ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
18/I 1942 г. Боевой вылет с бомбометанием по аэродрому Мокрая (Запорожье). Высота — 1500 м. Время полета — 2 ч. 46 м…
(Из летной книжки Ф.И. Меньшикова)
Говорят, на войне привыкают ко всему. Может, и правду говорят. Меньшиков тоже привык ко многому: к обстрелам и бомбежкам, к недосыпанию и недоеданию, к внезапным перебазированиям и продолжению боевой работы без многих подручных средств, следующих с наземным эшелоном; он научился спать в кабине самолета и на КП, сидя на табуретке у телефона, мог сутками не есть, перебиваясь сухарем или хлебной корочкой, запивая простой водицей. Не мог привыкнуть он к двум вещам: к потере боевых друзей и к пронзительным степным ветрам, дующим днем и ночью, при ясном небе и в ненастье на этом новом аэродроме под Сальском, куда перебазировался полк в начале ноября. На тридцатиградусном морозе — а эта зима выдалась особенно суровой — ветер казался адским. Моторы запускались плохо, приходилось подолгу их подогревать, печей и маслогреек не хватало, техники и механики выбивались из сил, пока готовили бомбардировщики к боевому вылету.
В это утро ветер был особенно злым. Он рвал уже слежавшиеся буруны снега, нес поземку и больно хлестал колючими иглами по лицу, пронизывал меховой комбинезон, как старую кисею. Меньшиков, прикрыв лицо крагами, торопливо шагал к командному пункту, с сочувствием поглядывая на авиаспециалистов, хлопочущих у раскаленных морозом машин в стеганых куртках на открытом всем ветрам юру. Поступил приказ произвести разведку аэродромов Мокрая, вблизи Запорожья, и Херсона. В полк вылетели представители штаба ДВА и дивизии. Но не задание и не высокие начальники волновали майора. Мысли его в данный момент были далеко от них. В голове занозой сидели брошенные вчера как бы невзначай слова капитана Петровского: «Искусство командовать — не в умении повелевать, посылать на смерть во имя достижения цели; искусство командовать в том, чтобы в решительную минуту не бояться взять на себя ответственность за судьбу вверенных тебе людей».
Три недели провалялся Меньшиков на больничной койке, мучимый кошмарными видениями взрывов и стрельб на Сакском аэродроме, мыслью, что виноват в гибели Гордецкого, Деревянко, Петровского и всех тех, кто остался с ним в группе прикрытия.
Пока он лежал в лазарете, полком командовал его заместитель майор Омельченко: посылал экипажи на боевые задания, руководил работами по оборудованию аэродрома для ночных полетов, по созданию укрытий для техники и личного состава, организовывал снабжение питанием и всеми другими необходимыми видами довольствия. Дело это было нелегкое: на новом месте, когда у местных начальников в этой сложной обстановке имелись свои, не менее трудные, задачи, было не до них. Надо было обладать исключительной выдержкой, настойчивостью, умением неотступно и дипломатично вести длительные переговоры, прикидываться, если надо, незнайкой, а порой и превышать свои полномочия.
Омельченко имел немалый опыт работы заместителем командира полка, и, если бы не его командировка в канун войны в Монинскую академию, где он задержался чуть ли не на два месяца, полк возглавил бы он. Меньшиков, лежа в лазарете, не раз жалел, что такого не случилось: Омельченко оказался тверже характером, энергичнее, целеустремленнее. Он не раскис ни после потерь на Сакском аэродроме, ни за время своего единоличного командования, когда посланные им на боевое задание экипажи не возвращались. Правда, подчиненные почему-то недолюбливали Омельченко, и, когда Меньшиков вернулся в полк, летчики и штурманы встретили его бурным ликованием. «Ну какое отношение чувства имеют к делу? — рассуждал Меньшиков, — требовательных командиров чаще всего недолюбливают…» С другой стороны, Петровский прав: «Искусство командовать — не в умении повелевать, посылать на смерть во имя достижения цели; искусство командовать в том, чтобы в решительную минуту не бояться взять на себя ответственность за судьбу вверенных тебе людей».
А как поступил бы Омельченко на Сакском аэродроме, будь он командиром? Как-то Меньшиков спросил у него об этом. Заместитель ответил уклончиво:
— К счастью или к сожалению, такой возможности мне не представилось.
Вот и понимай как хочешь…
Меньшиков не успел дойти до КП, как услышал сквозь вой ветра рокот моторов. Поднял голову и увидел заходивший на посадку Ли-2. С чем пожаловали представители штаба дальней бомбардировочной авиации и дивизии?
Ли-2 приземлился и порулил на самолетную стоянку, куда уже мчалась эмка, вызванная Меньшиковым из автопарка.
Из самолета по трапу на землю спустились генерал-майор, невысокий, коренастый, лет пятидесяти, и полковник, начальник политотдела дивизии.
Генерал выслушал рапорт командира полка до конца, подал руку, но как-то холодно, в силу необходимости, и поспешил в машину — ветер, видно, пробирал его насквозь.
— Разрешите с вами? — спросил Меньшиков.
Генерал кивнул на заднее сиденье.
Меньшиков подождал, пока сядет полковник, и примостился рядом с ним.
— Во сколько вылет на разведку? — Генерал посмотрел на часы.
— Через час двадцать, — ответил Меньшиков.
— Тогда давай на КП. — Шофер включил скорость.
Командный пункт располагался в одном из деревянных аэродромных домиков, продуваемых всеми ветрами. В небольшой комнате руководителя полетов, заставленной телефонами и радиоаппаратурой, было тесно и неуютно, зато от раскаленной докрасна «буржуйки» веяло спасительным теплом, и генерал сразу подобрел, сунул руки к печке, крякнул от удовольствия. Погрел руки, глянул на дежурного по полетам и радиста:
— Никого в воздухе нет?
— Пока нет, товарищ генерал, — ответил руководитель полетов.
— Тогда я вас попрошу: оставьте нас минут на пятнадцать.
Руководитель полетов и радист моментально исчезли. Генерал отошел от печки, сел во вращающееся кресло.
— Ну, рассказывайте, майор, как воюем, как выполняем приказ Ставки и лично товарища Сталина?
— Неплохо воюем, товарищ генерал. Два дня назад на железнодорожной станции Чаплино серией бомб разрушена казарма и столовая немцев. По имеющимся у нас данным, там погибла не одна сотня солдат и офицеров. Двенадцатого января наши бомбардировщики в Павловграде накрыли штаб немецкой дивизии — прямое попадание. Так что приказ Ставки и лично товарища Сталина выполняем.
— Так… А сколько экипажей планируете сегодня для удара по Мариуполю?
— Пять, товарищ генерал.
— Почему так мало?
— Не успеваем подготовить. Техсостав и сейчас трудится. Не хватает подогревательных печей, маслогрейка мала. И самолеты, сами знаете, битые-перебитые, требуют особого ухода.
— Какие будут пожелания, просьбы? — Вот теперь тон генерала спал.
— Пожелания, просьбы, разумеется, будут, — отозвался на доверительность Меньшиков. — Главное пожелание — пополнить полк новыми боевыми машинами. И летаем очень уж далеко, товарищ генерал. Фрицев за Миус отогнали, а мы сидим здесь, за полтысячи километров, по три часа моторы греем, чтобы запустить их. Какая уж тут боевая отдача?
Генерал отошел от окна, глянул на полковника, словно в чем-то его осуждал, потом на Меньшикова.
— А это вот дело говорите: больше на борьбу с морозом сил уходит, чем с фашистами. Где вы раньше базировались?
— В Михайловке. Недалеко от Ростова.
— Кто там сейчас?
Меньшиков пожал плечами:
— Наверное, никого.
— Хорошо. — Генерал повернулся к начальнику политотдела. — Вы тут работайте, Виктор Иванович, а мы займемся вопросом перебазирования. Что же касается новых самолетов, — это снова к Меньшикову, — придется пока подождать. Но будут, будут новые самолеты.
2
…За 17 января уничтожено 15 немецких самолетов…
(От Советского информбюро)
Ли-2 летел над самой землей, и Меньшиков, глядя в иллюминатор, видел ровные покрытые снегом поля без конца и края, наметенные кое-где сугробы, клубящуюся поземку. Редко попадались небольшие селения с приземистыми, крытыми соломой хатенками, занесенными почти под самые крыши снегом, безлюдные, пустынные. И ни клочка леса — снежная пустыня, да и только.
