Я прошел штрафную роту

Книга: «Мы пол-Европы по-пластунски пропахали...»

Первая атака закончилась неудачей. Огонь был такой сильный, что мы намертво застряли посреди нейтралки. Приказы на отход штрафникам давали редко. Только вперед! Ситуация складывалась настолько безнадежной, что сверху решили сохранить хотя бы половину роты. Для новой атаки. Так судьба подарила многим из нас еще один день жизни.

Малыгин Н. В.

Николай Васильевич Малыгин — мой земляк, родом из села Коржевка Инзенского района Ульяновской области. Собирать материалы о фронтовиках сейчас непросто. Затрудняет общение возраст собеседников, порой раздражение пожилых людей, которые чувствуют себя забытыми. И просто нежелание вспоминать о страшных днях войны. В большей степени это касается городских жителей. С сельскими земляками попроще. Они с серьезностью относятся к моей работе. Мы подолгу беседовали с Николаем Васильевичем. Он рассказал мне свою военную судьбу и даже поделился воспоминаниями о пребывании в штрафной роте. Эту страницу биографии он не то чтобы скрывал, но старался о ней не упоминать. «Ну, уж если начал писать, пиши тогда всё», — подумав, объявил Николай Васильевич.

Я родился 14 апреля 1924 года, в селе Коржевка, в 45 километрах от станции Инза. Село наше большое, расположено в окружении лесов, в километре от реки Сура. Места красивые. Я их ни на какую Швейцарию не променяю. Поляны среди березовых рощ в июне усыпаны земляникой. Она поменьше городской, садовой, зато запах и вкус совсем другой. Перед войной и во время войны, когда сахара не было, мы как лакомство ели наше «фирменное блюдо». В большую миску мама насыпала собранную землянику, часть ягод давила ложкой и заливала молоком. Сидели всей семьей и хлебали вкуснятину.

Семья у нас была большая. Пятеро детей. Старшая сестра, Катя, 1923 года рождения, затем я, еще две сестры и самый младший, Федя, 1929 года. Еще с нами жили родители отца. Так что за стол садились без малого десяток человек. Умиляться нашей довоенной жизнью не буду. Хотя тогда проще было. Люди так за деньгами не тянулись, помогали друг другу. В колхозе платили слабо. По осени отец, дед и старшая сестра получали мешков пять ржи, сколько-то гороха, свеклы, чего-то еще по мелочи. Картошку выращивали сами, вспахивали по весне бороной огромный огород. Урожаи были хорошие, ульяновская картошка славится. В лесу собирали ягоды, грибы, орехи.

Деревенская жизнь интересная, хотя трудиться приучают с малых лет. У нас многие выращивали гусей. Умная птица, но своенравная, хлопот с ней много. Часто уходят за два-три километра от дома, плавают в озере. Украсть гуся (не было у нас тогда краж!) невозможно. Если чужой человек схватит зазевавшегося гусенка, вся стая поднимает гогот. К ней присоединяются остальные стаи. Шум стоит по всей округе. Ходишь, ищешь свой выводок, гонишь хворостиной домой или пасешь на лужайке, чтобы опять не удрали.

Вспоминаю, как носили еду отцу и другим мужикам на покос. А еда такая. Малосольные огурцы с рассолом из погреба, горячая картошка. Все в тряпки замотано, чтобы рассол не нагрелся, а картошка не остыла. Еще хлеб домашний, яйца, зеленый лук. Холодный рассол наливали в большую чашку, крошили туда огурцы, лук и хлебали, заедая картошкой и яйцами. Нас, детей, косари вместе с собой сажали. Ох, вкусно было! Затем ложились в тень и, закрыв лицо платком от оводов, спали час-полтора. Домой возвращались гордые, с пустой глиняной посудой. Большое дело. На обратном пути собирали землянику, мелкие ранние грибы-маслята. Ну, это когда нам лет по десять-двенадцать было. С четырнадцати мы уже наравне со взрослыми сено косили.

Колхозных трудодней и огорода на большую семью не хватало. Хочешь, опишу, какая «мебель» у нас была? В проходной комнате, она же кухня-столовая, вдоль стены тянулась лавка. Самодельный стол, табуретки, деревянная кровать, на которой спали дед с бабкой. В «передней комнате», то бишь зале, тоже все было самодельным: платяной шкаф, стол, табуретки, еще две деревянных кровати, где спали сестренки и мы с братом. У родителей имелась отдельная спальня за тонкой деревянной перегородкой, которая свободно пропускала все звуки. Из покупных вещей имелось большое зеркало и два самовара. Посуда состояла из чугунков разного размера и глиняных горшков. Ложки были оловянные, большие, круглые.

Об электричестве мы не слыхали. Перечисляю все не потому, что хочу подчеркнуть бедность. Бедными мы себя не считали. Тогда ведь как считалось? Не голодаешь, обувка-одежка имеется, значит, нормально живешь. Отец и мать хотели, чтобы я закончил десять классов. Не получилось. Денег в семье не хватало, вернее, не водилось совсем. Из колхоза никуда тебя не отпускали, заработать на стороне возможности не было.

После седьмого класса отец устроил меня на лесопильный завод (заводик!), в деревне Проломиха, в тринадцати километрах от нас. Завод считался государственным предприятием, платили там по сельским меркам очень неплохо. Правда, пришлось жить на квартире. Летом я приходил домой на воскресенье, а зимой чаще двух раз в месяц не получалось. Гордился, что на мои деньги покупали материал на одежду, обувь, посуду, «городскую» белую муку, сахар.

Война обрушилась внезапно. Конечно, все мы переживали отступление Красной Армии, радовались разгрому немцев под Москвой. В феврале сорок второго года взяли в армию отца. К тому времени пропали без вести два моих двоюродных брата, погиб дядька. В апреле должны были призвать меня. Оглядываясь назад, понимаю, что не выжил бы во время жестоких боев сорок второго года, но спасла броня. Из наших высоченных мачтовых сосен гнали ценную доску для нужд фронта. Работал по двенадцать-четырнадцать часов без выходных, дома появлялся редко.

В конце августа сорок третьего года получил повестку. К тому времени меня так умотала работа, что я рвался на фронт. Подальше от непрерывного визга электропил, бесконечных смен, когда буквально засыпал, и раза два чуть не попал под зубья пилы. Работа на оборонном предприятии была не просто тяжелой, а выматывающей. Смену часто удлиняли на два-три часа. Поужинаешь, брякнешься на кровать, уже пора вставать. Не поверишь, на ходу досыпал, пока на работу шагал. Ноги сами вели. Я завидовал молодым лейтенантам с орденами, о которых писали в газетах. Чем я хуже?

Что такое война, я не имел представления. Разбили немцев под Сталинградом, на Курской дуге. Ура, мы побеждаем! Идет мощное наступление, которое не остановить. В село вернулись несколько человек, ставшие инвалидами. Крепко выпив, они пытались рассказать, что испытали. Но сильно распускать языки тогда не давали. Знаю точно, что одного мужика забрали в Инзу за то, что он слишком хорошо отзывался о немецких самолетах. Там он просидел в кутузке месяц или два, как-то избежал суда «за паникерство», но вернулся очень молчаливым. Может, и правда, не следовало в такие трудные времена рассказывать об армадах немецких самолетов. Фронтовикам требовалось излить душу, а им не давали.

попал в Саратовское артиллерийское училище. Мы изучали дивизионные пушки Ф-22, легкие «полковушки» с укороченными стволами, а затем знаменитую ЗИС-3, которая считалась лучшим противотанковым орудием.

