Книга: Испытание огнем. Сгоравшие заживо
Назад: ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Дальше: ЧАСТЬ ПЯТАЯ

6

19/VII 1942 г. …Боевой вылет с бомбометанием по скоплению вражеских войск и техники на подступах к Ростову…
(Из летной книжки Ф.И. Меньшикова)
Рита никак не могла понять, где она и что с ней, хотела проснуться, отогнать этот страшный, кошмарный сон, поднимала голову, но сильная боль не только не позволяла сделать этого, но не давала даже разомкнуть век. Душил какой-то знакомый терпкий и неприятный запах. Вспомнила: так пахло в палате, где лежал раненый Шурик… Как она попала туда? Ведь Шурик давно выписался… И голоса какие-то незнакомые, непонятные. Эта страшная головная боль не дает сосредоточиться… И все-таки она разобрала: «Нет, нет… миновал», «Теперь все зависит от организма…», «Будем надеяться…»
Она собрала все силы и разомкнула веки. От боли в голове зазвенело в ушах, перед глазами все закачалось — окна, кровати, стоявшие неподалеку люди. И она, понимая, что снова может потерять сознание, и не желая этого, вынуждена была смежить веки. А когда боль чуть приутихла, не выдержала, посмотрела туда, откуда доносились голоса.
— Наконец-то, — подошла к ней женщина в белом халате и белой косынке с красным крестом. — Значит, будем жить. Только лежите спокойно, ни о чем не спрашивайте и не напрягайтесь. Вы ранены, вам сделали операцию. Все опасности позади.
Подошла еще одна женщина. Рите даже удалось их разглядеть: немолодые, симпатичные женщины, похожие друг на друга. Та, что подошла позже, положила Рите на лоб ладошку, прохладную, приятную. Подержала немного. Рите очень хотелось, чтобы она заговорила, сообщила, куда ее ранило. Но женщина лишь вздохнула, обернулась и сказала кому-то:
— Приготовьте чай. И полный покой. Никаких разговоров, никаких вопросов.
Женщины ушли. А вскоре молоденькая девушка подсела к ней с чашкой чая и, мило улыбнувшись, заговорила как с малым ребенком:
— Теперь мы молодцом. Сейчас попьем сладенького чайку, и нам станет еще лучше. Ну-ка, приоткрой ротик. Чуть-чуть… Больно? Ну, не надо, я сама.
Девушка аккуратно просунула руку под ее голову, приподняла немного и, зачерпнув чайной ложечкой из стакана светло-коричневой водицы, влила ей в рот. Теплая сладкая жидкость приятно растекалась в груди, проясняла голову. И Рита с жадностью пила каплю за каплей, желая утолить все нарастающую жажду.
Стакан опустел, и девушка ласково сказала:
— Вот и отличненько. Теперь сделаем укольчик — и баиньки.
— Пить, — выговорила Рита, и голова у нее снова закружилась.
— Пока хватит. Вот поспишь — тогда еще принесу.
Руки целы и невредимы, убедилась Рита, только шевелить ими невыносимо больно. А вот ног она не чувствовала. И не только ног — все от груди и ниже было сплошной болячкой.
Сестра сделала укол, и боль несколько приутихла. Рита еще раз попыталась пошевелить ногами, но не почувствовала их.
— Что со мной? — спросила она.
— Как что? Тебя же ранило. В живот. Слава богу, сердце и легкие не задело, так что проживешь сто лет.
Рита уснула. Сколько спала, она не имела представления. Наверное, долго. В палате горела электрическая лампочка, было тихо, лишь в углу кто-то жалобно постанывал.
В палату вошла женщина-врач, та, что прикладывала ей руку ко лбу, за ней — девушка-медсестра со стаканом чая. Врач, как и днем, подержала ладошку на лбу, послушала пульс и, вздохнув, проговорила сама себе:
— Кажется, и в самом деле получше.
Она еще сомневалась! Рите хотелось крикнуть: «Да, да!» Но какое там крикнуть — едва пошевелила языком, в голове зазвенело, как в колоколе, по которому били со всех сторон.
— Ты помолчи, помолчи, — догадалась врач. — Вот вылечим, тогда наговоришься. А пока дела твои не так уж блестящи. И потому лейтенанта твоего — он сегодня приезжал — мы к тебе не пустили. Очень уж он настаивал, прямо-таки рвался, но, сама понимаешь, целоваться вам еще рано. — Врач тепло улыбнулась и заключила: — Любит он тебя. Очень любит.
Потом, пока сестра мерила температуру, поила чаем, у Риты в ушах все еще звучали слова: «Любит он тебя. Очень любит».
Зачем Завидов приезжал? Любит ли? Или все дело в брате? В его поступках — в том, как он укрывал ее в окопе, как не разрешал идти за ним, когда ловили немецкого летчика, — не было никакой фальши, и никаких вопросов, касающихся брата, он не задавал. И глаза его были такие чистые, влюбленные. Нет, он не лгал… Ей очень захотелось увидеть его, услышать его голос…
Врач и сестра ушли, попоив ее чаем и сделав укол, а ей хотелось уже есть и спать. Значит, все хорошо, значит, дело идет на поправку.
В детстве, когда она болела, мать тоже заставляла ее спать, утверждая, что сон — лучшее лекарство. И постепенно ей и в самом деле становилось лучше: она уже не испытывала боли, когда разговаривала, могла поднимать руки, ела без помощи сестры.
Однажды утром врач вошла в палату с улыбкой на лице и сразу направилась к Рите.
— Ну вот, — сказала она весело, — теперь можешь поговорить со своим возлюбленным. В рань раньскую пожаловал, норовил до обхода прорваться, да дежурная не пустила. И правильно сделала: может, ты вовсе и не хочешь его видеть.
— Что вы! — вырвалось у Риты, и она почувствовала, как загорелось лицо от стыда. — Мне надо спросить у него кое-что, — оправдывалась она.
— Спросишь, спросишь. — И врач стала слушать ее, ощупывать, осматривать. Подошла медсестра и что-то шепнула ей на ухо — нашла время секреты водить! Но сказала, видимо, что-то важное: врач внимательно изучала листок с записями утренних и вечерних температур, озабоченно мдакнула. Еще раз послушала у Риты пульс. И заключила совсем другим, без прежней веселости голосом: — В общем, поговорить с лейтенантом разрешаю. Но без всяких эмоций. И никаких движений. Ясно? Рана в живот — дело серьезное…
Завидов вошел смущенный, растерянный — под бомбежкой он был совсем другим, — несмело приблизился, ступая на носки, и сказал полушепотом:
— Здравствуйте, Рита. — Помолчал, комкая в руках фуражку. — Я рад, что вам лучше… Простите меня…
— Не надо, — умоляюще остановила его Рита. — Я сама виновата.
— Нет, я не должен был разрешать вам… Предчувствовал, а запретить не решился, не хотел ущемлять вас. Теперь казнюсь за ту роковую ошибку…
Слова шли из самой глубины души, и во взоре его было столько страдания, что она окончательно убедилась: он не лжет. Вон и лицо осунулось, и темные круги залегли под глазами…
— …Вы мне не верили, я это чувствовал, потому не знал, как вести себя… Кстати, с братом вашим все в порядке, просил привет передать, скоро он сам навестит вас.