Но чем дальше тянули моторы самолет и подгонял его ветер, тем чаще попадались селения, тем холмистее и неровнее становилась земля; у домов — это уже были не хатенки, а дома, крытые железом или черепицей, — начали появляться палисадники, сады. И это волновало Меньшикова, казалось более близким, родным.
Они летели на старое место базирования, можно сказать, к себе домой. Правда, Михайловский аэродром не Сакский, это даже не аэродром, а большой, с чуть заметным покатом луг с неширокой речушкой-переплюйкой без названия, в которой воробью по колено. На лугу до войны размещалась районная МТС. Излишком жилплощади работники машинно-тракторной станции не располагали — три домика, клуб да мастерская, но их хватило для сильно поредевшего полка и БАО: в клубе разместился летный состав, один дом занял штаб, другой отвели под столовую, в третьем посменно отдыхали авиаспециалисты. Вырыли еще несколько землянок под складские и другие нужды.
Травяной покров луга и покатость, не задерживающая воду, позволяли летать с этого аэродрома до поздних осенних дождей. В ноябре, правда, полку пришлось покинуть аэродром не из-за ненастья, а из-за фашистов — их войска прорвались к Ростову. Теперь немцы за Миусом, снега в Ростовской области выпадает мало, его можно либо укатать, либо расчистить. Да и весна не за горами — здесь, как и в Крыму, в феврале теплеет.
От одной только мысли о тихой погоде с щедрым солнцем ему захотелось как можно быстрее вырваться из Сальских степей от сухих трескучих морозов, от пронизывающих ветров. Здесь и земля щедрее, и люди позажиточнее, подобрее, и все артерии снабжения войск проходят. А у сытого бойца и настроение лучше, и воюет он азартнее…
Не опередили ли их? Аэродром мог приглянуться фронтовой авиации — истребителям, штурмовикам, легким бомбардировщикам. И согласится ли на перебазирование командующий фронтом?
Впереди показалась длинная, вытянутая вдоль реки станица. «Михайловка», — узнал Меньшиков. В трех километрах от нее — их бывший полевой аэродром.
Ли-2 накренился и стал виражить над станицей. Меньшиков на окраине увидел мальчишек, катающихся с горки на досках: санок здесь не строят из-за малоснежной зимы. Только этот год выдался необычно холодным, метельным.
Вот и аэродромное поле. Все пусто, припорошено чистым белым снегом. Пустить трактор с волокушей, а потом с катком — и через сутки взлетно-посадочная полоса будет готова… И домики стоят целехонькие, манящие теплом, уютом. С каким наслаждением Меньшиков поспал бы сейчас на пахнущем сене, которое тогда было настелено прямо на полу клуба, на сцене, где разместился командный состав.
— А что, — прокричал генерал, кивнув за иллюминатор, — приятное местечко! Станица, правда, близковато, разве удержишь своих орлов?
— Удержим. Не такие они уж разгильдяи, товарищ генерал. Сами знаете, сколько на их счету вражеских самолетов, эшелонов, танков, переправ, — возразил Меньшиков.
Ли-2 сделал круг над бывшим аэродромом и взял курс на юг. Приземлился чуть ли не на окраине Ростова, где, прикрытые невысокими капонирами с натянутыми сетками, стояли истребители.
Генерала встретил худощавый энергичный капитан, командир БАО, отдал рапорт и, выяснив, что генералу требуется машина для поездки к командующему фронтом, отправился ее искать. Вернулся минут через семь на помятой, обшарпанной полуторке с «лысыми» колесами.
— Вот, товарищ генерал, грузовая; другой, к сожалению, нет. Зато шофер — экстра-класс, в два счета домчит до штаба, и Ростов знает как свои пять пальцев.
На лучшее генерал, видно, и не рассчитывал. Заглянул в кабину, поздоровался с шофером. Поблагодарив капитана, спросил у Меньшикова:
— Не замерзнете в кузове? Или, может, здесь, на аэродроме, меня подождете?
— Не замерзну.
Полуторка, гремя своими поизносившимися железками, катила по искалеченным снарядами и бомбами улицам мимо груд кирпичей, мимо каменных коробок с пустыми глазницами окон, и у Меньшикова сердце сжималось от жалости к еще совсем недавно одному из красивейших городов, которые ему довелось видеть, который он любил за зелень каштанов, акаций и лип, за великолепную архитектуру, за ровные широкие улицы. Теперь все было черно, затхло, удручающе. Будто и не росли по обочинам деревья, не сияли мрамором колонн белокаменные здания. Следы войны виднелись всюду, редкие строения не были посечены осколками, пулями.
У одного из таких домов, почти не пострадавшего от бомбежек и обстрелов, со всеми стеклами окон, правда заклеенных крест-накрест полосками бумаги, полуторка остановилась. У подъезда с автоматом на груди стоял часовой. Генерал вышел из машины и кивнул Меньшикову: следуйте за мной.
Часовой внимательно проверил документы, нажал на кнопку звонка, и почти в ту же секунду появился дежурный офицер с красной повязкой на рукаве. Выяснив цель прибытия генерала, дежурный сказал, что у командующего фронтом совещание. Лишь после настойчивого требования доложить командующему о том, что к нему прибыл представитель штаба дальнебомбардировочной авиации генерал Петрухин, дежурный отправился в приемную. Вернулся довольно быстро и без прежней властной категоричности, взметнув руку к козырьку, произнес:
— Командующий ждет вас.
Ждать генерала Петрухина пришлось долго. И когда он вышел, по его довольному лицу Меньшиков понял: дела неплохи. И не ошибся.
— Все в порядке, — сказал генерал, надевая шинель. — Командующий дал «добро». Надо только аэродром с замом по тылу согласовать. А его сегодня не будет. — Он взглянул на часы. — Ого! Не зря я чертовски проголодался.
3
…За 18 января под Москвой сбито 3 немецких самолета…
(От Советского информбюро)
Меньшиков до самого вечера сидел за телефонами: созванивался со штабом армии и дивизии, с тыловыми частями, со своим полком — с начальниками и подчиненными, — выпрашивал, заказывал, приказывал. На случай перебазирования надо было не только подготовить взлетно-посадочную полосу, но и запасти горючее, бомбы, чтобы в тот же день совершить боевые вылеты.
Когда дела были закончены, его снова увидел генерал Петрухин.
— Вы все еще здесь, Федор Иванович?
— Да вот утрясал кое-какие вопросы.
— Утрясли?
— Так точно.
— Вот и хорошо. Что теперь собираетесь делать?
— Да, наверное, отдыхать пойду, — неуверенно ответил Меньшиков, ожидая от генерала новую вводную.
— Отдохнуть не мешало бы. Да и в кои веки в город вырвались и вечер свободный выдался. Может, в театр махнем? Он только что вернулся из эвакуации и сегодня открывает гастроли.
— Я с удовольствием.
Они отправились к театру пешком. Проспект Ленина был разрушен не очень сильно по сравнению с той улицей, по которой они ехали, и они наслаждались тихой морозной погодой, ничего похожего не имеющей с сальскими ветрами, легкими пушистыми снежинками, пахнущими морем и навевающими довоенный Сакский аэродром. Их не огорчало даже то, что улицы были пустынны — редко, очень редко встречались прохожие, и большей частью военные.
Около театра прохаживались два лейтенанта-артиллериста да девчушка лет семнадцати — кого-то поджидали.
По бокам центрального входа висели красочные афиши с портретом симпатичной молодой женщины в кружевном пеньюаре с распущенными по плечам волосами.
— «Отелло», — прочитал Петрухин и причмокнул губами. — Недурственна. Очень недурственна.
Меньшиков хотел обратиться к девчушке с вопросом, где билетные кассы, когда к ним из дверей фойе направился немолодой мужчина в штатском.
— Здравствуйте, товарищ генерал и товарищ майор, — приветливо поздоровался он как со старыми знакомыми и представился: — Администратор театра Семен Яковлевич Гольдин. Прошу, — указал он рукою на дверь.
Меньшиков подивился распорядительности генерала: когда это он успел связаться с театром? Или кто-то из его знакомых предупредил администрацию о желании московского генерала побывать на премьере?… Встречают как освободителей города. А не спутал ли их Семен Яковлевич с кем-то?…
— Мы еще билеты не взяли, — сказал Меньшиков, желая разобраться в ситуации.
