Глава 4 Осень, девушки, война…
Ахтуба – своеобразная река. Начало берет из Волги и, пройдя путь в четыреста с лишним верст, снова соединяется у Астрахани с Волгой. Ширина Ахтубы метров пятьдесят, кое-где больше. Множество затонов, заводи, тихое течение, а от Волги она уходит километров на сорок. Здесь между двумя реками расположена знаменитая Волго-Ахтубинская пойма. Лес, множество озер, протоки (по-местному они называются ерики), сады, овощные плантации.
Чудные по своей красоте места. Оазис площадью тысяч двадцать километров среди степей и полупустынь. В войну здесь располагался главный тыл Сталинградской битвы.
Стояли тяжелые батареи, обстреливающие немецкие позиции на правом берегу. Зенитные батареи прикрывали госпиталя, склады, временные военные городки (палатки, землянки, шалаши). Маршевые роты проходили краткую подготовку, получали обмундирование, оружие и двигались непрерывным потоком к причалам, а затем переправлялись на всевозможных судах, от паромов и до весельных баркасов, на правый берег.
Здесь в мелких хуторах, а часто прямо в лесу жили беженцы из Сталинграда. Поток их хлынул сюда после страшной бомбежки 23 августа 1942 года, когда умелые немецкие пилоты за один день угробили тридцать-сорок тысяч жителей (толком до сих пор не подсчитано) и продолжали сыпать бомбы еще много дней.
На стоянке дивизиона остались временно три бронекатера: «Смелый», «Шахтер» и «Быстрый». Три других – «Прибой», «Верный» и «Каспиец» – отогнали в другой затон неподалеку. Там располагалась ремонтная база: причалы, краны, мастерские, которые директор гордо именовал заводом. Там же почти постоянно находился зампотех дивизиона старший лейтенант Сочка.
На «Каспиец», который, кроме орудия в танковой башне, имел лишь пулеметы винтовочного калибра, срочно устанавливали трехдюймовую зенитную пушку. Это было устаревшее орудие образца 1931 года весом тонны три, что очень не нравилось капитану «Каспийца».
– Мы же как беременная корова ползать будем, – хватался он за голову. – Да еще корму перетяжелили.
Зампотех дивизиона и инженер из рембазы во главе рабочей бригады, не обращая внимания на его недовольство, делали свое дело быстро. Убрали кормовой «дегтярев» вместе с защитной площадкой, перекроили что-то еще и устанавливали на массивную тумбу тяжелую пушку. Боцман, обходя ее, потрогал зубчатое колесо вертикальной наводки и озабоченно спросил:
– Не перетяжелим катер? Вон оглобля какая, да еще с колесом, как у трактора.
Инженер в ответ важно разъяснял:
– Благодарить потом будете. Вы же безоружны против авиации. Думаете, ваши пулеметы на что-то пригодны? «Юнкерс» они в упор не пробьют, а танковой башней только ворон пугать.
– Зато твоей оглоблей немца пока достанешь…
– Двадцать выстрелов в минуту, – тыкал пальцем в чертежи инженер. – Бьет, как автомат. Просите хорошего командира и наводчика. Потренируйтесь – из-под облаков «гансов» снимать будете.
Вокруг «Прибоя», которого вытащили лебедкой на берег, копошились сварщики. Ему достался всего один удар, но и этого хватило, чтобы за малым не отправить катер на дно. Правый борт вогнуло внутрь динамическим ударом, сварка на швах лопнула. От двухметровой трещины, едва не переломившей корабль пополам, тянулись узкие полоски треснувшей брони.
Сварщики срезали металл кусками, образовалась овальная дыра. Командир «Прибоя» мичман Иван Батаев, самый молодой среди командиров, тоже был недоволен:
– Зачем такие куски режете? Я что, с заплатой, как бродяга, буду ходить?
Ему объяснял ситуацию другой инженер, лысый и картавый:
– Вы знаете, каким калибром вас приласкали? Самое малое, семидюймовым. Если бы на пару метров ближе, катер бы пополам разломило. Гляньте сюда, товарищ мичман.
Инженер подобрал кусок отрезанной брони и, наступив на один конец башмаком, стал гнуть ее. Едва заметная трещина расширялась, сыпалось металлическое крошево.
– И вы на этом плавать собрались?
– Собгались, – тихо передразнил за спиной еврея-инженера боцман.
– Закрой поддувало, – осадил его Батаев. – Делайте, как положено, товарищ инженер. Может, вам чайку горячего с сухариками?
Командир «Прибоя» знал, что если у моряков кормежка не всегда сытная, то ремонтники порой просто голодают. Слишком много продовольствия требовалось, чтобы прокормить массу людей, участвовавших в защите Сталинграда, а пути подвоза постоянно бомбила немецкая авиация.
– Не откажусь, – вежливо кивнул картавый. – Ну, тогда и рабочих моих угостите.
– Обеспечьте чайник, нашего флотского чая покрепче, сахар и хлеба буханку.
– Будет сделано, – козырнул боцман.
Своего молодого командира экипаж уважал за смелость и находчивость. Благодаря его быстрым действиям был спасен полузатопленный катер.
Экипаж «Верного» был занят своими делами. Сварщики заделали две небольшие круглые пробоины в рубке. Тщательно отмыли стены и пол, забрызганные кровью. Сюда заглянул долговязый зампотех Михаил Сочка. Кряхтя, наклонялся, тщательно осматривал состояние брони. Прочертил мелом полосы вдоль едва заметных лопин, идущих от пробоин в разные стороны. Приказал ремонтникам:
– Вот здесь хорошо проварите, а слесарям каждую клепку осмотреть и простучать.
– Товарищ старший лейтенант, почему же снаряд в рубке не рванул? – снова не удержался от вопроса боцман Егор Ковальчук, исполнявший обязанности командира катера – Морозов лежал в санбате.
Морща лоб, зампотех рассматривал уже заваренные пробоины в стенах рубки.
– Может, антифашисты на заводах снаряды портят, оказывают интернациональную помощь, – с трудом выговаривая длинное слово, предположил артиллерист Вася Дергач. – Я слышал, и бомба одна, начиненная песком, упала.
