Глава 8.
НАСТУПЛЕНИЕ. КРЕПОСТЬ ПОД САМОЛЕТОМ
Комбат Морозов вызвал меня вечером и сказал, что я включен в группу огневой поддержки. Поддержки чего? Слово «наступление» не произносилось. Создание такой группы говорило о том, что предстоит атака или разведка боем. Группа состояла из нескольких расчетов противотанковых ружей, ручных пулеметов и двух снайперов. Нам предстояло ночью выбраться на нейтральную полосу, окопаться и ждать.
— Когда пройдет артподготовка и роты двинутся вперед, будете гасить уцелевшие огневые точки. Часа два придется лежать, немцы могут что-то почуять и выслать свою разведку. Быть настороже и живыми в плен не сдаваться.
— Понятно. К чему эти предупреждения?
— К тому, чтобы фрицы раньше времени ничего не пронюхали.
Нам и так каждый день долбили, что плен приравнен к предательству. Весной сорок третьего года к немцам по-прежнему перебегали бойцы. Не так много, как в сорок втором, но достаточно, чтобы противник не утруждал себя постоянной разведкой. За полтора месяца я ни разу не слышал о немецких разведгруппах. Перебегали в основном призывники из среднеазиатских, кавказских республик, из освобожденных районов Украины (хотя хватало и русских). Общие фразы о бдительности не были характерны для Морозова. Видимо, он повторял инструкцию, полученную в штабе полка. Так требовалось.
— Пистолет имеешь, Федор?
— Кто мне его выдавал? «Лимонку» ношу с собой.
— Захватите с собой еще по пять-шесть гранат и нормальный запас патронов… штук по двести.
Я видел, что Морозов, несмотря на его опыт, заметно нервничал. Полк больше месяца простоял в обороне, в то время как на остальных участках фронта проводились наступательные операции. От успеха действий нашего батальона зависело дальнейшее развитие событий. Возможно, планировался прорыв вперед всей дивизии.
Ночи в последних числах апреля короткие, группа выползла часа в три. Саперы, которые занимались разминированием, уже возвращались. Обычная ночь, осветительные ракеты, изредка пулеметная стрельба. Где-то вдалеке, возможно, для отвлечения, работала наша артиллерия. Ручные пулеметчики и расчеты противотанковых ружей занимали места, которые заранее присмотрели. Мы с Вагановым узнали о наступлении позже других, так как находились весь день в засаде. Но я достаточно изучил нейтралку и выбрал участок, откуда станем вести огонь. Двести патронов на каждого… Такой запас мы никогда не брали. Значит, атаковать будут настойчиво.
Лежали в окопах, которые вырыли недели полторы назад. Отсюда мы уже вели огонь по немцам, а затем перебрались на другое место. За эти дни ничего не изменилось, если не считать, что наконец высохло дно окопов и трава, которую мы подстилали. Неподалеку лежал двенадцатиметровый корпус сбитого бомбардировщика Пе-2. Под ним мы выкопали щели для укрытия от минометного огня.
Время перед рассветом, как всегда, тянулось невыносимо медленно. Звезды начали понемногу меркнуть, тянуло на сон. Я зевнул, но это играли нервы. Заснуть бы все равно не смог. Артподготовка, как всегда, началась внезапно. Вели огонь гаубицы, затем дивизионные трехдюймовки, минометы. Полоса немецких траншей утонула в дыму. Пехотинцы, которые первые двести метров двигались ползком, поднялись в рост и побежали вперед. Видимо, дали команду бежать молча, но некоторые не выдерживали напряжения, кричали: «Ура! За родину, за Сталина!»
Кое-кто на ходу стрелял. Немцы не отвечали. Мимо пробежали несколько человек с примкнутыми штыками. Затем из дымовой завесы потянулись трассеры пулеметных очередей и взорвались первые мины.
Огонь велся довольно плотный. Неподалеку от нас открыли стрельбу из «Дегтяревых» и противотанковых ружей. Куда они стреляли, я понять не мог. Утро выдалось безветренным, и пелена дыма растекалась по равнине.
Я знал, что первым признаком того, что наши достигли траншей, будут взрывы гранат. Взрывов мы не слышали, зато к пулеметам присоединились многочисленные автоматы и винтовки. Стреляли с обеих сторон. В нескольких местах вспыхнули огненные клубки. Я знал, что в атаке принимают участие огнеметчики. Их ранцевые огнеметы действовали на расстоянии тридцать-сорок метров. Значит, наши уже приблизились к немецким траншеям? Но почему не слышно взрывов гранат и характерного для последнего броска дружного рева наступающих?
Немецкие пулеметы продолжали вести непрерывный огонь. Замолкал на секунды один расчет (менял ленту или перегревшийся ствол), а рядом молотил длинными очередями другой. Дым понемногу рассеивался, и я поймал в прицел ближнюю ко мне пулеметную точку. Расстояние составляло метров триста пятьдесят. Хотя я не видел людей, зато отчетливо пульсировали вспышки. Выстрелил дважды, пулемет замолк. Рядом стрелял Саня Ваганов. Ручной пулеметчик из группы огневой поддержки крикнул:
— Испекся, сволочь! Уделали мы его!
Возможно, первый номер «Дегтярева» считал, что это он попал в цель. Может быть. Но вскоре пулемет ударил снова. По рычащему звуку, когда выстрелы не дробятся на трескотню, а идут со скоростью двадцать пуль в секунду, угадал МГ-42. Когда он появился у немцев, наши бойцы говорили так «Хоть бы у ихнего изобретателя хрен на лбу вырос». Эти пулеметы буквально сметали любую цель. Я выстрелил еще два раза, затем сменил позицию. На ходу дослал в казенник четыре патрона и снова открыл огонь по вспышкам. Саня Ваганов лежал шагах в пяти. Стрелял азартно, как мальчишка. Подошвы сапог загребали землю с молодой травой.
— Санька, меняй позицию!
— Сейчас…
Затем я выстрелил несколько раз по автоматической пушке. Услышав позади шум, обернулся. Артиллеристы катили на руках «сорокапятку». Быстро подрыли лопатками ямки для колес и с ходу начали посылать снаряды в сторону траншей. Это соседство мне не понравилось. Если атака захлебнулась, то «сорокапятки» через несколько минут окажутся под плотным огнем. Один из артиллеристов, увидев меня, весело крикнул:
— Чего в траве прижух? Беги в атаку.
— Это же снайпер, — сказал другой. — Рядом с ним делать нечего. Фрицев валит, как снопы.
Я молча подхватил винтовку, противогазную сумку с патронами и гранатами, пополз подальше от шумных соседей. Залег в воронке, разгреб землю и стал пристраивать винтовку. Навстречу бежали остатки пехотных рот. Это было тягостное и страшное зрелище. Люди, зараженные паникой, как внезапной болезнью, не осознавали, что убегать от пулеметов бесполезно.
Те, кто поопытнее, залегли, а молодняк бежал. Пули пробивали тела насквозь, люди падали один за другим, кто-то полз. Красноармеец с окровавленным плечом и бессильно висевшей рукой сорвал с головы пилотку. Пуля прошила верхнюю часть груди, вырвав клочки гимнастерки, но боец продолжал свой бег. Ему и другим бежавшим кричали артиллеристы и мы, из группы огневой поддержки:
— Ложись!
— Куда драпаете, дураки!