— Никаких билетов, — возразил Семен Яковлевич. — Вы наши гости.
Меньшиков так пока ничего и не понял.
Фойе и зал были полупустые, хотя до начала спектакля оставалось десять минут. И это несколько успокоило Меньшикова: похоже, ждали именно их.
Администратор завел генерала и майора в директорский кабинет, помог им снять шинели и проводил их в ложу.
— После спектакля, если я, паче чаяния, задержусь где-нибудь, вы не уходите, дождитесь меня. Ведь у нас сегодня, по существу, открытие сезона.
Когда он ушел, генерал озабоченно почесал подбородок, загадочно и с присущей ему лукавинкой глянул в глаза Меньшикову и чему-то усмехнулся. То ли укорял: а ты — отдыхать, видишь, с какими почестями нас встречают? Генералу почести по праву, а ему-то с какой стати? Тем более, похоже, банкет затевается: «Ведь у нас сегодня, по существу, открытие сезона».
Играли «Отелло», спектакль, далекий от современной жизни, трагедию о большой и несчастной любви, заставляющей забыть войну и, быть может, потому так впечатляющую, навевающую прежние лучшие годы: знакомство с Зинушей, встречи весенними вечерами, когда терпкая зелень дурманила их своим запахом, вливала в душу нежные возвышенные чувства. Меньшиков смотрел на сцену, а вместо Дездемоны видел жену, и слова любви Отелло были как бы его словами…
Лишь в середине января ему удалось вырваться в Москву. Зина писала, что у нее будут каникулы, но она никуда не поедет. И хотя в письмах она ни словом не обмолвилась о своих чувствах к нему, он между строк читал, что ждет она его с нетерпением.
Было воскресенье. Он приехал в столицу в рань-раньскую и до общежития добрался, когда не было еще и девяти. К своему большому удивлению и огорчению, Зину он уже не застал, — …Полчаса уже, как убежала, — сообщила вахтерша, сочувственно причмокнув губами. — Теперь только вечером вернется. Так завсегда они… — А с кем она? — вырвалось у Меньшикова, и лицо его загорелось от стыда: вахтерша, конечно же, уловила в его голосе нотки ревности — губы ее дрогнули в улыбке.
— Да с подружками своими, Кланькой да Аськой, — попыталась она успокоить военного летчика.
— И куда же они убежали? — более равнодушно спросил Меньшиков.
Глаза вахтерши метнулись в сторону, и Меньшикову показалось, что в них таится хитринка. Знает она, где Зина. Но ответила женщина другое:
— У них дорог много. Сегодня сюда, завтра туда. Молодежь…
Меньшиков почувствовал на себе взгляд и обернулся. Сбоку стояла стройная симпатичная девушка в спортивном костюме, жуя яблоко, с любопытством и бесцеремонностью рассматривая его.
— А вы кто ей будете? — задала вопрос девушка.
Меньшиков смутился. Действительно, кто? Сказать, что брат… От одной мысли ему стало неловко.
— Да так… знакомый.
— Просто знакомым тетя Нюра адресов не дает, — категорично и с иронией заметила девушка, осуждая то ли тетю Нюру, то ли Меньшикова. — Вот если бы вы были Зине другом… — Девушка кокетливо подбоченилась, пристально заглядывая ему в глаза.
— Само собой, — признался он.
— Вот это другое дело! — обрадованно воскликнула девушка. — Не мучьте его, тетя Нюра, скажите, где Зина. Все равно товарищ военный узнает… И зачем томить его напрасно до вечера? Ведь все равно он будет ее ждать. — Она посмотрела на Меньшикова, требуя подтверждения ее слов. Он кивнул.
— Ох и болтушка ты, Люська, — недовольно проворчала вахтерша. — Вечно встрянешь… И какое твое дело?
— Экая вы несознательная, тетя Нюра, — стала укорять ее девушка. — Уважаемый человек, военный летчик, обратился к вам, а вы… Может, они друзья детства, может… Да и мало ли что «может»… Скажите же ему, где искать Зину.
— Знамо где… — Тетя Нюра опустила глаза. — Все там же, на Госпитальном валу.
— И в том же доме?
Вахтерша кивнула.
— Вы знаете, где это? — обратилась девушка к Меньшикову.
— Нет. Но найду. Подскажите только номер дома, квартиру.
— Я вас провожу, — вызвалась девушка. — Мне как раз в ту сторону. Подождите, я переоденусь…
Дорогой Люся рассказала, что Зина и еще три девушки устроились в домоуправлении на подрядную работу и по выходным дням, а иногда и вечерами — теперь вот во время каникул — ремонтируют квартиры: белят, красят, обклеивают обоями.
— …Клаву и Асю я понимаю, — осуждающе говорила Люся, — у них родители бедные, живут в селе. А у Зины отец врач. Но, видите ли, она слишком гордая, чтобы просить у них помощи…
«Так вот откуда у Зины появились деньги, чтобы вернуть ему долг». Меньшиков запоздало ругал себя: не придал этому значения, считал, что деньги прислали родители, и не спросил, наладила ли она с ними отношения. Оказывается, не наладила…
Еще в детстве отец не раз говорил Меньшикову: «Если хочешь узнать человека, посмотри на его руки…» И когда он увидел Зину в комбинезоне и платочке, забрызганных мелом, ее руки, изъеденные известью, сердце его сжалось от жалости.
Зину его появление ошеломило. Она застыла с щеткой в руке как изваяние, не ответив на его «здравствуйте». Смущены были и подруги — вид у них был не для свидания.
Надо было как-то разрядить обстановку, и Меньшиков сказал весело:
— Бог в помощь, прекрасные амазонки! Ну-ка, ну-ка, проверим, что вы тут натворили. — Обвел потолок, стены внимательным взглядом. — А что, очень даже здорово. И кто у вас тут главный?
Ободренные его веселым голосом, девушки заулыбались и единодушно указали взглядом на Зину.
— Она не только главная, — осмелела одна девушка, — она у нас и самая прилежная, самая умелая.
— Вот именно такую я давно ищу невесту, — пошутил Меньшиков, и его шутку тут же подхватили. Девушки побросали кисти, щетки, обступили его и засыпали вопросами:
«А когда свадьба?», «Разрешается ли летчикам венчаться?», «Будет ли свадебное путешествие на самолете?»…
Так, по существу, он сделал Зине предложение. Свадьбу они сыграли через месяц. Правда, это скорее была вечеринка в ресторане с его друзьями и ее подругами, без родителей (старики Меньшикова приехать не могли, а Зинины не пожелали), без посаженых отца и матери, без крестных и вообще без всяких свадебных обрядов и церемоний.
А через полгода Меньшиков получил назначение к новому месту службы. И стала кочевать с ним любящая и любимая Зинуша по дальним и ближним гарнизонам, принеся ему в жертву свою учебу, свою мечту стать учительницей, свою судьбу. Любовь к мужу, а потом и к дочери одержала верх надо всем. И она ни разу не пожаловалась, не пожалела ни о чем, не упрекнула мужа за нелегкую кочевую жизнь. Она всегда понимала его, и ему всегда с ней было легко и просто…
Когда в зале вспыхнул свет и Петрухин поднялся, Меньшиков заметил, как пристально за ними наблюдает невысокий упитанный полковник со второго ряда. «Наверное, знакомый Петрухина», — подумал Меньшиков и сказал об этом Петрухину. Генерал повернул голову.
— Да, немного знакомы. Это тот самый зам по тылу, к которому завтра идти. Полковник Журавский.
На выходе из ложи Петрухина и Меньшикова поджидал Семен Яковлевич.
— Идемте, я познакомлю вас с главным режиссером и директором театра…
Весь антракт они провели за кулисами. Знакомились с руководителями театра, художником, гримером. Семен Яковлевич сумел даже представить им двух местных звезд, актрис Елену Дубосекову и Земфиру Муссинбаеву, исполнительниц ролей Дездемоны и жены Яго.
Обе были премаленькие, прехорошенькие, Елене — лет двадцать пять, Земфире — не более тридцати; и Меньшиков заметил, как Петрухин сразу весь подобрался, подтянулся, будто помолодел лет на десять. Он галантно раскланялся перед актрисами, поцеловал им ручки и продекламировал, подражая Отелло:
— «Она меня за муки полюбила, а я ее за состраданье к ним…» Недурственно, очень недурственно. Кое-где, правда, переигрывает мавр, чрезмерно басит. Не находите?