– Не болтай чушь, – фыркнул зампотех. – Какие антифашисты, когда Германия такие огромные земли делить собралась! Фрицы от жадности с ума посходили. Антифашисты появятся, когда мы немцев бить начнем. А сейчас они тоже возле кормушки толпятся.
И стал грамотно объяснять, что взрыватель штука хоть и простая, но иногда капризничает. Особенно когда на взрыватель надет колпачок, обеспечивающий фугасное действие заряда.
– Вот, гляньте, – жестикулировал зампотех Михаил Тихонович Сочка. – Снаряд шел наискось, прошил стену рубки под углом, и колпачок смялся, зажав взрыватель. То есть снаряд летел как простая болванка. Убил рулевого, прошел через вторую стенку, колпачок, видимо, сплющился и сработал, когда снаряд ударился о воду. Она ведь твердая, если в нее со скоростью метров триста в секунду бьют.
– Зато второй снаряд в трюме рванул как надо, – сказал Ковальчук. – До сих пор куски да кровь из кубрика вычищаем.
– Поторопитесь. Через часок я к вам еще людей пришлю. Борт и переборки заварить надо. А вообще, ваши кораблики на редкость прочные.
– Бронекатеры, – поправил Дергач.
– Один сумел дойти до берега с трещиной поперек корпуса, а вы три 75-миллиметровых снаряда словили и даже своим ходом дошли. А у немцев снаряды сильные.
– У нас тоже не слабые.
Ступников вместе с помощником принес в мастерскую тяжелый пулемет ДШК. Во время атаки «юнкерса» отказал правый ствол. Застрял в казеннике предпоследний патрон в ленте. Мастер-оружейник, едва глянув на ствол пулемета, объявил:
– Дурью вы, ребята, маетесь. Кто старший?
– Ну я, – отозвался Костя.
– Ну – баранки гну. Докладывать как положено надо.
– Старшина второй статьи Ступников!
– По самолету стрелял?
– Так точно.
– Длинными очередями…
– Наверное, – пожал плечами Костя. – Он быстро промелькнул, но я в него попал. Вот помощник подтвердит.
– А может, не очередями, – глядел на него сквозь круглые очки пожилой оружейник. – А одним махом всю ленту выпустил. Ты же ствол мог сжечь, боек перекалить, да и вообще угробить пулемет. Запасной ствол я тебе нигде не найду.
– Н-нет. Я две пристрелочные очереди дал, а затем уже длинными садил.
– Нельзя больше чем по десять-пятнадцать пуль сразу выпускать, – мастер короткими ударами осторожно обстукивал небольшим молотком казенник. – Ствол сильно греется, и пули рассеиваются.
Затем с усилием потянул затвор, снова подстучал и рывками одну за другой выбросил два оставшихся в ленте патрона. Осмотрел донышки гильз.
– Боек испортили, вояки хреновы! Тебе, Ступников, не командиром башни быть, а картошку на камбузе чистить.
Видя, что ребята не только расстроились, но и всерьез испугались, уже мягче объяснил особенности крупнокалиберного ДШК:
– Эти пулеметы большой дефицит, их поштучно выписывают, и только на бронекатера. Да и то не на все. «Каспиец» и «Быстрый» «максимами» и «дегтяревыми» вооружены. На тральщики и то всякое старье ставят, даже «льюисы» допотопные. Весь этот винтовочный калибр против «юнкерсов» – тьфу! Один треск, и ничего больше. А ваш ДШК по мощности авиапушке не уступает, самолетную броню прошивает в любом месте.
– Не всегда, – возразил Костя.
– Выбирайте правильный угол и расстояние. Вслед, да за километр пулять бесполезно. Максимум четыреста-пятьсот метров, а лучше поближе подпускать. Тогда уж наверняка будет.
– Поближе немец сам нас накроет.
– Это война. Тут уж кто кого.
Мастер вставил новый боек и, закрепив ствол на станке, выпустил короткими очередями штук пять патронов в массивный деревянный щит – пулеуловитель, который был прикопан в песке в углу мастерской. Пули с легкостью просадили несколько рядов толстых двухдюймовых досок и вошли глубоко в песок.
– Сила! Бьет как часы. Любой самолет просадит, – удовлетворенно проговорил мастер. – Забирайте свою пушку и второй раз ко мне не приходите.
Пойменный лес, берега Ахтубы, затонов и ериков напоминали смешанный военно-гражданский лагерь. Стоянка бронекатеров охранялась часовыми. Ночью посты удваивались, но буквально в пятистах метрах располагались землянки и шалаши, в которых жили беженцы из Сталинграда. Сновали мальчишки, собирая грибы и дикие груши. К деревьям были привязаны козы, которых сумели переправить на левый берег, ковырялись, разыскивая подножный корм, куры.
– Эх, курочка бы к нам забрела, – пустил как-то слюни Вася Дергач. – Поджарить на вертеле да с самогончиком.
Кормили слабовато: каша, капустный суп с редкими волокнами тушенки. Вечером, перед выходом на задание, кашу готовили понаваристее, давали сало или селедку. Насчет кур Морозов сразу предупредил:
– Кто у беженцев хоть крошку чего утащит, зубы вышибу. – И показал массивную рукоятку ТТ, глядя на Дергача.
– Да я в шутку, – запротестовал шустрый танкист. – Что, не понимаю – люди всего лишились, живут с детьми в таких условиях.
– Заботливый ты, Вася, – как-то нехорошо усмехнулся мичман Морозов. – Ну, смотри у меня.
Дело в том, что несколько дней назад приходили женщины, жаловались, что кто-то украл козу. Подозревали моряков, но шкуру нашли позже на стоянке маршевой роты. У тех дисциплина была слабее. Командиры временные, не до воспитания, лишь бы довести бойцов до места.
Костя вместе с Василием Дергачом как-то ходили на склад получать продукты и махорку. Наткнулись на стоянку маршевиков. Под деревьями сидели, лежали или бесцельно бродили люди, одетые в поношенную красноармейскую форму. Некоторые были выпивши, другие тайком играли в карты. Сержанты с винтовками за плечами сидели по периметру, охраняли не слишком надежных подопечных.
– Махорка есть? – сразу прицепились двое, пытаясь ощупать вещмешки.
– Может, и есть, только не вам выдана, – отрезал Вася Дергач.
Подошли еще несколько человек, один крепко на взводе.