Что могу сказать об учебе? Артиллерия России всегда находилась на высоте, сильны были традиции. Преподаватели рассказывали о подвигах артиллеристов в Бородинском сражении, в Крымской, Гражданской войне. Я не говорю о действиях нашей артиллерии в Отечественной войне. Здесь палку явно перегибали, особенно на политзанятиях. Информацию в основном черпали из газет. О том, как батареи подбивали по 10–15 фашистских танков, уничтожали полчища вражеской пехоты. В эти вещи мы мало верили, однако предпочитали помалкивать.

Много внимания уделялось стрельбе с закрытых позиций. Изучали расчет траектории снарядов, многочисленные поправки на ветер, температурный режим, водные преграды. Хотя в училище брали ребят, имеющих образование не меньше семи классов, эта тригонометрия давалась многим с трудом. Я тоже путался. Преподаватели терпеливо объясняли все снова. Поднимались мы рано, ложились поздно. На теоретических занятиях, особенно по химзащите, изучению уставов, политинформациях, многие клевали носом, а кое-кто и всхрапывал.

Что больше всего вспоминается из периода учебы? За шесть с половиной месяцев я узнал нового больше, чем за всю предыдущую жизнь. Чего там говорить, если в райцентре, городе Инза, всего два раза бывал. На железную дорогу смотрел, разинув рот. А здесь учеба в областном центре. Преподаватели опытные: капитаны, майоры. Имелось несколько фронтовиков. К сожалению, о своем боевом опыте они рассказывали скупо. Правда о войне — вещь непростая. Даже сейчас любят показывать просто невероятные вещи, сказки какие-то. Бьют немцев, они только падать успевают. А тогда тем более любая информация отмерялась строго. Однако от фронтовиков мы почерпнули много полезного. Например, практические советы, что делать при бомбежке, артобстреле.

Взять хотя бы чистку орудий. После занятий мы драили учебные пушки до седьмого пота. Считали, от нас требуют слишком много. Преподаватель, бывший командир батареи, рассказывал случай, который врезался в память. Выходили из окружения, оружие было в грязи. В одной деревне попросили у хозяйки подсолнечного масла. Почистили, смазали пистолеты, винтовки, пулемет. Ну и что получилось? Подсолнечное масло загустело, затворы кое-как двигались. Пришлось в лесу костер разводить, горячей водой масло смывать. Это не совсем к пушкам относилось, зато доходчиво объясняло, что любое оружие надо содержать, как положено.

Большое внимание уделялось борьбе с бронетанковой техникой. Мы подробно изучали характеристику немецких танков, самоходок, их слабые места. В теории выходило, что 76-миллиметровые орудия ЗИС-3 были вполне способны побеждать «Тигры», «Пантеры», «Фердинанды», не говоря о других машинах. В то же время возникали вопросы. ЗИС-3, знаменитая пушка конструктора Грабина, на дальности пятьсот метров пробивала семьдесят миллиметров брони, а лобовая броня «Тигров» составляла 100–110 миллиметров. Как с ними эффективно бороться? Преподаватели, ссылаясь на опыт войны, объясняли, что толстая броня решает не все. У любого танка имеются уязвимые места: бортовая часть, гусеницы, колеса. На Курской дуге целые поля горелых немецких танков остались.

Как происходило на самом деле, я не знал. Однако училище заканчивал с твердой уверенностью, что наша артиллерия самая сильная. Да и начавшийся сорок четвертый год принес новые победы: снятие блокады Ленинграда, разгром немецких войск в Корсунь-Шевченсковской операции, полное освобождение Киевской, Днепропетровской, Житомирской областей. Скажи тогда, что из тридцати пяти курсантов нашего взвода половина погибнет, не дожив до победы, мы бы не поверили.

В середине февраля сорок четвертого года я попал на 2-й Украинский фронт, которым командовал генерал армии Конев И.С., в 1389-й стрелковый полк, накануне Уманско-Ботошинской операции. Она не слишком известна, но войск в ней было задействовано много и крови пролилось достаточно.

Меня назначили на должность командира огневого взвода батареи полковых пушек, или, как их чаще называли, «полковушки». В училище мы неплохо изучили эту систему. В качестве пособий использовались пушки образца 1927 года. В полк поступили прямо с конвейера, зеленые, как ящерицы, орудия нового образца. Легкие, весом 600 килограммов, с более сильной оптикой. Скажу сразу, что эти короткоствольные пушки огневой поддержки пехоты не вызвали у меня восторга. Само название говорило об их применении в рядах атакующих.

Должности в армии не выбирают. Тем более двое выпускников нашего взвода (фамилии в памяти не остались) попали в батарею «сорокапяток», предназначенных для борьбы с танками. Тех вообще называли: «Прощай, Родина!» Встретили меня хорошо. Командир батареи, капитан Аникеев Петр Емельянович, опытный артиллерист, воевавший с сорок второго года, познакомил со взводом, немного рассказал о людях. Сразу отмел слухи, ходившие среди курсантов, что личный состав батарей «полковушек» долго не живет.

— Я ведь живой. И другие ребята год-полтора воюют. Научись умело действовать, прислушивайся к опытным бойцам. У тебя командир первого орудия — молодец.

Фамилия «молодца» была Вялых. Крепкий, веселый старший сержант в бушлате имел две медали. Форма на нем сидела, как влитая, яловые сапоги блестели, на поясе висела кобура с трофейным пистолетом. Он месяц исполнял обязанности командира взвода и сразу постарался показать, что держит взвод в руках. Два десятка бойцов и сержантов были побриты, старенькая форма аккуратно заштопана. Помню, меня удивили белые подворотнички.

Отношения со старшим сержантом Вялых складывались непростые. Не скажу, что он игнорировал меня или настраивал людей против. Однако первое время мои приказы дублировались через него. Я не знал мелочей. Например, проблемы с кормежкой лошадей. Приходит ездовой и, отдав честь, докладывает, что кончился овес. Всё официально, по званию, разрешите обратиться. А ведь во взводе обращались без чинов, козыряли только капитану Аникееву. Начинаю бегать, искать овес. Хорошо, что вырос в селе, знал, чем его можно заменить. И все равно наталкивался на трудности. Снабженцы отвечали, что подвоза не было, обходитесь сами.

Во второй раз беготня надоела. Вызвал ефрейторa (хитрован еще тот!), который ведал хозяйством взвода. Он начал было валять дурочку, ничего не знает, с овсом туго. Я пригрозил перевести его в боевой расчет. Вечером откуда-то взялся овес и небольшая скирда сена. Помкомвзвода Вялых не торопился помогать. Позже я понял, что он присматривается. Невелика была моя должность, но жизнь взвода во многом зависела от его командира. Если попадется упрямый дурак — беда! Я понял, что отношение ко мне может перемениться лишь после первого боя.

Капитан Аникеев был своеобразным человеком. Мне и второму командиру огневого взвода, тоже «шестимесячному» младшему лейтенанту, говорил так: «Сопляки вы еще! Глядите больше на меня, чему-то научитесь». Любитель выпить, он стал приглашать меня в компанию лишь спустя время, когда я немного «обкатался» в боях.

Перед наступлением на Умань происходили бои местного значения. И мы, и немцы прощупывали силы друг друга, выравнивали линию обороны или наступления, активно велась разведка. В конце февраля возле поселка Новгородка состоялся мой первый бой. Я из него мало что запомнил. Оказаться впервые под огнем, увидеть бьющие в тебя пулеметы на расстоянии 500 метров, — настоящее испытание для новичков. Я терялся, путал команды. В какой-то момент, оттолкнув наводчика, сам встал за прицел. Фактически перестал руководить взводом, выполнял команды старшего сержанта Вялых.