— Да-да, — согласилась Дездемона. — Ему уже говорили не раз, а он увлекается и забывает…
Актрисы сделали книксен и со словами: «Надеемся, еще увидимся» — убежали. Генерал и Меньшиков вернулись в ложу.
— Ну что, Федор Иванович, где наши двадцать пять? — усмехнулся Петрухин. — Хотя вам-то что… Это мне, старику, пятый десяток накручивает. Н-да, — вздохнул он. — А недурственны, чертовски, очень недурственны.
Меньшиков снова обнаружил, что полковник посматривал в их сторону.
Улизнуть Меньшикову перед концом спектакля не удалось. Петрухин просто не отпустил его, даже пожурил:
— Нехорошо, Федор Иванович, не по-джентльменски. Нас представили, познакомили, и не зайти не сказать спасибо — просто неприлично.
Семен Яковлевич повел их в репетиторскую. Там собрались почти все актеры. Задержались в своих уборных Дездемона и Отелло — грим смывали, — но, пока Петрухин и Меньшиков знакомились с остальными, подошли и они. Елена и Земфира на правах старых знакомых взяли шефство над военными, повели их к небогато накрытому столу: на тарелочках лежали бутерброды с колбасой и рядом стояли рюмки, наполненные водкой.
Главный режиссер произнес речь:
— Дорогие товарищи! Сегодня у нас счастливый день: мы снова в нашем родном городе, снова играем на нашей сцене. И это благодаря нашей доблестной Красной Армии, представители которой присутствуют у нас. Это одни из тех, кто освобождал наш город, кто гонит врага вспять. Так выпьем же за нашу Красную Армию, за скорую победу над врагом!
К генералу и Меньшикову потянулись руки с рюмками, зазвенело стекло. Репетиторская наполнилась веселыми, радостными голосами, смехом.
Петрухин и Меньшиков уходили из театра возвышенные, одухотворенные, забыв на время о войне, о вчерашних и завтрашних трудностях.
Когда вышли на улицу, Меньшиков высказал закравшееся ранее подозрение:
— Товарищ генерал, похоже, они приняли нас за кого-то другого.
— Похоже, — усмехнулся Петрухин и подмигнул: — А что, мы тоже, кажется, неплохо сыграли роль непосредственных освободителей города…
4
За 19 января части нашей авиации уничтожили 39 немецких танков, 2 бронемашины, более 730 автомашин с войсками и грузами…
(От Советского информбюро)
Утром Меньшиков явился к заместителю командующего ВВС фронта по тылу, тому самому упитанному полковнику, который пристально поглядывал на них в театре. Журавский поздоровался с Меньшиковым за руку и с усмешечкой спросил:
— Как отдыхали, летчики-молодчики?
— Спасибо, товарищ полковник, хорошо отдыхали, — ответил Меньшиков. — В гостинице натоплено, правда, не жарко, но вполне терпимо.
— Еще бы! — совсем развеселился полковник. — После банкета с молоденькими актрисочками. — Он расхохотался, беззлобно погрозил: — Ну, летчики-налетчики! Нигде не прозевают. Мой генерал задержался, а они тут как тут…
— Присаживайтесь, — хозяйским жестом указал он на стул и прошел за стол. — Из какой дивизии, перехватчики? Что-то я вас не помню.
— Из дальней бомбардировочной, — сказал Меньшиков.
— Из дальней? — удивленно вскинул бровь Журавский. — Вот не знал, что вы освобождали Ростов.
— Как же… — Удивление полковника несколько смутило Меньшикова. — Наши летчики много тут всякой вражеской техники накрошили.
— За что вас персонально и пригласили на открытие гастролей? — съязвил Журавский и уселся по-хозяйски за стол. Перекинул листок календаря, спросил официально, строго: — А с чем ко мне пожаловали?
— Наш двадцать первый полк… — стал объяснять Меньшиков, но Журавский перебил:
— Двадцать первый? Помню, помню. — Посмотрел на Меньшикова. — Тот самый, что на Сакском аэродроме сидел?
— Так точно.
— А вы командир, майор… майор?…
— Меньшиков.
— Да, да, Меньшиков. Тот, что на аэродроме паниковал?…
Теперь Меньшиков узнал голос: «Твои летчики либо от страха ориентировку потеряли, либо немецкие танки с нашими спутали…» Так вот каков этот хозяин аэродромов!…
И голова будто бы умная: с высоким лбом, большими залысинами; и вид наполеоновский — смотрит свысока, полководчески… Неужто он до сих пор не знает, что случилось на Сакском аэродроме?… И Меньшиков не сдержался:
— Да, товарищ полковник, это я паниковал. За своих подчиненных беспокоился. А чье-то хладнокровие стоило им восьмидесяти жизней.
— А как же ты хотел, майор? — Журавский встал, вышел из-за стола и, заложив руки за спину, прошелся по кабинету. Он и в самом деле чем-то походил на французского полководца — ниже среднего роста, с выступающим животиком, нос небольшой, с горбинкой, двойной подбородок. — На войне и стреляют, и убивают. — Остановился напротив Меньшикова, взглянул на часы. — Так по какому вы делу?
— В настоящее время полк базируется под Сальском, — встал и Меньшиков. — Летать оттуда далеко, бесцельно жжем бензин, масло, расходуем моторесурс.
— На то вы и дальнебомбардировочная, — вставил Журавский. — Зато подальше от фронта.
— Вот мы и хотели бы поближе к фронту. До Сальска полк сидел под Михайловкой на полевом аэродроме…
— Понял вашу идею. — Журавский пристукнул рукой по столу, словно поставил печать. — Не выйдет. На этот аэродром мы посадим ближнебомбардировочную или истребителей. — Полковник повернулся и пошел на свое место, давая понять, что разговор окончен.
«А ведь он никого не собирается туда сажать», — мелькнула догадка у Меньшикова. Ему не раз приходилось встречаться с такими начальниками, которые любую идею подчиненных отвергали лишь только потому, что исходила она не от них, чтобы показать себя мудрее: они начальники, им и по штату положено выдвигать прожекты, а подчиненным — беспрекословно их выполнять. Журавский и там, на Сакском аэродроме, пресек Меньшикова, потому что считал, что лучше разбирается в обстановке, видит дальше и глубже. Чтобы убедиться в своей догадке, Меньшиков рискнул пойти на эксперимент.
— Вообще-то вы правы, товарищ полковник. Там у нас и аэродром стационарный, и жилье капитальное. А тут в палатках придется мерзнуть, того и гляди немецкая авиация шандарахнет. Но начальство не понимает… Пусть вначале ближнебомбардировочная и истребители путь нам расчистят…
Мина сработала. Журавский даже красными пятнами покрылся от такого признания. Круто повернулся и остановился напротив майора, пронзил его презрительным взглядом.
— Ах, вон оно что… С Сакского аэродрома спешили в тыл и теперь надеетесь отсидеться там, пока вам дорожку в небе расчистят ближние бомбардировщики да истребители? Не выйдет! И чтобы служба вам не показалась медом, приказываю завтра же перебазироваться в Михайловку…
5
2/II 1942 г. …Боевой вылет с бомбометанием по аэродрому Херсон…
(Из летной книжки Ф.И. Меньшикова)
Новый аэродром, а вернее, старый — летчики хотя и мало летали на нем, но успели полюбить его за простор, за сытую жизнь (колхозы снабжали их свежим мясом, овощами, фруктами), за везение (полк не потерял здесь ни одного бомбардировщика) — благоприятно подействовал на личный состав: лица летчиков и техников повеселели, в дни нелетной погоды, когда общежития не пустовали, окна дрожали от хохота, от задорных песен, от баяна, на котором виртуозно играл старшина Королев, воздушный стрелок из экипажа Меньшикова.