Значит, им все известно. Значит, они верят брату. Она дотронулась пальцами до его руки, поблагодарила:
— Спасибо. — И все-таки сомнение пряталось где-то в уголках души. — Почему вы не взяли его с собой?
— Я предлагал ему. Но он не мог: получает новый самолет. Вы не волнуйтесь, на днях приедет.
— А отец? Что слышно о нем?
— Пока ничего. Собственно, поисками заняться было некогда — столько дел… В общем, поправляйтесь, все остальное образуется.
От радости и благодарности к лейтенанту у нее по щекам покатились слезы. Завидов достал платочек и вытер ей глаза. Склонился к самому лицу и прошептал:
— Я люблю тебя, Рита. Ты для меня самый дорогой, самый близкий человек. Ты веришь мне? — Он взял ее руку, нежно погладил и поднес к губам.
— Верю. — Она улыбнулась ему, ответила на поцелуй слабым пожатием.
«Как непостоянна, изменчива, до глупости насмешлива моя судьба!» — думала Рита, когда ушел Завидов. Столько горя и потрясений пережила она, и теперь, когда она беспомощна и недвижима, судьба подарила ей любовь. Выживет ли она? Целую неделю лежит недвижима, и врач требует, чтобы даже не шевелилась. Температура не спадает, и врач обеспокоена. Значит, что-то серьезное. А ей так хотелось теперь жить! Отец освобожден, Шурику ничто не угрожает, ее любит Завидов, и она любит его. Он нравился ей еще там, в Михайловке, но она боялась его, глупая, не верила ему. А теперь… Теперь только бы выздороветь! Она ласками отплатит за свое недоверие, за холодность, за огорчения, которые доставила ему. И спасибо тебе, судьба, что ты наконец-то сжалилась над бедной девушкой: нет ничего страшнее чувствовать себя чужой среди своих, испытывая недоверие, а то и презрение… Любовь… Это торжество прекрасного настоящего над темным прошлым, это наслаждение счастьем после стольких переживаний. Спасибо тебе, судьба, за все. Ведь не будь тех горьких, тяжелых дней и ночей, Рита не испытала бы настоящей радости, не узнала бы ей цену. И неважно, что она ранена, — счастье стоит этих мук, — она выживет, выживет во что бы то ни стало, даже если еще раз придется пройти через все испытания.
Снился ей Завидов, красивый, смелый. Они гуляли по пшеничному полю, и пшеница, только начавшая колоситься, еще зеленая, сочная, стлалась перед ними зеленым ковром, по которому идти было легко, неощутимо. Завидов держал ее за руку и нежным пожатием волновал сердце, заставлял биться трепетно и учащенно. Ей хотелось идти вот так с ним, ощущать пожатие руки, видеть его необыкновенное лицо, мужественное и милое.
Внезапно подул ветер, и пшеница распрямилась, стала густой, труднопроходимой. Колосья сплетались, цеплялись за ноги, обвивали их. Рита выбивалась из сил, стараясь не отстать от Завидова, а он удалялся, то и дело исчезал из поля зрения.
— Подожди, — умоляла она, — я очень устала.
— Ждать нельзя, — возражал он, — мы опоздаем.
Идти становилось все тяжелее, но остаться одной было страшно, и она рванулась за ним. Внезапно перед ними вырос немецкий летчик — здоровенный детина с неприятной рыжей физиономией. В руках у него парабеллум, которым он помахивал, насмешливо поглядывая то на Риту, то на Завидова. Вот он медленно приподнял пистолет и прицелился прямо в грудь лейтенанту.
— Нет! — крикнула Рита и бросилась вперед из последних сил, чтобы заслонить собой любимого. Выстрела она не слышала. Видела, как сверкнуло пламя, и ощутила не боль, а сильное жжение внутри, словно что-то там застряло раскаленное.
Немец куда-то исчез, а вскоре пропал и Завидов. Лейтенант позвал ее откуда-то издали: «Рита! Рита!…»
«Я здесь», — хотела она отозваться, но не могла — спазмы сдавили горло. Тогда она решила подняться, чтобы он ее увидел. Напрягла силы и… встала.
Проснулась она от острой боли в животе и удивилась: она сидела на кровати, свесив ноги. У двери тускло светилась настольная лампа, освещая склоненную голову задремавшей медицинской сестры.
«Что я наделала!» — ужаснулась Рита, чувствуя, как боль разливается по всему телу, как немеют ноги и руки. Попыталась лечь — и не могла: перед глазами зарябило, закачалось, расплылось радужными кругами. Теряя силы, она позвала:
— Сестра!
Та услышала ее и подбежала к ней.
— Да ты что? — прикрикнула она как на непослушного ребенка. — Разве можно? Тебе шевелиться не велено. — И поняла: раненой не до нотаций, — подхватила ее под руки, уложила на кровать. Рита это чувствовала и сознавала, а что продолжала говорить сестра, уже не улавливала. Боль сковала все тело, сдавила грудь. Последнее, о чем она подумала, — о только что виденном сне, о зовущем ее Завидове: «Рита! Рита!…»
«Теперь мне до него не добраться», — поняла Рита.

7

26/Х 1942 г. …Боевой вылет с бомбометанием по аэродрому противника в районе г. Армавир…
(Из летной книжки Ф.И. Меньшикова)
Мужественен тот, кто в трудных ситуациях не теряет присутствия духа и не страшится умереть за правое дело; доблестен он, если в критическую минуту думает не о смерти, а о жизни…
Смерть Риты, неожиданная, чудовищно нелепая, казалось, вырвала у Александра последнюю опору из-под ног. Когда она была рядом, он, не осознавая, чувствовал ее незримую поддержку, беспокойство и заботу о нем и сам жил для нее, зная, что она души в нем не чает. Правда, в последнее время, с тех пор как нашлась Ирина, он почти забыл о сестре: увидятся, обмолвятся двумя-тремя фразами — и по своим делам. А вот теперь, когда ее не стало, он понял, как нуждалась она в его напутственном ободряющем слове, в братском, чутком отношении, и казнил себя за черствость, невнимательность: нашел свою возлюбленную и забыл о сестре. А ведь за ней тоже ухаживали, она могла и хотела любить и быть любимой. Из рассказа Завидова, принесшего ужасную весть о гибели сестры, Александр пришел к выводу, что лейтенант нравился Рите (в него не грех было влюбиться, а возможно, так оно и было), но она не доверяла ему, остерегалась. Благополучие брата она ставила выше своих личных симпатий, чувств. А он…
Не успела зарубцеваться эта тяжелая рана, как последовала вторая: на имя Риты пришло письмо из станицы Холмской от дедушки с бабушкой, в котором сообщалось, что на отца получена похоронка: геройски погиб пятнадцатого июля под Ростовом. А Рита умерла от раны двадцать второго, на неделю пережила отца…
И остался Александр один. От Ирины — ни весточки. Вряд ли и она уцелела в этом аду войны. По сводкам и разведдонесениям, фашисты в Крыму свирепствуют с особой жестокостью, блокируют партизанские отряды регулярными войсками в горах и сравнительно небольших лесных массивах; с некоторыми отрядами давно уже нет никакой связи — видимо, уничтожены…
Говорят, нет таких сильных горестей, которых рассудок и время не могли бы смягчить. Постепенно оттаивал душой и Александр. Особенно легче стало, когда в полк, перебазировавшийся в начале октября на Каспийское побережье, вернулся Ваня Серебряный. Они встретились как родные братья. Ваня не изменился, все так же любил выпить, побалагурить, поволочиться за женщинами, и его неиссякаемый оптимизм, жизнерадостность как благотворный бальзам действовали на Александра, успокаивали его, заглушали боль душевных ран.