Запомнились немецкие каски и лица врагов, приближенные оптикой. Точно знаю, что разбил пулемет, а всего орудие выпустило около сотни снарядов. Полк продвинулся на километр. В моем взводе погиб один человек, троих отправили в санбат. После боя, придя в себя, ожидал нахлобучки. Аникеев указал на кое-какие недостатки, вскользь заметил, что находиться за прицелом не мое дело. Но в целом похвалил. Наладился контакт со взводом. Выпили вместе с Вялых и командиром второго орудия. В компании были еще два сержанта из старичков и тот ефрейтор, который сразу пообещал мне сменить поношенные сапоги. Позже я понял: главной моей заслугой было то, что я все время оставался возле орудий. Ну, а большего от меня не ждали. Взводом фактически командовал Вялых.

Второй бой, происходивший через сутки, оказался для полка и батареи неудачным. Что хуже всего, я начал бояться. День назад я думал лишь о том, чтобы не ударить в грязь лицом, не дай Бог, посчитают трусом. Сейчас я видел картину боя, отдавал команды, но шкурой чувствовал, как летят мины, свистят осколки и пули. Ко мне бежал связной от комбата, хотел что-то передать. Осколок мины пробил насквозь каску и макушку головы. На истоптанный, талый снег натекла лужа крови. Вялых глянул на убитого и сказал:

— А ты, Николай, требовал каски надевать.

Шапка с каской мешали слышать команды. Да и никудышняя это была защита. Жестянка. Не сравнить с немецкими касками. Потом в моем расчете ранило заряжающего. Когда сняли шинель, я увидел измочаленную, мокрую от крови гимнастерку, рука болталась на сухожилиях, Я справился с растерянностью, оказал помощь раненому и послал бойца к комбату узнать, что он хотел.

В этом же бою мне пришлось вести огонь по дзоту. На учебных стрельбах в Саратове я со второго-третьего выстрела поражал мишень размером с деревенское окошко на расстоянии полкилометра. Здесь же выпустили штук пятнадцать снарядов, пока не попали в амбразуру. В тот день в нашем взводе убило сразу двух бойцов. Их расшвыряло взрывом снаряда. Оба лежали сплющенные, словно попавшие под колеса огромной машины.

Шестого марта началось наступление фронта. Недалеко от города Умань я впервые столкнулся с немецкими танками. В боекомплекте каждого орудия, кроме осколочно-фугасных и бронебойных снарядов, имелось по десять штук подкалиберных. Дело в том, что короткий ствол «полковушек» не давал возможности разгонять до нужной скорости бронебойные болванки. Орудия не предназначались для борьбы с танками. Достаточно сказать, что, по расчетным данным, бронебойные снаряды на полкилометра пробивали всего 30 миллиметров брони. А лобовая часть большинства немецких танков превышала 50–70 миллиметров. Подкалиберные снаряды были гораздо эффективнее.

Кто не дрался с танками, тот еще не артиллерист! Так говорили. Я ощутил это на себе. Напряжение страшное, танки идут очень быстро. Первыми огонь открыли дивизионные пушки ЗИС-3, стоявшие недалеко от нас. Лупили они — будь здоров. Скорострельность высокая, как будто огромный пулемет молотит. Подбили один танк, второй. Немцы сменили направление и краем шли на нас. С четырехсот метров по сигналу Аникеева ударили и мы. Тут уже команды были не нужны. Вялых работал с одним орудием, я — со вторым. Двадцать подкалиберных снарядов вылетели за пару минут. Подбили Т-4. Его на буксире пытались оттащить, но если танк остановился, это все, конец.

Стреляли бронебойными и фугасными. Взвод ПТР со своими длинными ружьями нам хорошо помогал. Плотность огня была высокая. Танк подожгли, а второй, который действовал в качестве буксира, повредили. Оторвался от орудия, спрашиваю у Вялых: «Ну, как?» Он головой в сторону первого взвода кивает. Мама родная! Одна пушка на боку без колес валяется, щит погнут, кто-то пытается встать, а не может.

Контратаку мы отбили. Потеряли одно орудие и человек шесть погибли. Однако наступление шло удачно. Меня представили к медали «За боевые заслуги». Десятого марта я был ранен. Мина разорвалась позади. Два осколка попали в ягодицы и два в спину. В горячке продолжал командовать. Меня едва не силком оттащили в сторону. Не потому, что такой герой. Просто пережитое напряжение не давало угомониться. Потом голова закружилась, даже вздремнуть пытался, когда перевязывали. Растолкали, повели в медсанбат.

Осколки, попавшие в спину, вытащили быстро. Зато ягодицы резали, как кусок мяса. Все под новокаином. Он вскоре действовать перестал, боль страшная. Чтобы не кричать, я ругался, бормотал всякую чушь. Мне было стыдно, что осколки попали в задницу. Хирург утешил, сказав, что мне повезло. Один из осколков (мне его затем оставили на память) вошел в мякоть, рядом с копчиком, а это, считай, позвоночник. С ним шутки плохи. В санбате пролежал тридцать шесть дней, затем снова вернулся в полк, который продвинулся на запад. Аникеев и ребята из батареи встретили меня с объятиями.

— Ну, вот, снова воевать будем, — сказал капитан. — Тебя тут медаль дожидается.

Медали я был рад, но, увидев множество новых лиц, понял, что потери понесли большие. На месте командира первого взвода был уже другой «шестимесячный» младший лейтенант. От моего взвода осталось совсем мало ребят, с кем я начинал воевать. Убыли с тяжелыми ранениями оба моих товарища, с которыми я прибыл из Саратова. Выжили они или нет, не знаю.

Период с мая по сентябрь сорок четвертого года запомнился боями, контратаками, а временами и отступлением. Но в целом армия двигалась вперед. В августе начались бои в Румынии. Двадцать первого августа был взят крупный город Яссы. Румыния — страна бедная, мужчины и женщины чернявые, похожие на цыган. Первое время от нас прятались (все же бывшие союзники Германии!), затем отношения наладились. Нам категорически запрещали лезть на подворья за едой. Да у румын особенно и брать было нечего. Однажды зашли в хату, предложили хозяевам румынские деньги, которые нам выдали. Попросили поесть, что почем, не знали. Просто положили пачку красных банкнот. Нас угостили кукурузной кашей-мамалыгой, политой маслом.

Каша мне не понравилась. Зато вино было хорошее. Холодное, слегка сладковатое. Мы выпили кружки по три. Наполнили фляги и, кроме того, хозяева дали нам кувшин с вином, литров на семь. Денег взяли немного, несколько бумажек. Когда провожали, кланялись. Мне стало неудобно. Я сказал: «Чего вы кланяетесь? Мы ведь тоже простые люди. Освобождаем вас от фашистов».

Настроение у меня было приподнятое. В батарее я стал окончательно своим, получил вторую звездочку на погоны. Однако на войне не знаешь, что будет завтра. В сентябре я влетел в историю, которая закончилась штрафной ротой.