Хорошему настроению, правда, способствовали не только перебазирование и теплая погода — южные ветры несли уже оттепель, — но и боевые успехи: полк нанес ряд ударов по Мариупольскому и Харьковскому заводам, где немцы наладили ремонт танков, по Херсонскому и Николаевскому аэродромам, по портам и железнодорожным узлам с вражеской техникой. За боевые достижения Меньшикову и многим его подчиненным присвоили очередные воинские звания, а главное, полк, который был на грани расформирования из-за больших потерь, снова стал расти — прибыло пополнение из училищ, из госпиталей. За две недели вернулись восемь человек — летчики, штурманы, воздушные стрелки и стрелки-радисты, считавшиеся погибшими. А сегодня утром из госпиталя прибыл лейтенант Туманов. Меньшиков так обрадовался, словно дождался родного сына: обнял его и расцеловал. Правда, в санкарте, которую привез с собой лейтенант, было записано, что он нуждается в стационарном лечении, постоянном наблюдении врачей и, разумеется, к летной работе не допускается. Но важно, что он вернулся в полк, к фронтовым товарищам, к самолетам. Рвется в небо, утверждает, что чувствует себя хорошо. И дай-то бог. Для настоящего летчика полеты что воздух — без них он зачахнет. А врачи, они тоже люди и могут ошибаться. Во всяком случае, он, командир полка, сделает все, чтобы вернуть лейтенанта к летной работе. Хорошего помощника Меньшиков обрел и в заместителе по летной подготовке майоре Омельченко, богатырского сложения летчике, бывшем заводском испытателе.
— Туман редеет, товарищ подполковник, — доложил Омельченко. — Через часок можно взлетать.
— Экипаж и самолет готовы?
— Как учили, — ответил Омельченко своей любимой поговоркой. — Ночью на Харьков?
— На Полтаву, — уточнил Меньшиков. — Эскадра «Удет» там обосновалась.
— А как с прибывшими?
— Как и планировали. Вначале я слетаю с ними, дам провозные — и на боевое задание. А вот кого к Туманову в экипаж подберем?
— Так он же не допущен к летной работе! — не понял командира заместитель.
— Кем?
— Врачами, — уточнил Омельченко. — Разве вы не читали его санкарту? Он же в корсете ходит.
— Читал. И про корсет слыхал. Но мы-то с тобой командиры или администраторы бездушные? Туманова надо поддержать верой в его силы, в способности, подбодрить.
— Понял, товарищ подполковник. В таком случае можно Серебряного.
— Можно, — согласился Меньшиков. Но кандидатура пришлась ему не по душе. Серебряный прибыл в полк недавно из другой часта. Судя по летной книжке, налетал более двухсот часов, совершил двенадцать боевых вылетов. А полетел с тем же Омельченко — забыл на боевом курсе включить тумблер электросброса бомб, во втором полете и того хуже: чуть не потерял ориентировку. Нервный, суетливый, вспыльчивый. Любит выпить…
Омельченко, видно, догадался, чем озадачен командир, пояснил свой довод:
— У Туманова отличная выдержка, такт, он сумеет урезонить этого ветрогона.
— Будем надеяться. А радиста и стрелка?
— И радист со стрелком есть — Сурдоленко с Агеевым. Хорошие ребята. У Сурдоленко золотые руки, Агеев на счету имеет двух «мессеров».
Кандидатуру Агеева Меньшиков принял безоговорочно. А вот Сурдоленко… У парня действительно золотые руки, безотказный помощник авиаспециалистов — что ему ни поручи, все сделает. Грамотный, толковый парень, с последнего курса мединститута ушел в авиацию. И он, пожалуй, больше принесет пользы на земле, чем в небе. Но Омельченко и тут имел веский довод:
— Сурдоленко затем и бросил медицину, чтобы летать. Он уже зачеты начальнику связи полка по морзянке сдал. Подрезать ему крылья тоже непедагогично.
— Ну что ж, Сурдоленко так Сурдоленко, — кивнул Меньшиков.
6
23/II 1942 г. …Боевые вылеты не состоялись из-за тумана…
(Из боевого донесения)
23 февраля, в День Красной Армии, погода резко начала меняться: с Азовского моря подул теплый ветер и к полудню аэродром затянуло густым туманом. О полетах не могло быть и речи, и Меньшиков разрешил работникам столовой накрыть на ужин столы по-праздничному, а в 18 часов объявил общее построение полка для зачитки приказа Верховного Главнокомандующего.
После обеда Александр хотел навестить Риту — она отдыхала перед дежурством, — но его увидел Меньшиков и нарушил все планы.
— Александр Васильевич, — обратился он к лейтенанту не как к подчиненному, а как к давнишнему приятелю, — к нам в полк прибыли девушки. На пополнение. В авиации они, сами понимаете, ничего не смыслят. А надо как можно скорее подготовить из них мотористов, прибористов, вооруженцев. Но вначале надо определить их, кого куда с учетом образования и способностей. Думаю, вы хорошо с этим справитесь. Сейчас девушки в штабе, ступайте и займитесь ими.
Их оказалось десять человек — молоденьких девушек, обмундированных в новенькие, еще топорщившиеся гимнастерки и юбочки, коротко подстриженных, очень похожих друг на друга, озорных, бойких на язык. Они, едва лейтенант представился и открыл цель своего прихода, окружили его и засыпали вопросами: будет ли лейтенант учить их, кто он по профессии — летчик или штурман, женатый или холостой. Поняв, что с каждым его ответом число вопросов растет в арифметической прогрессии, Туманов выбрал из всех самую говорливую и протянул ей лист бумаги:
— Составьте мне список девушек по алфавиту и по этому списку заходите ко мне по одной в кабинет командира полка.
Как Александр ни старался быть с девушками строгим и сугубо официальным, как ни стремился побыстрее закончить «аттестование», он еле управился к началу построения. Семерых девушек отобрал в мотористы, одну — в прибористы и двух решил рекомендовать в БАО — очень уж они были хрупкие, нежные.
Отправив девушек в распоряжение старшины, Александр заторопился на построение.
Уже начинало темнеть. Густой туман ускорил наступление сумерек. Земля будто парила: теплый ветер растоплял последние остатки снега, поднимал лохматые клочья влаги и гнал их к северу.
«Вот и прикатила весна», — подумал Александр, не зная, радоваться ему или огорчаться. Полеты теперь надолго закроют: то туман не позволит, то аэродром раскиснет. С одной стороны, будет время подготовить как следует экипаж, научить воздушных стрелков бить без промаха по целям под различным ракурсом; с другой — весь полк будет бездействовать, а немцы, по всему, именно на юго-западе сосредоточивают силы. И по рассказам однополчан, летавших на разведку, и по сообщениям Совинформбюро.
На полпути к казарме — построение намечалось там — Александра догнал штурман, капитан Иван Серебряный, в распахнутом реглане, в лихо сдвинутой набок фуражке. Рассказывали, что он носил ее и в Сальске, не обращая внимания ни на сильные морозы, ни на ураганные ветры. Ему шел тридцатый год. Но то ли за маленький рост, то ли за ребяческий, дурашливый характер все, старшие и младшие, называли его просто Ваней, подшучивали над ним и подтрунивали, кто как мог. Серебряный же шуток не понимал, «заводился», как говорили остряки, «с полоборота», и это еще более подогревало любителей позубоскалить. Александру же что-то в Серебряном нравилось, и они сошлись быстро.
— Построение на полчаса откладывается, — сообщил Серебряный. — Шефы наши еще не подъехали. Может, в деревню пока смотать?
— Не надо, — не поддержал инициативу штурмана Александр. — Я тебе свои сто граммов отдам.
— Да разве речь обо мне? — обиделся Серебряный. — Я себе и здесь достану.
Александр слышал, что его «штурманец» любит «подзаложить», но не придал значения слухам, а выходило — правда. Потому ответил более категорично:
— Не надо. О других начпрод позаботится.
Серебряный насупился и больше не обмолвился ни словом.
7
23 февраля 1942 г. …Войска Северо-Западного и Калининского фронтов заняли города Холм, Торопец, Селижарово, Западная Двина, Оленино, Старая Торопа…
(От Советского информбюро)
Полчаса на войне — время немалое, особенно когда тебя в эти минуты никто не тревожит, ничто не беспокоит. Александр весь день был на ногах, и раненая спина начала давать о себе знать, потому первым делом он решил отдохнуть. Только коснулся головой подушки, как сразу заснул. Разбудил его штурман, легонько тряся за плечо и приговаривая:
— Кес ке се, мусье, кес ке се… Храпит бестия командир, а там, того гляди, все вино выпьют. Мусье, а мусье, дьявол тебя побери!
