Воронки, нарытые снарядами русской артиллерии, уже дважды укрывали ползущих. Во второй по счету Хагену и Рангу пришлось пережидать рядом с двумя трупами. Один из лежавших на самом краю воронки был обезображен до неузнаваемости. Осколком, пулеметной пулей или выстрелом в упор ему начисто снесло верхнюю часть черепной коробки и часть лица. Вытекшие из нее, как из чаши, мозги студенисто-мокрым, медузоподобным пятном выделялись на светло-коричневом суглинке.

Другой убитый лежал на самом дне воронки, с застывшей на лице гримасой жуткой боли. У него до самого паха была оторвана левая нога и разворочены живот и грудная клетка. В стороне лежали фаустпатроны обоих. Они были не использованы.

– Это же Штайм… Черт… – пробормотал Ранг. Потом он вдруг отвернулся и заплакал. – Господи… Господи… нас всех убьют… нас тоже убьют.

Теперь и Хаген, вглядевшись, узнал старшего стрелка третьего взвода противотанкового подразделения Рихарда Штайма. Теперь, когда он лежал, запрокинув назад и вниз свою голову, было хорошо видно его родимое пятно, заходившее с шеи на левую щеку.

Рихард, кажется, был земляком Ранга. Хаген видел его два или три раза, когда тот приходил к Готлибу поживиться сигаретой. Хаген запомнил его как большого болтуна. Заполучив вожделенную сигарету и жадно затянувшись, тот всякий раз заводил одну и ту же пластинку: начинал тараторить о своей молодой жене, с которой расписался перед самой отправкой на фронт и не успел, по его выражению, «толком налюбиться».

Всякий раз он на словах начинал словно бы восполнять эти досадные пробелы своей супружеской жизни, к пущей радости остальных благодарных слушателей. Тут же собравшись вокруг Штайма в кружок, солдаты подзуживали его, то и дело задавая уточняющие, распаляющие вопросы, намекали на самые непристойные подробности. А тому и горя было мало: с жаром, не жалея красок, принимался вслух смаковать детали своей супружеской жизни.