Кто-то бросился на землю, двое свалились в десятке шагов от меня, пробитые пулеметной очередью. Теперь, когда дым рассеялся, я увидел сразу несколько целей. Стрелял быстро, не думаю, что эффективно, но часть пуль находила свою цель. Один из упавших был ранен и полз на локтях, волоча перебитую ногу. Пули поднимали вокруг него фонтанчики влажной земли. Затем пулеметчик переключился на «сорокапятку».
Я выскочил из воронки и потянул парня за плечи. Тот обвис, видимо, потерял сознание от болевого шока. Перетащил солдата в воронку, размотал обмотку на левой ноге. Пуля перебила кости голени, немного повыше щиколотки. Из развороченной раны хлестала кровь. Что делать? Сначала затянуть жгут. На это пошел тонкий поясной ремень. Затем перевязал рану. Теперь нужна шина, пойдет любая дощечка. У пушкарей имеются деревянные ящики, надо разломать один. Наверное, я бормотал это вслух.
— Какие ящики! — заорали над самым ухом. — Вперед, в атаку!
Ошалевший, видимо, контуженый младший лейтенант, один из взводных командиров, тащил меня за шиворот из воронки. Ствол пистолета ТТ плясал перед глазами. Еще секунда, и он прострелит башку. Я нагляделся на таких одуревших в первом бою «шестимесячных» молодых командиров — доказывать им что-то бесполезно. Изловчившись, вывернул из руки пистолет и прижал младшего лейтенанта спиной к земле.
Очередь прошла над головой. Фактически я спас его, но взводный не осознавал происходящее. Возможно, у него что-то сдвинулось в мозгу, он видел себя в первых рядах атакующих. Герой, готовый погибнуть в бою. Может, он и был героем. С легкостью вырвался и, забыв про пистолет, выскочил из воронки. Потянул за шиворот мертвого бойца, затем подхватил его винтовку, стал поднимать других лежавших. Несколько пуль попали ему в живот и ноги. Он крутился на траве, отталкиваясь сапогами от земли, потом затих. Ко мне приполз Саня узнать, в чем дело. Я рассказал о погибшем младшем лейтенанте.
— Он тебя хотел застрелить?
— Сейчас это неважно. Если бы остальные действовали, как он, траншеи бы взяли. Перебирайся в другое место и продолжай вести огонь.
Повертел в руках пистолет ТТ и сунул в карман. Набил патронами опустевшую магазинную коробку винтовки. Обоймы целиком не вставлялись, мешал оптический прицел. Несколько раз выстрелил и оглянулся в сторону противотанковой «сорокапятки». С расстояния менее четырехсот метров по ней били два пулемета. Подносчик, тащивший на коленях ящик со снарядами, упал и закрыл голову ладонями. Еще один артиллерист лежал возле станины.
Вот когда я понял поговорку «сорокапятчиков»: «Ствол длинный, а жизнь короткая». Пушка вела огонь, по артиллерийским меркам, почти в упор. При высокой точности наводки и хорошей скорострельности она неплохо поддерживала пехоту. Но сосредоточенный огонь пулеметов на моих глазах уничтожал расчет. Пули огненными брызгами разбивались о щит. Свалился один, за ним второй артиллерист, оба получили тяжелые ранения и пытались отползти.
Командир орудия и наводчик продолжали вести огонь. Поднялся с ящиком подносчик и стал подавать снаряды. Брызнули щепки, однако от пуль снаряды детонировали редко. Я ловил в прицел пулеметчиков, их хорошо освещало солнце. Один из пулеметов, чешская «зброевка», с массивным кожухом, замолк. Ствол задрался вверх. Второй продолжал молотить. Загоняя в ствол очередной патрон, увидел, что подносчик тоже лежит. Затем посыпались мины. Командир орудия что-то сказал наводчику, они, пригибаясь, бросились к ближайшей воронке. Пушку встряхнуло взрывом, еще один взрыв оторвал колесо. Мины продолжали сыпаться. В мою сторону бежал пулеметчик с «Дегтяревым» наперевес, следом выскочили из воронки оба артиллериста. Меня схватил за руку пехотинец с перебитой голенью:
— Убьют… бежим отсюда.
Вытащить раненого я не смог, оказался слишком тяжелым. Помог один из бронебойщиков. Вся группа сбегалась под прикрытие массивного корпуса бомбардировщика Пе-2. Конечно, пули пробивали дюралий насквозь, но это была хоть какая-то защита. Нас собралось здесь человек десять. Командира орудия пытались перебинтовать, но мины загнали всех в щель между корпусом самолета и землей.
Левое крыло с обгоревшим четырехметровым двигателем было подломлено и тоже защищало от осколков. Мины взрывались вокруг самолета. Те, которые попадали в корпус, разбрасывали в стороны куски обшивки. Удар сверху проломил дыру в крыле, осколки врезались в землю возле самых ног. Я успел откатиться, пулеметчик с руганью схватился за ботинок.
— Достали, сволочи!
С нашей стороны тоже открыли огонь минометы, судя по звуку, тяжелые, полковые. Ухающие взрывы сотрясали землю. Немцы оставили Пе-2 в покое, а пулеметчик продолжал материться:
— Опомнились, мать иху так… Старшой, глянь, что с ногой.
Я стащил ботинок, размотал обмотки. Два небольших продолговатых осколка торчали из кожи.
— Сейчас вытащу, терпи.
— Терплю.
Один осколок выдернулся легко, второй не поддавался, скользил в пальцах, мокрых от крови. На помощь пришел Саня Ваганов.
— Дай-ка, зубами попробую.
— Ты че, — извиваясь от боли, пулеметчик убрал ногу подальше.
— Не бойся. У меня зубы, как клещи.
Саня действительно очень ловко выдернул небольшой изогнутый осколок. Выплюнул на ладонь и передал пулеметчику.
— Держи. На память.
Дезинфицировать раны было нечем.
— Мочой, — предложил напарник — У нас фельдшер в деревне всегда говорил, мол, поссыте на рану, пройдет, как на собаке.
— Что, йод жалел?
— Нет, когда выпивши бывал. А пил он, не просыхая.
Перевязали пулеметчика, затем командира орудия, старшего сержанта. Зажигательная пуля пробила руку чуть ниже плечевого сустава, вышло много крови, сильно обожгло края раны. Тяжелее всех приходилось парнишке-пехотинцу с перебитой ногой. Его и пулеметчика с оторванными пальцами следовало срочно отправлять в тыл, но еще в течение часа мы не могли даже высунуться. Понемногу под защиту самолета сползались с нейтралки уцелевшие бойцы. Появился санинструктор, который, осмотрев тяжело раненных, заявил, что их надо срочно эвакуировать. Это мы знали и без него. Солдаты, еще не верившие, что уцелели и получили хоть какую-то передышку, сворачивали самокрутки, а инструктору посоветовали матом:
— Сам тащи, ты с нами в атаки не ходил.
Отыскался и санитар. Им обоим показали на парнишку с перебитой ногой и белым от потери крови лицом.
— Чего смотрите? Несите в тыл.
Вокруг не оказалось ни одного офицера. Солдаты с нескрываемой злостью смотрели на санинструктора и санитара, будто они являлись виновниками неудачной атаки и многочисленных жертв. В любой момент кто-то мог нажать на спусковой крючок. Я впервые стал свидетелем не то что самосуда, а жесткого решения, принятого без всяких командиров. Санинструктор вместе с санитаром молча погрузили пехотинца на плащпалатку и довольно быстро потащили по траве. Один из бойцов, в телогрейке без знаков различия, подсказал парню с оторванными пальцами:
— Ты, сынок, если силенки имеются, ползи потихоньку следом. Помощи вряд ли дождемся
— Попробую…
— Навоевались. Опять фриц нам ряшку намыл, — проговорил солдат в телогрейке.