Как не раз бывало, излишняя торопливость при наступлении оборачивалась для наших войск крепкими ударами немцев с флангов, а то и окружением. Севернее города Тыргу-Муреш немцы нанесли сильный контрудар. Полку, дивизии, еще каким-то подразделениям пришлось отступить. Как всегда, началась неразбериха. Ведь приказ Верховного «Ни шагу назад!» продолжал действовать. Самое дрянное в таких ситуациях — командование не торопилось давать приказы на отход. Чего-то ждали, кто-то сражался, а некоторые части, чтобы не попасть в плен, отходили на свой страх и риск.

Сразу скажу, винить никого не собираюсь. Мне уже было двадцать лет, воевал с февраля, считался обстрелянным командиром. Знал, что к чему. Батарея расстреляла почти все снаряды, осталось всего два орудия. Капитан Аникеев дал приказ отходить. На дороге нас догнал передовой отряд наступающих немцев и венгров. Бежать дальше означало погибнуть под огнем в спину. Остатки пехотного батальона, наша батарея и несколько «сорокапяток» вступили в бой. Помню, выпустили все снаряды до единого. Сообща подбили танк, бронетранспортер, отогнали немецкую пехоту. Я стрелял из ручного пулемета. Слышу, зовет старший сержант Вялых:

— Николай, иди сюда. Капитана убили.

Смерть Аникеева меня потрясла. Полгода на фронте можно смело приравнять к 5–10 годам обычной жизни. Человека узнаешь и запоминаешь навсегда. Я считал, что Аникеев, или «Емельяныч», как мы его часто называли, всегда перехитрит смерть. Мы были за ним как за каменной стеной, верили в его удачу и опыт. И вот он лежал мертвый. Мне, единственному оставшемуся в живых офицеру, пришлось принять батарею: два уцелевших орудия без снарядов, три десятка человек, семь или восемь лошадей. У нас имелись ручной пулемет, автоматы, запас гранат.

Положили тело капитана на орудийный передок и двинулись дальше. Местность называлась Трансильвания: горы, быстрые речки, сосновые леса. Подошли к одной такой речке, а мост взорван. В походном положении наши орудия весили тысяча триста килограммов. Я понял, что через речку с быстрым течением и порогами, крутыми каменистыми берегами пушки не перетащить. Послал людей вверх и вниз вдоль речки, поискать более отлогое место. Стояли на обочине возле взорванного моста, чего-то ждали. Мимо проходила пехота. Какой-то капитан крикнул:

— Чего ждете? Немцы на пятки наступают. В плен захотели?

В плен мы не хотели, но бросить орудия я не мог. Выкопали могилу, похоронили нашего комбата, а разведчиков все нет. Ждать дальше было опасно. Если немцы выйдут к мосту, то отступать будет поздно. Нас перебьют, пока мы спускаемся да поднимаемся через русло реки. В общем, досиделся. Появились немецкие мотоциклы и легкий бронетранспортер. Принимать бой? Бесполезно. У них имелся крупнокалиберный пулемет.

Приказал снять с пушек панорамы, затворы, сунули в стволы по гранате. Русло переходили под огнем. Человек восемь погибли, раненые бежали, держась за лошадей. Господи, как я желал, чтобы меня тоже ранили! Пули и осколки летели мимо, а через сутки мы вышли к штабу дивизии. Вывел я человек пятнадцать бойцов, пять лошадей и, как оправдание, принес панорамы от орудий. Спрашивают:

— Ты был за командира батареи?

— Так точно. Только в ней всего два орудия без снарядов оставались.

И сую невпопад обе панорамы. Майор из штаба дивизии крикнул:

— Сунь их себе в задницу! Бросил орудия?

— Никак нет. Взорвал.

— Ну, иди, глаза бы тебя не видели.

Мне стало обидно, я молча ушел. Считал, что инцидент исчерпан. Однако вечером меня забрали. Я оказался под следствием.

От сумы и от тюрьмы не зарекайся. Верная пословица. Следствие, а особенно пребывание в темном вонючем подвале с ведром-парашей, сразу дало понять, что я попал в беду. Сначала меня в чем только не обвиняли. Оказывается, я совершил несколько преступлений. Это было и самовольное оставление поля сражения, утрата военного имущества, оставление противнику средств ведения войны и что-то еще. Сроки светили огромные, а в конце каждой статьи Уголовного кодекса указывалось, что деяние, совершенное в военное время, предусматривает смертную казнь.

Били меня или нет? Если не считать пары-тройки оплеух, полученных от особиста, со мной обходились довольно вежливо. Я ведь рассказал все, как было. Солдаты и сержанты, отступавшие вместе, подтвердили показания. Следователь военной прокуратуры делал нажим на то, что, имея оружие, боеприпасы, мы уклонились от боя и отступили. Наверное, он представлял войну по газетам и считал, что мы вполне могли справиться с передовым немецким отрядом.

— Сколько вас оставалось возле так называемого разрушенного моста? — спрашивал он.

— Двадцать два или двадцать три человека. Человек семь я послал искать брод.

— Перечислите, какое оружие у вас имелось?

— Ручной пулемет, карабины, автоматы. Ну, гранат еще сколько-то.

— Вот, — торжественно уличал меня молодой следователь. — А против вас, согласно показаниям, действовали три немецких мотоцикла и броневик. Их, что, нельзя было уничтожить? Ведь вас было больше.

Складывался никчемный бестолковый разговор. Слово «уничтожить» казалось следователю простым и понятным. Как в кино. Подползти к глупым фрицам с тыла и забросать гранатами. Бесполезно было доказывать, что немецкая разведка на трех мотоциклах и бронетранспортере состояла из двенадцати-пятнадцати человек, вооруженных как минимум тремя пулеметами, в том числе одним крупнокалиберным. Они ближе ста метров нас бы не подпустили.

В документах следствия появились такие слова, характеризующие мою никчемную личность: пассивность, неумение командовать и, наконец, преступная трусость. Я превращался в довольно мерзкого типа. В чем-то следователь был прав. Может, и надо было вступить в безнадежный бой, положить остатки батареи, погибнуть самому. Тогда сумевшие выбраться солдаты (в лучшем случае — один или два) показали бы, что батарея славно сражалась и осталась на камнях безымянной румынской речки.

В подвале, где я сидел, находилось человек десять. Здесь я познакомился со Степаном Архипкиным. Мелкий, морщинистый мужичок, лет тридцати, оказался моим земляком из города Алатырь, километрах в ста от Коржевки. Он был буквально придавлен арестом и маячившим впереди приговором. Архипкин пробыл на фронте недели полторы, до этого не брали по здоровью. Попал под следствие по величайшей глупости. Приятель из роты уговорил Степана пальнуть ему в руку. Мол, недельки две в санбате хочу полежать, устал от войны. Как признавался Архипкин, сказано было с такой убежденностью, что он согласился. Стрельнуть… отдохнуть, подумаешь, мелочи. Винтовка в руках неопытного бойца тряслась, пуля перебила кость. Тяжелораненого увезли в госпиталь, а Архипкина сунули в подвал.

С нами вместе сидели разные люди. Некоторые вляпывались по пьянке. Один попал за убийство и изнасилование. Рассказывал, что не стерпел, полез на девку. Та сопротивлялась, он ее слегка придушил. Когда уходил, девка пригрозила пожаловаться командованию. Тогда задушил по-настоящему. Ему дружно предрекали расстрел. Здесь друг друга не утешали, зато давали дельные советы. Капитан, бывший командир роты, обросший щетиной (бритвы у всех отобрали), обвиняемый за отступление без приказа, посоветовал мне каяться. Напирать на то, что, отступая, мы выпустили по врагу все снаряды и патроны.