– И спирт небось морячкам выдают?
Начал сдергивать с плеча Кости вещмешок. Дергач отскочил, сорвал с плеча карабин и щелкнул затвором.
– Пошли вон, вояки хреновы. А ты лапу убери или пулю словишь. Мне это недолго.
Маршевики, матерясь, отступили.
– Жмоты. Нас на смерть везут, а им пачки махры жалко.
– Плавают себе, – вторил ему другой. – А для пехоты дорога в Сталинград всего в один конец.
Торопливо шагали прочь. Сержанты в свару не вмешивались, может, боялись. А Вася Дергач долго не мог успокоиться:
– На смерть везут… Они ее еще не нюхали, как я. А уже помирать готовятся.
Тогда же бывший башнер танка Т-26 Василий Дергач немного рассказал о себе, как отступали и столкнулись под Смоленском с немецкой бронетанковой группой.
– Т-26, конечно, хренота против немецких панцеров, броня всего пятнадцать миллиметров. Ты ее из своего пулемета пробьешь. У германских Т-3 немного потолще, но мы ее все равно пробивали. С тяжелыми Т-4 старались в лоб не сталкиваться: броня втрое толще и пушка сильная. Но их немного было.
– А «тридцатьчетверки»? – спрашивал Костя. – Говорят, они сильнее любого фрица.
– Может быть. Но у нас в батальоне ни одной не было, лишь «бэтэшки» и наши Т-26.
– Ты хоть один танк подбил?
– Подбил, – усмехнулся Дергач. – Вдвоем стреляли, гусеницы порвали, а потом подожгли. Ничего, горел справно. Только нас в этот день раскатали так, что из роты всего две машины осталось. У фрицев снаряды сильные, подкалиберные еще в начале войны имелись. Нашу броню насквозь прошибали, экипаж вылезти порой не успевал. Мне повезло, нам снаряд в моторное отделение угодил. Все трое спаслись.
– Неужели бы ты в того маршевика выстрелил? – спросил Костя.
– А ты как думал? Мы харчи ребятам несем, а в ночь переправа под огнем. Мишку Лысенко снарядом разорвало, уже целое кладбище на берегу, а я всякую сволочь щадить буду?
Дергач нервно закурил и после короткого молчания сказал:
– В сгоревших танках от ребят одни головешки оставались. Ведрами собирали и в одну яму сыпали. Такая братская могила. Когда из окружения выходили, я лицом к лицу с немецким патрулем столкнулся. У меня пулемет в руках был. Так я в них весь диск, шестьдесят пуль, выпустил. Двоих сразу наповал, а третьего еще прикладом добивал. У меня злости хватает после того, что в сорок первом насмотрелся.
– Семья у тебя где? – спрашивал Костя, переводя разговор на другую тему.
– Семья-то?.. – задумчиво переспрашивал Дергач. – Живы – нет, не знаю. Отца на фронт призвали, мать с младшими сестрами-братьями в Воронеже осталась. А там война – писем с зимы не получал. В Астрахани с женщиной сошелся, немного меня постарше. Сын у нее три года, и от меня ребенка ждет. В феврале рожать будет.
– Ну вот, не так все плохо.
– Эх, Костя, – грустно отмахнулся обычно веселый танкист.
Хотел что-то сказать, но промолчал. Ступников его понял. Не слишком надеялся Дергач дожить до февраля.
Выше по течению, в затоне, окруженном деревьями, располагалась ремонтная база. Неподалеку жили рабочие вместе с семьями и кое-какой живностью, которую удалось вывезти с собой.
Командир дивизиона Кращенко, хоть и тяжелый по характеру, выпячивающий свое исключительное положение и власть, все же заботился о быте и питании экипажей. Вырыли несколько землянок, построили летнюю кухню с навесом, баньку. Откуда-то притащили огромный котел и вмуровали его в самодельную печь.
Команда дивизиона вместе с береговой службой составляла больше ста человек, всех надо было кормить, чинить одежду, обувь. Экипажи катеров были, как правило, неполные, сказывались потери, а пополнение почти не поступало.
На кухню приняли несколько женщин. Судовыми камбузами старались не пользоваться, чтобы не выдавать дымом место стоянки. С приходом женщин еда стала заметно лучше. Кроме того, они подшивали и чинили порванную, прожженную одежду. Сами моряки это делать просто не успевали. Кроме небольшой платы, женщинам выделяли часть флотского пайка.
По вечерам, несмотря на всю тяжесть обстановки, часто устраивали танцы. Свет или костер Кращенко зажигать запрещал, танцевали, что называется, на ощупь. Впрочем, большинству это нравилось. Под звуки баяна на травянистой площадке топтались пары, шушукались, прижимаясь друг к другу. Иногда приходил Кращенко и командовал:
– Давай что-нибудь повеселее. Обжимаетесь в темноте, как мыши.
Давали веселее. По традиции в каждом экипаже имелся свой музыкальный талант – обычно баянист, но были и гитаристы, а на «Каспийце» выделывал чудеса на балалайке мелкий невзрачный парнишка Толя Кочетов. Казалось, не существовало песни или романса, который бы он не знал. И не было в его легкомысленном, как казалось многим, инструменте того шутовского, балаганного, чего зачастую от него ждали.
– Частушки про девок давай, Толян…
Давал иногда и частушки. Такие, что девчата прикрывали лица платками, изображая смущение, хотя слушать любили, и пересмеивались друг с другом. Но чаще с удивительной тонкостью выводила его обычная балалайка «Тройку», «Вечерний звон» и прочие хорошие вещи. Выжимал у женщин и девушек слезы полный тоски старинный романс «По Муромской дорожке». Тенором, под стать своему худощавому выразительному лицу, выводил Толя знакомые всем слова о неразделенной любви:
По Муромской дорожке
Стояли три сосны,
Прощался со мной милый
До будущей весны.
А когда угасающим голосом тихо пел последние строки, всхлипывала вся женская половина, и даже пускала слезу грубоватая, много чего повидавшая красивая стряпуха Настя.
Пойду я в лес зеленый,
Где реченька течет,
В холодные объятья
Она меня влечет.
Дослушав, Настя сворачивала цигарку и объявляла:
– Не стоят они наших слез, мужики-то… Я их достаточно повидала.