Он был уже навеселе, лицо раскраснелось, глаза поблескивали, и весь он будто светился: бляха портупеи и пуговицы надраены; в хромовые сапоги с напущенными гармошкой голенищами хоть глядись, как в зеркало; на рукавах гимнастерки, на бриджах острые складки, фуражка набекрень, из-под козырька лихо спадает русый чубчик.
Лихой вид штурмана, его возбужденность разогнали сон Александра. Усталости и боли в пояснице не чувствовалось, и он поднялся, стал приводить себя в порядок.
Пока он подшивал свежий подворотничок, Серебряный докладывал последние новости: в полк приехала машина из соседнего села с женщинами и с председателем колхоза во главе, молодой казачкой. Привезли вина, фруктов. Ожидается грандиозный пир.
— А где ты успел хватить? — поинтересовался Александр.
— Где, командир, не спрашивай. А вот если хочешь, налью сто грамм. — Он похлопал по карману оттопыренных бриджей.
— Нет, не хочу, Ваня, и тебе больше не советую.
— Я тоже не хотел, но обидно, черт возьми. Вместе летали, бомбили, вместе на волосок от смерти были. А одним ордена и медали, а нам кукиш показали. Почему? Подумаешь — блуданул. Я ж не умышленно — компас барахлил…
— Не плачься, не посочувствую, — полушутя-полусерьезно сказал Александр. Ему не хотелось обижать штурмана, но то, что он потерял ориентировку в полете, было непростительно. Хорошо еще, что так кончилось, а сколько Александр знал случаев, когда из-за потери ориентировки гибли экипажи! Серебряный легко отделался — его сняли со штурмана звена. Но урок, кажется, не пошел впрок: вместо того, чтобы в свободное время позаниматься, Серебряный бражничает, волочится за каждой юбкой.
Туманов присматривался к своему штурману, и многое в нем казалось непонятным, противоречивым: Серебряный был начитан, эрудирован, имел отличную реакцию, но иногда у него образовывался провал в памяти и он нес околесицу; он был добр и покладист, но малейшая пустячная шутка порой выводила его из себя, и он с кулаками бросался на любого обидчика, будь тот хоть трижды здоровее. Значит, он не трус, а верит в сны: как огня боится покойников. Худшая из всех этих черт — пристрастие штурмана к спиртному. Серебряный частенько где-то добывал вино или водку, а напившись, становился несговорчивым, задиристым. Вот и теперь ответ Александра сильно задел его. Серебряный набычился, стал в позу,
— А я и не плачусь тебе, — сказал обидчиво. — Вижу, ты очень доволен, что тебя обошли. Ладно я — ориентировку потерял, а ты?… На Бухарест летал, на Гребешув.
— Вот именно, — грустно усмехнулся Александр. — На втором же вылете сбили, как желторотую ворону. — Ему и в самом деле не было обидно, что его обошли орденами. Он объективно оценивал ситуацию — вернулся с задания один, без экипажа, полгода его не было в полку. Но Серебряный стоял на своем:
— Разве ты виноват, что тебя сбили?
— А кто? Фриц? Потому что точнее оказался? И хватит, Ваня, об этом. Мы не за ордена воюем. — Александр надел гимнастерку, застегнул портупею. — Казачки, говоришь, приехали?
— Целая машина! — оживился Серебряный. — Да тебе-то какое до них дело — твоя зазноба рядом. Кстати, я минут десять назад ее в БАО встретил. Интересовалась, где это ты запропастился, просила передать, чтобы ты обязательно разыскал ее сегодня.
«Надо после ужина сходить к Рите», — подумал Александр. Он уже три дня ее не видел, а Риту очень беспокоит его здоровье. А еще она боится, как бы в полк не нагрянул муж Ирины. Если он узнает, что какой-то летчик приезжал к жене, установить, кто он и откуда, труда особого не составит…
Ирина прислала два письма Рите, когда Александр находился на излечении в санатории, очень осторожно, намеками, спрашивала о нем, просила писать ей до востребования, объяснив, что ушла от мужа и постоянного адреса пока не имеет. Возможно, и так. А скорее всего, домашний адрес она не указала, боясь, что письма могут попасть к мужу. Хотя, если он захочет, «до востребования» не спасут их.
Да, поездка в Москву была непродуманным и опрометчивым шагом: Гандыбин и в его судьбе может сыграть роковую роль. Рита каждый день ждет несчастья…
Александр и Серебряный вышли из казармы и направились к столовой, откуда уже доносились музыка, веселые голоса, смех. Однополчане толпились там, ожидая команды на построение, после которого состоится праздничный ужин с тостами, с танцами.
Почти совсем стемнело. Туман так загустел, что в двух шагах ничего не было видно. В столовой включили свет, не завесив окон. В такую погоду немецких самолетов можно не бояться: если и пролетит над аэродромом, все равно ничего не увидит. Правда, с юга потянул ветерок, слабый, едва приметный, но погода в этих краях, примечал Александр, непостоянна и капризна, как характер у южанок, — на дню десять перемен, особенно в переходное время года.
— К утру туман может разогнать, — высказал предположение Александр.
— Ерунда, — махнул штурман рукой в сторону аэродрома. — Это тебе не лето. Туман адвективный, с Азовского моря. Дня на три минимум закрыло. Так что, командир, можно отдыхать и веселиться.
На их голоса вышли Сурдоленко и Агеев.
— А где же ваши девочки, товарищ командир? — спросил Сурдоленко. — Нам сообщили — вам таких красоток доверили…
— Девочки есть, да не про вашу честь, — ответил за Александра Серебряный. — Ты хотя бы одеколоном освежился — до сих пор аптекой от тебя пахнет.
«Ну, началось, — усмехнулся Александр. — Сурдоленко действует на Серебряного, как красное полотнище на бодливого быка — сразу в бой бросается».
Сурдоленко ответил с усмешечкой:
— Точно, Ваня, пахнет аптекой. Для тебя ж лекарства ношу.
Агеев громко и искренне захохотал. Серебряный покусал губу.
— Коль носишь, дай тогда таблеточку, а то что-то внутри горит…
В это время в световом пятне от окон столовой появился подполковник Меньшиков. Начштаба запоздало скомандовал:
— Становись!
Не прошло и минуты, как полк выстроился ровной, плотной «коробочкой». Меньшиков зачитал приказ Верховного Главнокомандующего, поздравлявшего личный состав с 24-й годовщиной Красной Армии, и Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении летчиков, штурманов, воздушных стрелков и стрелков-радистов орденами и медалями.
— А теперь прошу на праздничный ужин, — пригласил жестом в столовую подполковник
Дверь открылась, строй мгновенно рассыпался, и Туманов, словно увлеченный водоворотом, оказался в проеме. Он расставил локти в сторону, чтобы не надавили на поясницу, и его внесло в залитый светом зал со сдвинутыми буквой «П» столами, накрытыми белыми скатертями и заставленными закусками, графинами, стаканами.
Серебряный взял Александра под руку:
— Сядем рядом.
— Экипажем, — уточнил сзади Сурдоленко.
Так и сделали. Серебряный сел справа от командира, Сурдоленко и Агеев — слева, чтобы поменьше пикировались.
На самое видное, центральное, место Меньшиков провел женщин. То ли их необычный наряд — они были в вышитых русскими узорами белоснежных кофточках, на плечах — цветастые платки, — то ли Александр давно не видел женщин, они показались ему премилыми, несмотря на обветренные, загорелые по-летнему лица — весь день на ветру да на морозе.
Меньшиков подождал, пока все уселись и стук стульев и гул голосов затих, попросил наполнить стаканы.
— Товарищи, — сказал он, окидывая всех взглядом. — Сегодня у нас особенный день. Особенный не только потому, что отмечаем двадцать четвертую годовщину нашей славной Красной Армии; сегодня мы и чествуем наших героев-однополчан, удостоенных высоких правительственных наград. Особенный и потому, что рядом с нами сидят замечательные женщины-труженицы, наши русские красавицы, заставляющие хотя бы на миг забыть о войне и обратить внимание на то, что на дворе уже весна. Весна, несущая нам тепло, цветы, волнения, чисто человеческие земные радости.
Я поднимаю этот стакан за то, чтобы весна принесла нам и самую желанную, самую большую радость — победу! Чтоб мы вот так собирались не только по праздникам, но и по выходным, чтобы слово «война» ушло в небытие и чтобы вместо выстрелов пушек мы слышали только выстрелы бутылок шампанского. За победу, товарищи!