— Не бойся, лейтенант. Тебя не расстреляют, — уверенно сообщил он. — Артиллеристов стараются беречь. На заседании трибунала не спорь, но и не молчи. Ты полгода воевал, имеешь ранение. Это большой плюс!

— А я? — спрашивал рядовой Архипкин.

— Ты просто дурак, — изрекал капитан. — Даже сейчас умнеть не хочешь. Скажи на суде, что тебе угрожали. Запугали сильно.

— Соврать, значить?

— Значить! Лейтенант из пушки полгода немцев бил, а ты дурил всю войну. Наконец призвали, человека искалечил, помог от фронта уклониться.

У Степана было трое детей. Он очень переживал за них, приставал ко мне, без конца спрашивал, как лучше вести себя на суде. Трибунальские дела были мне незнакомы, и я советовал прислушиваться к опытному капитану. Кстати, в адрес капитана прошелся один из тыловиков, арестованный за хищение обмундирования и продуктов: «А ты сухим из воды хочешь выйти. Самый умный?»

— Был бы умный, комбатом бы уже стал и с вами дураками здесь не сидел, — ответил капитан. — Получу два месяца штрафбата, отвоюю и дальше ротой командовать стану.

Уверенность опытного офицера передавалась и мне. Человек убежден, что выкарабкается из штрафников, вернет награды и звание. Чем я хуже? Тоже не новичок, воевать научился.

Спустя неделю я предстал перед военным трибуналом. Приготовленная небольшая речь не пригодилась. Ответил на несколько вопросов, а когда хотел заверить судей, что готов честно искупить вину, мне ничего сказать не дали. Обменявшись двумя-тремя фразами, судьи объявили, что я разжалован в рядовые, приговорен к шести годам лишения свободы с заменой на два месяца штрафной роты. Архипкин получил пять лет и тоже два месяца штрафной роты. К капитану трибунал отнесся более снисходительно. Он отправился в штрафной батальон сроком на месяц.

— Пропаду я, — вздыхал после суда мой земляк. — Штрафников на смерть посылают.

Я посоветовал ему не помирать раньше времени, а Архипкин попросил разрешения держаться рядом со мной. Вдвоем не так страшно.

Штрафная рота располагалась недалеко от поселка. Мы шли со Степаном Архипкиным под конвоем сержанта. Конвой был весьма условным. Автомат у сержанта висел за спиной, сам он не изображал начальника и даже угостил махоркой. Когда подошли к КПП, нас передали другому сержанту и отвели к командиру роты. Капитан, с орденом Красной Звезды и двумя нашивками за ранения, разговаривал с нами по отдельности. Выслушав мою историю, сказал:

— Ладно, Малыгин. Что было, то было. Теперь будем вместе воевать. Ты фронтовик с опытом, лейтенант, все хорошо понимаешь. Дальнейшее от тебя зависит.

Он не назвал меня «бывшим лейтенантом». Настороженность уступала место любопытству. Вместе с Архипкиным мы попали в третий взвод, которым командовал лейтенант Буняк. Очень крепкий парень, широченный в плечах. Разговаривал с нами тоже нормально, но сразу предупредил, что никаких фокусов не потерпит. Взвод насчитывал человек пятьдесят, а всего в роте было четыре взвода.

Рота как рота. Обмундирование обычное: поношенные шинели, солдатские гимнастерки, ботинки с обмотками, у некоторых кирзовые сапоги. Оружие имели только офицеры, старшина и кое-то из сержантов. Расположение роты было огорожено хилой изгородью с колючей проволокой, перемахнуть через которую ничего не стоило. Только бежать некуда.

Командир нашего отделения, сержант Дейниченко, тоже был крепким парнем, только высокого роста. Я подумал, что в штрафную роту специально отбирают физически сильных командиров. «Наверное, чтобы скрутить в случае чего», — мелькнуло в мыслях. Я был прав только отчасти. Отношения рядовых штрафников с сержантами и офицерами были такие же, как в обычных ротах. После общения со следователем и трибуналом, где в ходу было слово «гражданин», меня снова называли «товарищ». Впрочем, чаще выкликали по фамилии:

— Малыгин, завтра заступаешь дневальным по роте.

— Есть, товарищ сержант!

Познакомился с ребятами из отделения. За что попал в штрафники, не спрашивали. Задали несколько вопросов, откуда родом и где воевал. В течение полутора недель мы находились на прежнем месте. День начинался с физзарядки и небольшой пробежки. Затем следовал завтрак, и начинались занятия. По боевой, тактической подготовке, изучали оружие. Каждое утро проводили политинформации. Все это поначалу удивляло. Я ожидал встретить здесь прожженных волков, которых держат за проволокой, а потом по команде «фас» пускают в атаку.

Однако «волков» было не так много. Из разговоров я понял, что большинство штрафников такие же бедолаги, как Архипкин и я. Запомнились некоторые истории (хотя я не полностью в них верил), похожие друг на друга. Двое бойцов нашего взвода где-то пьянствовали, отстали от своей части. Блуждали дня три по тылам, пока не задержали. Один солдат умудрился потерять винтовку. Дело с винтовкой замяли бы, но парень испугался, бегал, искал оружие. Как назло, попался на глаза проверяющему из штаба полка. До этого в полку уже был случай утери оружия. В назидание другим парня судили, дали месяц штрафной роты. Кстати, для таких, как он, занятия по тактике и боевой подготовке были не лишними. Парень не успел дойти до передовой, никакого боевого опыта не имел.

По крайней мере, человек пять из взвода попали за различные нарушения, связанные с пьянкой. Кто-то подрался с патрулем, другой устроил стрельбу в румынской деревне, требуя вина. Попадали и за серьезные дела. Архипкин показал мне на бойца с безразличным, почти сонным лицом. Подозревали, что он стрелял в спину офицера. История получилась темная, вину доказать не смогли, иначе бы расстреляли. Судили за невыполнение приказа и дали на всю катушку, три месяца.

Был и трудно объяснимый случай. Боец, уже повоевавший, вышедший после ранения из госпиталя, перед атакой стал бросать из траншеи гранаты. До немцев (или румын) было с полкилометра. Глядя на него, открыли стрельбу другие солдаты. Кто-то крикнул, что прорвались немцы, началась суматоха. Рота попала под минометный огонь, и атака сорвалась. Я хорошо запомнил этого солдата. Светловолосый, лет двадцати, звали его Семен. Сколько он получил, не помню. Кажется месяц или два. Уверен, у бойца просто не выдержали нервы. Что-то вроде психоза.

Блатных во взводе насчитывалось человек пять. Кто-то из них в действительности вор и грабитель, а кто подделывается, разобрать было трудно. Они держались кучкой, всячески показывали свою полную независимость, порой громко смеялись, неизвестно чему. Кстати, сонный боец, подозреваемый в убийстве офицера, был из их кучки. Только держался тише. Кличка у него была типично лагерная — Шмон. Блатные вызывали во мне отвращение, сказывалась вековая крестьянская ненависть ко всякого рода ворью. Взводного Буняка они явно побаивались и в его присутствии предпочитали молчать.

Лейтенант Буняк никого не трогал и пальцем, однако имел достаточный опыт в обращении с «трудновоспитуемыми». Когда бывал чем-то недоволен, лишь улыбался. Но от его улыбки и внимательного, какого-то хищного взгляда становилось не по себе. Командиры отделений, каптер, еще двое-трое бойцов, приближенных к взводному, были его опорой. Сержант Дейниченко, командир отделения, однажды спросил меня:

— Как самочувствие, лейтенант?

