глупость, что не смог сразу припомнить, где и когда он мог видеть эту курносую рожу со скошенным подбородком, Тукалин все-таки заставил себя чуток приподнять голову и просительным голосом почти выдавить из себя:

– Может, ты все-таки ошибаешься? Я ведь тебя совершенно не знаю да и…

– А вот это мы щас проверим, – радостно заржал кто-то из мужиков и, наклонившись над Тукалиным, сдернул с него пиджачок и рванул со спины рубаху…