Снял ее. Гимнастерка с двумя нашивками за ранения насквозь промокла от пота.
— Всего сотню метров полз, — не спеша объяснял он, как из воды вылез. — Нас трое отползали. Одного убили, второй в воронке спрятался, а я вот сюда добрался.
На правом фланге где-то впереди шла стрельба. Предположили, что третий батальон, усиленный отдельной ротой автоматчиков, все же прорвал немецкую оборону. Вскоре появился ротный Чапаев с несколькими бойцами. Сначала покурил вместе со всеми, потом приказал рыть щели для укрытия. Довольные тем, что не гонят снова в атаку, солдаты принялись дружно ковырять землю. Лейтенант долго осматривал в бинокль передовую, затем подтвердил нашу догадку:
— Третий батальон вперед вырвался.
— И нам, что ли, теперь вперед? — настороженно спросили его.
— Погодим пока. Ройте веселее, немец без дела не любит сидеть. Скоро мины начнет бросать.
Поговорил со мной. Рассказал, что в роте погибли два командира взводов, а третий куда-то пропал. Может, раненый лежит. Оказывается, что до траншей оставалось метров сто, но огонь велся настолько плотный, что людей скашивало целыми отделениями. Особенно пострадали молодые, из вновь прибывших, которые бестолково заметались и в большинстве погибли.
— Вы хоть нас поддерживали? — спросил он.
— Делали, что могли, — ответил я. — У фрица пулеметы из укрытий бьют. Позавчера один бронеколпак имелся, а сегодня уже три стало. И все три после артиллерийской подготовки уцелели.
— В тот, который слева, снаряд угодил, — рассказывал один из солдат. — Тех, кто внутри, хорошо глушануло. Немцы два тела вытащили. Новых посадили, и пулемет опять заработал.
— Как там Фельдман? — спросил я Чапаева.
— Который с тобой из запасного полка прибыл? Убили. Его в штаб хотели забрать, он в топографии разбирался. А я придержал до начала наступления, пулеметчиков не хватало. Кому какая судьба. Если б не наступление, пристроился бы в штабе.
— Судьба, — согласился я.
По моей подсказке забрали из запасного полка сержантов Гребнева и Фельдмана. Вот уже один убит. Мало ли погибло других бойцов сегодня? Неизвестно, сколько я сам продержусь на передовой. Странная получалась картина. Поле, на котором прибавилось десятки мертвых тел, засевшие в воронках бойцы и кучка, сбившаяся под защитой издырявленного бомбардировщика. Небо оставалось по-весеннему чистым и голубым. Люди, пережившие смерть, понемногу погружались в сон. Напряжение отпускало, несмотря на то, что в любой момент немцы могли снова открыть артиллерийский огонь.
Ротный-4 Василий Чапаев (я так и не запомнил его фамилию) не теребил людей. Бормоча под нос, отмечал вместе с сержантом что-то в списке бойцов четвертой роты. Ординарец набивал патронами диски своего ППШ и автомата лейтенанта. Я тоже проверил запас патронов. Получилось, что за утро выпустил шестьдесят с лишним пуль, месячная норма для снайпера.
— Что дальше-то будем делать? — спросил Чапаева.
— Пока здесь останемся. За отступление без приказа могут под трибунал отдать.
— Какой трибунал? — вскинулся один из бойцов. — И так все поле кровью удобрили, надо к своим вечером отходить.
— Удобрили! — передразнил его лейтенант. — Слов нахватался. К своим он уйти хочет.
— А че, я не прав?
— Свои все на нейтралке, траншеи пустые. Обозники да тыловики через полста шагов дежурят…
— И заградотрядовцы…
— Может, и они. Назад ходу нет.
Пресекая ненужную болтовню, лейтенант приказал всем по очереди почистить оружие, углубить окопы и подготовиться к отражению атаки. Однако немцы атаковать не пытались, лишь простреливали нейтралку пулеметами. Время от времени всаживали очередь в Пе-2. Многострадальный корпус «пешки» гремел под ударами и светился на фоне заходящего солнца многочисленными отверстиями. На выходе расплющенные пули оставляли отверстия величиной с пятак.
Ординарец Чапаева открыл плоскую банку паштета, разложил на тряпице хлеб, полпачки печенья. Остальные тоже стали доставать у кого что осталось. Командир роты приказал ординарцу собрать еду и разделить на всех поровну.
— Согласны? — спросил он.
— Давай. Дели на всех харчи.
— Артелью веселее. Еще бы водочки.
— Есть и водка. Точнее, спирт, — сказал лейтенант.
— Живем!
На два десятка человек разделили консервы, пачки три пшенного концентрата, завалянные обрезки сала, ломти хлеба. Кроме фляжки спирта, кто-то из запасливых солдат выложил на общий стол остатки водки. Спирт разбавили водой под внимательными взглядами присутствующих. Человека четыре оказались непьющими, остальным наливали в трофейный алюминиевый стаканчик граммов по семьдесят разбавленного спирта или водки. Я с удовольствием съел кусок хлеба с волокнами тушенки, крошечную порцию сала, а на десерт разгрыз комочек концентрата. Еще бы водички. День выдался теплым, вода кончилась. От жажды особенно страдали раненые.
Уже в сумерках к нам добрался комбат Морозов с замполитом и тремя бойцами. Принесли ящик патронов и штук восемь противотанковых гранат. Комбат передал приказ командира полка организовать новую линию обороны на нейтральной полосе. Кто-то высказался, что нет смысла. Лучше вернуться в готовые обжитые траншеи с «лисьими норами» и другими укрытиями. Морозов не дал договорить и жестко объявил:
— Сидение по норам закончилось. Третий батальон продвинулся вперед на километр и захватил две линии траншей. На свои позиции уже никто не вернется, только раненые. Ночью будем рыть окопы по линии, где находимся. Скоро прибудет пополнение, а утром… утро покажет.
Так начался недолгий период обороны и нашей жизни на нейтралке.
Командир первого батальона, малознакомый мне майор, убыл по ранению. Морозов назначил кого-то из лейтенантов поопытнее на его место. Но практически взял оба батальона под свое руководство. Командовал жестко и толково. Сбил уцелевших в атаке людей во взводы и роты, поставил новых командиров на место погибших и раненых. Несмотря на обстрел и постоянно взлетающие ракеты, по всей полосе первого и второго батальонов спешно рылись окопы. Командование полка получило категоричный приказ удерживать новую позицию. Пусть она всего на триста-четыреста метров ближе к немецким траншеям, но это наполовину ближе, чем раньше. Нас прикрывали полевые орудия и минометы.
Подошло подкрепление. Молодняк и подметенные подчистую тыловые подразделения. С ходу включались в работу. Штаб батальона разместился где-то в стороне, тоже зарывшись в землю. Предложение оставить штаб в укрытиях под самолетом Морозов забраковал.
— Фрицы не дураки? Когда связные забегают, сразу вычислят.
К утру пополненные батальоны уже закопались в землю. Возле Пе-2 оставили расчет бронебойщиков, ручной пулемет и нас с Вагановым. Группа из пяти человек громко именовалась узлом обороны. С утра началась немецкая атака.