26 октября после послеобеденного отдыха шестнадцать экипажей полка собрались на аэродроме у своих самолетов в ожидании команды на боевой вылет. Еще утром вернувшийся с задания воздушный разведчик доложил, что на Армавирском аэродроме немцы сосредоточили более 100 бомбардировщиков. А час спустя наши истребители сбили «Фокке-Вульф», летчики которого на допросе сообщили, что гитлеровское командование отдало приказ нанести бомбовый удар по Баку и Грозному в ночь на 26 октября, уничтожить нефтезаводы, к которым оно так стремилось и которые, судя по сложившемуся на фронте положению, теперь уже взять не представляется никакой возможности, лишить советскую технику топлива.
К моменту прибытия летного состава на аэродром в полк из Москвы прилетел представитель авиации дальнего действия генерал-майор Петрухин и поставил задачу нанести по вражескому аэродрому упреждающий удар. На бомбардировщики было подвешено по полторы тонны бомб, воздушные стрелки зарядили пулеметы, летчики проверили заправку баков топливом. Последние указания давал сам комдив Судариков, сухонький, энергичный генерал-майор с тонким пронзительным голосом, который было слышно не только строю, но и всему аэродрому. Генерал объяснял важность задачи, расхаживая вдоль строя, а за ним неотступно следовал заместитель подполковник Лебедь, высокий, краснолицый, рыжебровый офицер.
Судариков закончил свою напутственную речь и ушел на КП дивизии, где находился Петрухин, ожидавший из Москвы приказ на вылет. Прошло около часа, а комдив все не возвращался. Видимо, начальство ломало голову о времени удара. Надо было так подрассчитать, чтобы угодить в самый «час пик», перед взлетом фашистских самолетов.
Шел шестой час вечера, а команды на вылет даже разведчику погоды не поступало. Экипажам надоело ждать, и они потянулись к машине командира полка. Здесь же расхаживал и замкомдив подполковник Лебедь, начальническим взглядом посматривая вокруг, но оставаясь ко всему безучастным. Александр знал замкомдива еще до войны. Служил он в полку, командовал второй эскадрильей, правда, очень мало: вскоре его взяли в корпус инспектором по технике пилотирования. И вот уже в тридцать два года он замкомдив, подполковник. В свой родной полк он приезжал часто, летал с летчиками на проверку их техники пилотирования, на допуск к ночным полетам и в сложных метеоусловиях.
Александр в эту ночь должен был лететь осветителем цели — значит, взлетать первым, не считая разведчика погоды, и потому неясность со взлетом беспокоила его больше всего. Он подождал-подождал и тоже не выдержал — зашагал к командирскому самолету, благо он находился в сотне метров. Ваня Серебряный был уже там и рассказывал какую-то байку — летчики весело хохотали. Не смеялся лишь Меньшиков. Когда Серебряный кончил, подполковник озабоченно посмотрел на свои наручные часы и сказал с досадой в голосе:
— Если до восемнадцати не взлетим, можно будет снимать бомбы.
— Это почему же? — услышал его Лебедь и остановился около командира полка.
— Потому что после двадцати одного часа на Армавирском аэродроме ни одного самолета не останется, — уверенно ответил Меньшиков и пояснил: — Немцы — народ педантичный, во всем любят точность, даже на войне строго соблюдают распорядок дня. Ужин — ровно в девятнадцать ноль-ноль. В двадцать ноль-ноль — последние указания на полеты. Еще полчаса уйдет на подвеску бомб, проверку оружия и техники. Итак, взлет — в двадцать один ноль-ноль. От нас до Армавира три часа лету, вот и прикинь, когда нам взлетать.
«Действительно, — подумал Александр, — простая и убедительная арифметика, а начальство голову ломает…»
— Резонно, — согласился Лебедь. — Чего же ты молчишь? Надо пойти подсказать начальству.
— Пойти, — усмехнулся Меньшиков. — Начальство поучать что тигра щекотать…
Александр уважал Меньшикова, был за многое ему благодарен, считал его рассудительным, мудрым человеком, и такое умозаключение поразило его: решается судьба Бакинской и Грозненской нефти, а подполковника, видите ли, беспокоит, как бы не задеть самолюбие начальников.
— Н-да, — неопределенно протянул Лебедь, то ли осуждая Меньшикова, то ли соглашаясь с ним. И тоже усмехнулся: — Что ж, придется мне пострадать за общее дело. — Он надвинул фуражку на лоб, словно готовился к встрече с ураганом, и зашагал в сторону КП дивизии. И все, кто слышал этот разговор, видел Александр, были на стороне замкомдива. Лебедь вырос в глазах даже тех, кто относился к нему с неприязнью, особенно после того, как через несколько минут вернулся и дал команду экипажам на вылет.
Первым взлетел разведчик погоды, он пошел по отвлекающему маршруту, а спустя десять минут — Александр. Какой это его боевой вылет? Восьмидесятый, сотый? После гибели Риты и отца он не считал вылеты, летал и летал: на бомбежку Харьковского тракторного завода, где немцы наладили ремонт танков, на уничтожение переправ и железнодорожных мостов, скопление эшелонов на железнодорожных станциях, на воздушную разведку, на отвлечение огня ПВО противника, на освещение целей САБами и на многое другое. Он выпрашивал у Меньшикова самые сложные задания, и ни разу ему в душу не закралась тревога об опасности, будто не было ни вражеских истребителей, ни зенитных орудий. И удивительное дело — за полгода напряженной огненной страды ни один снаряд серьезно не повредил его машину, ни один истребитель не вышел на дерзкую неотразимую атаку. А сегодня, когда руководитель полетов скомандовал: «Сорок пятый, вам взлет!», — тревога холодком вдруг обдала сердце.
Александр понимал: лететь первым — не только большая ответственность, но и большая опасность. И первый, самый плотный, заградительный залп твой, и прожектора, и истребители… Правда, на его счету таких «первых» было около десятка, но в этот раз он испытывал какое-то напряжение, непонятное волнение. И штурман притих, слова не вымолвит; на земле ему сам черт не брат, а тут, видно, не до шуток. И в самом деле — надо угол сноса рассчитать, ориентировку вести, следить, чтобы не подошел вражеский истребитель.
Небо быстро темнело, и вскоре непроглядная чернота окутала самолет. Южные ночи вообще темные, а эта была какая-то особенная, будто смолой все залили — ни звезд на небе, ни огонька на земле. Александр почти не отрывал взгляда от пилотажных приборов.
Через два часа впереди показалось зарево — линия фронта. Бомбардировщик благополучно пересек ее, углубился на занятую врагом территорию и, круто развернувшись, пошел на цель, чтобы сбить с толку посты воздушного наблюдения и оповещения: пусть думают, что это свои возвращаются с задания.
На небе в облаках появились просветы — светлячками замигали одинокие звезды.
— Командир, подержи, промерчик сделаю, — заговорил наконец Ваня Серебряный. И минуты через три радостно сообщил: — Порядок, командир, ветерок ангельский, 30 км, и как раз по курсу.