– Это уж точно, – ржал и хлопал себя по колену танкистским шлемом Вася Дергач. – Надоел один, меняй на другого.
– Ну, уж только не на тебя, – пренебрежительно заявляла Настя.
– Это почему ж?
– Мелкий ты и закопченный в своей железной коробке. Солидолом пахнешь, как сапог.
Теперь все дружно ржали над Дергачом. Настя молодец, за словом в карман не полезет. Хоть и смурная на вид, но подход к ней всегда найти можно. Тает быстро, откликается легко на ласковые слова. Если нравится ей кавалер, то в первый же вечер, бывает, начинается у них любовь. Кто ее осудит? Молодая привлекательная женщина – сама себе хозяйка. С кем хочет, с тем и пойдет.
На каждом бронекатере свой талант. На «Верном» – баянист Нетреба. Плечистый, атлетически сложенный, с коротко стриженными светло-русыми волосами. А лет ему двадцать шесть, повоевал, послужил, много чего видел.
На бронекатере старшина первой статьи Нетреба занимает важную должность сигнальщика. Всегда рядом с капитаном, готовый передать или принять в походе любое сообщение, встать за штурвал или заменить пулеметчика в башне, расположенной здесь же, на рубке. Видный красивый мужик. Широкую грудь обтягивает всегда постиранная отглаженная тельняшка и такая же аккуратная форменка. Положенную в походе каску надевает редко. Чаще всего стоит на своем посту в бескозырке с золотыми якорями на лентах.
Женщинам Валентин нравится, но бабником его не назовешь. Случаются романы, но тихо, без лишней болтовни. Хвалиться такими вещами он не любит. В Таганроге ждут его жена и две дочки. Валентин успел отслужить один призыв, демобилизовался, не успел достроить дом, призвали на фронт.
Репертуар у Валентина больше морской, военный. Он первый исполнил новые, только что появившиеся песни: «Землянка», «Темная ночь», а когда хочет поднять дух экипажу, сильным и веселым голосом поет про «одессита-Мишку» или «Андрюшу».
Костя Ступников петь не умеет, любит слушать. Не против и потанцевать, но моряков и зенитчиков с ближайшей батареи больше, чем девушек. Поэтому девки часто капризничают, задирают носы – не к каждой подступишься. Это Валентину только рукой махнуть, любая прибежит, а Костя обычный моряк, ничем особо не выделяющийся. Хоть и семь классов кончил, читать любит, но привлечь девушку чем-то интересным не может. Нет у него в таких делах опыта.
Пригласил одну, с накрученными кудряшками, на танец, нечаянно отдавил ногу ботинком. Смутился, отступил и едва не упал вместе с барышней на истоптанную площадку. А на той голубое нарядное платье, вывозил бы в земле. Вокруг засмеялись, а барышня надула губки:
– Какой вы неуклюжий. Все танцуют, не падают, а вы чуть меня не уронили.
– Извините… а вас как зовут?
Хотел отвлечь от конфузного эпизода, но девица закусила удила, слыша вокруг смешки.
– Если культурно танцевать не умеете, зачем девушек приглашаете? На смех выставили да новое платье чуть не извозили.
– Кавалер ваш привык на деревенских гулянках сапогами кренделя выделывать, а вы с ним танго решили танцевать, да еще в таких красивых туфельках.
Это кто-то из зенитчиков съехидничал, а девица, оттолкнув Костю, ушла, вздернув плечи, недовольно фыркая.
– Ну, и пусть шкандыляет, – возник рядом верный дружок и помощник Федя Агеев. – Накрутила кудряшек, как наш мопс, и выделывается.
Но разозлившийся Костя уже шагал к зенитчикам:
– Ну, и кто здесь такой остроумный?
Повисло недолгое молчание. Остряк, наверное, промолчал, но, сплюнув подсолнечную шелуху, отозвался заводила, рослый, с широченным загривком:
– Те че, мореман, надо?
Уже взыграла взаимная неприязнь «мореманов» и «сапог». Пехота на танцах матросню не любила, может, красивой форме завидовала, ревновала к девкам.
– Язык кто-то не по делу распускает. Могу укоротить.
– Попробуй, – засмеялся здоровяк и задвигал тяжелой челюстью, перемалывая новую порцию семечек.
Костя был не из слабаков. Умел за себя постоять, что не раз доказывал еще дома в уличных потасовках. Но против мордастого артиллериста, который, как жерновами, двигал челюстью, пожалуй, и трех минут не продержится.
– Зассал, – снова выплюнул порцию подсолнечной жвачки здоровяк.
– Ты ее с кожурой, как корова, перемалываешь? – отпустил для затравки Ступников, одновременно прикидывая, куда ловчее уделать противника.
– Хто корова? – сжал огромные кулаки любитель семечек. – Я корова?
– Похож, – заметил Валентин, подходя вместе с Федей Агеевым.
– За оскорбление личности знаешь что бывает?
Валентин даже не снял с плеча баян. Стоял с папиросой во рту, на груди тускло поблескивала медаль «За отвагу». Во всем его виде угадывалась не только физическая сила, но и уверенность побывавшего в переделках моряка, раненного, награжденного и знающего себе цену.
– Ну, и что ты из себя изображаешь? – морально гнул артиллериста Валентин. – Ты хоть раз немца живого видел или в рукопашку с ним схватывался?
– Мы из своих орудий не по мишеням пуляем, а по «юнкерсам» и «мессерам».
– Пульнул, дальше что? Приперся на танцы жвачку перемалывать и с дури свое «якало» показать? Ну, покажи его мне. Гляну, какого оно размера.
Валентин Нетреба был в одном десантном отряде вместе с мичманом Морозовым – только на разных кораблях. Прошел и бомбежку, и обстрел береговых батарей, а затем после гибели своего тральщика месяц сражался под Керчью. Вместо сигнальных флажков привык к «десятизарядке» СВТ. Однажды в штыковой атаке запорол широким отточенным штыком немецкого унтер-офицера, другого фрица свалил выстрелом в упор. Мерз в слякотных, засыпанных снежной кашей окопах, отступал, снова наступал и, получив две пули в ногу, кое-как добрался до сторожевика, вывозившего последних защитников полуострова.