Я думаю, если бы фрицы ударили ночью, они бы нас опрокинули. По каким-то причинам, может, из-за больших потерь, обычно думающие на два хода вперед немецкие командиры предприняли атаку с утра. В чем сильно просчитались. Правда, силы собрали достаточные.
Вперед двинули танки Т-3 и Т-4, с усиленной броней и длинноствольными пушками. Было их штук двенадцать, следом двигались бронетранспортеры. Но место, где захлебнулось вчера наше наступление, оказалось крайне неудачным и для немцев. Два танка подорвались на минах. Они продолжали стрелять из орудий и пулеметов, поддерживая атаку.
Открыли огонь выставленные на прямую наводку батареи «сорокапяток» и трехдюймовых пушек Ф-22. Артиллеристы несли сильные потери, но подбили еще три танка. Часть поврежденных машин под прикрытием дымовой завесы оттащили тягачами. Две машины горели неярким в солнечном свете пламенем. Зато черный маслянистый дым пробивался клубами сквозь грязно-желтую завесу. Ближайший к нам Т-4 догорал метрах в ста от самолета.
Танкиста, пытавшегося выскочить из бокового люка, подстрелили мы с Вагановым, еще одного снял ручной пулеметчик. Нам в ответ влепили осколочный снаряд, который проделал огромную дыру в корпусе Пе-2. Осколки пробили самолет насквозь и ранили второго номера расчета ПТР. Поврежденному танку стрелять больше не дали. Его добили «сорокапятки», и послал штук пять зажигательных пуль бронебойщик.
Все же танки успели проутюжить часть окопов и неглубоких траншей. Кое-где бойцы, в основном молодняк, снова, не выдержав, побежали. У нас на глазах погибли десятка полтора солдат и младший лейтенант, пытавшийся их остановить. Все они, кроме младшего лейтенанта, были убиты очередями в спину. Но продвинуться дальше танкам не дали. Солдаты и сержанты, участвовавшие во вчерашней атаке, хорошо усвоили, что бежать некуда. В машины швыряли противотанковые и ручные гранаты, бутылки с горючей смесью. Подбить больше ни один танк не сумели. Но я видел, как стремительно уходил задним ходом Т-3, облитый горючей смесью. Уцелевшие панцеры, отойдя на расстояние, вели дуэль с нашими орудиями, а немецкая пехота пыталась ворваться в батальонные траншеи.
Теперь роли поменялись. Красноармейцы, которые шли вчера в лобовую атаку и прятались в воронках от пулеметного огня, теперь с мстительным азартом били из всех стволов по атакующим немцам. Винтовочные выстрелы сливались в непрерывный треск, сквозь который пробивались пулеметные и автоматные очереди. Я стрелял из окопа под брюхом бомбардировщика. Вначале так же бегло, как пехотинцы, затем стал ловить бегущие фигуры в сетку прицела. Сказать, сколько пуль попали в цель, не смогу. Думаю, что на пять-шесть немцев свой личный счет увеличил.
Наступали фрицы грамотно. Одни ложились и вели огонь, другие делали быстрые перебежки и тоже падали на землю, уступая дорогу бегущим следом. Все были в касках, более половины вооружены автоматами. Пулеметчики тоже шли в цепи. Это была моя главная мишень. Ничего не скажешь, немецкая атакующая часть действовала как слаженный механизм. Но механизм забуксовал, наткнувшись на злое упорство наших солдат.
Подбили один, за ним второй бронетранспортер, которые поддерживали атакующих. Тяжелые «Ганомаги» с крупнокалиберными и обычными пулеметами на скорости уходили назад, иногда останавливаясь, чтобы подобрать раненых. Отставший бронетранспортер попал под фугасный снаряд трехдюймовки. Вышибло задний борт, согнуло боковину и вскрыло десантный кузов, где не уцелел никто. Пулемет со станком отбросило на землю, «Ганомаг» загорелся.
Получилось вроде сигнала к отступлению. Немцы начали отход, а следом без команды кинулись красноармейцы. Теперь злость и азарт сыграли не в нашу пользу. Их встретили огнем из автоматов в упор, полетели гранаты. Танки вели беглую стрельбу осколочными снарядами. Я разглядел лейтенанта Чапаева, который загонял людей обратно в окопы. Потом он упал, его потащили под руки двое бойцов.
Атаку отбили. На поле заметно прибавилось трупов. Теперь среди тел красноармейцев лежали солдаты вермахта. В серых мундирах, касках. Наши почти все носили пилотки. К сожалению, тонкие, как жестянка, советские каски практически не защищали ни от пуль, ни от осколков. Догорали два танка и два бронетранспортера.
— Эй, снайпер, помоги племянника перевязать.
Меня звал к себе бронебойщик Чепель. Его напарника ранили осколкам в руку. Мы перевязали рану и закурили. Чепель рассказал, что они призваны из одной деревни. Вместе призывались, вместе учились и вот третий месяц служат в роте ПТР.
— Твой племянник, что ли? — спросил Ваганов.
— Нет. Он меня привык дядей Ваней звать, ну, считай, племянник. Молодой еще, мать просила за ним приглядывать.
— Долго вас призывали. Что, весь первый год в тылу кантовались?
— Я сильно никуда не торопился. На мелькомбинате работал, — ответил Чепель. — Хлеб пекли и сухари для Красной Армии делали. Бронь имел. А племяннику недавно восемнадцать исполнилось.
Еще бронебойщик рассказал, что на тех, кого призывали летом сорок первого, либо похоронки пришли, либо без вести пропавшими числятся. За полгода почти всех мужиков из деревни на фронт забрали. А с него сняли бронь и вручили повестку в октябре сорок второго, когда на фронте совсем дела плохи стали.
— В общем, не спешил ты на войну, — подвел итог Ваганов.
— А че спешить? У меня трое детей. Кто их кормить будет? Родной колхоз не слишком разгонится.
Мой напарник вчера и сегодня неплохо стрелял, и его тянуло на всякие разговоры. Вскоре начался обстрел, и мы спрятались в окопы. В этот день немцы атак не предпринимали. Зато летели снаряды, мины, а во второй половине дня появились пикирующие бомбардировщики. Налетали раза три, группами по 8-9 самолетов в сопровождении истребителей. Бомбили артиллерийские позиции, передний край. Исчезали одни, на смену им прилетали другие. Поле снова заволокло дымом, кто-то кричал. Не пожалели две бомбы для нас, но обе взорвались в стороне. На выходе из пике «Юнкерс-87», мелькнув серебристым брюхом, прострочил многострадальный Пе-2 из спаренного пулемета.
Мы отсиделись в щелях, которые вырыли глубиной полтора метра. Командира нам не назначили, вопросы решали коллективно. Договорились, что бронебойщики и ручной пулемет вести огонь не будут. Только в случае атаки. А мы с Вагановым сделали до вечера несколько прицельных выстрелов. Кого-то уложили. Пока «Юнкерсы» долбили фланги полка, фрицы махали им руками, мы стреляли по каскам и рукам. Знали, что от винтовочной пули массивная немецкая каска не защитит.
Заметили, что кое-где поднимали руки и наши бойцы. Самострелов раскусывали быстро, а здесь, поди, догадайся, сам подставился или получил пулю в бою. В темноте началось движение. Тянулись в тыл раненые, подносили боеприпасы. Старшина с помощником принес сухой паек: хлеб, сало, сахар. Хуже дело обстояло с водой, досталось всего по полкружки. Жажду не утолили, только слегка смочили губы. Из-за отсутствия воды не лезла еда, во рту горчило от бесчисленных выкуренных самокруток.