Александр на секунду оторвал взгляд от приборов и увидел вдали огни взлетно-посадочной полосы. Армавирский аэродром, где их полк тоже сидел перед тем, как эвакуироваться на Каспийское побережье. Фашисты не ожидали советских бомбардировщиков. Настолько были уверены в безнаказанности, что летали, как в мирное время, с полностью освещенным стартом. Подлетев ближе, Александр различил внизу два огонька, красный и зеленый, — аэронавигационные огни самолета. Он шел по кругу. Сделал четвертый разворот, и от него в сторону старта полетели желтая, потом зеленая ракеты, В ту же секунду на земле вспыхнул прожектор.
Фашисты явно обнаглели, пренебрегая самыми элементарными мерами предосторожности. Стоило проучить их за это.
— Командир, а ведь мы вполне можем сойти за фашистов, — подсказал Ваня Серебряный. — Может, тоже включим аэронавигационные огни да снизимся, чтобы получше все рассмотреть да поточнее прицелиться?
Александр подумал: «Идея заманчивая, но если немцы определят, что это чужой самолет, по аэронавигационным огням прицеливаться им будет легче и точнее». И все же рискнуть стоило. Он, как делал и раньше, прибрал обороты одному мотору, а второму добавил — гул получился прерывистый, с завыванием, — включил бортовые огни.
— Зенитки молчат. Точно, за своих приняли, — включился в разговор стрелок-радист из экипажа командира эскадрильи майора Арканова. Майор утром летал на воздушную разведку, а ночью руководил полетами и «уступил» своего стрелка-радиста на один полет Туманову, экипаж которого после гибели сержанта Сурдоленко и ранения Серебряного так и не был полностью укомплектован. В этот полет к Туманову напрашивался старший лейтенант Пикалов, снова подружившийся с Серебряным, и Александр дал согласие, но в последний момент подполковник Меньшиков почему-то воспротивился и заставил Пикалова заняться подготовкой молодых, еще не введенных в строй стрелков-радистов. — Я и ракет на всякий случай разных прихватил. Вот под рукой желтая и зеленая.
— Уговорили, уговорили, — ответил Александр. — Уже включил огни. Перевожу самолет на снижение. В районе четвертого разворота пустишь желтую и зеленую ракеты.
— Есть, командир. Будет сделано.
Александр вывел самолет на прямую вдоль взлетно-посадочных огней.
Стрелок пустил желтую и зеленую ракеты. Длинный луч прожектора лег вдоль ВПП, приглашая экипаж на посадку. Замысел удался.
— Так держать! — скомандовал штурман.
В отблесках луча прожектора обозначились силуэты самолетов, стартовая командная будка (все было так, как и при базировании наших самолетов), стоявшие около будки легковые автомашины. Меньшиков был прав: советские бомбардировщики прибыли в самый раз, когда фашистское командование напутствовало своих асов перед ответственным заданием.
— Десять влево!
Александр развернул машину как раз туда, где было наибольшее скопление самолетов.
— САБ! — крикнул Серебряный.
— Есть, САБ! — отозвался Агеев. И в ту же секунду аэродром осветило словно громадной люстрой. Стало светло как днем.
Александр не выдержал и взглянул за борт. Невдалеке от стартовой командной будки увидел строй летчиков: гитлеровское командование давало последние указания. «Сейчас мы внесем поправку», — подумал Александр и в этот момент бомбардировщик облегченно взмыл: штурман сбросил бомбы внешней подвески.
Александр выключил аэронавигационные огни и с набором высоты стал разворачиваться для нового захода. «Теперь очередь фашистов, — подумал он, — зенитки дадут сейчас нам прикурить». Но, к удивлению, ни разрывов снарядов, ни лучей прожекторов не появилось. Горел лишь один, посадочный, прожектор, и к нему приближался самолет с включенными фарами. Наверное, у него кончалось горючее, и ему ничего не оставалось, как садиться, а это вызвало у зенитчиков недоумение: самолеты заходят на посадку — и вдруг над аэродромом повисает САБ, раздается взрыв. Ошибка своих или налет «противника? Попробуй разберись, тем более что фашисты перелетели на этот аэродром лишь накануне.
Следовавшая за осветителем основная группа внесла ясность — аэродром заклокотал, как от вулканического извержения. Спохватились было зенитки, но специально выделенная для подавления их огня группа капитана Зароконяна быстро заставила их замолчать.
Александр уводил самолет от цели в темноту с легким сердцем и отличным настроением, и впервые за томительные дни после гибели Риты ему вспомнилась Ирина, ночь, проведенная с ней в станице Михайловке. Где она, жива ли?

8

2/XI 1942 г. …Боевой вылет в глубокий тыл противника (Крым, район Алушты, гора Чатырдаг), выброска партизанам грузов, продовольствия…
(Из летной книжки Ф.И. Меньшикова)
Раскрашенные первыми осенними похолоданиями листья не шелохнутся. Лес будто еще дремлет, солнце уже высоко поднялось и залило всю яйлу Чатырдага, где расположился партизанский отряд после утомительного ночного перехода. На этой яйле следующей ночью предстоит принять самолет с Большой земли. Ирина изрядно озябла, оттого и проснулась. Где-то невдалеке раздается стрекот сороки. «Неужели немцы?» — тревожно мелькает мысль, окончательно разгоняя сон. Ирина высовывает голову, прислушивается. Рядом похрапывают товарищи. Шагах в двадцати бесшумно расхаживает часовой Геннадий Подорожный. Он спокоен и не обращает внимания на стрекот сороки. Значит, все в порядке, кто-нибудь из своих потревожил лесную сплетницу. Подорожный — опытный партизан, с первых дней оккупации Крыма в лесу и изучил повадки птиц.
Сегодня у Ирины, вернее, у группы, в которую она входит, очередное задание: встретить самолет, прибывающий с Большой земли, с оружием, боеприпасами, продовольствием и отправить с ним в тыл тяжелораненых.
Ирина спускается в самую низину: яйла представляет собой неровную покатую площадку километра полтора длиной и метров шестьсот шириной. «Самолеты взлетают под гору, чтобы быстрее набрать скорость и, значит, быстрее оторваться от земли», — вспомнились слова Александра. Вот и пригодились его уроки. Милый, любимый Шурик… Жив ли он?… Перед выброской ее сюда, в тыл к немцам, начальник спецкурсов предупредил, чтобы на аэродроме она ни с кем и ни о чем не говорила. Чудак! Если бы он знал, кто для нее Александр. Да под угрозой смерти она не сдержалась бы! И когда приземлилась темной ночью здесь, в Крыму, она тоже нарушила указание, послала любимому прощальное приветствие — пароль — красную и зеленую ракеты, чтобы он не беспокоился. И поторопилась: не успел радист радировать в центр о благополучном прибытии разведчицы, как их атаковали немцы. Пришлось принять неравный бой, с трудом им удалось вырваться из устроенной карателями ловушки.