Не слишком проницателен был здоровяк-артиллерист, прибывший сюда месяц назад и толком войны не нюхавший, но угадал верно, что с баянистом лучше не связываться.
– А мы че? Шутим, – с натугой пытался улыбаться зенитчик. – Отдыхаем, чего не пошутить.
– Ну-ну, только не переборщи, – почти примирительно проговорил Валентин, и похожая на судорогу улыбка исказила волевое лицо сигнальщика – след контузии.
Когда уходили, Валентин хлопнул Костю по плечу:
– Молодец, не сдрейфил.
– Если бы не ты…
– А Федька, твой помощник, на что? Он хоть и мелковат, но шустрый. Всегда на помощь придет.
Валентин вернулся на свое место и заиграл вальс «На сопках Маньчжурии». Многие моряки, в отличие от пехотинцев, умели танцевать вальс. Но красивая, ворошащая душу музыка проходила мимо Кости. Валентин внимательно посмотрел на приунывшего товарища, резко закрыл мехи баяна и подмигнул ему:
– Не треба вальс?
– Я плохо танцую, – виновато отозвался Ступников, понимая, что Валентин играет специально для него.
– Ну, тогда «Отцвели уж давно хризантемы в саду», – громко провозгласил Валентин Нетреба. – Дамское танго! Дамы, не теряйтесь.
Дамское танго всегда вызывало оживление. Бойкие, разговорчивые парни в бескозырках, пилотках вдруг прекращали болтовню, смех, кое-кто гасил цигарку, а на женской половине, наоборот, начиналось оживленное шушуканье. И вот уже выходили вперед девушки посмелее, как правило, видные, уверенные в себе.
Прошла мимо Кости его напарница по первому танцу, во время которого он оконфузился. В голубом нарядном платье (то ли шелковом, то ли еще каком), с накрученными кудряшками, и пригласила сержанта-зенитчика, рослого видного парня.
– Вы позволите вас пригласить?
– С удовольствием, – шаркнул сапогом сержант.
Когда проходили в круг танцующих, Костя поймал снисходительный взгляд девицы, а спустя минуту услышал, как она томно объясняла:
– Я так люблю это танго. Оно мне многое напоминает.
Сержант, не слишком расторопный, кивнул, а девица, не дождавшись вопроса о воспоминаниях, продолжала оживленно рассуждать о любви и даже подпевала. И крутилась, как назло, неподалеку от Кости. Он засопел, отошел подальше, полез в карман за папиросами, специально для танцев берег. Почувствовал – кто-то осторожно теребит его за рукав форменки:
– Вы меня не слышите, товарищ моряк?
Костя удивленно оглянулся. Худенькая девушка, робко улыбаясь, проговорила:
– Я вас зову, а вы не слышите. Ведь дамское танго. Вас можно пригласить?
Ступников смял и отбросил дефицитную папиросу. В пяти шагах пыталась расшевелить сержанта словами о чувствах кудрявая девица в голубом платье.
– Не умею я танцевать, – буркнул Костя. – Ногу одной вот отдавил. Чего доброго, и вам отдавлю, а у вас туфельки нарядные.
Но девушка (было ей лет семнадцать, не больше) продолжала растерянно чего-то ждать.
– Идите… вон зенитчиков полно.
– Ха-ха-ха, – чему-то смеялась девица в голубом. Видимо, кавалер поднатужился и выдал остроту.
Но девушка застыла на месте, и Косте показалось, что в ее глазах блеснули слезы.
– Пойду, – послушно согласилась она. – Мне подружки говорили: не подходи к этому моряку, он видный, цену себе знает. Пусть теперь надо мной посмеются.
И повернулась, чтобы уйти. Костя соображал быстрее, чем неповоротливый сержант. Ситуацию просек сразу. Девки в ревности часто бывают жестокими. Обсмеют девчонку: полезла красавица писаная, ну и получила от ворот поворот. Перехватил тонкую руку:
– Подожди, куда спешишь. Пойдем, потанцуем. Хорошее танго, мне эта музыка нравится.
– Чего ждать? Музыка кончается. Да и не надо мне от вас одолжений.
– Ну и пусть кончается, – почти выкрикнул Костя. – Все равно будем танцевать, и на меня не обижайся. Извини. Просто одна тут настроение испортила.
Девушка шмыгнула носом, с трудом сдерживая слезы. Еще не отошла от обиды, но теплая маленькая ладонь послушно лежала в руке Кости. А Валентин Нетреба, закончив мелодию, сразу понял ситуацию и громко провозгласил:
– Дамское танго на бис! По просьбе моего друга, отважного пулеметчика, старшины второй статьи Кости Ступникова и его очаровательной подруги.
Вот так и познакомился Костя с Надей, эвакуированной студенткой техникума, работавшей на ремонтной базе, где приводили в порядок побитые катера и прочие небольшие суда, получившие повреждения.
Не заметили, как прошел вечер. Хороший, теплый, какие бывают в здешних краях бабьим летом. Подошел мичман Морозов и предложил закругляться:
– Давно уже отбой, а вы тут веселитесь.
– Ладно, заканчиваем. Последняя песня, – согласился Валентин.
И запел, глядя на красивую стряпуху Настю:
Очаровательные глазки,
Очаровали вы меня!
В вас много жизни, много ласки,
В вас много страсти и огня…
Настя, которую наперебой приглашали весь вечер офицеры, смотрела блестящими глазами на красивого моряка, и было ясно, что провожать ее пойдет Валентин. А Костя шел по мокрой от росы траве, осторожно держа за руку новую знакомую. Оживленно говорили обо всем подряд. Временами, словно спохватившись, замолкали, и Костя ловил брошенный украдкой взгляд. Прощались у землянки с тускло отсвечивающим окном.
– Ну, вот и пришли, – вздохнула Надя. – В гости приглашать поздно, да нас здесь набито аж две семьи. Вместе с детишками человек десять.
– Ничего, мы вон там постоим.
Целовались оба неумело. Девушка вздрагивала от прикосновения губ и пальцев, гладивших спину.
– Ну, все, пора, – первой отстранилась Надя. – Какой вечер был хороший! Мы еще встретимся?
– Конечно.
– А я переживала, что ты меня уважать не станешь. Не успели познакомиться, я уже целовать себя позволяю.