— Чего водку не принес? — наседал на старшину Чепель.
— Не положено. Заснете, как сурки, а немец всех перережет.
— Перережет, перепилит… Зато перед атакой вдоволь наливают. Чтобы пьяные подыхать не боялись.
— Болтай меньше! — пытался осадить его старшина.
— Болтай не болтай, а дальше этого места все равно не пошлют.
«Племянник» Чепеля, несмотря на рану, хотел остаться с ним, но сержант заявил:
— Ты что, не видишь, в какой заднице сидим? Ползи в санроту, недельки две передохнешь. Старшина, возьми парня с собой.
— Возьму, если сам ползти сможет.
Жажда усилилась, несмотря на то, что мы ничего не ели. А завтра опять целый день без воды.
— Слушай, Федор, — предложил Иван Чепель. — Пусть твой помощник соберет фляжки и сползает за водой.
Ваганов согласился, но я боялся, что парня задержат и обвинят в дезертирстве. Но и без воды не жизнь. Саня собрал штук шесть фляжек и двинулся вслед за старшиной и раненым в тыл. Вскоре появился комбат Морозов. Я доложил обстановку.
— Вас что, трое осталось?
— Нет, товарищ капитан. Четверо. Помощник в окопе дежурит.
— Ну, правильно. Ночью не спите, от фрица всего можно ожидать. Тем более завтра Первое мая, праздник.
Когда комбат ушел, Чепель рассудительно заметил, что немцы ночью не полезут, а праздник будет, когда мы из этой дыры вылезем. Через час вернулся Ваганов. Кроме фляжек, он тащил десятилитровый бидон с водой. Старшина расщедрился, дал две буханки хлеба, а одну из фляжек наполнил подсолнечным маслом. С жадностью выпили по две кружки воды, и только тогда поели хлеба с салом.
— Праздник завтра, — напомнил Саня.
— Знаем. Уже сообщили, — сказал Иван Чепель, оживший после воды и ужина. — Медали выдавать будут.
— Что, замполит сюда придет? — удивился Ваганов. — Прямо на месте награды вручать?
— На месте. Не отходя от кассы.
— Сплюнь, — посоветовал молчаливый ручной пулеметчик — Фрицы устроят нам праздник
Он как в воду глядел. Тяжелым окажется завтрашний день.
Утром немцы торопились поздравить батальоны минометным огнем. Начальство рассудило, что в такой день без ответа не обойтись. Шарахнули полковые минометы. Пудовые мины завыли над головой, обрушились на вражеские позиции. Артиллерия молчала. Кажется, ее вчера основательно выбили. Затем немного постреляли 82-миллиметровые минометы, и все стихло.
Но только до поры. В полдень появились «Юнкерсы-87», снова бомбили все, что хотели. Мы лежали на дне окопов, закрыв головы руками. Пару раз прилетали безнаказанно, потом нарвались. Штук восемь истребителей Як-1, остроносых и стремительных, свалились, словно ниоткуда, и началась свалка. Сразу сбили один «Юнкерс», разогнали остальных и сцепились с «Мессершмиттами». Если медлительные пикировщики поторопились убраться, сбрасывая бомбы где попало, то пилоты «мессеров» уступать не хотели.
И мы, и немцы наблюдали за воздушным боем, который смещался все выше. Отвалил в сторону «Мессершмитт», над ним пронеслись два «ястребка». От пушечных снарядов он загорелся и стал разваливаться в воздухе. Затем подбили Як-1, а летчика, спускавшегося на парашюте, принялись расстреливать из немецких траншей. Я оторвался от редкой тогда картины воздушного боя, позвал Ваганова. Удачно приложились по одному и другому, потерявшим осторожность фрицам. Выбирали пулеметные расчеты, которые, задрав стволы МГ, полосовали летчика. Пытались помочь ему и пехотинцы, но пилот безжизненно обвис еще в воздухе и тяжело шлепнулся метрах в трехстах от нас. По окопам пронесся хорошо слышимый гул ругательств:
— Суки, летчиков добивают!
— Твари фашистские!
Поднялась винтовочная пальба, с высоты вывалились еще два сбитых истребителя. Врезались в землю где-то вдалеке. Чьи они были, неизвестно. Воздушный бой затих, уцелевшие самолеты улетели на свои аэродромы, зато на земле еще долго продолжалась перестрелка. И мы с Саней Вагановым, забыв все правила снайперской охоты, вели огонь, перемещаясь на коротком обрезке нашей куцей территории.
Потом Саня стрелять перестал, и я мгновенно понял: с ним что-то случилось. У снайперов (как и их жертв) редко бывают легкие ранения. Пуля попала Ваганову в лицо, возле носа, и вышла из шеи. От сильного удара он потерял сознание, даже не вскрикнул. Я побежал в его окоп. Подоспели Иван Чепель и пулеметчик, принялись перевязывать рану. Повязка не получилась. Туго затянуть бинт не позволял нос. Потом Саня закашлял, в горле забулькало, и повидавший виды Иван Чепель положил его на колено вниз лицом. Изо рта хлынула кровь.
— Нормально, — приговаривал бронебойщик. — Сейчас выйдет, что накопилось, и будет хорошо.
Хорошо или нехорошо, но Саня вскоре очнулся и, выплевывая кровь, пытался задать вопрос, который мы угадали по движению губ.
— Я… я… не умру?
— Нас переживешь, — заверил Иван. — Только лежи вниз лицом и потихоньку кровь выплевывай. Понял меня? Слышь, паря?
Саня не ответил, тянулся пальцами к лицу. Мы сунули ему под живот свернутую в ком шинель, чтобы опустилась голова и он не захлебнулся кровью. Его срочно надо было выносить в тыл, но раньше вечера нечего и пытаться. Я просидел возле напарника часа два, пока не дождался пожилого санинструктора и санитарки, которые привели к нам двух раненых.
Санинструктор, толстоватый мужик, лет под сорок, осмотрел Саню и сказал, что крупные артерии и позвонки не задеты. Его в батальоне недолюбливали, считали трусом и едва не устроили самосуд. Мне он трусом не казался, просто чем-то болел, двигался медленно, с одышкой.
— Несите его в тыл быстрее, — поторопил я, а Саня, сплюнув кровь, проговорил вполне внятно:
— Не надо, сам дойду.
— Ну вот, — засмеялась санитарка, курившая самокрутку. — А вы боялись. Сейчас мы еще раненых принесем и пойдем в тыл.
Через час Саню повели в тыл, уносили также тяжело раненного младшего лейтенанта. Еще троих раненых оставили в окопе, обещав забрать ночью. Один из них очнулся и стал звать какую-то Нину. Но не санитарку, ее имя было другое. Мы опасались, что немцы откроют огонь на звук, и стали успокаивать его. С удивлением обнаружили ранение в лоб (он сорвал повязку), пуля застряла в голове.
— Не жилец, — тихо ахнул бронебойщик Чепель. — Не кричи ты, лежи спокойно. Вот беда, угораздило же в лоб пулю поймать.
— В санбат… надо идти.
Пытались снова уложить солдата на шинель, но он вырывался из рук. Удерживать не стали, шум мог погубить всех, а сопровождать раненых в тыл мы не имели права. С не меньшим удивлением и даже страхом поняли, что двое оставленных раненых тоже получили пули в голову. Страшная вещь — пуля, застрявшая в мозгу. Сердце работает, толкая кровь, но человек обречен. Я уже видел подобные случаи. Ни санинструктор, ни санитарка больше у нас не появились. Среди ночи пришел старшина, притащил харчей, махорки и воды.