Площадка вполне подходящая, с твердым грунтом, покрытая высокой, уже пожухлой травой — без хозяйского глаза она выдула до колен. Посадке эта трава не помешает, а вот взлететь будет сложнее. Ирина остановилась, еще раз окинула площадку взглядом. Взлетит, под гору. А костры разложить придется вот так…

9

…В течение ночи на 2 ноября наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда, северо-восточнее Туапсе, в районе Нальчика…
(От Советского информбюро)
Она первая уловила гул самолета и сразу определила: наш, Ли-2. Растолкала прикорнувшего у сложенных в кучу дров командира, намаявшегося за эти сутки больше всех. Он за все в ответе — и за скрытый переход, и за доставку тяжелораненых, и за обеспечение благополучной посадки самолета, и за многое другое. Потому и отдыхал меньше других. Вот только с наступлением темноты, когда уложили хворост в кучи и все приготовили к встрече самолета, он прилег и мгновенно уснул.
Самолет зашел по направлению выложенных костров и почти у самой земли включил фары. Сел точно на траверзе светового «Т». Ли-2 развернулся и ослепил их светом фар. Ирина прикрыла глаза рукой. Самолет сбавил обороты, но летчики моторы не выключали, чтобы в случае ловушки взлететь без промедления. Открылась дверь. Ирина увидела в проеме человека и крикнула изо всех сил пароль. Спустилась лестница, и ей протянули руку. Она одним махом поднялась в салон и с замершим сердцем пошла по узкому проходу между ящиков и тюков к кабине летчиков. Ноги стали тяжелыми, пудовыми, их трудно было отрывать от пола — вот-вот подломятся, как бывает во сне… Навстречу ей вышел стройный подтянутый пилот в меховой летной куртке, в шлемофоне. Лица не видно, но походка… неторопливая, уверенная… Он!
— Шурик! — крикнула она и последним усилием воли рванулась к нему. И… беспомощно опустила приготовившиеся обнять его руки: нет, не он. Бледно-оранжевый блин от костров, пробившийся сквозь иллюминатор, высветил немолодое лицо с широким приплюснутым носом, раздвоенным подбородком. Не он…
— Туда нельзя! — властно скомандовал летчик. — Вы что хотите?
— Вы командир? — Ирина взяла себя в руки и заставила успокоиться.
— Нет, командир там, — кивнул мужчина на дверь пилотской кабины. — Он скоро выйдет.
— Как его фамилия?
— Капитан Прохоров. А, собственно, в чем дело?
— Простите… — Ирина повернулась и спустилась по трапу на землю.

10

22/XII 1942 г. Боевой вылет с бомбометанием по станции Тихорецк…
(Из летной книжки Ф.И. Меньшикова)
В декабре полили дожди, посыпал мокрый снег, и аэродром превратился в месиво — ни взлететь, ни сесть. Такое положение было почти по всему Кавказу. Бездействовали не только тяжелые самолеты, но и истребители и штурмовики. А на фронте назревал критический момент: под Сталинградом продолжались кровопролитные бои, для усиления группировки Манштейна гитлеровское командование начало спешно перебрасывать с Кавказа танковые и пехотные дивизии.
22 декабря советскому командованию стало известно, что на станции Тихорецк скопилось множество танков и другой техники, готовящейся к погрузке в эшелоны. На аэродром снова прибыл представитель авиации дальнего действия генерал-майор Петрухин с приказом нанести бомбовый удар по станции. Подполковник Лебедь, неделю назад назначенный командиром дивизии (в заместители себе он взял Меньшикова), долго расхаживал у карты, что-то прикидывая в уме, рассчитывая, потом остановился около своего заместителя.
— Придется, Федор Иванович, твоих орлят поднимать, — сказал он проникновенно, тоном просьбы, а не приказа.
Меньшикову льстило, что летчиков, которыми теперь уже командует майор Омельченко, все еще называют его орлятами. Он и в самом деле испытывал к ним родительское чувство и переживал за каждого как за родного сына; но просьба Лебедя, несмотря на подкупающую искренность, серьезно озадачила замкомдива.
— Как поднимать? — растерялся он. — Аэродром раскис, даже У-2 не летают.
— А мы должны взлететь! — гордо распрямился во весь свой богатырский рост Лебедь. — Я тут кое-что прикинул: ночью подмораживает, вот мы и попытаемся воспользоваться этим.
Комдив предлагал явную авантюру: ночью подмораживало так слабо, что лужи не везде схватывались тоненькой корочкой льда, и земля станет еще вязче, взлететь будет еще труднее. Меньшиков и ранее замечал за Лебедем стремление произвести на начальство впечатление неожиданным смелым решением, дерзостью, лихостью, и ему везло. Но Меньшиков знал: везение — штука обманчивая. И потому, когда комдив предложил ему должность заместителя, согласился не сразу. Предложение, разумеется, его обрадовало: плох тот солдат, который не мечтает стать генералом, а фортуна не очень-то баловала его чинами. Радовало и то, что Лебедь — смелый, волевой и решительный командир, поучиться у него есть чему. Беспокоило одно: вот эта самая рисовка, как говорят, игра на зрителя, способная в одно прекрасное время обернуться бедой. Но Лебедь был молод — ему шел тридцать пятый год (Меньшикову сороковой), — и Федор Иванович, надеясь, что с годами Лебедь станет серьезнее и рассудительнее, дал «добро». Теперь же пожалел об этом: волевое решение комдива может стоить кому-то жизни. И возразил:
— Зря ты, Семен Семенович, на мороз надеешься: здесь не Подмосковье, лужи даже не застывают. Штурмовики вон не рискуют, а они легче…
— Ну, это их дело. — Лебедь нахмурился, дугой выгнул шею. — А мы полетим, даже если Вселенная разверзнется.
— Вселенная-то не разверзнется, а вот шею себе кое-кто сломать может, — стоял на своем Меньшиков.
Лебедь принял предостережение на свой счет.
— Напрасно ты беспокоишься за мою шею. Она стоит не дороже тысячи тех, кто может погибнуть от фашистских танков, если мы их не уничтожим.
Этот довод окончательно склонил генерала на сторону Лебедя, и он поддержал комдива:
— Да, да, Федор Иванович, вы же знаете, какое положение под Сталинградом. Нельзя допустить, чтобы фашисты снова собрали там крепкий кулак. Надо попробовать.
— Сделаем, товарищ генерал, — уверенно заявил Лебедь и тоном, не терпящим возражений, приказал Меньшикову: — Позвони Омельченко, пусть готовит полк.

11

22 декабря 1942 г. …Юго-западнее Сталинграда продолжались ожесточенные бои. Советские войска сдерживают натиск крупных сил противника и наносят им огромный урон…
(От Советского информбюро)
Вечером действительно начало подмораживать. Тонкий, не видимый глазом ледок похрустывал под сапогами трех шагавших по аэродрому командиров — генерала Петрухина, подполковников Лебедя и Меньшикова. Недалеко от КП полка уже стоял ровный строй экипажей в меховом обмундировании с планшетами на боку. А на левом фланге возвышалась фигура майора Омельченко, очень похожая на Лебедя не столько статью и ростом, сколько энергичными жестами, походкой, действиями. И неудивительно: смелость, решительность Лебедя, умение проявить твердость характера в трудную минуту нравились многим, и комдиву подражал не один только Омельченко.
Майор подал команду «Смирно!» и четко отрапортовал генералу о наличии экипажей и самолетов и о готовности их к выполнению боевой задачи.