– Все нормально. Ты мне очень нравишься.
– И ты мне, Костя.
За лесом на Волге, как всегда ночью, гулко отдавались разрывы снарядов. Немцы обстреливали переправы. Над городом висело тусклое зарево, там продолжались пожары. На большой высоте кружил наблюдатель «Фокке-Вульф-189». Сбрасывал на парашютах световые ракеты, или «фонари», как их называли. Они ярко горели и, медленно опускаясь, освещали Волгу и загруженные людьми суда. Этот высотный самолет очень помогал немецким артиллеристам, освещая цели. В него пытались стрелять из зенитных «трехдюймовок», но невидимый в ночном небе наблюдатель продолжал свое кружение.
Через несколько дней на рассвете бомбили зенитную батарею неподалеку от стоянки дивизиона. Батарея, состоящая из шести трехдюймовых орудий, мешала немецким самолетам вести разведку, прикрывала Ахтубу и несколько затонов, не давая приближаться к стоянке катеров и ремонтной базе.
Конечно, катера, а особенно ремонтная база, представляли для авиации более ценную добычу. Но мастерские и катера были хорошо замаскированы, защищены зенитками. Прежде всего требовалось уничтожить батарею.
Орудия стояли в глубоких капонирах, укрыты маскировочными сетями и ветками. Но у немцев имелись данные авиаразведки, а впереди тяжелых, окрашенных змеиными узорами «хейнкелей» пронеслись два «мессершмитта», высыпав на позицию батареи несколько десятков мелких зажигательных бомб.
Немцы рассчитали верно. От зажигалок горит и лес, и кустарник. Но когда фосфорные зажигалки попадают в нужную цель, огонь, охватывая военные объекты, сразу выдает их. Вспыхнула маскировочная сеть на одном из орудий. И хотя сгорела она быстро, с бортов «хейнкелей» отчетливо разглядели пламя. Загорелся навес над полевой кухней, сухие ветки тоже сыграли предательскую роль.
Из землянок выскакивали расчеты, сбрасывали маскировку, вгоняли в казенники тяжелые снаряды. Оба «мессершмитта», уточняя цель, пронеслись на высоте двухсот метров, выстилая пушечные и пулеметные трассы. Плотный огонь свалил подносчика снарядов, сбросил с сидений еще двух зенитчиков. 20-миллиметровые снаряды прошили и зажгли грузовик. Все – цель была обозначена.
Вдогонку «мессершмиттам» били пулеметы со станков, с сетчатыми зенитными прицелами, но скоростные истребители уже исчезли, а «хейнкели» выходили на боевой разворот, натужно ревя мощными моторами, несущими две с половиной тонны бомб в утробе каждого самолета.
В отличие от пикирующих Ю-87, они шли довольно высоко. Казалось, не летели, а плыли, и скорость была не слишком велика – четыреста километров. Головной самолет сбросил серию осколочных бомб весом по двадцать пять килограммов. Вспышки орудий сверху были хорошо видны. Десятки бомб, равных по мощности гаубичному снаряду, накрыли батарею.
Бомбы рвались одна за другой и по несколько штук сразу. Поляна с редкими деревьями и кустарником, где располагалась батарея, покрылась сплошной пеленой вспышек и дыма. Не повезло двум крайним орудиям второго взвода: одно накрыло прямым попаданием, по второй зенитке, как косой, прошелся сноп рваных, смертельно жалящих осколков.
Расчеты раскидало. Большинство артиллеристов, обслуживающих обе «трехдюймовки», были убиты или тяжело ранены. Взрывы, хоть и не с такой точностью, нашли свои жертвы и на других орудиях. Но батарея не прекращала огонь. Каждая «трехдюймовка» из оставшихся четырех посылала по десять-пятнадцать снарядов в минуту.
Даже сплошь избитая осколками зенитка, где остались лишь раненый наводчик и подносчик снарядов, сделала несколько выстрелов. Затем сполз на станину истекающий кровью наводчик, а следом с негромким шипением опустился пробитый откатник. Масло, смешиваясь с кровью, растекалось по вытоптанной площадке.
Второй и третий «хейнкели» сбросили более тяжелые бомбы: «сотки» и несколько штук килограммов по двести пятьдесят. Опрокинуло, сорвало со станины корпус одной из зениток, а обвалившийся капонир и груда земли, поднятая мощным взрывом, завалили исковерканную пушку вместе с расчетом.
Стокилограммовка взорвалась у основания огромного тополя. Дерево, разламываясь на куски, взлетело вверх вместе с фонтаном земли, а половина древесного ствола, в два обхвата толщиной, обрушилась рядом с капониром соседнего орудия. Расчету повезло, на артиллеристов посыпались лишь комья земли и мелкие ветки.
Два «хейнкеля», идущие следом за командиром звена, добились бы куда больше успехов, сбрасывая свои тяжелые бомбы, но пушистые, безобидные на вид разрывы зенитных снарядов встали у них на пути, заставив сменить курс, чтобы не влететь в зону взрывов.
Одному самолету досталось хорошо. Снаряд взорвался под брюхом, разнес застекленную бронированным стеклом нижнюю спаренную пулеметную установку, хлестнул осколками по левому двигателю и крылу. Тройка прибавила ходу. Поврежденный «хейнкель» шел нырками, а вокруг него плясали разрывы снарядов, которые лихорадочно выпускали три оставшиеся зенитки. Потом наступила тишина, самолеты исчезли. Артиллеристы перевязывали раненых, закуривали самокрутки.
Примчались две повозки и «полуторка» из санбата. С катеров прислали на помощь санитаров, нескольких моряков и опытного фельдшера дивизиона Петра Репникова. Накладывали шины, повязки, срочно увозили тяжелораненых в санбат. Пострадавших от бомбежки было много. Единственный врач, два фельдшера и санитары едва справлялись. Федя Агеев помогал Репникову.
Крепкий широкоплечий артиллерист скреб пальцами землю и что-то бессвязно выкрикивал. Брюки до самого паха были изорваны осколками и пропитаны кровью, одна стопа болталась на сухожилиях и обрывках кожи. Петр Репников, фельдшер с многолетним стажем, перетянул ногу жгутом, обычным ножом отделил стопу, разрезал брюки и стал быстро накладывать повязку.
