Схватив патроны, Коптюк кинулся к ружью, прислоненному к стенке окопа. Оно оказалось непривычно тяжелым, но Федор, не подавая вида, подтянул его на бруствер. Пули свистели слева и справа, над головой, вздымая фонтанчики взрытого грунта.

Два патрона, всего два выстрела, чтобы заткнуть этот нескончаемый поток пулеметных очередей из вражеского танка. Вот несколько пуль взрывают грунт возле Коптюка, ударяются в противоположную стенку, в щепы кромсают деревянные жерди. Слишком этот немец отчаялся, вот и не может взять себя в руки, стрелять на поражение. Видать, патронов уйма, вот и палит, все свое отчаяние выжимая в гашетку. У нашего бы «максима» уже давно бы кожух от такой нескончаемой пальбы перекипел. А этому хоть бы что. Краем раскаленной своей мысли Коптюк подумал, что не слышно что-то «максима». Не случилось ли чего у Зарайского?

А этот, фашист замурованный, палит и палит. Одно слово, что недобитый. Товарищам его, похоже, каюк все-таки пришел. А этот уперся. Настырные они, упертые, если звереют, свалить их ох как тяжко…

Дерюжный говорит, что это ихний МГ-34. У него стволы съемные. Удобная штука. Накалился один ствол, ты его – р-раз и поменял. И снова за гашетку берешься, разогрелся этот, ты его меняешь в свой черед. Гвоздев говорил, что у немецких стрелков в танке по два запасных ствола, это к основному. Запасливые они, фашистские гады. И все у них продумано, и комфорт, и патроны. А вот не продумали, сволочи, что Потапов вам гранату в ствол сунет! Или Гвоздев, или Фома…

– Дерюжный! Слышь, Семеныч!.. – окликнул старший лейтенант своего замкомвзвода, оттягивая массивный затвор противотанкового ружья и укладывая непривычно длинный патрон по желобку в патронник.

– Да, Кондратыч… – тут же отозвался замкомвзвода.

– Ты это… Расчет «максима» проверь… Молчат чего-то…

Замкомвзвода тут же бросился выполнять, а Коптюк остался один на один с плюющей огнем бронированной махиной.

Вот у них патронов – не сосчитать, и стволов всяких на замену. Это Гвоздев говорил. Гвоздеву верить можно. Так вот в итоге оказалось… Не похоже, чтобы на плен парни нацелились. Уж очень жаркая там стрельба, вокруг рва стоит, земля вот-вот загорится. Это гранаты в ход пошли. До последнего парни бьются. «И Андреич вот тоже мужик запасливый… Вон целых два патрона сберег. И отдавать не хотел. Вот это силища…» – подумал Коптюк, переводя целик в нижнее положение.

Эти два патрона – поценнее будут, чем ящик пулеметных лент в бронированном гробу этого обезумевшего немецкого танкиста. Только это доказать надо. Это он, Федя Коптюк, должен доказать. И он докажет, потому что другого выхода у них не остается.

Хоть второй номер и предупреждал про отдачу, хоть Федор и готовился и делал все как положено, ружье после выстрела шарахнуло по всей правой его стороне с такой силой, что ему показалось, что его ударили молотком. Даже не поглядев на результаты своего выстрела, он тут же стал заново передергивать затвор. Вражеский пулемет молчал.

– Попали, товарищ командир! Ух, как вы!.. Попали! Слышь, Андреич! – кричал второй номер.

Коптюк, не слушая его, не обращая внимание на сильную боль в ключице, снова прильнул к прицельному целику. Там, где вылупливалась из передней брони шаровая глазница пулеметной точки, зияла черная, с рваными краями дыра. Федор целился в нее. Еще разок, еще, чтоб наверняка…

Второй выстрел оставил вмятину на левом щитке гусеницы. Ружье скакнуло в руках старшего лейтенанта совершенно своенравно. Но пулемет молчал, и это было главное.