— Нормально, только я не лейтенант, а рядовой.

— Это временно. У меня глаз наметанный. Воевать будешь, как положено, вернешься к своим пушкам лейтенантом.

— Дай-то Бог, — вздохнул я.

— Поможешь мне по боевой подготовке? Оружие, наверное, хорошо знаешь.

Я согласился и провел два занятия с половиной отделения. Мне специально выдали винтовку, учебные гранаты РГ-42 и Ф-1. Вскоре вооружили всю роту. В основном винтовками, но были и автоматы. Мне достался автомат ППШ, два запасных диска. Патроны и гранаты получили непосредственно перед отправкой на передовую.

Специфика штрафной роты чувствовалась во многих мелочах. Я не хочу представлять своих товарищей, как сборище полублатной, развязной публики, ухмыляющейся над командами офицеров. Буняк такого бы не позволил. Но не все шло гладко. Люди убегали в самоволку, в казарме по ночам пили румынский самогон из слив и винограда. За что-то сильно избили бойца. Когда меня перед отправкой назначили заместителем командира отделения, один из блатных ехидно и многозначительно сказал:

— Ты слишком не выделывайся. Не думай, что за нашими спинами будешь прятаться.

Я сдержался с трудом. Знал, что срываться нельзя. Не будем лицемерить, и в нормальных ротах порой сводили счеты друг с другом во время боя, когда не знаешь, откуда прилетит пуля. В штрафной роте тем более. Я ничего не ответил. Дейниченко узнал о разговоре, стал расспрашивать. Я отмолчался, не хотелось, чтобы остальные думали, будто после двух занятий я чем-то выделяюсь. Слишком напряжены были люди. По слухам, в атаках гибли две трети штрафников. Как обстояли дела на самом деле, никто не объяснял. Бодрым словам политрука роты и его помощников верили мало.

Обстановка на нашем участке фронта на границе с Венгрией складывалась следующая. Несмотря на мощное наступление Красной Армии, выход из войны ближайшего соседа венгров, Румынии, венгерское правительство продолжало оставаться активным союзником Германии. Шестого октября 1944 года 2-й Украинский фронт начал наступление. Протяженность фронта была огромная и составляла 800 километров. Однако войска в течение нескольких дней захватили ряд населенных пунктов, в том числе город Орадя, важный узел коммуникаций. В период с 13 октября развернулись ожесточенные бои на линии между городами Клуж и Дебрецен. Необходимо отметить, что Дебрецен являлся третьим по величине городом Венгрии и находился в пятистах километрах от Будапешта. Вместе с немецкой армией нам противостояли венгерские дивизии и корпуса. Венгры дрались упорно. Это мне придется испытать на собственной шкуре.

Местность называлась Средне-Дунайской низменностью, однако гор, холмов и водных преград здесь хватало. Мы вступили в бой недалеко от городка Деречко. В роте насчитывалось триста с лишним бойцов, почти батальон. Только в отличие от обычного батальона у нас практически не было тылов. Старшина да несколько ездовых. Остальных выдвинули на передний край. Потрепанный пехотный полк потеснился, уступая нам место. Разместились в вырытой еще до нас траншее.

Здесь мы провели остаток дня, и я имел возможность осмотреться. Как всегда, немцы оседлали высотку, а наши части стояли в низине. До немецких позиций было метров восемьсот. Каменистый холм, скорее гряда, высотой метров сорок. На вершине виднелись остатки старых каменных сооружений, основательно разрушенных артиллерией. На склонах росли кусты, тянулись полосы виноградника. Всё это было наполовину выжжено. Нейтральная полоса, на расстоянии пятисот метров, представляла открытое место, с редкими островками кустарника, сильно посеченного пулями и осколками. Кое-где торчали одиночные деревья. Среди пожелтевшей травы, лежали трупы. Кто-то взялся считать и досчитал до ста пятидесяти.

Мы узнали, что пехотный полк несколько раз пытался атаковать укрепления. Несмотря на мощную артподготовку, многие огневые точки подавить не удалось. Остатки старой каменной усадьбы имели толстые стены. Полк сумел преодолеть половину расстояния и откатился под сильным огнем. На левом фланге, среди густых виноградных лоз, остались с ночи бойцы, сумевшие добежать до подножия холма. Все это нам рассказал после совещания у командира роты лейтенант Буняк. От него также узнали, что на высоте, кроме пулеметов, имеется несколько орудий и минометная батарея.

Слушали лейтенанта молча. Все знали, что на легкий участок нас не пошлют, но холм с каменными укреплениями казался неприступным. Его пытался взять целый полк и не взял. Что можем сделать мы, три сотни человек? Останемся лежать на венгерском травянистом поле. Вряд ли нам дадут пробежать и половину нейтральной полосы. Архипкин уныло спросил меня:

— Безнадежно, товарищ лейтенант?

Что я мог ответить? Холм с укреплениями торчал, как больной зуб. Остальные части продвинулись вперед, а остатки полка в любом случае должны взять высоту. Если наверху лишь хотят продемонстрировать активность, наша рота будет очень кстати. Ее уничтожат, приплюсуют новые потери, а дальше командование армии, глядишь, подбросит артиллерию, может, и авиацию. Возможен и другой вариант, который казался мне наиболее приемлемым. Преодолеть открытое место ночью, перед рассветом, и броском через кустарник ворваться в немецкие траншеи.

Атаку запланировали на утро. Потом быстро все переиграли. По траншее тащили ящики с патронами и гранатами. Я взял коробку на сто штук патронов и штук семь гранат РГ-42. Нам разъяснили, что высота мешает продвигаться соседней дивизии — с западного склона бьют в спину. Атаковать будем в течение ближайшего часа. Раздали водку. Я понял, что роту бросают в бессмысленную атаку. Возможно, мы отвлечем на себя огонь, а с тыла ударят другие части. Вряд ли! С каждого требуют за свой участок.

Я выпил граммов сто пятьдесят водки, вернее, разбавленного спирта. Он показался совсем не крепким, и я снова подошел к небольшой очереди. Мне было все равно. Из этой атаки живым не выбраться. Пока стоял, почувствовал, что пьянею. Степа Архипкин дернул меня за рукав и протянул кружку со спиртом. На лице у него было написано отчаяние, пальцы дрожали. Я, не выдержав, закричал:

— Чего трясешься? Пей напоследок.

Степан медленно выпил половину кружки, я прикончил остатки. Уже вечерело, пошел мелкий дождь. Началась артподготовка. Батарея 122-миллиметровых гаубиц выпустила десятка четыре снарядов. Я приходил в себя. Лейтенант Буняк возился с ракетницей. Оставались считаные минуты. Я вдруг почувствовал, что не хочу умирать. Мне было жалко себя, мать, тщедушного земляка Архипкина с его тремя детьми. Он по-прежнему жался ко мне. Я был его единственной надеждой уцелеть в безнадежной атаке. Встряхнул Степана за плечо:

— Делай, как я, понял?

— Ага.

Захлопали полковые пушки. Их звук я мог бы отличить от любых других выстрелов. Мои родные «полковушки». Потом взвились вверх ракеты. Вперед! Мы наступали на участке шириной метров двести. Пушки продолжали вести огонь, немцы молчали. Зато открыли стрельбу штрафники. Она была бесполезной, лишь впридачу к водке глушила страх. Потом посыпались мины, ударил крупнокалиберный и штук пять обычных пулеметов. Огонь был такой сильный, что мы намертво застряли посреди нейтралки. Архипкин и я лежали в ложбине, хоть какое-то укрытие от пуль. Здесь нас могли достать только миной, но об этом не хотелось думать.