– Федька, чего заснул? – пыхтя, окликнул он Агеева. – Режь вторую штанину, исподнее тоже.
Когда Федя увидел изорванные ноги, клочья кожи, глубокие раны, в которые осколки вбили обрывки белья и брюк, ему стало плохо. Едва удержался на коленях, ткнувшись носом в землю, от которой пахло кислой парной кровью.
– Федька, держись! – рявкнул фельдшер. – Глянь, яйца у парня целые?
– Целые? – приподняв голову, с усилием спросил артиллерист.
Боясь дотронуться до слипшихся от крови волос, Агеев осмотрел раны в паху.
– Осколки ниже прошли. Хозяйство на месте.
– Ну и славно, – заканчивая бинтовать обрубок, взялся за следующую рану Петр Семенович. – Сейчас перевяжем… давай еще бинта… и повезут тебя, парень, прямиком в госпиталь. К зиме дома будешь.
– Калекой, – с усилием выдохнул зенитчик. – Мне всего девятнадцать, а уже без ноги.
– Зато живой. Подумаешь, лодыжку оторвало. Научишься шкандылять лучше прежнего. И вообще, повезло тебе больше, чем вон тем ребятам.
Федя невольно покосился на погибших зенитчиков, которых несли и складывали в ряд. Смерть словно издевалась над людьми, коверкая и разрывая их на части. Лежали половинки бойцов, без ног, с оторванными руками, смятыми телами, словно их переехал трактор.
– Уносите, – бодро скомандовал санитарам Репников и, подмигнув Федору, отхлебнул из фляжки. – Тебе не положено. Только раненым и мне.
Мордастый сержант, с которым сцепились на танцах, приводил в порядок орудие. Этому расчету повезло, и капонир лишь слегка обвалился. Относили в сторону стреляные гильзы, привезли на повозке ящики с остроносыми снарядами.
– Эй, сержант, угости семечками, – окликнул его Федя.
Артиллерист, узнав моряка, невесело усмехнулся:
– Нет семечек. И ребят многих нет. Ваш баянист говорил, что мы войны не нюхали, а в батарее половина расчетов убитыми и ранеными выбыла. Ладно, иди, не мешайся…
Полдня провозились на батарее. Когда вернулись, угодили под артиллерийский обстрел. Несколько орудий с другого берега Волги посылали 105-миллиметровые снаряды. Выстрел, минуты три перерыв, и снова воющий звук снаряда.
Летели в основном фугасы, поднимая высокие столбы дыма, земли и обломков деревьев. С их помощью немцы надеялись нащупать новые цели. Обстрел продолжался и в последующие дни. Больших потерь не было, но время от времени снаряды падали совсем рядом с катерами, хотя место стоянки уже дважды сменили.
Некоторые орудия упорно вели огонь по руслу Ахтубы, затонам. Попадание и пожар на любом из кораблей мог стать ориентиром для мощного артиллерийского обстрела или налета авиации.
Комдив Кращенко приказал обновить маскировку, но укрывать корабли с наступлением холодов становилось труднее. Маскировочных сетей не хватало. Деревья с облетевшими листьями уже не защищали стоянку, как раньше, а укрывать катера голыми ветвями было бесполезно. Рубили бурьян, увядшую траву, пучками прикрывали палубу и надстройки.
Все это занимало много времени, отдыхать почти не приходилось. Ночи стали длинные, катера уходили на задания рано и возвращались с наступлением позднего рассвета. Замаскировав катер, валились без сил спать, порой отказываясь от еды.
– Потом… потом. Сначала поспать.
Усилились артиллерийские обстрелы. Однажды тяжелый снаряд, калибром не меньше шести дюймов, взорвался в русле реки, неподалеку от «Верного». Взрыв был такой мощный, что переломило пополам большую старую иву, подняло огромный бугор воды, ила, водорослей. На какие-то секунды обнажилось дно реки, а бронекатер швырнуло на берег, оборвав якорные цепи.
Спасли прибрежные кусты, смягчившие удар, да и половинка ивы, толщиной метра полтора, ухнула, не дотянувшись до катера. Ударься «Верный» о глинистый откос или рухнуло бы дерево на палубу, катер могло бы переломить или смять броню вместе с людьми. Не обошлось без жертв. Погиб помощник сигнальщика, которого сбросило на берег и раздавило корпусом. Тяжело ранило одного из трюмных матросов, сломав ребра и руки.
Через час прибежала Надя. Увидев Костю живым, если не считать ссадин и синяков, обняла и заплакала, уткнувшись лицом в плечо.
– Ты чего? Ну, успокойся.
– Успокойся… Мне сказали, снаряд прямо в ваш катер попал, многих убило. Матрос, которого в санчасть привезли, помер. Легкие ребрами проткнуло, и все остальное переломано. Знаешь, как я испугалась…
– Иди, – слегка оттолкнул ее Костя. – Ну, чего ты слезы ручьем льешь? Перед ребятами неудобно. Вечером увидимся.
– Ладно, сейчас пойду, – сказала Надя. И пока был виден катер, оглядывалась на Костю каждые несколько шагов.
– Любит тебя Надька, – сказал Федя, когда она ушла. – Я с одной встречался, та лишь нос задирала да ехидничала.
– Если любит, значит, даст, – тут же влез Васька Дергач. – Или у вас все на мази? Распечатал девку?
– Да пошел ты к черту, танкист драный! – огрызнулся Ступников. – Несешь всякую хреноту, что в башку взбредет.
– Ха-ха-ха, – залился было командир орудия, но Костя, спрыгнув на палубу, спросил:
– Хочешь в воде посмеяться? Она сейчас холодная, приятно дурную башку остудить.
И потащил Дергача из люка с такой силой, что тот, вцепившись пальцами в скобы, снизил голос до шепота:
– Ну, че обижаешься? Я же шуткую. И тебя, и Надюху я уважаю. А человек за бортом – это чрезвычайное происшествие. Шлюпочная тревога.
– Словишь ты когда-нибудь за трепотню по харе, – рассудительно заметил заряжающий, который со своим начальником Дергачом тоже не церемонился. – Полезно было бы искупаться.