8
24/II 1942 г. …Боевые вылеты не состоялись по метеоусловиям…
(Из боевого донесения)
Меньшиков, распростившись с гостями и посадив их в крытую грузовую машину, предназначенную специально для перевозки людей, неторопливо зашагал в штаб. Настроение было превосходное, спать совсем не хотелось, несмотря на то что встал он рано и целый день мотался по аэродрому, проверяя, как идет ремонт и профилактические работы на самолетах. Надо было как можно эффективнее использовать нелетную погоду, более тщательно осмотреть бомбардировщики, устранить большие и малые дефекты. Обсуждал с командиром БАО план проведения торжественного вечера. Все прошло как нельзя лучше — и подчиненные, и гости остались довольны. И погода как по заказу выдалась: туман дал людям отдохнуть, привести технику в надлежащее состояние — в напряженных боевых делах не до всего доходили руки.
А ветер все усиливается, гонит, рвет туман; вон уже и огоньки папирос метров за сто видны, силуэты домов, деревьев просматриваются. К утру может окончательно распогодиться, и поступит команда на разведку или на бомбежку.
У штаба Меньшикова встретил дежурный по полку и доложил, что происшествий не было, личный состав после торжественного вечера отправился на отдых.
— Пришлите ко мне шифровальщика, — попросил Меньшиков и направился к себе в кабинет — маленькую комнатенку с легкими деревянными перегородками.
Здесь было тепло, тихо и умиротворяюще спокойно. Меньшиков снял реглан и, откинувшись на спинку стула, сладко потянулся, чувствуя, как по телу разливается приятная истома. Все-таки он здорово устал: восемь напряженных месяцев войны с недосыпаниями, недоеданиями, с постоянными волнениями и переживаниями. Говорят, нервные клетки не восстанавливаются, а сколько их сгорело в воздушных боях, на боевом курсе и над целью, когда кругом полыхали разрывы снарядов; да и на земле, когда в доли секунды приходилось принимать ответственнейшие решения, от которых зависели судьба и жизнь близких ему людей. Потому и во сне он не знает покоя, просыпается через каждые полчаса, как бы ни устал, как бы ни намаялся… Один лишь день передышки, а как легко, как благостно на душе! Еще и оттого, что наконец-то от Зины пришло письмо. Она с дочуркой в Ташкенте.
Минут через пять вошел шифровальщик, немолодой подтянутый старшина, и положил перед командиром папку с поступившими за день секретными документами.
Подполковник расписался в журнале и, отпустив старшину, углубился в бумаги. Здесь были приказы и директивы, инструкции и шифрограммы — документы срочные и важные, одни из которых следовало изучить и запомнить, по другим принять срочные меры. Меньшиков так зачитался, что не заметил, как перевалило за полночь. От дела его внезапно оторвал гул самолета. Кого это в такую погоду нелегкая носит? Он взглянул на часы — ого, второй час! Снял трубку и позвонил на КП дежурному по полетам. Хотя погода была нелетная, аэродром находился в полной готовности к приему и выпуску самолетов.
— Так точно, товарищ подполковник, гудит, — подтвердил дежурный по полетам. — Наверное, блуданул, бедолага, пытается пробить облака, а они метров сто, не выше.
— Не немец?
— Похоже, наш, Ли-2.
— А ну дай прожектор вертикально, может, световое пятно увидит.
— Есть. И ракету на всякий случай пульну.
— Давай. Я у себя в кабинете.
Меньшиков положил трубку, но документами заниматься уже не мог: самолет не давал покоя. Выглянул в окно и увидел, как голубовато-дымчатый луч, словно столб, уперся в косматое покрывало, плывущее над аэродромом в семидесяти-ста метрах. Гул самолета будто бы пропал. Подполковник открыл форточку — тишина. Но чуть погодя издалека, словно с того света, донесся еле уловимый, с натужными перерывами стон моторов — самолет набирал высоту. Стон усиливался и перешел в монотонное крепнущее завывание. «А ведь это «Хейнкель», — определил подполковник. — И, похоже, снижается — заметил световое пятно».
Минуты через четыре вдруг из облаков в сторону прожектора полетела желтая ракета. Меньшиков обрадовался — наш. В эту ночь желтая ракета служила опознавательным знаком «Я свой».
Дежурный по полетам дал ответную ракету — «Принимаем». Самолет включил аэронавигационные огни и стал заходить на посадку. Зазвонил телефон, Меньшиков снял трубку:
— Слушаю.
— Товарищ подполковник, самолет заходит на посадку, радиосвязи с ним нет.
— Хорошо. Принимайте. После четвертого разворота включите прожектора.
Меньшиков не отходил от окна. Что-то в заблудившемся самолете ему не нравилось. Вечером метеоролог докладывал обстановку: всюду туман и низкая облачность, все аэродромы Южного фронта закрыты и всем полкам дан отбой полетам. Откуда же прилетел этот? Скорее всего, с севера или востока, туда циклон еще не распространился. И очень ненашенский звук — нудный, с завыванием, как у немецких. Но ракета — «Я свой» — желтая, а не красная и не зеленая…
«Приблудший» сделал четвертый разворот, встал на посадочный курс. Вспыхнувшие лучи прожекторов осветили укатанную взлетно-посадочную полосу. На самолете загорелись посадочные фары. Он снизился и вошел в лучи прожекторов. Двухмоторный, но совсем не Ли-2. Меньшикову показалось, что его силуэт очень уж похож на силуэт «Хейнкеля».
Снова зазвонил телефон.
— Товарищ подполковник, фашист! — запальчиво крикнул дежурный. — Со свастикой!
— Без паники, лейтенант, — как можно спокойнее сказал Меньшиков, заодно успокаивая и себя, — сердце так зачастило, что, казалось, содрогает все тело. — Возможно, наш летчик из плена сбежал (о таком случае он слышал недавно), а может… — Что еще «может», он и сам не знал. — В общем, встречайте, но будьте начеку, возьмите автоматы. Я сейчас подъеду.
Он позвонил в автопарк и приказал срочно выслать за ним машину. К счастью, шофер эмки находился в гараже, дежурный сообщил, что сейчас он подъедет.
Меньшиков вышел на улицу. Прожектористы не выключали прожектора, и в их лучах хорошо выделялся длинный фюзеляж приземлившегося самолета, работавшие моторы, два киля. Да, это был «Хейнкель». Он стоял почти посередине взлетно-посадочной полосы, молотя винтами. Вот в лучах мелькнули три фигуры. Надо бы выключить прожектора… Один из прибывших с КП полез на крыло, и в ту же секунду моторы взревели, «Хейнкель» рванулся с места. Вслед ему застрочили автоматы. Но что они могли сделать такой громадине! Самолет набрал скорость, оторвался от земли и исчез в темноте ночи.
Подкатила эмка. Меньшиков вскочил в кабину, крикнул: «На старт!»
Дежурный по полетам, молоденький лейтенант, недавно прибывший на пополнение, виновато доложил:
— Мы только на плоскость, а он, гад, по газам — видно, на шапках звездочки увидел. Если бы знали…
«Если бы знали… Если бы да кабы…» — усмехнулся над собой Меньшиков. Надо докладывать в штаб дивизии. За то, что упустили приземлившийся фашистский самолет, по головке не погладят. Расстроенный и обескураженный, Меньшиков поехал обратно в штаб. Почему «Хейнкель» произвел посадку на советском аэродроме? Заблудился? А откуда он знал сигнал «Я свой»? Совпадение? Но фашисты были наготове, моторы не выключили. Догадывались, что не у себя дома? Допустим. Но почему они кружили здесь, когда еще прожектора не были включены и никаких других ориентиров, за которые можно было бы зацепиться, не имелось? Что-то за всем этим крылось непонятное, загадочное. Ясно было одно: если фрицы рискнули на посадку, тому имелись серьезные причины. Наиболее вероятная из всех — кончилось топливо. В таком случае немцы далеко не улетят. И Меньшиков решил с докладом в штаб дивизии повременить, приказал дежурному по полетам обзвонить все близлежащие станицы и предупредить отряды самообороны о возможной посадке немецкого самолета, принятии мер к задержанию экипажа и немедленному сообщению об этом в полк.
Он сидел и ждал, листал секретные документы, но голова никакие приказы и указания не воспринимала. Мысль, что это за самолет и что за всем этим кроется, не давала покоя.