Генерал поздоровался с летчиками и, дав команду «Вольно!», вышел к середине строя. Заговорил мягким подкупающим баритоном:
— Товарищи! Все вы слышали об окруженной в Сталинграде группировке Паулюса. Наши доблестные войска громят ее и дробят на части. Гитлеровское командование принимает все меры, чтобы вызволить из окружения группировку. С Кавказа срочно отводятся войска противника, концентрируются в районах Тихорецка, Краснодара и перебрасываются по железной дороге в район Котельникова, где собирается мощный кулак. Мы не должны допустить этого. Надо сорвать замысел врага, разгромить его войска в местах сосредоточения. В частности, вашему полку приказано нанести удар по Тихорецку. Знаю, аэродром раскис, взлететь трудно, даже опасно… Но… надо сделать невозможное. — Он обвел строй взглядом. — Кто из вас первым рискнет взлететь, доказать, что для советских летчиков нет непосильных задач? — Он снова повел по строю взглядом, и Меньшиков увидел, как летчики опускают глаза.
— Разрешаю самолет поломать, разбить, — пришел на помощь генералу Лебедь, — но взлететь. Аварию не засчитаем. Но и под его ободряющим взглядом головы летчиков клонились долу. Лишь когда он посмотрел на Туманова, тот не отвел взгляда. В глазах лейтенанта Меньшиков прочитал скорее безразличие, чем согласие. А может, бывшему командиру просто показалось?… С тех пор как погибла Рита, Туманов стал еще молчаливее, замкнутее. Три года Меньшиков, можно сказать, опекал летчика, старался понять, что угнетает его, шел ему навстречу, но раскрыть душу подчиненного так и не смог. Риту Туманов, несомненно, любил, но до Меньшикова дошли слухи, что, пока лейтенант преподавал девушкам из спецгруппы самолетоведение, завел себе еще одну зазнобу, некую Ирину Гандыбину. И это не сплетни: Меньшиков сам видел, как переживал Туманов, когда должен был выбросить ее в тыл противника. Вот и назови себя после этого отцом-командиром…
— Что, лейтенант, попробуем? — повеселел Лебедь и ближе подошел к Туманову.
— Можно и попробовать, — согласился летчик без особого энтузиазма. — Только без экипажа.
— Без экипажа? — насторожился Лебедь, уловив в словах лейтенанта подвох. Но тут же по лицу его понял, что летчик говорит дело. — А-а… Само собой. И бомбы подвесим без взрывателей.
— Разрешите выполнять?
— Действуйте. Подвесьте десять соток, без взрывателей.
Туманов вывел экипаж из строя и широким шагом повел к своему бомбардировщику. Лебедь дал команду распустить строй, «коробочка» сломалась, нарушила очертания, но летчики, сбившись в кучу, не расходились, курили, негромко переговаривались и поглядывали в ту сторону, куда удалился экипаж Туманова.
Меньшиков почувствовал, как замерло у него сердце, когда бомбардировщик тяжело и неохотно тронулся со стоянки. То, что выбор Лебедя пал на Туманова, было не случайно. В полку есть немало хороших, превосходных летчиков, тот же Омельченко, в недавнем прошлом заводской летчик-испытатель, замполит Казаринов, комэск Шанеев, да и немало других, показавших свое мастерство на деле. И все-таки Туманов выделялся из всех: взлететь на перегретых моторах без пилотажных приборов и без шасси, сесть на грунтовую дорогу и не разбить машину, пилотировать на одном моторе и бороться с пожаром мог только ас. После того памятного полета многие летчики покачивали головой и говорили, что Туманов в рубашке родился, что, мол, ему повезло. Меньшиков и сам верил в везение, бывают такие случаи. Но везение Туманова исходило не из случайности. Меньшиков не раз летал с ним и всякий раз поражался удивительному чутью, интуиции Туманова. Его не надо было учить, не надо было ему подсказывать — он предопределял и схватывал все сам.
И все-таки каким бы способным и везучим человек ни был, каким бы мастерством и талантом он ни отличался, понимал Меньшиков, есть предел человеческих и технических возможностей. И в данном случае стихия — раскисший аэродром — была сильнее человека и машины. Колеса вон увязают по самые стойки, малейшая неточность — и самолет перевернется. А что может быть нелепее гибели у себя дома?!
Меньшиков не отрывал взгляда от бомбардировщика и до боли кусал губы. Зачем Туманов согласился?… А Лебедь даже не смотрел в его сторону, отчитывал за что-то инженера дивизии полковника Баричева, человека, годившегося ему в отцы, добросовестного трудягу и опытного специалиста.
Бомбардировщик надрывался моторами. Рев стоял такой, что земля дрожала под ногами. Колеса зарывались в вязкое месиво и, выворачивая темно-бурые пласты, оставляли за собой глубокие неровные борозды.
— Загубит машину! — вырвалось, как стон, у Баричева, не слушавшего комдива — сейчас было не до его нотаций.
Меньшиков не мог больше смотреть вот так безучастно на безрассудство, хотел было пойти на КП, чтобы подсказать Туманову рулить не к линии старта, а на небольшой бугорок, что возвышался на краю аэродрома, где было не так вязко, но летчик сам догадался об этом — бомбардировщик изменил направление. До бугорка было метров двести, и самолет никак не мог преодолеть это расстояние: его вело в сторону, колеса ползли юзом, и летчик, давая полный газ моторам, чудом удерживал хвост крылатой машины в горизонтальном положении, не давая ей опрокинуться навзничь.
Наконец бомбардировщик выбрался на бугорок, и моторы приутихли, словно делая передышку перед стартом. Лебедь повернул голову, но взгляд по-прежнему был равнодушным, словно в самолете сидел не человек, которого он послал, быть может, на гибель, а ничего не стоящий робот.
Новый, более мощный рев сотряс воздух. Бомбардировщик двинулся с места и тяжело и медленно стал набирать скорость. Бежал он долго и томительно, и Меньшиков, глянув на лица соседей, не у одного заметил испарину.
Давно надо было поднять хвост машины, чтобы уменьшить лобовое сопротивление, а Туманов почему-то не делал этого: то ли боялся, что самолет может скапотировать, то ли специально создавал больший угол атаки для увеличения подъемной силы и уменьшения нагрузки на колеса.
До конца аэродромного поля оставалось метров триста, там начиналось более вязкое место. Скорость бомбардировщика достигла критического момента — ее не хватало для отрыва и было вполне достаточно, чтобы при малейшей оплошности летчика самолет перевернулся. А с таким грузом уцелеть Туманову вряд ли удастся.
Инженер дивизии полковник Баричев на полуслове оборвал разговор, и лицо его побледнело. Лебедь же и теперь стоял спокойный и невозмутимый, искоса поглядывая на ошалело ревущий от чрезмерной натуги самолет, словно опасность, нависшая над пилотом, его не касалась и не ему в первую очередь придется держать строгий ответ, если произойдет катастрофа.
Осталось двести метров. Сто. Меньшиков заметил, как Баричев опустил голову. И его голова невольно стала клониться книзу: видеть, как гибнет лучший летчик полка, было невыносимо.
Вдруг вздох облегчения вырвался у кого-то из груди. Меньшиков поднял голову и чуть не вскрикнул от радости: бомбардировщик оторвался от земли и медленно, но уверенно набирал скорость и высоту.
Лебедь и при этом не выразил никаких эмоций, повернулся и твердой походкой зашагал к командному пункту.
Капитан Зароконян, словно в назидание Меньшикову, поцокал языком:
— Вах, вах! Ни один мускул не дрогнул на лице.