Дергач закурил и перевел разговор на другую тему. Несмотря на заскоки и болтовню не по делу, был он парень добродушный и нес порой сам не зная что. Сейчас он рассуждал о звездах и предсказывал, что фрицам под Сталинградом скоро вломят как следует.
– Не трепись. Пока нам вламывают, – отозвался из темноты сигнальщик Валентин Нетреба. – Батарею вон разнесли и катер чуть не разбили. Мой помощник погиб. Хороший парень был, душевный. И второй матрос в госпитале умер.
Костя вспомнил, как Василий рассказывал про свою семью. У него ведь подруга в Астрахани ребенка ждет, и Дергач часто ей пишет, получая ответы. Говорит, что после войны обязательно женится, не бросит их.
Ступникову было девятнадцать. Скоро двадцать стукнет, если доживет. В этом возрасте ждут от подруг не только поцелуев. И Костя втайне надеялся на большее. Но девчонка не была искушена в любовных делах. Она по-детски переживала за него, ждала каждый вечер свидания и едва не плакала, когда Ступникова ставили на дежурство. Сидела неподалеку от катера и вздыхала, пока ее не прогонял часовой:
– Иди, иди, Надюха. Тут нельзя посторонним.
– Какая ж я посторонняя? – наивно удивлялась Надя. – Скажете такое!
– Своя, своя, – успокаивал ее часовой. – Все равно иди. Костя у пулеметов дежурит, а ты маячишь тут.
– Ну ладно, тогда я пошла, – помявшись, объявляла Надя. – Косте привет передай.
– Завтра сама передашь.
На следующий день вечером гуляли по лесу и вспоминали довоенную жизнь. Отец Нади, железнодорожный мастер, был призван весной, получили от него два письма, что он командует ротой в ремонтно-строительном батальоне, ну а с августа писем почти никому не приходило.
– Нам повезло, – рассказывала Надя. – Дядька в речпорту работал, мы сумели эвакуироваться. Что в городе творилось, просто ужас. Когда самолеты появились, никто не понял, что это немцы. Они круг сделали и с левого берега налетели. Тревогу каждый день объявляли, никто уже внимания на эти сигналы не обращал. А в тот день, 23 августа, самолетов несколько сотен налетело. Схватили, что смогли, и бегом к Волге. Нас четверо было: мама, я, младшая сестренка и бабушка. Бежим, а вокруг все горит, темно, как поздним вечером. Впереди еще одна семья бежала, вдруг что-то засвистело и сразу взрыв. Мама нас на землю повалила, а на месте тех людей воронка дымится, раскрытый чемодан валяется… и еще оторванная рука.
– Не надо, – обнял ее за плечи Костя. – Главное, вы все живы.
– Не говори со мной, как с ребенком. Такое не забудешь. Возле причалов толпа, тысячи людей. Дети плачут, женщины кричат, на сходни лезут. И тут сверху сбросили бомбу, наверное, с полтонны. Прямиком в толпу. Что там творилось! Какое-то месиво ужасное, и вода красная у берега. А в ней панамки и белые шляпки плавают, помнишь, модные такие?
– Фашистов через Волгу не пропустят. Успокойся…
– Их и разбить за считаные недели в прошлом году обещали. А полстраны уже заняли. В газетах хвалятся, как их бьют, а город они ведь взяли. Осталась полоска, которую не сегодня так завтра прорвут. Мне семнадцать, а кажется, за эти месяцы я вдвое старше стала. Надоела эта ложь, болтовня пустая. Каждый день толпы новобранцев прибывают. Молодые, многим, наверное, и восемнадцати нет. Кто в военной форме, кто в домашнем тряпье, все худые, напуганные, а в небе фашисты носятся. Думаю, ну что они против фрицев сделают? Их сначала подкормить да научить чему-то надо, а всех одной толпой к причалам гонят и в Сталинград. Я и винтовок у многих не видела. Вот они там навоюют!
– Надюха, брось такие разговоры. И себя и мать подведешь.
– Я сейчас ничего не боюсь. За тебя и родных только переживаю. Мы буксиры, баркасы чиним, знаем, что на переправе творится. Ночами напролет на ту сторону этих мальчишек везут. И почти все там остаются.
Косте стоило большого труда успокоить Надю:
– Что с тобой? Ты что, как истеричка, кричишь!
– Я не кричу. Просто вижу лучше, чем другие. Когда ваш катер опрокинуло, я кинулась тебя искать. Сердце схватило, села на траву и двинуться не могу.
Понемногу успокоились. И Надя, опомнившись, видя состояние Кости, стала убеждать его, что все нормально. К зиме фрицев обязательно разобьют. Сели, тесно прижавшись друг к другу.
Вдруг севернее, на нашем левом берегу, послышался грохот и знакомый воющий звук «катюш». Сотни огненных стрел летели через Волгу куда-то в сторону Тракторного завода и за окраину города. Оба прижались еще теснее, а реактивные установки продолжали греметь, заполняя все сплошным гулом. Следом частыми залпами ударили тяжелые орудия. Что это? Наше наступление?
– Так им, гадам! – сжимала маленькие кулачки Надя. – Теперь их прочь погонят.
А Костя, торопливо поцеловав ее в губы, заторопился к своему катеру.
– Что-то заваривается. Бьют гадов, а ты сомневалась. Ну все, я побежал.
Непрерывный артиллерийский огонь продолжался. Мимо проехала колонна «катюш». Через некоторое время – артиллерийский дивизион. Шестерки лошадей тянули тяжелые орудия с колесами, вязнувшими в размочаленной осенней дороге.
Бойцы, облепив тяжело груженные грузовики, с трудом выталкивали их из грязи. По обочине сквозь кусты продолжали движение повозки с лошадьми, пушки разного калибра на конном ходу. Минометчики тащили на плечах увесистые, как поросята, 120-миллиметровые мины.
Такого количества артиллерии Костя еще не видел. Многие предполагали, что в ту октябрьскую ночь Красная Армия начала мощное наступление. Но дело обстояло совсем по-другому.
По указанию командующего Сталинградским фронтом Еременко наша артиллерия и реактивные минометы, собрав все резервы, обрушили огонь, помогая 2-й и 115-й стрелковым бригадам и некоторым другим подразделениям выйти из окружения. О наступлении речи пока не шло. Октябрь был месяцем самых жестоких оборонительных боев за Сталинград.