Начало светать, а ни из одной станицы из штабов самообороны, где круглосуточно дежурили комсомольцы, от зоркого ока которых ничто не укрывалось, звонков не поступало. Надо было принимать другие меры.
Меньшиков позвонил оперуполномоченному капитану Петровскому и, объяснив в двух словах суть дела, попросил приехать на аэродром.
Пока оперуполномоченный собирался, Меньшиков приказал подготовить к полету По-2, осмотреть, прогреть мотор. Сам же вооружился двумя автоматами (один для Петровского), дисками, гранатами-лимонками и поглядывал на небо, где все так же неслись рваные облака, прикидывая, куда улетел «хейнкель» и в каком месте он мог упасть или приземлиться.
Петровский, увидев на плече Меньшикова два автомата, понял, для какой они цели. Взял один, повесил себе на шею, как делали это немцы, спросил, кивнув на облака:
— Не помешают?
— Высоко не полезем. Твой сектор — правый.
Взлетели они в половине восьмого, а казалось, все еще светает — так низко стелились облака и так они были плотны, что солнце не пробивало их. Шли по курсу, по которому должен был уходить в сторону своих «Хейнкель», и если полчаса назад Меньшиков надеялся найти фашистский самолет, упавший или приземлившийся, то теперь эта надежда с каждой минутой полета на запад падала: видимость ухудшалась, а облака прижали их чуть ли не к самой земле. Но Меньшиков летел, делая змейки вправо, влево, внимательно осматривая каждый бугорок, каждый холмик.
У небольшой станицы взял курс чуть севернее, прошел еще десять минут и подумал: «А не повернуть ли обратно?», когда на серой от влаги и тумана стерне увидел что-то похожее на самолет. Полетел туда. Он! Тот самый «Хейнкель»!
Меньшиков сделал круг. Фашистские летчики произвели посадку по всем правилам аварийной ситуации — на брюхо. Винты моторов погнуты, за самолетом тянутся черные борозды, кабины пусты. Похоже, летчики остались живы. Но куда они подевались?
Пришлось сделать еще круг, побольше. Никого и ничего не видно… А сесть, пожалуй, можно вот на этом небольшом, с прошлогодним травяным покровом лужке.
Меньшиков повернулся к Петровскому, дал знак рукой, что идет на посадку. Тот понимающе кивнул.
По-2 чиркнул колесами по траве, легонько подпрыгнул пару раз и остановился. До «Хейнкеля» идти было километра полтора. Меньшиков выключил мотор, вылез из кабины. За ним спустился Петровский, щелкнул затвором, загоняя патрон в патронник.
— Подожди, — остановил его подполковник. — На всякий случай придется тягу сектора газа отсоединить, чтоб мотор не запустился. — Он открыл капот и с помощью ножа, который всегда носил с собой, отсоединил тягу, а провода магнето поставил крест-накрест. — Теперь не запустят. Только идем подалее друг от друга. Хотя вряд ли они спрятались в самолете — окоченели бы к утру.
Петровский шел справа, автомат наизготовку с пальцем на спусковом крючке, но по его спокойному лицу видно было, что встречи с фашистскими летчиками он не ожидает и автомат держит на всякий случай, для порядка. После последнего разговора о Туманове он стал с Меньшиковым еще официальнее, обращается только по делам. Он и раньше не отличался общительностью, а тут и совсем стал букой. Создавалось такое впечатление, что он знает о доносе и испытывает угрызения совести. Не зря говорят, что время стирает из памяти все — и радости, и обиды. Меньшиков, во всяком случае, прежней уязвленности не испытывал. И письмо вспомнилось просто так, без всякого повода. Наоборот, глядя, как смело и уверенно шагает оперуполномоченный, твердо ставя свои короткие, сорок пятого размера ноги, Меньшиков проникался к нему уважением. Волевой и сильный человек: вывести отряд из глубокого тыла противника, пробиться сквозь танки и пушки, по существу, с карабинами да пистолетами не каждый сумел бы. Ну а письмо — такая уж у него должность. В доказательство того, что за донос он на него не в обиде, Меньшиков достал письмо, протянул Петровскому.
— Что это? — удивленно вскинул бровь капитан.
— Кто-то забыл поставить подпись, — улыбнулся Меньшиков.
Петровский развернул лист, не сбавляя шага прочитал. Помолчал с минуту.
— Давно это у тебя?
— Еще с Сальска, когда прилетал генерал Петрухин.
Петровский низко наклонил голову.
— Невысокого же ты обо мне мнения, — сказал с грустью. — Да ладно… Жаль, долго оно у тебя в кармане провалялось. Не на твоей штабной машинке печаталось?
— Нет. У моей такого перекоса буквы «р» нет.
Петровский снова помолчал.
— Кто-то хорошо осведомлен о наших взаимоотношениях. Решил эту бумажку в клин превратить… Жаль, долго у тебя пролежала. — Он ускорил шаг.
Петровский первым подошел к самолету, ступил на крыло и заглянул в кабину пилота, плексигласовый колпак которой был отодвинут назад.
— Пусто, — констатировал он.
Никого не оказалось и в кабинах штурмана и стрелков. По тому, что бросили их открытыми, привязные ремни и парашюты валялись как попало, нетрудно было представить, что покинуты они в спешке.
Петровского что-то заинтересовало в кабине стрелков, он долго лазал там, чем-то гремел и вот наконец вылез, держа в руках портативный радиопередатчик.
— Вот и выяснилось, почему он кружил, — сказал капитан сам себе и вздохнул.
— Не думаешь ли ты, что из-за этой шарманки? — спросил Меньшиков, действительно не понимая, почему так решил оперуполномоченный.
— Думаю, — твердо и убедительно сказал Петровский. — Иначе зачем было прицеплять эту шарманку к парашюту? Непонятно только, что помешало ее выбросить.
— Погода, что же еще.
— А двое с парашютами выпрыгнули. Им погода не помешала.
— С чего ты взял?
— Посмотри повнимательнее, там две фалы болтаются. В кабине стрелка. — Он помолчал, о чем-то думая. — Сел только экипаж, три человека: летчик, штурман и стрелок-радист.
Меньшиков тоже так решил. Собственно, и решать-то нечего: три парашюта лежат на сиденьях, значит, членов экипажа было трое. Предположение подтверждалось и следами на земле, ведущими от «хейнкеля» на запад. Петровский и Меньшиков пошли по ним. Метрах в трехстах наткнулись на небольшую кучу соломы, совсем недавно разворошенную.
Петровский снял автомат и копнул прикладом.
— Думаешь, клад оставили? — усмехнулся Меньшиков.
Капитан ничего не ответил, сосредоточенно разгребал солому. Показалось что-то темно-серое. Петровский нагнулся, потянул и вытащил мундир мышиного цвета с орлом над нагрудным карманом. Потом из тайника извлек планшет с картой и еще два мундира.
— Похоже, у фрицев было во что переодеться, — высказал предположение Меньшиков.
Петровский заторопился:
— Надо быстрее в станицу. Сообщить всюду, перекрыть все дороги. У таких запасливых «гостей» наверняка и документы наши имеются. Не иначе диверсантов выбрасывали.
— Следы как раз и ведут в станицу.
Они почти бегом пустились по следу.
В станице отряд самообороны был уже на ногах. Его поднял коллега Петровского лейтенант Завидов, оперуполномоченный БАО. Комсомольцы прочесали все дома и нашли заблудших: под видом советских летчиков они преспокойно отдыхали у одной колхозницы. У них действительно оказались советские документы, все трое неплохо владели русским языком. Поначалу самый старший по возрасту (позже выяснилось, что это командир экипажа) даже возмутился «бестактностью шантрапы», но когда их все-таки привели в стансовет и капитан Петровский, показав планшет, спросил, не они ли «потеряли» его в копне соломы, они не стали отпираться.
Несколько позже Петровский выяснил и главное, зачем экипаж прилетал. В районе Сальска выброшены два диверсанта, старик и девушка. Из-за тумана и сильного ветра штурман потерял ориентировку, горючее было на исходе, и летчик пошел на посадку на первый же попавшийся аэродром, не предполагая, разумеется, что он — советский. Сигнал «Я свой» — желтая ракета — якобы в ту ночь была у немцев. Но так ли это, следовало уточнить…