— Признак недюжинной силы воли, — отозвался его друг капитан Кулешов. — У китайцев, говорят, выдать свои чувства считается чуть ли не потерей чести.
— Китайцы, они и есть китайцы, — не принял всерьез такое умозаключение Зароконян. — А Лебедь наш не лебедь — орел!…
На командном пункте собрались генерал Петрухин, подполковники Лебедь, Меньшиков и командир полка майор Омельченко. Лебедь, склонившись над списком боевых экипажей, сам отбирал их для выполнения боевого задания. Из тридцати отобрал лишь семнадцать. И как только Туманов, выработав на кругу горючее, произвел посадку — сделал он это не менее мастерски, чем взлетел, — комдив дал команду на вылет.

12

31/XII 1942 г. …Боевые вылеты из-за плохих метеоусловий не состоялись…
(Из боевого донесения)
В канун Нового года погода окончательно испортилась: средиземноморский циклон принес такой густой туман, что в двух шагах ничего не было видно. В полку наступило относительное затишье. Летный состав делился боевым опытом — бомбометанием, ведением воздушных боев и разведки, технический состав приводил в порядок боевые машины.
Окружение группировки Паулюса в районе Сталинграда, наступление войск Юго-Западного и Воронежского фронтов на Среднем Дону подняли настроение русских: в полку все буквально торжествовали, а он, Хохбауэр-Пикалов, сжимал от злости челюсти и мысленно разражался такими ругательствами в адрес своих «хозяев», которых, услышь они хоть десятую часть того, что он о них думал и чего им желал, хватила бы кондрашка. Они, видите ли, недовольны его работой: не сообщил о готовящемся бомбовом ударе по Армавирскому аэродрому, поздно передал радиограмму о вылете бомбардировщиков на Тихорецк. А как бы, спрашивается, он мог предупредить их своевременно, когда сам не знал, в какое время полку дадут команду на вылет? А когда узнал, все равно ничего поделать не мог — его послали в дивизию для координации связи с постами наблюдения. А его связники, выброшенные чуть ли не год назад, сгинули. И вместе с ними — портативный передатчик. Потому приходится ему пользоваться только самолетной радиостанцией и только в полете, чтобы не засекли его и не поймали на месте преступления. И так он рискует больше, чем надо: при налете на Тихорецк он отстучал ключом, едва поднялись в воздух, почти над своим аэродромом. И не его вина, что двух часов оказалось недостаточно, чтобы сотрудники «Валли-4» предупредили коменданта Тихорецка и успели рассредоточить войска и технику… Да, русские наделали там шороху — три дня рвались на железной дороге вагоны с боеприпасами и бушевали пожары; одна из лучших горнострелковых дивизий приказала долго жить… А они все его обещанками кормили: «Ждите». Вот и дождались… И, похоже, урок им не пошел впрок. Снова радируют: связники-де к нему посланы, пусть не волнуется, они сами его найдут. Найдут ли? Три месяца назад случайно он видел шифровку в штабе, в которой напоминалось о бдительности. Приводился пример, что в одну из отступающих частей под видом эвакуированной жены командира пробралась красивая молодая женщина, оказавшаяся немецкой шпионкой. Вполне возможно, что речь шла о его связной. А Старик либо тоже попал в руки контрразведки, либо сам ждет помощников. Как бы там ни было, надо самому позаботиться о сообщнике. Тем более что такой есть и давно нуждается в крепкой направляющей руке.
Капитан Серебряный после госпиталя стал еще бесшабашнее, пьет чуть ли не каждый день — где он только добывает водку? — на замечания Туманова не обращает внимания, и между командиром и штурманом образовалась заметная трещина, чем можно воспользоваться. К Пикалову Серебряный по-прежнему благоволит, по пьянке клянется ему в преданности и дружбе, желает летать в одном экипаже. А поскольку радиста у Туманова пока нет, а комэск то полетами руководит, то в штабе дивизии дежурит, Пикалов выполняет желание штурмана, планирует себя на боевые вылеты в экипаже Туманова, что еще более привязывает Серебряного к начальнику связи эскадрильи. Они вместе ходят на занятия, в столовую, вместе проводят досуг, когда выдаются свободные от службы минуты.
Сегодня, едва Пикалов закончил занятия с радистами, в класс вошел Серебряный и весело подмигнул ему:
— Есть шансы встретить Новый год по высшему разряду. Желаешь?
— В нашей-то дыре? — усомнился Пикалов, нарочито поддразнивая Ваню, чтобы тот быстрее выложил свои карты.
— Почему в нашей? В семи километрах от нас есть отличное рыбацкое село, Булак называется. Так вот, оттуда пришло приглашение отпраздновать Новый год вместе с ними в их клубе.
— Топать в такую погоду семь километров — уволь, братец. Я пас, — не согласился Пикалов.
— Ну и дурак, — констатировал Серебряный. — Там такие девочки! Полтора года мужчин не видели. Представляешь?
— Не очень. Даже если Омеля кого-то и отпустит туда, то часам к двум ночи прикажет явиться в полк. Мало ли какие могут поступить вводные.
— Не поступят, — стоял на своем Серебряный. — Ветродуи на целую неделю дают плохую погоду. И Омеля разрешил отпустить в Булак по восемь человек из эскадрильи.
— А Хмурый твой идет? — как бы между прочим поинтересовался Пикалов.
— Нет. Все о своей Рите тоскует… Да без него и лучше. Надоел он мне со своими нравоучениями. Так махнем?
Пикалов еще немного поманежил друга, помолчал и с улыбкой развел руками:
— Ну коли там девочки…
Омельченко для поездки в Булак выделил крытую грузовую автомашину, но, как Пикалов и предполагал, приказал всем к двум часам ночи быть в гарнизоне.
— Ну это как обстоятельства сложатся, — усмехнулся Серебряный…
Перед поездкой Ваня успел пропустить рюмку и, сидя в машине, сыпал такие небылицы, от которых товарищи то и дело хватались за животы.
Из клуба уже неслась музыка, и, едва машина остановилась, встречать летчиков вышли две молодые бойкие женщины, назвавшиеся Полиной и Антониной. В зале Пикалов рассмотрел их: обе симпатичные, любящие и умеющие поговорить — они так и сыпали приветствия летчикам, ведя их к сцене, где стояло несколько скамеек; Полина — высокая, крепкой кости, Антонина — среднего роста, но тоже плотная, крутобедрая, с сильными, жесткими от воды и ветров руками. Им было лет по двадцать пять, а судя по кольцам на безымянных пальцах правой руки, обе замужние.
— Беру на прицел Антонину, — шепнул Пикалову Серебряный.
— Не торопись, здесь есть моложе и лучше, — так же шепотом ответил Пикалов.
В середине зала под звуки вальса кружилось несколько девушек, и, хотя освещение было слабенькое — на стенах висели обыкновенные керосиновые лампы, — Пикалов успел рассмотреть красивые мордашки.
Полина и Антонина провели гостей к сцене и с радушной улыбкой гостеприимных хозяек предложили им осмотреться, выбрать себе партнерш и веселиться до одиннадцати часов. В одиннадцать все приглашались в столовую на праздничный ужин.