— Водки чего не принес?
— Командир полка категорически запретил. Сегодня праздник, фрицы полезут, а вы заснете.
Заснуть не смогли, хотя над душой никто не стоял. Были слишком напряжены. Я хорошо знал, снайперу в плен попадаться нельзя. Немцы расправлялись с нами жестоко, никогда не оставляя в живых. Снайпера из соседнего полка взяли на нейтралке, отрубили кисти рук, прострелили ноги и бросили умирать на колючую проволоку, воткнув рядом винтовку с оптическим прицелом. Он жил еще сутки, пока выстрел напарника не оборвал мучения. Тогда немцы ударили по трупу из огнемета, и страшная черная головешка еще долго висела на проволоке, раскачиваясь на ветру.
И эти трое, получившие безнадежные раны в голову. Их оставили возле нас умирать. Не смогли или посчитали бесполезным эвакуировать в тыл. Как бы я ни очерствел, но медленно умирающие товарищи заставляли прислушиваться к их тяжелому дыханию. Когда ненадолго проваливался в сон, мелькало лицо Сани Ваганова. Изо рта текла кровь, а он отплевывался и смеялся. Я очнулся от звуков, действительно похожих на смех. Всхлипывал, скрежетал зубами молчаливый пулеметчик, парень лет девятнадцати.
— А-ха-ха!
— Ты что? Очухайся, нельзя шуметь.
Покурили, собравшись в кружок Майское, ясное небо с россыпью неярких звезд, редкие трассы пулеметных очередей, голоса в траншее неподалеку. Пулеметчик пожаловался, что снился младший брат, погибший в начале года.
— В нашей семье старший брат еще в сорок первом пропал, — рассказывал пулеметчик. — Как ушел в июне, так два года ни слуху ни духу. Младшего призвали, а через три месяца похоронка пришла.
— Сколько вас в семье-то?
— Трое братьев было, остался я один. Ну, и три девки.
Бронебойщик Чепель сообщил, что женился поздно. Отслужил в армии, вернулся, погулял, да еще на заработки уезжал, чтобы денег на собственный дом заработать.
— Двоих сыновей и дочь родили. Старшему — четырнадцать лет. В любом случае до его призыва война кончится. Или с немцами помиримся, или что другое.
— Что другое? — спросил я.
— Ну конечно, великая победа. Только ни я, ни ты не доживем. Лупят нас, никак не поумнеем. Под Сталинградом Паулюса разбили. Ур-ря, фрицы драпают! В марте снова Харьков отдали, и мы за эти дни хорошо кровью умылись.
— В газетах пишут, сломали гитлеровской гадине хребет, а я что-то не вижу, — согласился пулеметчик. — Бьют нас пока без счету. За два дня сколько людей полегло. И те, бедолаги, скоро умрут.
Замолчали, слушая прерывистое дыхание раненых в голову бойцов. Вспыхнула ракета и осветила лица. Оба были без сознания. Они умерли на рассвете, один за другим, так и не приходя в себя. Похоронили здесь же, возле самолета, в одном из окопов.
Позже из разговоров я узнал причины крайне неудачной атаки двух батальонов. Как всегда, полезли наобум, не выяснив обстановку. В первом батальоне бегущие впереди бойцы попали на минное поле, которое по разведданным не существовало. Произошло замешательство, усилился пулеметный огонь, и все три роты побежали. Против нашего второго батальона действовали восемь-десять пулеметных точек, чего также не ожидали.
Ни во время первой атаки, ни во время вынужденной обороны не видели командира полка. Возможно, он следил за действиями третьего батальона, но я в этом сомневаюсь. Третий батальон сразу ушел вперед и вел бой в полуокружении. В такие места большие командиры и политработники не лезли. Обеспечив себе комфортную жизнь в хорошо защищенных блиндажах, они не желали рисковать жизнью и очень боялись попасть в плен. Отсутствие командиров сразу подмечалось бойцами и вызывало различные разговоры. Заметно снижалась дисциплина и активность.
Свою роль сыграла и такая вроде бы простая причина, как необеспеченность рот боеприпасами. Начальник тыловой службы полка, жизнерадостный бравый майор, проявил полную беспечность. Любитель выпить и посидеть в хорошей компании с подчиненными женщинами, он не обеспечил доставку патронов к автоматам ППШ и ручных гранат. Автоматов в ротах имелось уже немало, их забирали у раненых, погибших бойцов. Не меньше десятка ППШ комбат Морозов получил со склада перед началом наступления.
В первый же день израсходовали почти весь боезапас к автоматам. Хозяйственники упорно подтаскивали ящики с винтовочными патронами. Конечно, в них нуждались, однако необходимые в ближнем бою ППШ из-за отсутствия патронов оставляли в окопах, подбирали винтовки. Подобная ситуация возникла с гранатами. Вместо легких и простых в обращении РГ-42 зачем-то приносили противотанковые гранаты РПГ-40, весом более килограмма. Помощники старшины едва доволокли до самолета целую гроздь малоэффективных, тяжелых РПГ, которые в наступлении совсем не нужны.
После войны меня нередко спрашивали, верил ли я в победу в сорок втором и начале сорок третьего. Скажу так не слишком задумывался над этим вопросом. Если смерть гуляет рядом, о будущем не загадываешь. Самому бы до вечера дожить. Когда похоронили двух бедолаг, снова про Саню Ваганова вспомнил. Спасут его в санбате или нет? Настрой в тот день был у нас хуже некуда. Поднималось солнце, значит, впереди бомбежка и возможная немецкая атака. Долго равновесие не удержать, либо немцы нас выбьют, либо остатки людей погонят в атаку. Наверное, в последнюю.
Бомбежка вскоре началась, но так себе, слабенькая. Три «Юнкерса» под защитой истребителей наскоро сбросили бомбы, отстрелялись и улетели. Возможно, опасались наших «ястребков». Зато каждый час то в одном, то в другом месте хлопали минометы. Я сделал три выстрела. Не знаю, попал или нет, но вызвал огонь на наше укрытие.
Бомбардировщик Пе-2 после вынужденной посадки лежал на брюхе, с треснувшим в двух местах корпусом. Сержант Чепель примостился со своим двухметровым ружьем ближе к крылу. Его защищал не только корпус, но и массивный двигатель. Позиция казалась надежной. Пусть не имелось такого широкого обзора, как в моих окопах, которые я постоянно менял, но Чепеля больше заботила безопасность. В эффективность своей стрельбы по танкам он не верил. Ружье пробивало на триста метров лишь тридцать пять миллиметров брони. У немецких танков броня была гораздо толще, и они сметали бронебойщиков огнем орудий и пулеметов после первых двух-трех выстрелов.
За полчаса до смерти сержанта мы покурили с ним. Он, вздыхая, косился на бугорок, где похоронили умерших от ран бойцов, затем тоскливо произнес:
— Хорошо, что я племяша в тыл отправил. Чую, не досидим здесь до вечера. Примелькался наш самолет, и мы тоже…
Основания для этих слов имелись. Вчера укрытие бомбили, сегодня обстреляли из 37-миллиметровой автоматической пушки. Небольшие снаряды сделали в корпусе десяток новых пробоин, каждая диаметром полметра. Эту скорострельную пушку окрестили «собакой». Стреляла она, словно собака лаяла: «ав… ав… ав». Мы отлежались в окопах, но ходить вдоль корпуса стало опасно. Сквозь отверстия нас могли заметить немецкие пулеметчики.