В трех шагах лежало вниз лицом тело бойца, погибшего вчера. По бледному бескровному лицу стекали капли дождя. Один из штрафников бежал назад. Увидев нас, кинулся к ложбине. Пулеметная очередь ударила по ногам. Он упал и пополз. Пули поднимали фонтанчики мокрой земли, с хлюпаньем перехлестнули тело погибшего пехотинца. Я втянул раненого за руки. Из перебитых ног ниже колен текла кровь. Перетянули жгутом обе ноги. Штрафник из нашего взвода, словно не чувствуя боли, повторял:

— Искупил… кровью искупил. В тыл меня.

Но тыл ему бы не помог. Возможно, пули были разрывные или угодили сразу несколько штук. Кровь продолжала идти, несмотря на туго затянутые жгуты. Он потерял сознание. Приказ на отход штрафникам давали редко. Только вперед! Но ситуация складывалась настолько безнадежной, что сверху решили сохранить хотя бы половину роты для новой атаки. Так судьба подарила многим из нас еще несколько часов жизни.

До темноты мы с Архипкиным пролежали под дождем в нашем ненадежном укрытии. Раненный в ноги штрафник умер. Трупов на поле прибавилось. Октябрьская дождливая ночь могла бы стать хорошим временем для атаки. Но ракеты, взлетавшие над холмом, хорошо освещали все вокруг. В каплях дождя блестело оружие, каски погибших людей. Мы двинулись в обратный путь. Расстояние в четыреста метров проползли часа за два. Когда добрались до траншеи, лейтенант Буняк сообщил, что командир соседнего отделения погиб и я назначен вместо него. Всего на нейтралке остались лежать убитых или тяжело раненных более ста человек. Еще сорок человек, получившие ранения, были отправлены в санбат. Несколько штрафников, раненных легко, командир роты оставил в строю. Царапины и мелкие порезы вызывали сомнение.

Отделение насчитывало человек восемь. Люди выглядели подавленными. Некоторые, убегая, выбросили гранаты, запас патронов, кто-то остался без винтовки. Я понимал, что вторая атака закончится еще более неудачно. Бойцы залягут на нейтралке, их придется поднимать выстрелами. Понимали это и офицеры. Нам объяснили, что в любом случае атака повторится. Имеются лишь два выхода: или всем погибнуть, или взять укрепление. Буняк, остановившись возле меня, сказал:

— Разъясни своим, что наступать придется до победного конца. С нами церемониться не будут.

— С нами — точно, — ответил кто-то, отделяя лейтенанта от штрафников. — А вы еще поживете.

Буняк едва сдержался. Он находился с нами в атаке. Вперед не лез, но и за спины не прятался. Лейтенант мог вполне погибнуть, и дразнить его сейчас было опасно. Позже, когда он собрал командиров отделений (среди них уже было два штрафника), я сказал, что думал. Если атаку повторят прежним методом, мы ничего не добьемся. Лейтенант глянул на меня красными от напряжения и водки глазами:

— Слов нахватался. Методы… о стратегии еще поговори, — потом изменил тон. — Все я понимаю. Только не легче от этого. Ну, и что можно предложить?

Дальнейшее совещание превратилось в ругань и набор совершенно пустых предложений. Все сводилось к тому, что укрепления надо долбить артиллерией, авиацией, вызвать танки. Но танки бы на крутой холм не взобрались, а насчет остального… Дадут снарядов, сколько решит начальство. Вряд ли можно рассчитывать на сильную артподготовку. Итог подвел сержант Дейниченко. Он не был штрафником и очень хотел выжить.

— Сейчас мы ничего не решим. Если есть возможность, пусть дадут оглядеться. Взвесить, что почем.

Никто бы не дал нам оглядеться. Наши слова мало что значили. Однако атаку откладывали, и я пытался найти вариант, который давал хотя бы минимальные шансы на успех. Долго осматривал передовую. Ко мне подошел один из блатных и посоветовал не лезть из шкуры. Я отреагировал молча, потом поговорил с Дейниченко. Вместе покурили, к нам присоединился один, затем второй командир отделения. Начал вырисовываться план. Все соглашались, что атака в лоб ничего не даст. Я рассказал остальным, что, несмотря на осветительные ракеты, мы с Архипкиным сумели проползти четыреста метров и вернуться в траншеи. Значит, можно ночью добраться до виноградника и кустов. Хотя бы небольшой группой. А дальше? Что получится дальше, загадывать не стали. Как карта ляжет. У каждого своя судьба.

Поговорили с Буняком, тот с ротным. Наши планы всерьез никто не принимал. Но сыграли свою роль несколько обстоятельств. Командир полка, несмотря на нервотрепку и понукания сверху, взвесил дальнейшие действия разумно. В винограднике по-прежнему оставались несколько бойцов из полка, отрезанные от своих. Кроме того, атаку приказали повторить совместно, силами стрелкового полка и остатков штрафной роты.

Я рассказываю об этих днях так подробно потому, что в октябре сорок четвертого в Венгрии судьба почти не оставляла мне возможности выжить. Я находился на передовой полгода, был ранен и считался далеко не новичком. Смерть обходила меня стороной. Но в прежней жизни, на батарее, многое зависело от моих решений. Здесь же я был втиснут в жесткие рамки «от сих до сих». Однако наше предложение приняли. Отпускать в ночь штрафников было рискованным решением. Может, полгода назад на такой шаг бы не пошли. За двух-трех человек, перебежавших к немцам, спросили бы и с командира полка, и с нашего ротного. Но куда бежать осенью сорок четвертого? Советские войска уже вступили в Германию, судьба войны была практически решена. Третий взвод усилили десятком добровольцев, и часа в три ночи мы выползли из траншей.

Двигались двумя группами. Одна под командой лейтенанта Буняка, другую возглавлял замполит роты, старший лейтенант. Парень смелый, но не имевший достаточно опыта. Чего ради он полез вместе с нами, не знаю. Наверное, командир роты приказал. Я оказался в первой группе. Нам повезло, мы добрались до виноградника без потерь. Зато крепко не повезло второй группе, их высветили ракетами и открыли огонь. Замполит погиб одним из первых. У кого нервы покрепче, пытались отлежаться. Те, кто кинулся бежать, погибли почти все. Потом взялись за лежавших. Два пулемета с расстояния четырехсот метров били по живым и мертвым. До виноградника добрались человек восемь, а всего нас осталось тридцать человек с небольшим.

Здесь мы встретили бойцов, сидевших под носом у немцев вторую ночь. Голодные, потерявшие надежду на спасение, они были разочарованы, узнав, что это всего лишь взвод штрафников, а не долгожданная подмога из полка. Буняк приказал им наступать вместе с нами. Отказаться, кроме раненых, никто не посмел. Мы продвинулись еще метров на сто пятьдесят, до немецких укреплений оставалось столько же.

Что могут сделать четыре десятка человек там, где потерпел неудачу целый полк? Оказалось, многое.

У нас просто не было другого выхода. Начало медленно светать, открыла огонь артиллерия, затем поднялись в атаку основные силы. Не дожидаясь их, мы на корточках, на коленях пробирались сквозь кусты. Никто не стрелял, не кричал, двигались молча. Когда нас заметили и открыли огонь, до немецких траншей оставалось всего ничего. Кто-то падал, мертвый или раненый, остальные одолевали последние метры.