Полина и Антонина ушли. Танец кончился, и девушки выстроились вдоль стен, с любопытством рассматривая прибывших, перекидывая взгляды с одного на другого. Пикалов обратил внимание, что с него не спускает глаз невысокая красивая шатенка. Серебряный тоже заметил это и толкнул друга в бок
— Крути виражи, Миша, два пулемета нацелили тебе прямо в сердце.
— Спасибо за предупреждение, — поблагодарил Пикалов. — С такой можно потягаться. — В это время снова заиграла музыка, и старший лейтенант расправил плечи. — Прикрой, Ваня, иду в атаку.
Девушка сделала вид, что не заметила направившегося к ней высокого командира, отвела взгляд в сторону и повернула голову лишь тогда, когда он произнес:
— Разрешите?
На ее лице не отразилось ни малейших эмоций, словно минуту назад она и не наблюдала за ним. «Ну, погоди, — мысленно пригрозил Пикалов, — я отплачу тебе за показное равнодушие». И сразу же нанес удар:
— У вас здесь очень мило. И женщины — сама прелесть, добрые, гостеприимные. Особенно вон та, высокая. Это ваша начальница?
— Да, наш бригадир, командир по-вашему, — чему-то усмехнулась шатенка. — С первых дней войны командует. Успешно командует, бригада ежемесячно почти вдвое план перевыполняет, и имя Полины Шажковой известно в стране получше, чем некоторых летчиков. Кстати, вы летчик?
— Летаем помаленьку, — преднамеренно принизил свою роль Пикалов и громко вздохнул.
Она клюнула на его приманку.
— А почему такой вздох? Потому что «помаленьку» или потому что «летаем»?
— Вы опасная женщина, ловите на слове.
— Ну что вы… Я только посочувствовала. Очень уж рисковая у вас профессия.
— По-моему, рыбу ловить — тоже опасно. Совсем это не женское дело.
— А я не рыбачка. Здесь оказалась по воле случая — немцы загнали.
— Нынче многие «по воле случая». И откуда же вы?
— Издалека. Из-под Киева. Слыхали такой городок — Хмельницкий?
— Слыхал. В школе проходили. И как это вам удалось вырваться оттуда? Там немцы быстро наступали.
— Муж помог. Он у меня тоже летчик. Истребитель. Думала, в Ростове пережду, потом в Сальске… А пришлось вот аж куда.
— И чем же вы здесь занимаетесь?
— Помогаю лечить больных, я медсестра. — Она вдруг спохватилась: — Видите, какая я болтушка, все о себе выложила. А о вас, кроме того, что вы летчик, ничего не узнала.
— А почему вы решили, что я летчик?
Она удивленно вскинула свою черную красивую бровь:
— Разве ваша форма ни о чем не говорит?
— Форма? — усмехнулся теперь Пикалов. — Недавно к нам на аэродром приходит старушка и спрашивает: «Где у вас тут летчик, который кастрюли чинит?»
Женщина рассмеялась.
— Нет, мой муж кастрюли не умел чинить. А вы умеете?
Он покачал головой:
— К сожалению. А сейчас, говорят, очень выгодная профессия.
— Какая же ваша профессия? Штурман, начальник связи эскадрильи?
— Вы даже такие подробности знаете? — Его и в самом деле удивила ее осведомленность: многие жены, как и та старушка, считали, что если муж служит в авиации, значит — летчик
— Я была любящая жена, — с гордостью и улыбкой подчеркнула женщина, — и меня интересовало все связанное с профессией мужа.
— Вот теперь я поймаю вас на слове: почему «была»? — Ему нравилось играть с ней, и он чувствовал, что с этой женщиной можно легко договориться и неплохо провести ночь. Но обострять отношения с командованием полка ему не хотелось, и он «прощупывал» ее просто так, для интереса, ни на что не рассчитывая.
— «Была» потому, что давно о муже ничего не знаю. Мне сообщили, что муж выбыл по ранению, а куда… Никаких следов найти не могу. — Она глубоко вздохнула. — Нет никого несчастнее жен летчиков. А вы женаты?
— Нет, — покачал он головой. — Я не хочу делать несчастными красивых женщин. Лучше дарить им счастливые мгновения.
Она кокетливо закусила нижнюю губку, будто он озадачил ее своим откровенным признанием.
— А вы не из робкого десятка, — наконец сделала она вывод. — А я-то подумала — пай-мальчик. Мне даже показалось, что вы из тех летчиков, кто боится высоты.
Где он слышал эту фразу? Она… Блондине?
— Что же вы молчите? Разве я ошиблась?
Она ждет отзыв… Пожалуйста.
— Вы ошиблись в другом, — начал он тоже с вводной. — Чем больше высота, тем безопаснее. Точнее, чем дальше от земли, тем спокойнее.
— Вот теперь понятно, — обрадованно улыбнулась она. — Наконец-то разыскала вас. Далеко ж вы забрались.
— Я и сам надежду потерял.
— Мы ожидали вас в Сальске, а вы вон куда махнули.
— Дед тоже здесь?
Она неопределенно пожала плечами:
— Здесь ему неинтересно. Кстати, просил передать: начальство вами недовольно.
Ну, это не его забота. Его охватила такая злость, что от вспыхнувшего несколько минут назад к ней чувства не осталось и следа.
— Вас прислали помогать, а не инспектировать.
— Я представляла вас совсем иным, — кокетливо улыбалась крашеная шатенка, — этаким невозмутимым смельчаком. А вы, оказывается, очень нервны…
Рядом с ними кружились Ваня Серебряный с Полиной. Штурман весело и ободряюще подмигнул ему: с такой-то красоткой разве к лицу вешать нос? «И в самом деле, — упрекнул себя Пикалов, — вскипел, как капризная семиклассница. Нервы расшатались. А распускаться никак нельзя». И через силу улыбнулся:
— Простите… Они там думают, что мы тут водку пьем. Вот поживете — увидите. Кстати, как вы устроились?
— Не очень здорово. В общежитии. Пять пар чужих глаз.
Серебряный снова продефилировал рядом, показывая за спиной своей партнерши большой палец. Пикалов и сам был в восторге: «хозяева» постарались в выборе связной — редкостной красоты и, кажется, неглупа; большущие голубые глаза внимательны, заглядывают в самую душу. Но едва она произнесла пароль, как перестала интересовать Пикалова как женщина: любовь и дело в его понятии были вещами несовместимыми и, будь она сама богиня, он не поддастся чарам.
— Вы понравились моему другу, — сказал он, когда Серебряный несколько удалился.
— Вон тому маленькому капитану? — насмешливо спросила она. — Кто он?
— Штурман.
— Я думаю, вы подберете мне более достойную партию.
— Достойной партией займетесь после войны. А пока нам нужен этот капитан. Он уже почти наш.
— Это другое дело…
Едва танец кончился, Серебряный очутился около них без Полины. Пикалов представил его:
— Мой друг Иван Серебряный, потомок знаменитого князя.
Женщина взяла протянутую ей руку капитана и назвала себя:
— Тамара.
Снова заиграла музыка, и Серебряный, приложив руку к груди, поспешил пригласить ее на танец. Тамара как-то загадочно глянула в глаза Пикалова, то ли сожалея, что не удалось до конца поговорить, то ли упрекая за поручение. Но уже через минуту она весело хохотала, слушая какую-то байку штурмана…
Назад: ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Дальше: ЧАСТЬ ПЯТАЯ