Чепеля достала мина. Их и выпустили по нам всего штук шесть. Одна влетела в разлом корпуса и угодила точно в окоп бронебойщика. Три с половиной килограмма железа и тротила исковеркали тело до неузнаваемости. На дне окопа, в густой массе крови, внутренностей, оторванных конечностей, лежал обрубок человека. Корпус самолета заляпало кровью и мелкими кусочками плоти.
Пулеметчик только ахнул и отвернулся, зажав рот ладонью. Противотанковое ружье не пострадало, мы вытянули его, а останки сержанта решили немедленно закопать. Когда забросали землей, вспомнили о патронах к ружью. Я свесился головой вниз, патронов не разглядел. В лицо пахнуло таким смрадным духом разорванных внутренностей, что едва не вырвало.
— Черт с ними, с патронами. Закапываем.
Наш временный гарнизон уменьшился до двух человек Сидели с пулеметчиком (имя не запомнил) и тупо курили одну цигарку за другой. Говорить ни о чем не хотелось, во рту нестерпимо горчило от махорки. Не покидала мысль, что сидим на кладбище, вокруг одни покойники. Кто нас хоронить будет? Пулеметы с завидной регулярностью простегивали корпус «пешки» насквозь, пули шли в метре над головой, не давая вылезти из окопа.
К вечеру рискнул. Обозлился на собственную нерешительность и на немецких минометчиков, сотворивших такое безобразие с хорошим мужиком Иваном Чепелем. Вспоминался и сгоревший снайпер, висевший на проволоке. Сделал два расчетливых выстрела, меняя каждый раз позицию. Одной пулей достал наблюдателя. Он так мотнул головой, что я не сомневался, попал точно. Второй выстрел простегнул бруствер и, возможно, ранил фрица с винтовкой. По нам открыли огонь из дзота, затем снова выпустили несколько мин. Немцы пристрелялись неплохо, мины кромсали корпус или взрывались совсем рядом.
— Ну, хватит палить, — нервничая, попросил ручной пулеметчик. — Расшлепают нас, как бронебойщика.
Я послушался и больше не стрелял. Вечером приползли несколько раненых, в том числе ротный, Вася Чапаев. У лейтенанта были перевязаны обе руки, но выглядел весело. Наверное, понимал, что получил шанс выжить.
— Третье ранение, — сообщил он, когда я свернул ему цигарку. — Левую руку, кажись, перебило.
— Значит, пару месяцев в госпитале позагораешь.
— Не хотелось бы из полка уходить.
Особой печали после всего пережитого за последние дни в голосе лейтенанта не слышалось. Он устал от войны.
— Как у вас обстановка? — спросил Чапаев. — Нормально?
— Лучше некуда. Напарника моего в лицо ранили. Живой или нет, не знаю. И бронебойщика миной разорвало.
— Чепеля Ивана? Жаль.
Но сквозь сочувствие проскальзывали радостные нотки, что сам он жив и отдохнет в госпитале.
— Водка есть?
— Нет. Сухой закон, — ответил я.
Вскоре появился старшина с помощником. Принесли противотанковые гранаты, еду и махорку. Чапаев попросил у него водки. Старшина, откладывая нам теплую кашу в котелки, немного подумал и заявил, что водки у него нет. Ход мыслей нашего мудрого хозяйственника я угадал. Водка, или разбавленный спирт у него, конечно, имелась. Однако лейтенант из батальона выбывал и, скорее всего, навсегда. Из госпиталя в свой полк не возвращаются, значит, нечего на него водку тратить. Пришел комбат Морозов, расспросил меня, как и что. Затем тоже потребовал водки. Капитану старшина отказать не мог и с готовностью отстегнул фляжку.
— Вот, ношу чуток… на всякий пожарный.
Комбат сделал несколько глотков, пустил фляжку по кругу среди раненых и тоже уселся с нами поесть.
— Ты чего не ешь, Чапай? Пожуй.
— Не хочется, кость свербит.
— Расстаемся, значит. Лучший командир роты уходит, жаль… Эй, там, не увлекайтесь, спирт крепкий. Оставьте Чапаеву
Затем попрощались со слегка осовевшим от потери крови и выпитого спирта лейтенантом. Чапая в батальоне уважали. Мы с ним крепко обнялись.
— Пока, Федор. Не подставляйся фрицам.
— Пока, Василий. Выздоравливай.
Раненые ушли цепочкой, а комбат с ординарцем остался возле самолета. Закуривая, спросил меня:
— Надоело здесь торчать?
— И надоело, и нельзя дальше. Фрицы пристрелялись, в «пешке» сплошные дыры.
— Не обижайся, что тебе спирту не дал, — сказал Морозов. — Ночью спать не придется. Получаем пополнение. Я пришлю сюда людей с младшим лейтенантом, будешь ему помогать.
— Значит, наступление?
— Я тебе ничего не говорил, и ты помалкивай. В атаке снайперы не нужны, пойдешь в цепи вместе со взводом. Если люди залягут, поднимай любым способом. Сам знаешь, в атаке медлить нельзя. Оказываю доверие, не подведи.
Появилась санитарка, привела еще нескольких раненых. Что-то шепнула на ухо Морозову. Тот вскинулся и позвал двоих. У них белели на руках свежие бинты, оба были кавказцы, из недавнего пополнения.
— Руки специально попортили?
— Нет, фашист стрелял.
— Не брешите, — матом покрыла их санитарка. — Сколько ребят хороших погибло. А вы с такими рожами, откормленные, как кабаны, друг в друга пуляли.
— Не обманывайте, женщина. Раны чистые, без ожогов.
Конечно, они говорили со страшным акцентом, но я не хочу их передразнивать. Не та ситуация. Можно до бесконечности рассуждать о славных сынах всех республик, не щадивших себя в борьбе с фашистами. Но факт есть факт. Не очень хорошо воевали ребята из Средней Азии и с Кавказа. Хватало трусов и самострелов среди русских, однако у этих собратьев по оружию подобные штучки являлись очень распространенными. Сражаться, а тем более погибать за родину они не торопились. Комбат сразу поверил санитарке и оборвал кавказцев:
— Цыц! Слушай сюда. Выбирайте сами, орлы с обосранной горы. Если топаете в тыл, то в карточке переднего края у вас будет стоять особая отметка. Учитывая обстановку, это верный расстрел. Вариант два. Возвращаетесь в окопы и продолжаете воевать. Решайте быстрее.
Оба самострела быстро заговорили по-своему. Кажется, спорили, что делать. Морозов их снова оборвал:
— Десять секунд на размышление. Время пошло.
Кавказцы, как подстегнутые, побежали к окопам.
Ночью пришло и быстро рассосалось пополнение. Человек двадцать пять вместе с младшим лейтенантом остались возле самолета. Перед рассветом разносили водку. Пили по полной кружке, так как водку принесли и на погибших. Я тоже принял сто граммов, хотя делать этого не следовало. Просто не выдерживали нервы. Младший лейтенант суетился, советовался со мной, командирами отделений. Я его «успокоил»:
— Ничего не выдумывай. По сигналу ракеты бросаемся вперед. Ляжет один — лягут все. Так что, пока живые, атакуем без остановок Половина до траншеи добежит, а там рукопашка.
— Неужели половина?
— Как повезет.
— Штыки примкнуть?
— Пока не надо. Глаза в темноте повыкалывают. Я позже скажу. И гранатами пусть не балуются. Взорвутся к чертовой матери.