Началась в буквальном смысле драка. Такую драку за покос мне пришлось видеть в детстве. Совсем рядом стрелял пулемет. Язык пламени бился под ногами. Потом он замолк. Пулеметчиков били стволами и прикладами. Один вырвался и выстрелил из пистолета в сержанта. Тот упал, а пулеметчика закололи штыком. Сцепившись, по дну траншеи катались в клубке сразу несколько человек. Мелькали подковы немецких сапог, наши стоптанные башмаки, раздавалась ругань на немецком и русском. Мелькнула голова фрица в каске.

Я первый раз видел врага так близко, почти в упор. Нажал на спуск автомата. Попал или нет, не знаю. Однако голова исчезла. Рядом бежал Архипкин. Мы оба кинулись на немца. Архипкин ударил прикладом по каске, винтовка переломилась. Я выпустил длинную очередь. Под пули едва не попал мой земляк. Мы бежали по траншее. Незадачливый гранатометчик Семен едва не наступил на немецкую гранату-колотушку. Отпрыгнул назад, сбил меня с ног. Рвануло совсем рядом, за поворотом траншеи, на голову посыпалась мокрая земля. Столпившись, торопливо швыряли РГ-42 и «лимонки». Некоторые в спешке забывали выдернуть кольцо. Но гранат было много, взрывы гремели один за другим Кидаться за поворот траншеи медлили. Нас пихнул в спину лейтенант Буняк:

— Вперед, не медлить! Малыгин, уничтожь пулемет в доте.

Дот представлял из себя кусок каменной стены метр толщиной с бетонным перекрытием. Из узкой продолговатой амбразуры гулко, как в ведро, молотил крупнокалиберный пулемет. Меня снова опередил Архипкин. Подскочил к амбразуре, попытался забросить «лимонку». Опыта у него не хватало, граната покатилась по склону. Мы опять кинулись на землю, разброс осколков у гранаты Ф-1 слишком большой для наступательного боя. Бежавший следом боец из нашего взвода не успел ничего понять. Заряд взрывчатки внутри Ф-1 разносит чугунный корпус на десятки осколков и металлическое крошево. Бойца накрыло веером осколков. Он закричал, прижимая ладони к лицу.

— Своего убил! — ахнул Степан Архипкин.

Я подполз к амбразуре поближе, примерился и бросил легкую РГ-42. Она взорвалась внутри. Двое пулеметчиков, хоть и раненые, выскочили из задней бронированной двери. Не надо было с ними связываться, пулемет замолк, а они убегали. Но я крикнул: «Бей гадов!», и дал по ним очередь. Они обернулись, один ударил из автомата. Я упал. Когда поднял голову, увидел, что Степа Архипкин лежит передо мной и нога в ботинке дергается. Пулеметчиков след простыл, а земляку досталось несколько пуль. Умер он.

Немцев выбили. Не скажу, что главная заслуга принадлежала нашему взводу. Мы своим появлением внесли сумятицу, отвлекли немцев от наступающих цепей. Потери были большие. Меня ранили, когда немцы пошли в контратаку. Ранение паршивое. Пуля пробила правую ладонь у основания пальцев. Ладонь забинтовали, выписали необходимые документы, и я отправился в санбат. Лейтенант Буняк хорошо выпил после боя, пожал мне левую руку, поздравил. От роты осталась одна треть. Семен-гранатометчик тоже получил ранение. Шмон, который вперед не лез, остался в роте. Завидовал нам: «Эх, надо было и мне руку подставить!» Хотя я руку не подставлял, а пулю мог словить и в лицо, и в грудь.

Из санбата меня направили в госпиталь. Там пролежал до середины декабря. Мизинец ампутировали, а безымянный палец не сгибался. Его летом сорок пятого отрезали, когда повторную операцию делали. Звание и медаль вернули. Думал, что меня с покалеченной рукой на тыловую должность назначат. Ничего подобного. Направили в другой полк снова командиром огневого взвода. Участвовал в боях за Будапешт, которые шли с декабря сорок четвертого года по 13 февраля сорок пятого. Город прикрывал подступы и кратчайшие пути в Австрию и южные районы Германии.

Немцы и венгры дрались упорно. Бывало такое, что от нашей батареи оставались одно или два орудия. Подвозили новые пушки, пополняли личный состав, и снова в бой. Получил легкое ранение, но остался в строю. К марту я просто выдохся. Рана болела, оставшиеся на правой руке пальцы гнулись плохо. Пистолет держать было нечем, я его в обоз отдал, чтобы лишнюю тяжесть не таскать. Носил легкий автомат Судаева, который не раз приходилось пускать в ход. За Будапешт меня представили к ордену Отечественной войны второй степени. Я его получил летом, уже после Победы, когда лежал в госпитале. Позже мне вручили медаль «За взятие Будапешта».

Последние полтора месяца войны провел на должности начальника артвооружения полка. Из дивизии на батарею приехали проверяющие. Я отдал подполковнику честь, ладонь кривая, безымянный палец, как сухая палочка, торчит. Он спросил у командира полка: «Почему инвалиды воюют? Здоровых не хватает?» Отвечаю: «Я не инвалид. Со своими обязанностями справляюсь». Подполковник опять: «Что про нас американцы подумают? Пусть парень где-нибудь при штабе служит». Так решилась моя дальнейшая судьба.

Тыкали мне моим грехом и штрафной ротой? Умные люди — нет. Однажды в бою начштаба звонит, чем-то недовольный. Филонишь, мол, Малыгин. Опять в штрафную роту угодить хочешь? А командир полка меня уважал. Я орден Отечественной войны благодаря ему получил. Он приказал повторное представление написать, хотя должность к тому времени у меня была тыловая, на побегушках. Просто оценил мои действия в боях за Будапешт. Орденом этим я горжусь. Отечественную войну первой степени получил в 1985 году. Ну, тогда всех участников награждали, не глядя на заслуги.

Демобилизовался осенью сорок пятого. Встретили меня с почетом. Председатель колхоза мяса выписал, хорошего хлеба. Родня и вся улица собралась, три дня гуляли. Потом стали думать, куда меня определить. Возвращаться на лесопильный завод не хотел, да и что там делать с покалеченной рукой? Значит, привыкай к колхозной жизни. Работал, как все, затем столярную мастерскую возглавил, в бригадирах ходил. После Германии тяжко было смотреть на нашу нищету, непроезжие дороги, кучи навоза в каждом дворе. Но все равно жили, смеялись, на свадьбах отплясывали.

Николай Васильевич закрыл ладонью диктофон: — Выключи ты его, а то наболтаю невесть чего. Знаешь, почему я штрафную роту вспоминаю? Мне те дни в Венгрии на всю жизнь врезались. Похоронил я там себя. Когда в госпитале оклемался, как с того света вернулся. Я это поле до последней ложбинки запомнил, пока второй атаки ждал. Знал, что она последней будет. А вот все живой. Из моих одногодков никто с фронта не вернулся. Ну, может, один или два. На танцы приду, там одни подростки и девки перезревшие. Женихов на войне поубивало, они на меня, как на чудо, смотрели. Покружился с ними, а вскоре женился. Дети уже сами дедами стали. У меня трое правнуков. Жизнь быстро летит. Как будто вчера на лесопилке работал. Иду пешком тринадцать километров, дорога, сосны, ручьи. Молодой, веселый. Ладно, чего уж тосковать. Все нормально. Лишь бы войну не затеяли.

Назад: От Волжских переправ до Вислы

На главную: Предисловие