Младший лейтенант, огорошенный моими словами насчет больших потерь в атаке, лишь послушно кивал. Я сидел и ждал начала артподготовки. Убьют или ранят, стало безразлично. Быстрее бы только…
Артподготовка на сей раз оказалась более мощной. Передний край противника обрабатывали по очереди минометы, полевые орудия, гаубицы. Затем взлетела ракета. Мы все бросились вперед. Первую линию траншей, сплошь изрытую воронками, взяли с ходу. Вернее, немцы отдали ее сами. Зато вторую линию, примерно в семистах метрах, успели укрепить так, что атака захлебнулась.
Вели огонь закопанные в землю танки, многочисленные минометы, гаубицы — «стопятки». Немцы понатыкали бронеколпаков, из которых стелились сплошные пулеметные трассы. Роты без команды залегли, а затем отползли в брошенные траншеи первой линии. Вскоре огонь затих. Морозов прошел вдоль траншеи молча, долго рассматривал в бинокль подходы к немецким позициям. Я тоже приложился к своей оптике. На меня сразу накинулись старики:
— Не вздумай стрелять.
— Посчитай лучше, сколько наших лежит.
Считать не стал. Мертвыми телами зеленую равнину с яркой весенней травой усеяли в избытке. Из двадцати пяти человек взвода убило и ранило не меньше десятка. Младший лейтенант, для которого эта атака была первой, вел себя молодцом, хотя явно не ожидал такого исхода. Начали атаковать успешно и вдруг встали как вкопанные.
Начальство наверху что-то решало. Бойцы шарили в блиндажах, обыскивали трупы фрицев. Новички с любопытством рассматривали трофейные автоматы, документы, фотографии, кто-то успел хлебнуть рома или шнапса. Я пошел глядеть на результаты своих выстрелов. Наблюдатель, которого я подстрелил вчера вечером, лежал вместе с другими телами в отсечной траншее. Это оказался оберфельдфебель с двумя ромбами на полевых погонах. Пуля угодила ему в нижнюю часть лба, один глаз выбило динамическим ударом, он сполз мутной виноградиной на щеку. Лицо, как часто бывает, уже опухло. Раздувшиеся губы, полуоткрытый рот, дыра на месте правого глаза, а левый, подернутый пленкой, закатился в подлобье. Не знаю зачем, отковырнул ногтями алюминиевые ромбы с погона, сунул их в карман. Над телами кружились серые мухи, и я пошел прочь.
Артиллерия поработала хорошо. Бревенчатый дзот, откуда вел огонь крупнокалиберный пулемет, обвалился. Бронеколпак неподалеку вывернуло из земли взрывом гаубичного снаряда. Боковую броню вмяло, змеилась трещина с палец шириной. Из заклинившей дверцы торчала рука. Братья-славяне, видно, пытались залезть внутрь в поисках трофеев. Однако массивная полуторадюймовая дверца не поддалась, а бронированный колпак, похожий на срезанное крупное яйцо, стал гробом для пулеметного расчета.
В роте Чапаева почти не осталось знакомых лиц, а новый командир, глянув на меня, рассеянно спросил:
— А… а, снайпер?
— Так точно.
— Наблюдайте за фрицами. У меня бинокль разбило, а другой оптики в роте нет.
— Вести огонь можно?
Старший лейтенант, занимавший раньше штабную должность, поморщился. Моя затея ему не понравилась.
— Оно тебе надо? Люди всю ночь не спали, а скоро снова наступать. Пусть отдохнут.
И я стал наблюдать. В мае сорок третьего, после «коренного перелома» под Сталинградом, немцы чувствовали себя еще очень уверенно. Пулеметчики развлекались, добивая раненых на нейтралке. Били с большой точностью из пулеметов короткими очередями. Но даже короткий треск скорострельного МГ-42 вмещал в себя 8-10 пуль, идущих пучком. Те, кто пытался уползти, погибали один за другим. Некоторые, спрятавшись в воронках, звали на помощь. Подошел комсорг полка, молодой лейтенант, присланный в батальон для моральной поддержки, и попытался выдернуть винтовку. Я его оттолкнул. Лейтенант, хорошо выпивший, обозвал меня трусом и снял с плеча трофейный автомат МП-40.
— Брось баловаться. Он прицельно на сто шагов бьет, а до фрицев семьсот метров, — сказал я.
— Чего сам тогда не стреляешь? У тебя же снайперская винтовка.
— Далеко. И командир роты запретил.
— Командир запретил! А там раненых добивают.
Спор разрешили наши солдаты. Не выдержав, ударили по немецким пулеметчикам из «максима», захлопали винтовочные выстрелы. В такой ситуации я тоже не мог остаться в стороне. Тщательно целясь, выпустил обойму. Один раз попал наверняка, насчет остальных пуль не уверен. Как водится, нам ответили из минометов, снова началась кутерьма. Ближе к обеду разносили водку, сухари, даже копченую колбасу. Значит, атака.
На этот раз, кроме артиллерии, нас хорошо поддержали штурмовики Ил-2. Девятка массивных остроносых самолетов с ревом пронеслась над головами и с малой высоты обрушилась на траншеи второй линии. Все заволокло дымом, атака началась сразу, едва штурмовики стали набирать высоту. Авиация сделала свое дело грамотно, вложив в цель бомбы, ракеты, прострочив все из пушек и пулеметов.
Однако траншеи немцы добровольно оставлять не хотели, видимо, действовал жесткий приказ держаться до последнего. Обозленная большими потерями, расстрелом раненых, хорошо хватившая водки, наша пехота выбила фрицев. Первый раз за все время я видел, как драпают немцы. Офицеры сумели на какое-то время прекратить беспорядочный отход. Морозов с командирами рот, удержав солдат от преследования, организовали прицельный огонь из всех пулеметов, в том числе двух-трех трофейных.
Теперь расстреливали фрицев. Стоял сплошной треск Я тоже выпускал пулю за пулей, выцеливая пулеметчиков в воронках. Комсорг полка, опустошив все магазины к МП-40, подобрал винтовку и бегло стрелял в белый свет, как в копеечку. Зато громко кричал, подбадривая всех. Потом снова продвигались вперед, пока не уткнулись в небольшой поселок. Его приказали брать на рассвете, так как отстала артиллерия и тылы. Кроме того, опасались танковой атаки. Поговорили с комбатом Морозовым. Возбужденный успешным наступлением, он хлопнул меня по спине и спросил, сколько немцев имею на счету.
— Двадцать с чем-то. И в 1311-м полку двадцать восемь итальянцев. Все подтвержденные.
— Про итальянцев забудь. Макаронники они и есть макаронники. А за фрицев готовь дырку для ордена. Чапаев тебя хвалил. Корреспондент из дивизионки тобой интересовался. Вот поселок возьмем, дашь ему интервью. Расскажешь, как мы фашистов бьем. Есть чем похвалиться.
Занятый множеством дел, капитан Морозов разговаривал со мной минут десять. Кроме ордена, обещал также дать направление на офицерские курсы.
— Образование подходит, боевой опыт имеется. Вернешься месяца через четыре младшим лейтенантом. К себе в батальон возьму. Покомандуешь взводом, глядишь, на роту двину.
Словоохотливым и возбужденным был в тот день наш комбат. После весенних неудач, бросков взад-вперед под немецким огнем и огромных потерь полк прорвал наконец оборону. Впереди рисовались радужные перспективы. Наверное, капитан Морозов забыл правило — не загадывать далеко вперед на войне.